Тёмный Час (джен)

С того момента прошло пять с половиной лет.

Первое время мы с Уильямом, к нашему огромному стыду, ютились в каморке у Герды Уитлоу в доме Ашеров. Мистер Ашер всегда считал меня славным и порядочным человеком, а новоиспеченный мистер Даттон сразу же объявил о помолвке с любимицей всего семейства — мисс Гердой Уитлоу. По этим причинам никто и не стал возражать, когда Герда попросила приютить нас на недельку.

Первые два дня я лежал в кровати и отсыпался, приходя в себя, в то время как окрылённый Уильям носился между Человечьем и Зачеловечьем, обустраивая свои дела. Вскоре оказалось, что за год работы у меня он скопил весьма немаленькие деньги, которых хватало и на переезд в Лондон, и на скромную свадьбу.

Я же оказался в положении куда более плачевном: все мои пожитки, деньги и безделушки, словом, всё, что было в «Тёмном Часе», сгорело в пожаре. Мне решительно не на что было жить. Когда об этом узнал Уилл, то сразу же подарил мне целый фунт стерлингов.

— Считай, это оплата за обучение, — сказал он, вручая мне выписанный чек. — На них и разживешься.

Разжиться мне, впрочем, так и не удалось. Врач, по настоянию Герды осмотревший меня после пожара, вынес неутешительный вердикт: из-за тех ран на руках, которые я получил, падая на витрину, я больше не смогу работать с мелкими деталями.

— Тремор будет присутствовать до конца жизни, голубчик, — так он и сказал, поправляя пенсне. — Вы были часовщиком, что ж… Жаль, очень жаль.

Сперва я действительно жалел: мне казалось, что я больше ни на что не гожусь, кроме как собирать детальки. Уильям старался утешать меня и говорил, что я вполне могу преподавать черчение…

Мне случайно повезло. Спустя неделю после отъезда четы Даттонов в Лондон, в наш город заехал бродячий театр. Это была на удивление талантливая труппа. Только вот актёры совсем не могли работать руками, а потому декорации в этом крошечном балаганчике были из рук вон плохи…

После спектакля я соорудил устройство для раздвижения занавеса — оно состояло сплошь из крупных деталей, которые было несложно выпиливать и прикладывать друг к другу. Моя работа так понравилась директору, что меня тут же взяли в труппу на роль декоратора. С тех пор я и езжу с ними по всей Англии. Не играю, но создаю удивительные декорации, от которых дух захватывает.

Я многое повидал. Я был в Ирландии и Шотландии, один раз даже во Франции. Я вижу мир, и он мне нравится на вид и наощупь. Я вспомнил каково это — снимать ботинки и ходить по траве или камням…

Актёры считают меня странным. Они частенько перешептываются за моей спиной, я знаю. Я не нравлюсь им. Они не понимают, почему меня так удивляют и радуют обычные вещи. Их злит, что ко мне тянутся дети и каждый вечер перед костром просят меня рассказать какую-нибудь историю. Тогда я рассказываю, как когда-то был часовщиком и работал в удивительной лавке… Воспоминаний у меня так много, что, пожалуй, хватило бы ещё на тысячи ночных стоянок.

Одно я понял точно: ничего не проходит бесследно. Зачеловечье так и не отпустило меня до конца. Как и говорил Энг, я продолжаю видеть и слышать их. Порой в шуме ветра я слышу завывания выродков. У кровати неизлечимо больных я вижу собак. В портах мимо меня проходят матросы, ищущие «Адмирала Бенбоу». То и дело за приоткрытой дверью мелькает зелёный, покрытый тонкой кожей, хвост. Иногда, очень редко, я вижу длинную худощавую тень и она всякий раз приподнимает шляпу, когда я замечаю её.

В последний раз, когда я был в Лондоне — это было, кажется, год назад — я зашёл к Уильяму в мастеркую. Тогда, сидя у камина в обнимку с его крошкой-дочерью (по какой-то неведомой мне причине трёхлетняя Агата обожала меня), я спросил, видит ли он следы Зачеловечья в своей жизни.

— Вижу, — кивнул он, тяжело вздохнув. — К счастью, не так часто. Я никогда и ничего не говорил Герде, но сейчас… Она начинает замечать, что со мной что-то не так.

Больше мы никогда об этом не говорили. Это слишком страшно — признавать, что после Зачеловечья тебе нет места в мире людей. Будь ты хоть трижды Человеком — оно никогда не отпустит тебя до конца.

Это пугало меня. Пугало ровно до вчерашнего дня.

Мы выступали в Бирмингеме. Случайно я увидел на одном из столбов афишу — на ней красовалась четырехногая женщина в инвалидном кресле. Крупная надпись гласила: «МИРТЛ КОРБИН». Чуть ниже была приписка: «а также чудо техники — девушка с механической рукой». Выступление прошло всего два дня назад…

Я знаю, куда я пойду этим вечером. Я надеюсь, что там меня смогут принять. Я набьюсь конюхом, проверяющим билеты, кем угодно, лишь бы стать членом их труппы. Потому что моё место там, среди уродов, которых, ровно как и меня, никогда не примет Человечье.

И подле девушки с механической рукой и самыми красивыми на свете глазами.