Воображала (джен)

Тонкие холеные пальцы крупным планом. Бархотка с костяной ручкой полирует покрытый бледно-голубым лаком ноготь. Ещё более крупный план — ноготь отполирован до зеркального блеска, в его похожей на елочный шарик поверхности отражаются размазанные искорки. Фокус меняется, сосредотачиваясь на этих огоньках, они приближаются, становятся четче, распадаются на отдельные фрагменты. Теперь в кадре — перевёрнутое и деформированное отражение приемной — изогнутые лампы дневного света, перекошенное окно, искривленные панели стен.

Звук открываемой двери, шаги, радостный голос Воображалы:

—… Вы знаете, я ещё ни разу не бывала на засекреченной военной базе! Это так здорово!..

Четыре исковерканные фигуры проходят мимо окна, изображение переворачивается, камера успевает поймать их спины прежде, чем за ними захлопывается дверь.

*

смена кадра

*

Шум прогреваемых турбин. Салон спецсамолета — круглые иллюминаторы, круглые столики и кресла, ножки привинчены к металлическому полу, ковровая дорожка. Переборки делят салон на небольшие отсеки — столик, четыре кресла, телевизор, бар. В поле зрения камеры наискосок — один из таких отсеков и часть другого. Три кресла пусты, в четвёртом вертится Воображала — трогает обивку, выглядывает в иллюминатор, крутится, болтает ногами, восторженно сообщает скучающему у перегородки спецназовцу:

— Я никогда не летала на спецсамолете! Здорово, правда?!

Спецназовец не отвечает, смотрит мимо.

Рёв турбин усиливается, салон начинает слегка дрожать. Входит один из тех, что заходили к Воображале в кабинет — бритый с каменным лицом. Он садится в кресло напротив Воображалы, защелкивает пряжку ремня, поднимает на Воображалу взгляд — тяжёлый, неодобрительный.

— Я в первый раз лечу на военном самолете! — радостно сообщает ему Воображала. Он не отвечает на улыбку, говорит без выражения:

— Пристегнитесь.

Воображала достаёт из-за спины два ремешка с пряжками, крутит их и торжественно защёлкивает. Щелчок очень громкий, больше похожий на лязг захлопнувшегося капкана. Из спинки и подлокотников выдвигаются металлические захваты, смыкаются, приковывая Воображалу к креслу от пяток до шеи. Спецназовец у входа передёргивает затвор автомата. Турбины взрёвывают в последний раз, гудение их становится равномерным, дрожь корпуса прекращается. Прикованная к креслу Воображала выворачивает голову, пытаясь посмотреть одновременно на бритоголового в кресле и охранника у переборки (в момент трансформации кресла переборка становится сплошной, окончательно отгораживая находящихся в отсеке от остального мира). Говорит восторженным шёпотом, недоверчиво:

— Это похищение, правда?!

Лицо у бритоголового каменное, спецназовец смотрит в сторону. Улыбка Воображалы становится шире, в голосе — ликующее предвкушение:

— Класс! А глаза мне завязывать будут?!

*

смена кадра

*

Ровный гул турбин, свист рассекаемого воздуха. Немного снизу — летящий самолёт необычного внешнего вида. Серое небо, белые стремительные полосы проносящихся мимо облаков. Сквозь треск помех слышен голос пилота:

—… Выходим из зоны облачности… Повторяю — коридор Б-12 курсом на…

Его перекрывает восторженный голос Воображалы:

— Меня ещё ни разу не похищали! Это так здорово! А в нас будут стрелять?

Мужской голос с тоской:

— Дайте же ей эскимо, может, заткнётся?.

— Я люблю шоколадное, с кофе и фисташками! Здесь есть фисташки?

Растерянный голос пилота:

— Ракеты… Ничего не понимаю…

В отдалённый гул турбин вплетается тонкая визжащая нотка, становится явственнее, усиливается.

— В нас стреляют, да?! Я ещё никогда…

— Дайте же ей наконец фисташки!..

Сирена тревоги. Её перекрывает вопль пилота, в его голосе больше раздраженного изумления, чем мы страха:

— Ракеты, чтоб им сдохнуть!!! Они что там — с ума посходили?!

Визг становится оглушительным. На секунду сквозь него прорывается ликующе-восторженный вопль:

— Класс!!! В меня ещё никогда…

И — тишина.

Ватная, абсолютная, словно звуки просто отрезало. В этой тишине на том месте, где только что был самолёт, расцветает беззвучное облако взрыва, словно раскрылась перезревшая хлопковая коробочка. Поначалу облако это белое, потом через ядовито-зелёный выцветает до мягко-оранжевого. Картинка застывает и окончательно обесцвечивается, превращаясь в фотографию на газетной странице. Крупным планом — заголовок под снимком: «А город подумал…».

Голос комментатора:

— После неоднократных предупреждений по захваченному террористами самолёту был открыт предупредительный огонь, но по странному стечению обстоятельств одна из ракет оказалась оснащённой…

Камера отступает от стола, на котором лежит газета, обводит комнату. Комната детская, обои с персонажами мультиков, разбросанные игрушки, свесившийся со стула красный комбинезончик. Покрывало на кровати (мельком, не задерживаясь) чёрного шёлка, в крупный красный горох.

Анаис смотрит в окно, забравшись с ногами на стул. Поза очень похожа на любимую позу Воображалы, но принять Анаис за Воображалу невозможно — у неё короткие чёрные волосы, блестящие, как шелк, и подстриженные в очень ровное каре, волосок к волоску. К тому же Анаис не девочка, а маленькая леди — чёрное платье-резинка в крупный красный горох, чёрные колготки-сеточка и сетчатые же перчатки выше локтей, красные лаковые туфельки.

Голос комментатора:

—… проводит тщательное расследование причин, позволивших произойти столь возмутительному…

Шум отъезжающей машины. Анаис отворачивается от окна, делает несколько неуверенных шагов. Видно, что туфли ей велики. Шатаясь, она добирается до кровати, дёргает покрывало — алые кружочки покрывают его лишь на две трети, оставшийся край абсолютно чёрный.

Анаис садится на пол, подтягивает чёрный край к себе левой рукой. В правой зажата открытая губная помада, ею она начинает дорисовывать красные кружки на покрывале.

Некоторое время она сосредоточенно занимается этим делом (камера потихоньку приближается). А потом вдруг оборачивается прямо в камеру. Белое лицо в черной рамочке каре, узкие восточные глаза и еле заметная улыбка на ярко-алых, лаково блестящих губах.

*

смена кадра

*

Врач, пошатываясь, вылезает из такси, говорит помогающей ему ярко раскрашенной и малоодетой девице:

— Солнышк-ко, я б-бы с уд-довольствием-м… но н-не могу. Н-не м-могу, п-поним-маешь… Н-не сегодня… сегодня меня убивать будут… Такие дела…

— Да пошёл ты! — говорит девица и уходит, рассерженно постукивая каблучками.

Врач долго ищет ключ. В прихожей темно, но в комнате достаточно освещения от рекламных огней за окном. Не зажигая света, Врач нетвёрдой походкой подходит к бару, долго возится с дверцей и так же долго — с плоской бутылкой. Пьёт прямо из горла, медленно, словно воду. Продолжая стоять спиной к центру комнаты, поворачивает голову и говорит устало через плечо неожиданно трезвым голосом:

— Сколько можно тянуть? Только не прикидывайтесь, что вам нравится сидеть в продавленном кресле. Пришли стрелять — так стреляйте, чёрт вас возьми, а не хотите — так выметайтесь!..

Вспыхивает свет. Мужской голос произносит спокойно:

— Сначала я хотел бы кое-что узнать…

Врач вздрагивает и оборачивается, на лице — изумление. Говорит растерянно:

— Забавно. Я никак не предполагал, что это будете вы…

*

смена кадра

*

Экран телевизора, программа «Информ». Молоденькая блондинка читает монотонно:

—… что же касается расследования, проведённого нашими корреспондентами по факту халатности на полигоне Капустина Яра, то наиболее вероятной представляется версия, не исключающая возможности целенаправленной и заранее подготовленной диверсии, в связи с чем возникает резонный вопрос…

Врач выключает звук (дикторша продолжает беззвучно шевелить розовыми губами), встаёт, вынимает из бара очередную бутылку. Очень осторожно наполняет два бокала. Конти, сидящий по другую сторону стола, поднимает голову. Перед его сцепленными руками лежит пистолет.

— Она всегда была послушным ребенком, — говорит Конти тихо, — Всегда делала то, что от неё хотели. И становилась тем, кем её хотели видеть… мечта, а не ребёнок. Послушная. Добрая. Сильная. Сильные не бывают жестокими, любая жестокость от слабости. Я виноват. Должен был понимать, что люди — разные. Должен был научить. Не всех можно слушаться. Должен был сразу понять, что ты за дрянь…

— Выпьем, — говорит Врач, поднимая бокал.

Секунду Конти смотрит на него, берёт бокал. Говорит спокойно, как о неважном:

— Я должен был убить тебя сразу. Ещё тогда. Это было бы правильно.

— Правильно, — соглашается Врач, торжественно кивая. — Давай выпьем за это!

Они синхронно поднимают бокалы, салютуя друг другу, молча пьют. Конти — залпом, Врач — медленно, мелкими глотками.

— Кто-то крикнул — «ракета!»… — говорит Конти, задумчиво ставя бокал и беря пистолет. — Кто-то наверняка это крикнул… — он прицеливается, — А Тори — девочка послушная…

Выстрел — не громче хлопка пробки из-под шампанского, взрыв разбитого телевизора, Конти задумчиво рассматривает дымок из глушителя, добавляет:

— Послушная и доверчивая.

— Забавно, — говорит Врач. — Я ведь знал, что меня убьют. Они тогда просто забыли, но я-то знал, что обязательно вспомнят. И не спрячешься. Бесполезно, ежу понятно, куда от них спрячешься? Да и какой из меня нелегал на старости лет! Долго ли я смог бы бегать? Ждать… Это гораздо хуже — ждать. Даже напиться не получается, я пробовал. Ни-фи-га…

—… Кто мог поверить в то, что я что-то там изобрету и получу столько денег, что никогда не смогу их истратить? Ведь просто так сказал, от отчаянья. Тогда был полный мрак, дом заложен трижды… А она — поверила. Она всегда верила моему вранью. И враньё становилось правдой. Всегда… Кто мог поверить, что я останусь честным человеком и не захочу ничего менять? Я сам не верил. Только она. Всегда. Всему. И кто-то наверняка крикнул — «Сейчас она в нас врежется!..»

—… Пьёшь, пьёшь — и ничего. Только голова болит. Ты думаешь, я испугался? Нет. Просто тошно.

—… Однажды она вообразила себя французской маркизой. Мне тогда пришлось учить язык — она не понимала по-русски. Ни слова!.. И манеры… Это не притворство, нет, так притворяться невозможно. Сам виноват. Теперь вот колу люблю, она считает — значит, действительно… ни дня без банки.

— Но всё-таки одного я не понимаю — почему именно вы?

— Сейчас уже поздно. Может быть — и тогда было поздно. Знаешь, когда мне надо было тебя убить? Десять лет назад. Мне тогда ужасно этого хотелось, ты стоял у кабинета, такой молодой, такой наглый, такой благополучный… Хотя, может быть, уже и тогда было бы поздно.

—… Никак не ожидал. Нет, ну в самом деле! Кто угодно другой, но вы? Вам-то какой резон? Не понимаю…

—… Это не месть. Просто так будет правильно. Хотя, может, и месть. Но всё равно — правильно. Я должен. Хотя бы это. Тебя и тех… других. Которым она поверила. Зря. Ты их знаешь. Значит, узнаю и я. Так будет правильно.

— Правильно, — кивает согласно Врач, наливая, — Выпьем.

— Выпьем, — соглашается Конти.

— Но всё-таки — почему?

— А?

— Почему именно вы? Что я вам-то такого сделал?

Конти сосредоточенно думает, говорит уже куда менее уверенно:

— Так будет правильно.

Врач обдумывает этот ответ, потом начинает хихикать. Тычет пальцем в расстрелянный телевизор:

— Так вы что — тоже поверили в эту лажу?!

*

смена кадра

*