Новая история (джен)

Детские голоса вперемешку с криками нянечек. Бесконечный бешеный говор и шум. Это невыносимо. Мне четыре года, а рядом непримечательная серая коробка, тусклая и пыльная, звавшаяся в Шеффилде приютом Джулиана Брукса, окруженная острыми зубьями кованного забора, посреди которого возвышались массивные и вечно скрипящие ворота. Мир вокруг уныл и безжизнен — только высохшая мёртвая трава и мутное небо. А мне хочется красок и цвета. И потихоньку они начинают проявляться. Земля подо мной наполняется тысячами оттенков, и я могу часами стоять и глядеть на них. Я не играю с другими детьми и не требую внимания воспитателей. У меня есть свой секрет. А нити тянутся ко мне, и я с радостью подхватываю их, переплетая в узоры, и скучный дворик вокруг заполняется диковинными растениями, а воздух наполняется чарующим цветочным ароматом. И все так хорошо вокруг. Ко мне подходит кто-то взрослый, серый и неинтересный, мне жаль его, и я хочу поделиться с ним своими красками, но человек кричит.

Не разбирая дороги бегу вперёд. Улицы заполнены огромными машинами, выпускающими неприятный чёрный дым, и высокими хмурыми людьми. В красивых костюмах они идут, практически неразличимые друг от друга. Быстро шагают по улицам, не глядя по сторонам, молчаливые, как привидения, и только гул машин нарушает тишину. Сижу в какой-то подворотне, испуганно обняв коленки и опустив голову. Короткие волосы с двух сторон обрамляют лицо. Мне грустно и страшно, потому что я не помню, как вернуться назад. А ещё я хочу есть. Совсем недавно булочник прогнал меня из магазина. Я даже не вошла в него, просто смотрела на пончики в окно, сквозь прутья толстой решётки. Уже зажглись фонари, когда за угол свернула маленькая фигурка. Светлые взлохмаченные волосы, большие голубые глаза, перепачканное лицо. Мальчик вызывает доверие хотя бы тем, что как и я маленького роста, ведь весь день я чувствовала себя лилипутом, попавшим в страну злых великанов.

У мальчика есть булка, мягкая, ещё тёплая и ароматная, со сладкой присыпкой сверху. Он отдаёт мне четверть, и сам съедает ровно столько же, завернув оставшуюся половину в газету и спрятав лакомство в карман. А мне хочется обнять весь мир.

Мальчик представляется Беном. Этого мне достаточно, чтобы рассказать о своём несчастье. Бен в свою очередь признаётся, что вместе с сестрой сбежал от родителей две недели назад. И предлагает уйти с ним. Взявшись за руки, мы украдкой перебегаем по вечерним улицам Шеффилда. Сворачиваем то на одну боковую улицу, то на другую. Я совершенно не имею представления, где мы. По дороге мой новый друг рассказывает, что одному, да ещё и с сестрой очень трудно, поэтому он хочет присоединиться к взрослым мальчикам, которые так же, как и он, живут на улице. Вернее, где-то в подвале. У шестилетнего Бена и на новую компанию, и на новое жильё большие и светлые планы.

Которые рушатся сразу же, едва мы спускаемся в люк. Ещё больше я хочу вернуться обратно в приют, но поздно: у самой железной лестницы садится взрослый мальчик, никого не пуская наверх. Ночью никуда не разрешается выходить, иначе тёплое местечко попытаются отобрать взрослые бродяги. Ведь здесь, помимо толстых тёплых труб, каким-то образом подключён старый телевизор, электроплита и даже обустроен самодельный душ. Который не исключает ни насекомых, ползающих по стенам, ни отвратительного запаха, ни мух, летающих над бутербродами с маслом. Несмотря на урчащий живот, я не могу к ним притронуться. А половину булки Бен украдкой отдаёт младшей сестре.

Быстро понимаем, что самый главный и самый старший — парень в синей кофте — Такер. Главная цель его жизни — стать настоящим взрослым бандитом. Я оказываюсь самой младшей, потом пятилетняя Эми и сам Бен. Что нужно взрослым ребятам, я не могу предположить. Но очень страшно. С уверенностью, которая доступна только ребёнку, я убеждена, что солнца больше не увидеть. Хочется немедля вернуться наверх, подальше от этого пыльного затхлого воздуха, подальше от насекомых и громких непонятных выкриков. Делаю пару вдохов и выражаю просьбу вслух. В банде жёсткая дисциплина, которая исключает любое неповиновение, и Такер залепил мне звонкую оплеуху. Весь вечер я жмусь к Бену и Эми, просто потому что знаю только их.

Наверху стали слышны громкие удары и выкрики. С подвала кричат тоже, и я только плотнее жмусь к Бену, переплетая свои руки с тонкими ручонками Эми. Все вместе мы стараемся быть как можно незаметней. От страха в глазах плывёт, и я вижу всё происходящее, словно через красное стекло. Подвал отвоёван, взрослые ребята собираются в круг, и по подвалу разносится резкий, неприятный запах. Так же пахло, когда я разлила на стол целую бутыль с клеем, но сейчас никаких бумаг нигде не заметила. Бен запрещает мне подходить.

Спать невозможно. За руки и ноги то и дело кто-то кусает. Стараясь даже не думать, кто это может быть, я прижимаюсь к другу, чувствуя его тёплый бок рядом. И молюсь, чтобы эта ночь кончилась поскорее. Но вот на пальцах чувствую несколько мелких колючих точек. К ужасу, точки быстро двигаются, поднимаясь вверх. Мной немедля овладевает паника. С громким криком я бью по руке, пока точки не исчезают. Вслед за этим узнаю, что значит ловить ртом воздух, когда ударили под дых. Сказать, кто это сделал нельзя, но это точно чья-то быстрая привыкшая к пинкам нога.

Утром я с трудом верю, что мы вышли на поверхность. Перед этим Такер раздаёт нам задания, но я не хочу ничего делать, намереваясь во что бы то ни стало вернуться в приют, к миссис Хоуп. Бен просит обождать. Ему и Эми дают разные указания, и друг не хочет отпускать сестру совсем одну. Ведь она совсем маленькая и потеряется, а так с ней буду хотя бы я. Я же пытаюсь утащить его обратно в приют, но он сопротивляется. Боится, что его вернут к родителям или ещё хуже: отдадут неизвестным людям, разлучив с сестрой. Твердит только, что Эми уже давно болеет, а в подвале хотя бы тепло. И я осталась.

Ночи мы проводим в подвале, а днём Такер выдаёт шляпу с большими полями, и выпускает самых младших попрошайничать. Всеми доступными способами. Петь, танцевать, просто клянчить. По понедельникам подают неохотно, по пятницам прибыль самая большая. Пересилить себя и есть в подвале не могу, с огромным риском покупаю еду себе и кашляющей Эми. Такер не разрешает оставлять себе даже мелочь, досконально проверяя после возвращения. Не разрешает заходить в магазины «на работе». Еду приходится почти заглатывать, забывая о вкусе.

Каждый день делится на две половины. Время, заполненное улицами, пением и попрошайничеством — хорошее и светлое время. Дневное. И время ночное, приносящее с собой запах клея и крики. Мне казалось, что каждый день я живу в двух разных мирах.

В какое-то утро улицы выглядят совсем иначе. Перевёрнутые машины, выбитые в домах окна, вывороченные телеграфные столбы. Сразу ясно, что происходит нечто страшное. Следующие несколько дней взрослые ребята только и говорят о каком-то мятеже и что теперь рашерам будет не до беспризорников и мародёров.

Целую неделю мы живём в квартире, и вопрос, куда делись хозяева, даже не звучит вслух. Я просто радуюсь, что никто не кусает мои руки и ноги, ведь на них уже есть мелкие белые шрамы. То от ожогов, то от драк, в которые так или иначе приходится вступать с другими попрошайками, то от укусов клопов.

В углу кучей навалены одеяла и ещё какие-то тряпки, на которых мы сидим втроём. Эми стала кашлять сильней и надрывней. Сидеть ей больно, и она укладывает голову на мои колени, я глажу рукой её чёрные спутанные волосы. Пытаюсь наполнить её тело своими красками. Эми говорит, что со мной всегда чувствует себя лучше. Со стороны взрослых доносится взрыв хохота, что пугает девочку в моих руках. Она снова кашляет, и Такер загорается желанием её вылечить, обещая, что она сразу забудет о боли. Что хуже уже не будет. Шатаясь из стороны в сторону, он со шприцем приблизился к нам. Бен кричит, что лечить сестру не нужно. И сразу же получает за это. Удар, ещё. Взгромоздив Эми на плечи, я перелезаю через обшарпанный подоконник. А Бен, если хочет, пусть остаётся.

Он находит нас через пару часов за мусорными баками, за домом. Эми всегда быстро устаёт, а у меня нет сил её нести. Всю ночь то и дело замираем от ужаса, что чих, кашель Эми или просто громкий вздох могут нас выдать. Мы остаёмся втроём. По-прежнему лазаем в квартиры и магазины в поисках еды. В аптеки — в поисках лекарства. Эми почему-то стало хуже. Мы спим, где придётся, избегая людных мест. Уходим поодиночке, чтобы кто-то всегда был с Эми. Её кожа стала совсем горячей и бледной, по лбу струйками стекают капли пота, но она слабым голосом уверенно говорит, что чувствует себя лучше, хотя после последнего приступа кашля на пальцах осталось несколько красных капель. С трудом мне удаётся переспорить Бена, что нужно идти в больницу. Всем нам. А утром, как бы мы ни старались, как бы не тормошили и не звали, Эми не просыпается. Бен сам несёт её к окраине города, сам копает землю и сам засыпает её обратно. Я стараюсь помочь и чувствую, как песок набивается в ботинки и больно колет ступни. Бен делает крест из веток. И говорит, что больше никуда не пойдёт. А я не хочу, чтобы он не проснулся тоже.

Боязливо озираясь, я плетусь в город. Где-то между опустевшими зданиями и голыми деревьями нахожу большую куртку и уношу это сокровище с собой. Не могу упросить Бена закутаться посильнее, он даже не хочет вставать с земли. Укрываю, когда слышу, что он совсем выдохся и уснул. Всю ночь не смыкаю глаз и всё жду, что Эми явится, хоть в каком-нибудь виде и скажет, чем мы её обидели, что она ушла. И не захотела вернуться.

Бен так и не хочет уходить. Отказывается от еды, которую мне удаётся достать с таким трудом. Только уговариваю поесть поскорее, пока хлеб совсем не затвердел. Друг даже не поворачивается. Его кожа тоже совсем горячая, и я начинаю плакать безудержно и навзрыд, кричу и бью руками по холодной земле. Сердце вот-вот вырвется из груди. Ведь Бен уйдёт тоже, а я останусь одна, и некому будет меня закопать. А раз так, я с ними быть не смогу. Я останусь совсем-совсем одна. Утром Бен, свернув незатейливый спальный мешок, хмуро соглашается уйти.

И с тех пор не отходит от меня ни на шаг. Мы делим напополам еду. И спим всё в той же куртке, забираясь в заброшенные на вид здания. Пару раз видим Такера и его друзей, но всегда убегаем. Мы привыкли друг к другу, и возвращаться в подвал совсем не хотим.

С каждым днём на улице становится всё теплее. Солнце ласково пригревает землю, а на деревьях распускаются яркие зелёные листья. Мне нравится срывать самые красивые и оставлять у себя, но они быстро сохнут и портятся. Город выглядит всё страшнее и разгромленней. Бен говорит, что мы как два волка, охотящихся в лесу. И что всегда будем вместе. Очередной дом, в котором решили заночевать, разорён и покинут, как и большинство многоэтажек, мимо которых мы обычно ходили. Внутри только груды кирпичей и звёзды, мягко светящие в голое окно.

Рано утром Бен по привычке растирает глаза, марая щёку грязной рукой. Уже привыкнув к громким звукам, крикам и выстрелам, мы мгновенно приникаем к окну, чтобы поглядеть за новым сражением, как за занятной игрой.

Безоблачное голубое небо летнего дня, высокое яркое солнце палит нещадно. Плотная толпа молодых мужчин в рубахах и джинсах перекрыла автомагистраль, ведущую к металлургическому заводу. Бунтовщики возвели не просто пикеты, а настоящую линию обороны. Использовалось всё: перевёрнутые автомобили, выдернутые из земли телеграфные столбы и деревья, металлические решётки. Против конной полиции натянули проволочные заграждения. Рабочие вооружились большими камнями, картофелем, утыканным острыми гвоздями и бутылками с зажигательной смесью.

Противостояли рабочим простые бобби в чёрной униформе. Конечно, прошедшие специальную подготовку и снабжённые дубинками, брандспойтами с водой и гранатами со слезоточивым газом.

Обе стороны не двигаются, напряжённо сохраняя дистанцию, внимательно присматриваясь перед схваткой к противнику. Бобби атакуют первыми, стараясь прорваться к воротам завода. Бастующие не желают сдавать позиций, бобби продолжают давить. Слышны громкие крики и ругань, вспыхивают многочисленные потасовки. В окно одного из зданий летит бутылка зажигательной смеси.

Бен оборачивается, но не успевает даже двинуться с места. Всё пространство вокруг окрашивается ярким оранжевым светом. Я чувствую, что падаю вниз и кричу. Душный воздух обволакивает, как в тяжёлом сне. А сверху летит огромная серая плита — кусок потолка. С ужасом смотрю, как она разбивается о золотое свечение, опутавшее моё тело со всех сторон. И ищу Бена. Царапая руки об острые камни, лезу вверх, скатываюсь и начинаю заново. И всё время зову друга, но он молчит. Я умоляю его перестать так шутить. А потом вниз скатывается ещё одна плита, вымазанная красной краской. И я вижу своего друга. Половину своего друга. Кричу и падаю. Не справилась. Не уберегла. Не смогла. Почему этот купол не накрыл и его? Никогда не хочу помнить об этом!

* * *

Открыв глаза, я совершенно не понимала, где находилась. Ряды узких коек, застеленных белыми покрывалами, высокий сводчатый потолок, в арочные окна мягко светили звёзды, а в воздухе витал запах свежести и чистоты. Белые широкие ширмы, рядом с кроватью маленький столик с выстроенными в ряд узкогорлыми склянками. Опознав больничное крыло, я обессилено упала обратно на кровать, закрыв руками лицо. Так вот, значит, что скрывала моя память. Точно. Ведь изначально я жила в Шэффилде. Потом мой побег и восстание рабочего класса.

А потом меня нашли в этих руинах, маленькую и ничего не помнящую. И отправили, конечно, в госпиталь. Калейдоскопом перед глазами проносились картинки воспоминаний о больнице, работе и посиделках с доктором Грэхэмом. Его подарок и переезд в Сандаун.

Приют был очень не похож на больницу. Ни внешним видом, ни распорядком. И мне сразу там не понравилось. Дом нуждался в ремонте, по узким коридорам гуляли сквозняки, старые оконные рамы не прибавляли тепла, но меня это мало волновало. Целыми днями я торчала у окна, ожидая, когда же мой доктор придёт исполнить обещание. Шли дни, недели и месяцы, но я продолжала верить, что вот именно сегодня он появится из-за угла и заберёт меня обратно. А он всё не возвращался, и мне было легче поверить в то, что он умер от алкоголя, чем в то, что солгал. Даже думать об этом было невыносимо. И я не думала.

Хоть Сандаун практически и не принимал участия в восстании, однако, карточная система выдачи провизии была введена и здесь. Само собой её было мало. Нас кормили кашей три раза в день и поили несладким чаем. Иногда выдавался хлеб с маслом. Хлеб оказывался либо сырым, либо черствым, а масло мазалось максимально возможным тонким слоем. Но мне он казался безумно вкусным. На всех не хватало, часто мы отбирали еду друг у друга. Отбирать следовало вообще всё. Одежду, кровать, яркую вещицу, воздух.

Отношения с детьми у меня не заладились. Поначалу я пыталась с ними дружить и часами могла пересказывать мифы и легенды о богах, которые услышала от доброго доктора. В такие моменты казалось, что я снова рядом с близким человеком. Долго это не продлилось. Откуда же я могла знать отличия мифов древней Греции от Англиканской церкви? Миссис Хаббард была уверена, что каждый приличный и воспитанный ребёнок об этих различиях знать должен. Поскольку сжигать людей на кострах за веру в многобожие запрещено законом, директриса ограничилась тем, что повязала на мой высокий лоб повязку с надписью «Язычница». Что это означало было не ясно, но всё равно обидно. Едва только повязку можно было снять, как я бросила эту тряпку в камин. Так я узнала, что трость миссис Хаббард бьёт больно и оставляет на руках долго не заживающие полосы.

С того дня дети в приюте смотрели на меня с подозрением. Я отвечала точно тем же, искренне веря, что окружена идиотами. Ведь я не сделала ничего плохого. Мисс Стиллс советовала почаще улыбаться, чтобы дети охотнее играли со мной. В её голове, должно быть, не укладывалось, что сама я играть с другими детьми уже совершенно не желала. Я чувствовала себя намного старше них. Они не видели контуженных и умирающих, не слышали громких выстрелов оружия, не работали, поэтому я находила их довольно наивными и вполне безобидными, но неинтересными. Не участвовала в общих играх и беседах, не делилась редкими игрушками. И постоянно чувствовала себя отколотой от мира, который казался слишком ярким, слишком громким, слишком удушающим. И старалась заменить любое общение мирами из книг. К тому же, люди вокруг всё ещё были серыми, а я нет. Это только укрепляло в мысли, что я здесь самая особенная. А раз особенная, то не нуждаюсь в их дружбе и одобрении.

В общих комнатах, отдельно для мальчиков и девочек, было холодно. Дети часто собирались на одной кровати, устраивая тёплый кокон из одеял. Я не присоединялась к ним, но уже по другой причине. Часто кто-то из них, следуя примеру старших ребят, выбирался покурить через окно. Но резкий раздражающий запах впитывался в одежду и волосы. И я предпочла спать в холоде и одиночестве, но чистая. Да и физическая близость была мне неприятна.

Добровольно лишив себя возможности общаться, всё свободное время я проводила за книгами. Прошёл год, и с блестящими от нетерпения и жажды знаний глазами, я в первый раз вошла в учебный класс. Занятия не вызывали больших проблем, уроки запоминались быстро и легко. Ведь доктор Грэхэм мог придти в любой момент, а в душе горело желание показать, в какую прилежную ученицу я превратилась. В восемь лет я окончательно решила, что стану врачом. Как доктор Грэхэм. Из взрослых учебников, которые украдкой таскала в библиотеке, было ничего не ясно. А все имевшиеся детские энциклопедии о строении организма я перечитала. Но было ощущение, что в них чего-то не объяснили. Да и картинки имели мало общего с тем, что я видела ранее. Так и не найдя подходящей литературы, я хотела провести операцию на лягушке, но разрезать её не хватило духу. Зверушка грустно смотрела своими глупыми маленькими глазками, будто знала, что именно я хотела сделать. И я глупо разревелась, толком не понимая, от чего именно.

За вечную отчужденность и погружённость в размышления я стала изгоем окончательно. А сиротам требовались хоть какие-то забавы. В забаву пытались превратить меня. Весьма неудачно. Я знала, что если позволю им хоть одно издевательство, то битой буду ходить до самого выпуска. А потому научилась выжидать, наблюдать, бесшумно двигаться и красться. Именно тогда я начала особенно остро ощущать чужеродные эмоции и порывы.

Но полностью избегать детей и ссор не удавалось. Кровать могла оказаться залитой водой, вещи могли утащить из комнаты, книги падали с парты, тетради «случайно» рвались. Я возненавидела их так, как только может ненавидеть человек в девять лет. И стала учиться контролировать свои бордовые нити. Иногда мне было достаточно просто погрузить нить в предмет или тело. И с ним обязательно что-то да происходило. Мои незадачливые противники падали с лестниц, обжигались супом, покрывались бородавками или резались о внезапно разбившуюся посуду. Связать это со мной было никак нельзя, я всегда находилась рядом с кем-то из учителей.

Однако, дети быстро установили, что несчастные случаи происходили только с моими обидчиками, но доказать ничего не могли и в итоге просто оставили меня в покое. Я тоже не трогала их просто так. До того момента, как Сэм в пылу ссоры не воскликнул, что никакой доктор за мной не придёт. Я давно это подозревала, но не желала даже произносить вслух. Ногу дерзкого мальчишки тут же свело судорогой, а меня, погружённую в угрюмые мысли, его вопли совсем не тронули. Ночью, передумав всё на свете, в бессильной ярости я разорвала куклу на несколько частей. Ожесточённо бросила тряпочки на пол, будто само прикосновение к ним могло замарать. Как же я ненавидела доктора в ту ночь! Как гнусно он поступил! А я ещё позволяла ему себя успокаивать. И даже скучала и надеялась! Всё это глупости. Глупости, а доктор низкий, лживый и презренный человек. Я ненавидела его, а вместе с ним и целый мир. Утром, конечно, пожалела о своём поступке и кое-как сшила куклу. Но теперь на тканевых шее, ручках и ножках виднелись белые грубые швы, из-под которых клочками торчала вата. Я чувствовала себя точно так же. Но запретила себе плакать.

Ещё через год нас повезли в Лондон, погулять в парке. В обычном парке. Но мы радовались любой смене обстановки. Городские жители косились на сирот неприязненно. Как на мусор под ногами. И на меня тоже. Это раздражало. А больше бесило то, что меня принимают за одну из них. Я считала себя сильнее, умнее приютских детей и достойной большего, если не лучшего. И дала слово самой себе, что сделаю что угодно, но деньги у меня будут. Потому что внешний вид решал многое. И деньги тоже. А мои эксперименты с нитями окружающего продвигались. Со временем мне удавалось не только расколачивать, но и передвигать предметы.

Осенним днем я бродила по городу, заглядывая в магазины и кафе просто, чтобы поглазеть. В одном из них на столике увидела кошелёк. Синий, красивый и такой одинокий. Ничей. Не рискнув подходить к нему, просто приманила к себе. И покинула магазин под вопли вбежавшей женщины, заявляющей о своей пропаже. Виноватой я себя не чувствовала, она его потеряла, я его нашла. Всё. В кошельке оказалось немного денег, но для меня целое богатство. Все их я спустила в фургоне с закусками, и мной овладело желание ужинать так каждый день. С тех пор я бродила по городу, выискивая потерянные вещи. Их было немного, и я переключилась на выманивание торчащих из карманов кошельков у рассеянных граждан. Совесть меня не беспокоила. Сначала еда, нравственность потом. Украшения и другие вещи никогда не трогала, их было негде сбыть. До поры.

В приюте же заметили мои редкие хорошие вещи и заинтересовались. Старшие. Всем лет по четырнадцать-пятнадцать. Даже учитывая мои таланты, они были значительно больше. И сильнее. Компания подловила меня в тёмном коридоре. Руки Джеймса обвили, как стальные тиски. Я извивалась, как зверек, пойманный в силки, но тщетно. Меня быстро успокоили. Особенно болел живот. Карманы опустели. И если я хотела «оставаться целой», то должна была принести ещё, иначе «никакие лекарства не помогут». Намек был ясен. В медпункте я провалялась три дня.

Это было, как гром среди ясного неба. До этого от легкости избегания расправ и удачных «делишек», я считала себя неуязвимой. Почему не воспользовалась нитями? Потому что не так давно миссис Хаббард начала водить меня, одну меня, в местную церквушку. И вот такое прямое и необъяснимое нападение окончательно бы убедило её в моей бесноватости. Приют, конечно, мне ничуть не нравился, но быть запертой ещё где-то — страшнее.

Однако работать на эту, да и любую другую, банду я не желала. И делиться выручкой тоже. С этим нужно было то-то делать. Демонстративное. Что-то такое, то бы больше никто не полез. Нападать первой на заведомо более сильного противника глупо. Но приобрести складной ножик было не лишним. Случай представился во дворе. Снова неожиданное нападение, снова тиски, только вот теперь я ударила Джеймса в пах. Тиски ослабли, и я выкрутилась, а замахнувшийся Дерелл попал своим кулаком по Джеймсу. И взбесился больше. Вокруг уже собирались привлеченные шумом воспитанники, но никто не вмешивался. Дерелла побаивались все. Я резко оказалась на земле, и пару мгновений не могла вдохнуть. Сверху давил вес чужого тела. Снова удары, снова лицо. Тяжелая рука на шее. Крик «бей» со всех сторон. Мне казалось, что они кричали «убей, убей, убей». До заветного кармана не дотянуться, пришлось быстро приманить нож, в глазах темнело. Удар и чужой крик. Попала в руку. Повернула нож и вытащила. Снова удар и поворот. И снова. И снова. Я уже не контролировала себя. Очнулась только в участке, где меня поставили на учёт и осмотрел местный психолог. Был вынесен вердикт, что я действовала в состоянии аффекта. Однако миссис Хаббард, связав творившееся в приюте «мракобесие» со мной, настояла на осмотре специалиста. Психиатра можно было вызвать только из большого города, и ждать пришлось бы не меньше месяца. Это никого не остановило.

Пока Дерелл отлёживался в больнице, я боялась. Действительно боялась до дрожи в коленках, до холодного пота на ладонях и пересохшего горла, что новая шайка главарей, которая непременно объявится, решит продемонстрировать свою силу на мне. Липкий страх пожирал изнутри, и я стала настоящим параноиком, ожидая мести и стремилась проводить как можно больше времени за пределами чёртового дома. Во время одной из таких прогулок ко мне подошёл парень, примечательный разве что высоким ростом и плавными размеренными движениями. Я решила, что на вид ему лет восемнадцать.

— Здравствуй, Трис.

— С незнакомцами говорить нельзя, — угрюмо повторила я фразу мисс Мэри.

— Меня зовут Мэтт, теперь мы знакомы. А я наслышан о тебе.

— От кого?

— От друзей из приюта. Они смогли поведать мне много интересного, — с маслянистой улыбкой пояснил он. — Поговаривают, что у тебя появились деньги. Хорошие вещи и…

— Я работаю, — попыталась вывернуться я, погружаясь в ощущение, что с каждым словом, проваливаюсь в болото. Все глубже и глубже.

— Я знаю, как ты работаешь. У меня широкая уличная агентура. У тебя ловкие руки, раз ты ещё не попалась.

— Что ты от меня хочешь? — резко остановилась я. Он встал напротив, засунув руки в карманы чёрной широкой куртки.

— Сущий пустяк. Предложить работу, — лукаво блеснул он глазами. Работа была ровно той же самой, только часть денег я должна была отдавать Мэтту и неизвестному Касперу. Ведь эти улицы его территория, на которую меня не звали.

— Сколько?

— Чудно. Сразу бы так. А цена… ты ведь не хочешь, чтобы приехал настоящий психиатр? Может приехать специалист от меня.

— Ты предлагаешь работать мне всё время только из-за одной услуги?

— Деньги, что найдешь — твои. Если найдешь, куда сбывать вещи — хорошо. Не найдешь или попадешься — твои проблемы. Как бонус, Дерелл не будет тебе мстить. Мы ведь не хотим, чтобы твои ловкие пальцы пострадали, правда? — масляно улыбнулся он.

— Почему я?

— Я умею ценить людей с талантами, подобными твоему. Ты получаешь свою прибыль, я — свою. Выполнишь работу — хорошо, не выполнишь — заплатишь.

— Сначала врач, — смотря исподлобья, буркнула я.

«Врач» от Мэтта приехал через два дня и никаких психических расстройств не обнаружил. Миссис Хаббард была озадачена. Дерелл и вправду ничего мне не сделал, но продолжал молчаливо наблюдать, поджидая ошибку. А по ночам, в заброшенном здании, Мэтт, недовольно бурча, уже учил пользоваться отмычками. На той же заброшке я познакомилась с Майком, а потом в комнату подселили Элис. Потому что Кэтти, прежняя соседка, жаловалась, что я давлю на неё. Сущий вздор, я с ней даже не разговаривала!

Вот уже меня «повысили в должности» и первое время я прекрасно справлялась. Ведь поднять раму окна или открыть замок двери не вызывало сложностей. Опасаясь слежки агентуры Мэтта, я носила с собой абсолютно бесполезные отмычки и инструменты. Работала в перчатках. Заказанные вещи отыскать было не трудно, деньги находились не всегда и в разных количествах, но мне нравилось. Казалось, жизнь наладилась. И я загордилась.

После проваленного задания я, в порыве злости на всех вокруг, поссорилась с Мэттом, предъявив ему обвинение в том, что он не предупредил меня о сигнализации и не научил её отключать. А больше всего я была зла на себя. Так опростоволоситься!

Из-за разыгранного спектакля и стычки с Мэттом, в приют я вернулась позже, чем разрешалось. Хуже того, меня привел рашер. Он доложил миссис Хаббард, что заметил меня гуляющей на улице с подозрительными парнями. Благо, хоть сами парни успели уйти. Опасаясь кого-то сдать и отхватить за это и не доверяя ни рашеру, ни миссис Хаббард, я решительно отрицала свою связь с криминальными личностями. Но когда мне удавалось убедить миссис Хаббард? С тех пор она установила за мной жёсткий контроль, по обыкновению желая только добра. И зачитала лекцию о том, как опасно проводить время с взрослыми плохими ребятами. Лекция имела прямо противоположный эффект, так как к добрым людям я себя не причисляла. Более того, считала это синонимом недалёкости, неразумности.

А на следующее утро в приют снова приехали полисмены, но уже по-другому поводу. Обнаружились неоплаченные счета за свет, воду, газ. Неполноценное питание и неподобающие условия для жизни. Судя по бледному лицу директрисы, штраф вышел приличный. Если бы миссис Хаббард могла меня убить, она бы это сделала. Всё время я проводила в комнате под замком, а один раз мне передали через приютских детей «привет» от моих «друзей».

Так как я уже жила с Элис, то в одну из ночей выбралась из дома по пожарной трубе. И сам побег, и блуждания по улицам заняли много времени — на собрание на заброшке я не успела. Но зато смогла застать Мэтта выходящим из местного паба. За разговором мы углубились вглубь района. Окна здесь не освещались светом, а некоторые и вовсе были выбиты. Дорога была грязной и неровной. Вдалеке слышался шум подвыпившей компании.

— Дом был с сюрпризом. Ты специально меня туда отправил.

— Больше делать мне нечего.

— Врёшь же. Так зачем?

— Будет хорошим уроком для твоей скромности. Хотя я верил в твою ловкость и не прогадал. Но у тебя есть и более важные проблемы. Заказ не выполнен. А мы не любим пустых болтунов.

— Ты думаешь, что после произошедшего я пойду ещё раз? Ты спятил, Мэтт.

— Наводка была, а вещей нет. Тебе придется платить. Мы договаривались, помнишь?

— У меня нет таких денег, тебе это известно.

— Меня это не волнует, Трис. Это жизнь. Жалость и милосердие нужно оставлять за пределами улиц.

Он завел руки за спину и за распахнутой курткой показался чёрный металлический блеск. Пистолет. И внезапно на голову свалилось осознание, что я живой человек из плоти и крови. Чувствую, дышу, живу. И что все эти вещи чертовски нравятся. И вдруг оказалось, что все это может прерваться в один единственный момент.

— К тому же, мы слышали, что в приют зачастили рашеры. Один даже привёл тебя.

— Случайность. Я не говорила ничего, — севшим голосом прошептала я, не сводя глаз с оружия.

— Нравится? — спросил Мэтт, постукивая пальцами по пистолету. — Только вчера приобрёл. Кстати, я могу помочь тебе. Долг ты можешь отработать.

После мне всё стало ясно окончательно. Идиотка. Простофиля! Такая простая схема. Взять талантливого самоуверенного человека, которому нечего терять, заступиться тоже некому, проверить его в паре заказов и надуть, дав заведомо невыполнимый. Контрольный экзамен, так сказать. А у Мэтта была двойная выгода. Он и подставил меня, не виноват же, что я выкрутилась, и приобретал бесплатную рабочую силу. А я так глупо попалась. Позволила себя использовать. Самоуверенная. Неуязвимая. Где я теперь оказалась?! От Мэтта не отвертишься.

—А если откажусь? — тоскливо спросила я, глядя то на его руку на чёрной рукоятке пистолета, то на тлеющую сигарету.

— Уверена в этом? — затушил он окурок о землю. — Денег нет, работать не хочешь. Знаешь слишком много. И слишком многих. Так ведь и необходимость в твоём существовании может исчезнуть.

Я посмотрела на свой багряный пульсирующий в районе солнечного сплетения шар, и осознала, что способ избавиться от Мэтта прямо передо мной.

—Трис? — позвал он, но я уже не слышала. Из магического ядра вырвались две широкие острые ленты.

— Это жизнь, Мэтт. Жалость и милосердие нужно оставлять за пределами улиц.

Голубые глаза неподвижно уставились на круглый лунный диск. Кровь алой лужей растекалась под телом, приближаясь к ногам.

Затем страхи, газеты, размышления, снова газеты и снова страхи, визит МакГонагалл и новая надежда. Хогвартс был сказкой, о которой я так мечтала, читая книги. И я позволила себе, то, чего у меня не было ранее. Детство. Обычное детство, наполненное друзьями, шалостями и играми. И до сегодняшнего дня все было хорошо. Пока я не вспомнила обо всем этом. Теперь же, обладая своей полной памятью, вражда с Гриффиндором казалась мне мелочью, перепалки с Уизли — играми в песочнице, потеря баллов — просто ерундой. Всё познается в сравнении.

Волшебный мир давал возможность начать жизнь с чистого листа. Без травли и угроз для жизни. Без шаек и воровства. Без убийств. Но в новую жизнь я всё равно тянула старые привычки.

Полностью погрузившись в воспоминания и размышления, я почти не двигалась на кровати, смотрела в одну точку на потолке. И не заметила, как настало торжественное молчаливое утро. Скрипнула дверь, и я мгновенно закрыла глаза, решив притвориться спящей. Просто не нашла сил ответить хоть на один вопрос. Если бы сейчас кто-нибудь проявил ко мне долю заботы, я бы разревелась и разоткровенничалась. Я знала, как это работает. Ты позволяешь себе маленькую слабость, жалея себя, а через миг уже рыдаешь. Нет. Никто не должен знать.

Но в голову не пришло, что мой секрет уже не только мой.

Ближе к обеду притворяться спящей стало попросту невозможно. Приняв порцию зелья и выслушав сетования мадам Помфри, я погрузилась в свои мрачные мысли. Которые ни к чему не вели. Раз за разом я вспоминала то одно, то другое, но не могла сделать каких-то конкретных выводов. Только заметила, что золотистая магия пропала. Я стала обычной одноцветной волшебницей. Вероятно, этот купол просто удерживал неприятные болезненные воспоминания. Но эмоции и страхи оставались. Наверное, именно поэтому я запрещала себе иметь друзей. Боялась их снова потерять, не уберечь, не защитить. Но ведь и одной очень тоскливо, больно и сложно. Быть может, можно попробовать? Меня не покидало чувство, что мир мой рушится и выстраивается заново. А ещё мучил вопрос: «кто?»

Кто проник в мою память?

В самый разгар моих внутренних решений, широко распахнув дверь лазарета, вошёл профессор Снейп. Его визит только усилил мою тревогу. Декан осведомился о моём здоровье у медиковедьмы, но, кажется, её ответу не доверял. Так как остался, желая всё проверить лично.

— Как вы себя чувствуете, мисс Свенсон? — устроился он на стуле возле моей кровати.

— Голова болит, сэр, — честно призналась я.

— Это обычная реакция на восстановившуюся память, — не меняясь в лице пояснил Снейп, и я будто разом ухнула вниз.

— Это были вы, — неверяще прошептала я, до побелевших пальцев стиснув в кулаках простынь. — Значит, вы всё знаете.

— Знаю, но не всё, — задумчиво ответил он, проводя пальцем по тонким губам. — И нет, не я. Я не единственный легилимент в школе.

— Да кому это ещё было нужно!

— Мисс Свенсон, сбавьте тон. Вашу память восстановил профессор Дамблдор.

— Дамблдор?!

— Профессор Дамблдор, — поправил декан. — Он был крайне заинтересован обстоятельствами Хэллоуина и тем, что я не смог проникнуть в вашу память.

— Но... Ведь для этого требуется разрешение Министерства магии! — горячо воскликнула, и тут же закрыла рот ладошкой. Кто я в сравнении с директором, чтобы обвинить его в незаконных действиях?! Хотя, если один мой друг напишет об этом своему отцу...

— Разрешение на вторжение в ваш разум школа, как вы помните, получила, — не меняясь в лице развеял мои планы декан.

— Я думала, вы всё списали на магический выброс. Сэр.

— Так и есть, и, если вы успокоитесь, я смогу всё прояснить. Итак, — заговорил он только тогда, когда я выпрямила спину и сжала челюсти, давая понять, что готова слушать, — нестабильная магия к одиннадцати годам — это довольно странно. К тому же, в тот вечер в замок проник тролль. Вы потеряли сознание. И ещё я знал, что на факультете к вам относятся крайне неоднозначно. Я решил, что вы стали жертвой чьей-то злой шутки, — очень медленно пояснял профессор, будто взвешивая каждое слово.

— Я ничего не делала!

— Это я знаю. Но при определённом заклятии вы бы и не могли помнить, что делали. Так уж оно устроено. Его следов нам обнаружить не удалось, а ваша тщательно охраняемая память наводила на подозрения. Мы хотели найти виновного и оградить вас.

— А нельзя было сразу сказать всё это, а не бить меня в коридорах и дворах? — взорвалась я, всплеснув руками.

— Это бы привлекло ненужное внимание и поставило вас под удар.

— Думаете, старшекурсники Слизерина страшные настолько?

— К тому же, — продолжал профессор, игнорируя мой вопрос, — вы не дали решить всё мирно. Должен признать, я хорошо обучил вас защищать разум.

— Меня магия защищала, — досадливо ответила я, переведя взгляд на свои крепко сцепленные пальцы. Целая смесь чувств бушевала внутри! Была ли я благодарна за восстановленную память? «Чёрта с два! Я и без неё неплохо жила! И не просто так я хотела всё забыть! А директора с этим его причинённым добром нужно просто разорвать напополам. Кто его просил?! Оградить они меня хотели, как же! От кого? От волшебников недоучек? Не настолько уж слизеринцы и умом тронувшиеся. Надеюсь. И не так уж плохо ко мне относятся. Вроде бы. Глупости! Сейчас главное не это», — мне нужно будет собрать вещи к тому моменту, как экспресс привезёт учеников обратно или вы доставите меня в приют сегодня? Или меня посадят в Азкабан?

— Собираетесь покинуть школу?

— Сэр.

— Вопрос о вашем будущем остаётся открытым, — медленно ответил декан, проводя пальцами по губам. — Что же до Азкабана, то это не то место, куда вам следует стремиться.

— Мне ничего не будет? — ахнула я.

— Этого я не говорил. Как я уже сказал, профессор Дамблдор просветил меня только по поводу самых главных вещей. Да, про случившееся с вашим другом нам известно. В остальном же, я хотел, чтобы вы сами мне всё рассказали.

— Я не знаю, с чего начать, — совершенно растерялась я и от его просьбы, и от доверительного тона, которым она была высказана.

— Начните с начала.

Прежде чем изложить печальную, по моему мнению, повесть моей жизни, я крепко призадумалась и замолчала. Мне столько хотелось сказать! Но так же не хотелось терять и его интереса, который в моем маленьком равнодушном мире был на вес золота. Мне жутко не хотелось врать, и это было давно забытое желание. Поэтому я решила по возможности говорить правдиво, не приукрашивая и не привнося в рассказ своих эмоций или гневных выкриков. Я старалась понятно объяснить свои поступки и реакции, которые они вызвали. Таким образом, рассказ мой вышел более простым и сдержанным, но зато произвел более сильное впечатление. Я видела, что профессор слушает меня внимательно. Пару раз он даже нахмурился, но не перебивал, а мне было жизненно важно получить реакцию на это душевное излияние. Не слишком часто я сознавалась в искренности своих мыслей, а потому боялась быть непонятой, отвергнутой. И все же, сколько новых чувств пробудил во мне этот разговор! Ведь профессор старался разобраться в произошедшем! Он готов был выслушать меня! И уже только за это я была признательна. Как-то так само собой получилось, что я замолчала. И профессор тоже как-то незаметно оказался рядом. А в следующий момент я уткнулась носом в его мантию, почувствовав на плече уверенную спокойную руку. Я не планировала всхлипывать, просто стало очень тяжело, а день оказался щедрым на события.

— Так меня выгонят из школы? — пробубнила я в профессорский сюртук.

— Нет.

— Почему? — внимательно посмотрела я в лицо профессору, стараясь поймать его на обмане.

— Вы этого так хотите?

— Нет, сэр! Но это странно.

— В истории магического мира уже был эпизод, когда юного, талантливого, но склонного к… молодого человека с определённым складом характера и взглядами на жизнь исключили из школы. Изгнали из сообщества. И только сильнее развязали ему руки.

— И этим волшебником был Тёмный лорд? — едва скрывая смешок, спросила я. Чуть что, сразу Тёмный лорд везде.

— Мне ничего неизвестно об обучении Тёмного лорда, — ответил профессор, и из его голоса сразу исчезли спокойствие и мягкость. Ладонь на моём плече сжалась, и я болезненно поморщилась. — Тот тёмный маг не имеет отношения к нашей стране.

— Я могу учиться дальше?

— Да.

— Да! — всплеснула я руками и повалилась на спину, будто из моего тела исчезли все кости.

— Я ещё не закончил.

— Простите, сэр! Я что-то должна сделать?

— Сами не догадываетесь?

— М-м-м. У-у.

— Браслет мисс Фоули, — загнул один палец профессор, а я обречённо закрыла глаза, — цепочка мисс Гловер, часы мистера Сигманда, запонки мистера МакФейла, портсигар… мистера Эвермонда, боа мисс Эвермонд, кольцо мисс Делмар. Вы должны их вернуть.

— Да, сэр. То есть нет, сэр.

— Свенсон.

— Боа и портсигар уже не у меня.

— Где?

— Я их отправила почтой.

— Которую отправлял я?

— Да, сэр.

— Прекрасно, — прихлопнул рукой по колену декан, — просто потрясающе. Мы придумаем, как это исправить, а пока вы вернёте все вещи.

— Да, сэр, — повторила я, буравя взглядом свои коленки.

— И принесёте извинения.

— Извинения? — завопила я, глядя на декана округлившимися от ужаса глазами.

— Да, — не терпящим возражений тоном ответил профессор. — Или вы считаете себя выше извинений?

— Они же сожрут меня, — побелевшими губами выдохнула я, подтянув одеяло к груди.

— Преступление и наказание. Профессор Дамблдор, и в этом я с ним солидарен, хотел напомнить вам, что в Хогвартсе воровства не терпят.

— Да, сэр. Но можно без извинений? Честное слово, мне и так плохо.

— Извинения должны быть.

— Да, сэр, — уткнулась я лбом в колени, мысленно прощаясь с репутацией, друзьями, новыми мантиями, едой и, главное, книгами.

— Свенсон, — и на мои плечи легли две крепких уверенных руки, — все люди совершают ошибки. Все они имеют последствия. Незаметные и глобальные. Я ведь только прошу принести извинения, а не извиняться всю жизнь.

— На Слизерине одно другому созвучно, — вздохнула я.

После этого мне кусок в горло не лез. Объяснить это мадам Помфри оказалось делом невозможным. Вдобавок ко всему прочему декан оповестил её, что восстановленные воспоминания были довольно болезненными. Вместе они решили, что мне необходим психолог. Психолог! Из Мунго! В ответ я красноречиво завыла и накрылась одеялом. Увещевания Снейпа были тщетны. Он обещал, что никто кроме них троих, включая работника Мунго, об этом не узнает. Как же! Знаю я, как здесь сплетни разносятся.

Ночью, когда мадам Помфри уже ушла спать, я продолжала лежать на кровати, думая обо всём разом. Сколько же противоречивых чувств полыхало в душе в ту ночь! Извинения! Я просто не представляла, как это сделать, а потому старалась сосредоточиться на чём-то попроще. И обречённо рассмеялась холодному потолку. Признать перед всеми, что воровка. Проще только прыгнуть с башни. А после кто-нибудь обязательно увидит специалиста из Мунго. Назовут ненормальной и причины не спросят. От одних только мыслей всё внутри сжималось и замирало. Сжатый кулачок гулко упал на белоснежную подушку. Перед глазами то и дело вставал Каспер и мой выросший долг. И во всём этом был виноват директор. Что ему стоило не лезть не в своё дело и оставить меня в покое?!

Не в силах выносить безделье и одновременно не имея возможности ничего предпринять, я закружила по палате, игнорируя и босые ноги, и тонкую пижамку. Чем больше я думала, тем сильнее по привычке выпрямляла спину, пытаясь выразить протест хоть так. Со стороны могло показаться, что кто-то невидимый забавы ради швыряет замотанную в тряпку кочергу с одного конца палаты в другой. Когда солнце только-только появилось из-за горизонта, раскрасив небо в нежно-розовый цвет, я смогла взять себя в руки и привести мысли в относительный порядок. У меня даже появились некоторые планы спасения. Вот только... где взять решимости, чтобы их осуществить? Я была уверена, в школе меня оставили только для того, чтобы следить. Перспектива жизни под постоянным надзором угнетала более всего прочего. Тяжело вздохнув, я решительно улеглась обратно, от чего кровать пронзительно скрипнула.