Час волка (гет)

…— Он идиот, твой муж.

Они лежат в темноте частично на скомкавшейся простыне, частично на голых досках пола — её ноги у него на груди, он водит острыми краями своего кольца по её пальцам, нажимая довольно сильно, на грани щекотки и боли.

— Почему? — слышно, что она улыбается.

Он — единственный, кому она позволяет так говорить.

Потому что со своей точки зрения он совершенно прав.

Идиот, что уж…

Пусть даже и любимый.

Впрочем, сейчас нет никаких любимых — только они двое.

Поэтому…

— Будь ты моей, я убивал бы любого, на кого бы ты посмотрела, красавица.

— Он про тебя не знает.

— Я ж говорю: идиот.

Она тихо смеётся. Он вторит — низко, потом ворчит:

— Тебе всё хиханьки. До меня не доходит — он не чувствует чужой запах?

— Конечно, нет. Он же не зверь. Он очень хороший.

— Он кретин. Мужчина, не чувствующий, что от его женщины пахнет другим — кретин.

— Он человек, — дразнит его она.

И это срабатывает. Всегда.

Он вскакивает — очень легко, хотя вот только что лежал почти что под ней, на спине — и падает на неё сверху, и сжимает её горло зубами. Почти до боли…

— Сейчас не страшно, — говорит она, с удовольствием запуская пальцы в его длинные тёмно-русые волосы и притягивая его к себе. — Вот тогда было — да…

— Я хочу повторить, — говорит он, отпуская её шею и поднимаясь выше, так, чтобы видеть её глаза. — До луны девять дней — если начну завтра пить аконитовое, как раз успеем.

— Я не смогу, — возражает она с видимым сожалением. — Может быть, в следующем месяце. В этом — никак.

Он не спорит. Странно, но с этим он никогда не спорит — если она не откладывает встречу больше, чем на четыре недели. Иначе… всякое может быть.

Как-то однажды он перехватил её на Диагон-элле, прямо посреди выходного дня, когда они с Роном и малышами пришли к Фортескью, а она, оставив их там, отошла на минуточку в книжную лавку (в которой всё равно нечего было делать ни её мужу, ни детям, а она хотела посмотреть недавние поступления). И вот на подходе-то к ней он и поймал её — схватил за руку и затащил в какую-то подворотню, кажется, на задворках того же книжного магазинчика и… Она вернулась только через полчаса, слегка встрёпанная и позабывшая обо всех книгах на свете — и на удивлённый вопрос мужа, никак не ожидавшего увидеть жену без хотя бы пары новых книжек в руках, отмахнулась слегка рассеяно, сказав, что ничего интересного не нашла.

И поэтому она теперь иногда нарочно излишне затягивает с очередной встречей — с тем, чтобы однажды быть пойманной посреди улицы, или в магазине, или самым возмутительным образом на выходе из министерства (о, как она в тот раз на него орёт, схватив его буквально за шкирку и аппарировав с ним в его избушку! Он, кажется, даже теряется… хотя нет — этого он не умеет, но обещание никогда так больше не делать и вообще не появляться в радиусе пары десятков ярдов от министерства она из него выбивает), утащенной в ближайшую подворотню и там… потом… потом спешно чинить разорванное бельё (она сотню раз просила его не делать так — бесполезно) и убирать синяки и царапины, а главное — приводить в порядок припухшие губы.

Что же до аконитового…

Когда он в первый раз предложил ей сделать такое, она категорически отказалась. Одно дело он сам — и совсем другое животное. Волк. Пусть даже с человеческим сознанием и контролем.

— Трусишь? — усмехнулся он тут же.

— Предпочитаю традиционные отношения, — возразила она.

Но мысль, которую он заронил, её больше не отпускает — и чем дольше она размышляет об этом, тем более… сложно сказать, интересной или возбуждающей та кажется. И потому однажды через несколько дней после новолуния она отправляет ему записку с очередной датой встречи, указывая в ней только время за два часа до восхода ближайшей полной луны.

Последние пару дней перед полнолунием она буквально не находит себе места: не может ничего делать, совершает глупейшие ошибки в работе, спит буквально по паре часов, чтобы затем, проснувшись, бесцельно побродить по комнате и вновь лечь… Её муж списывает это на какое-то сложное дело, а ей даже не стыдно от такого его понимания — в первый раз за время её единственного после свадьбы романа она даже дома думает только о предстоящем свидании.

Лунный восход в это полнолуние ранний — вечерний, а не ночной, и когда она аппарирует, на западе неба ещё видна светлая полоса. Какое-то время она стоит перед хижиной, сжимая в мокрой от пота руке палочку и не решаясь войти — а потом он выходит навстречу. Он уже голый — на нем нет даже одного из вечных его шейных платков, а на пальце не видно кольца, на нем вообще ничего нет — и выглядит он одновременно взбудораженным и больным.

— Хочешь увидеть всё с самого начала? — спрашивает он — голос чуть хрипловат, глаза блестят лихорадочно…

— Хочу, — решительно кивает она.

— Страшно? — широко улыбается он и подцепляет своим длинным ухоженным ногтем, больше подходящим какому-нибудь холёному аристократу, чем маргинальному оборотню, одну из её пуговиц.

— Нет! — врёт она — и знает, что он знает, что это ложь.

— Зря, — его улыбка становится ещё шире, он наклоняется к самому её уху и шепчет так тихо, что она еле разбирает его слова: — Ты уверена, что у меня были деньги на аконитовое, красавица?

Она на миг холодеет — на один-единственный миг, но ему хватает: он торжествующе смеётся (он снова её поймал!) и треплет её по щеке. Его худая рука с ровными, покрытыми мелкими шрамами пальцами неестественно горяча, она ловит её и прижимает к лицу, он длинно и шумно вздыхает и поднимает голову, глядя на небо.

— Последний час — самый мерзкий, — говорит он, отпуская её и отходя на пару шагов. — Раздевайся.

— Нет, я хочу посмотреть, как…

Он хохочет, несколько нервно и очень громко, хлопает себя ладонями по коленям:

— Я тебя уверяю! Это ты не пропустишь!

Однако он делает вовсе не то, чего она ожидает — когда она раздевается, он валит её на траву, но даже не пытается овладеть, а начинает ласкать и ласкаться, тереться о неё всем телом, и в его движениях ей чудится уже нечто не совсем человеческое. Она теряет счёт времени, и не замечает, как на небо всходит луна — та висит поначалу совсем низко над горизонтом и за ближайшем холмом ещё не видна. Но ему-то никакой холм не помеха… Он вдруг замирает — в самом буквальном смысле этого слова, перестаёт, кажется, даже дышать — а потом отодвигается и ложится ничком, продолжая, впрочем, внимательно на неё смотреть, повернув голову на бок.

— Начинается? — шепчет она.

Он уже не отвечает — улыбается только и продолжает глядеть ей прямо в глаза.

Она тоже смотрит…

Однажды она уже видела трансформацию. Тогда это было жутко — она помнит, как разум постепенно уходил из глаз её преподавателя, а позже соратника и друга, как его человеческие глаза становились глазами безумного и жестокого зверя… и вдруг вспоминает, что её палочка осталась… где-то. Недалеко — но если вдруг что, она просто не успеет до неё дотянуться.

И не отрывает взгляда от его глаз… И видит, как сперва расширяются его зрачки — так, что радужка практически исчезает, и как потом сужаются — в вертикальную щель. Как зрачок из человеческого становится даже не звериным — оборотническим… а вот взгляд — не меняется. Глаза — те же, пусть уже и другого цвета, но глядят они ровно так же: весело, дразняще, насмешливо… Она улыбается и протягивает было руку — и тут взгляд меняется, наполняясь вдруг такой болью, что она отшатывается и вскрикивает — и трансформация начинается. Сквозь кожу пробивается жёсткая шерсть, выворачиваются суставы, кости где-то удлиняются, а где-то — ломаются… особенно сильно меняется, конечно, лицо — да это и не лицо больше, оно на глазах вытягивается, превращаясь в звериную морду.

Со вполне разумным, человеческим взглядом. Да, он так и продолжает очень внимательно на неё смотреть, и внимание это сильнее даже испытываемой им боли. Но, наконец, всё заканчивается, и вот перед ней уже лежит волк — крупнее обычного, как и все оборотни, серый, с длинными лапами и вытянутой мордой. Он лежит смирно, слегка помахивая хвостом, на конце которого отчётливо видна кисточка, давая ей осознать его присутствие, привыкнуть и успокоиться.

Потом переворачивается на спину, демонстрируя ей светлый пушистый живот.

Она очень медленно и осторожно подходит и присаживается рядом на корточки. Он лежит, вывалив длинный розовый язык изо рта, демонстрируя белые острые клыки, и кажется, что он улыбается.

Или не кажется…

Она шепчет:

— Люмос! — и при этом белом свете начинает его рассматривать.

Она смотрит в его яркие, золотисто-карие глаза — с действительно неестественными для теплокровного существа щелевидными зрачками, но сейчас в этих глазах отчётливо светится разум, и они не столько пугают, сколько завораживают её. Она протягивает руку и касается его лба. Гладит… Он жмурится и поводит ушами — она гладит и их, удивляясь почему-то, насколько жёсткая у него шерсть. Страх постепенно уходит, она садится на землю — он тут же переворачивается и кладёт морду ей на колени, глядит… кажется, весело, если она правильно понимает выражение его морды.

Он совсем не похож на собаку, почему-то вдруг приходит ей в голову. Она берёт его лапу — она мощнее и больше, чем у овчарки, что когда-то в детстве была у её соседей. Подушечки мягкие, а когти совсем не стёрты… Она рассматривает тёмную толстую кожу, гладит её… и слышит тихое, едва различимое рычание. Оборачивается нервно — но нет, непохоже, чтобы это было выражением неудовольствия или предупреждения. Скорее, наоборот… боги, что она делает…

Она наклоняется к его морде и касается носом его носа. От него пахнет зверем — сильным здоровым зверем, шерстью, силой, опасностью… Ей вдруг становится весело и хорошо, и она решительно обнимает его и зарывается лицом в густой мех.

Потом они долго гуляют по окрестностям: совершенно обнажённая женщина с густыми, тёмными в свете луны волосами, ступающая босыми ступнями по мху и камням, рядом с которой, прижавшись боком к её стройным ногам, идёт крупный матёрый волк. А когда она устаёт с непривычки бродить босиком, он подталкивает её носом к своей спине, и она осторожно садится на него, свесив ноги на одну сторону, а потом и ложится, вытягиваясь вдоль его спины и обнимая его за шею, и чувствуя грудью и животом сквозь густую шерсть его позвонки — и так они возвращаются к его маленькому, вросшему в землю домику. Они, впрочем, туда не заходят… но то, что произойдёт дальше, она не будет потом вспоминать даже наедине с собой — только с ним.

А когда забрезжит рассвет — они будут лежать рядом, и женщина будет обнимать волка, и обратную трансформацию она прочувствует практически на себе: как жёсткий густой мех вновь становится человеческой кожей, как снова ломаются и тут же срастаются кости, как укорачиваются, втягиваясь, челюсти и как снова расширяются зрачки, превращаясь из вертикальных в круглые и меняя карее золото зверя на обычную серую с зеленью мягкость человеческих глаз.

Человек рядом с ней выглядит нездоровым и очень уставшим — она впервые видит его таким — и мелкие морщинки вокруг его глаз, не подведенных привычно порошком сурьмы, кажутся глубже, так же, как те три, что пересекают его лоб, как та единственная, что лежит между его ровных прямых бровей, как те, что уходят от крыльев его тонкого прямого носа к углам вечно обветренных губ… Он лежит в её объятьях совсем сонный, и она тормошит его, чтобы увести в хижину — спать. Он встаёт вовсе не так легко, как обычно, даже опирается на неё, обнимает её уже стоя, притягивает к себе, кладёт голову ей на плечо и шепчет:

— Ты не разочарована?

— Нет, — отвечает она, проводя пальцами по задней стороне его шеи, чувствуя под пальцами его позвонки — и вспоминая, как только что там был густой и прекрасный мех.

— Хочешь как-нибудь повторить?

— Да. Хочу, — она тянет его за собой — в дом.

Потом они лежат рядом на узкой его кровати — он засыпает мгновенно и крепко, а она не спит и довольно долго просто рассматривает покрывающее его тело шрамы. Их много и они очень разные — она водит по ним кончиками пальцев, зная уже, что от этого он ни за что не проснётся. Он и не просыпается, но, видно, чувствует что-то, потому что улыбается и переворачивается к ней лицом и обнимает её во сне, прижимаясь к ней и утыкаясь лицом в её грудь. Его расслабленная рука тяжелее, чем может показаться на вид, ей нравится эта тяжесть, и она очень жалеет, что не может уснуть под ней и проспать так много-много часов. Но нельзя — ночь закончилась, и ей уже пора на работу. И когда солнце проникает в дом через окно, она со вздохом встаёт и идёт на улицу — одеваться, потому что её одежда так с вечера там и осталась и наверняка вся сейчас промокла от росы. Так и есть — она сушит её заклинанием, разглаживает, одевается, причёсывается… а потом, вдруг улыбнувшись лукаво, возвращается в хижину, наклоняется к спящему и целует его уже накрашенными губами сперва в губы, потом в щёку, а затем чувственным долгим прикосновение оставляет следы на тыльной стороне его рук.

А потом вспоминает вдруг, что забыла сегодня взять с собой шарф.

Это так досадно и неуместно, и вот именно сегодня такого не должно было случиться… она думает, чем можно было бы его заменить — и вдруг понимает, что нечем. На ней нет никаких украшений, кроме обручального кольца и скромных серёжек, и нет никакой лишней одежды — не может же она оставить здесь свою блузку.

А хотя… хотя есть ведь один предмет гардероба, отсутствие которого никто никогда не заметит. Тем более, сейчас лето, и вместо колготок на ней чулки…

Она снимает означенную вещь, тихо смеётся и, поскольку повязать это на шею нельзя — размер не позволит — она закрепляет оный предмет на его левой руке. Снова целует его — и быстро уходит.

И будет весь день улыбаться — сама не зная, чему. Возможно, тому, как он проснётся и посмотрит на свою левую руку.

После этой ночи она никогда в жизни больше не будет носить мех.

Никакой.

Потому что с того полнолуния она всегда будет помнить, что мех — это просто чья-то выделанная кожа.