Код "Гермиона" (джен)

Первое, что сделала Гермиона после того, как достаточно окрепла, чтобы выдержать трансконтинентальную аппарацию без риска рассыпаться на атомы, — это отправилась в Сидней. С ней пошли Гарри и Рон. Она хотела пойти одна, но Гарри мягко, но непреклонно сказал: «Мы потеряли тебя один раз. Больше мы тебя одну не отпустим».

Они нашли их клинику — светлое, залитое солнцем помещение с видом на океан. Они выглядели… спокойными. Умиротворенными. Их искусственная жизнь, которую она для них создала, была хорошей. Безмятежной. И от этого на душе у Гермионы стало еще тяжелее. Она пришла, чтобы разрушить этот покой.

Они дождались конца рабочего дня. Когда ее родители — Уэнделл и Моника Уилкинс, как они себя теперь называли — вышли на улицу, щурясь от вечернего солнца, троица подошла к ним.

— Мистер и миссис Уилкинс? — голос Гарри был напряженным.

Ее родители обернулись. Они с вежливым недоумением посмотрели на троих молодых людей. Во взгляде ее матери не было ни капли узнавания. Лишь легкое любопытство.

— Да? Мы можем вам чем-то помочь?

Сердце Гермионы, казалось, остановилось. Она сделала шаг вперед.

— Мама? Папа?

На их лицах отразилось полное непонимание. Ее мать обеспокоенно посмотрела на отца.

— Простите, милая, я думаю, вы ошиблись. У нас никогда не было…

— Пожалуйста, — прервала ее Гермиона, и ее голос дрогнул. — Просто… дайте мне пять минут. Я все объясню.

Они увидели слезы в ее глазах, отчаяние в ее голосе, и что-то — какой-то давно забытый родительский инстинкт — заставило их не уйти. Они отвели их в свое уютное бунгало неподалеку.

Там, в залитой закатным светом гостиной, Гермиона рассказала им все. О магии. О Хогвартсе. О войне. И о том, что она сделала с их памятью, чтобы спасти их.

Они слушали ее как сумасшедшую. С вежливым сочувствием, как слушают пациента. Ее отец уже потянулся к телефону, чтобы вызвать полицию или скорую.

— Я знаю, что вы мне не верите, — сказала Гермиона, и ее голос был полон отчаяния. Она достала свой свиток с инструкциями. — Но я могу доказать. Я могу вернуть вам все. Но я должна предупредить. Это будет… больно.

Она посмотрела на них с мольбой.

— Вы доверяете мне?

Ее мать, Джин, долго смотрела ей в глаза. Она видела не ведьму, не сумасшедшую. Она видела отчаявшуюся девушку. И в глубине ее сознания, под слоями ложных воспоминаний, что-то шевельнулось. Фантомное чувство. Ощущение пустоты, которую она носила в себе пятнадцать лет, не понимая ее природы.

— Хорошо, — сказала она тихо, к изумлению своего мужа. — Я… я хочу знать.

Гермиона, плача от облегчения, достала свою палочку. Гарри и Рон встали рядом, готовые поддержать ее. Это было одно из самых сложных заклятий в ее жизни. Не по силе, а по эмоциональному напряжению.

Она направила палочку на своих родителей и прошептала контр-заклятие.

Сначала ничего не произошло. А потом… ее мать вскрикнула. Она схватилась за голову, ее глаза расширились от ужаса и узнавания. Ее отец рухнул на колени.

Это было похоже на прорыв плотины. Пятнадцать лет подавленных воспоминаний, любви, страха и горя хлынули на них одновременно. Это была агония. Они кричали, плакали, вспоминая все — ее первый день в Хогвартсе, ее письма, полные восторга, свой ужас, когда они узнали о войне, и, наконец, тот последний, страшный день, когда она пришла к ним, заплаканная, и сотворила с ними то, что сотворила.

Гермиона, Гарри и Рон стояли, не в силах пошевелиться, давая им пережить этот катарсис.

Когда первая волна прошла, ее мать подняла на нее глаза. Ее лицо было мокрым от слез, искаженным от боли. Она смотрела на свою взрослую, незнакомую дочь.

Она шагнула к ней. И ударила.

Не сильно. Просто пощечина. Звонкая, отчаянная.

— Как ты могла? — прошептала она. — Как ты смела решать за нас? Лишить нас нашей дочери?

А потом она рухнула в ее объятия и зарыдала, вцепившись в нее так, словно боялась, что она снова исчезнет.

— Моя маленькая девочка… — шептала она, гладя ее по волосам. — Ты жива…

Ее отец, поднявшись с колен, подошел и обнял их обеих, и они стояли так, посреди комнаты, одна плачущая, дрожащая семья, склеивающая осколки своих жизней.

Это не был счастливый конец. Это было болезненное, мучительное начало. Им предстояли месяцы, если не годы, терапии, разговоров, попыток заново узнать друг друга. Им нужно было оплакать пятнадцать потерянных лет.

Но теперь они были вместе. Правда, какой бы жестокой она ни была, воссоединила их.

Когда Гермиона через неделю вернулась в Лондон, она была другой. Уставшей, опустошенной, но… цельной. Она больше не была сиротой. У нее снова был дом.

Она пришла в квартиру Драко. Он ждал ее.

— Ну как? — спросил он.

— Больно, — ответила она. — И правильно. Так, как и должно было быть.

Она впервые за долгое время улыбнулась. Не печально, не устало. А по-настоящему.

— Они вернутся в Англию через месяц. Хотят познакомиться с моими друзьями.

Она сделала паузу.

— И с тобой.

Драко поперхнулся чаем. Мысль о встрече с родителями Гермионы Грейнджер была страшнее любого ритуала.

— Я думаю, — он прокашлялся, — я буду очень занят в следующем месяце.

Она рассмеялась. Настоящим, звонким смехом. И этот звук в тишине его квартиры был самой невероятной магией, которую он когда-либо слышал.

* * *

Драко тоже должен был вернуться в свое прошлое, но его возвращение не сулило ни слез радости, ни объятий. Оно сулило лишь пыль, холод и старые, незаживающие раны, которые теперь ему предстояло вскрыть не в одиночку.

Он привел Гермиону в руины поместья Малфоев. Он не объяснял зачем, просто взял ее за руку и аппарировал. Она не сопротивлялась. Она видела по его лицу, что это не прихоть, а необходимость. Его версия поездки в Австралию. Его необходимый разговор с призраками.

Они молча прошли по заросшему парку. Она смотрела на обугленные стены, на разбитые статуи, и в ее глазах была не злость, не триумф победителя, а тихое сочувствие. Она видела не крепость врага, а чей-то разрушенный дом, тюрьму, которая искалечила не только ее, но и его.

Он провел ее в подземелья, в ту самую лабораторию, где все началось. И показал ей «Хроно-зеркало».

— Он все еще там, — сказал Драко, глядя на пустую, темную поверхность. Его голос в гулкой тишине подвала звучал глухо. — Мое отражение. Мое возможное будущее. Я чувствую, как он смотрит.

Драко приложил к стеклу свою палочку и прошептал заклинание активации. Поверхность зеркала пошла рябью, и в его глубине проступила фигура. Отражение. Оно смотрело на Драко, а затем его взгляд медленно переместился на Гермиону, стоящую рядом. И на лице будущего Драко отразилось нечто, похожее на благоговение и сокрушительную, невыносимую боль.

— Ты… цела, — прошептал он, и его голос, донесшийся сквозь время, был полон треска статического шума. — Значит, у него получилось.

Гермиона шагнула вперед, подойдя к самому зеркалу. Она смотрела на человека, который одновременно был ее спасителем и ее тюремщиком. В ее глазах не было ненависти. Только безграничная усталость и аналитический холод исследователя, изучающего самый сложный парадокс в своей жизни.

— Это вы поставили финальную печать, — сказала она. Это был не вопрос, а констатация факта.

— Да, — ответило отражение. — Я должен был.

— Почему? — спросила она. Ее голос был спокоен. — Чего вы пытались не допустить?

Будущий Драко на мгновение закрыл глаза, словно переживая тот ужас заново.

— Распада. Не ее. Всего. Когда печать Роули была сломана, ее сознание, истерзанное ритуалом, не смогло удержать целостность. Оно стало… дырой. Онтологической сингулярностью. Она начала стирать реальность вокруг себя. Я видел, как Поттер и Уизли… исчезают. Превращаются в парадокс. В набор несовместимых воспоминаний. Я был последним. И у меня был выбор: позволить ей унести с собой все, или… запереть ее. Стабилизировать ее распад, превратив его в стазис. Моя кровь. Моя печать. Это был не замок. Это был якорь. Единственное, что могло удержать ее — и наш мир — от падения в ничто.

Он посмотрел на Гермиону, и в его глазах стояли слезы.

— Я выбрал тюрьму вместо забвения. Я не знаю, правильно ли я поступил.

Гермиона молчала долго, глядя на этого сломленного, трагического героя из будущего, который носил лицо мужчины, стоящего рядом с ней.

— Вы столкнулись с задачей без правильного решения, — сказала она наконец. Ее голос был голосом ученого, дающего заключение. — И вы выбрали переменную, которая оставляла шанс на выживание. Это было… логично.

Это не было прощением. Это было пониманием. И для человека в зеркале этого было достаточно. Он слабо, благодарно улыбнулся.

— Спасибо.

— Теперь эту связь нужно разорвать, — сказала Гермиона, поворачиваясь к Драко-настоящему. — Этот парадокс не должен существовать. Он как якорь, который тянет тебя назад, в его возможное будущее.

Она достала свою палочку.

— Ты позволишь мне?

Драко посмотрел на свое отражение, на этого призрака своего собственного отчаяния, и кивнул.

— Прощай, — сказало отражение, глядя на Гермиону. — Я рад, что хотя бы в одной из реальностей ты… счастлива.

Гермиона направила палочку на зеркало.

— Финита Инкантатем.

Свет, сорвавшийся с конца ее палочки, был цвета жидкого кварца. Когда он ударил в зеркало, оно не разбилось. Оно растворилось. Превратилось в облако серебряной пыли и медленно осело на пол, не оставив после себя ничего, кроме пустой, почерневшей стены.

Связь оборвалась. Призрак исчез.

Драко стоял в тишине подземелья, и чувствовал, как с его плеч упала невидимая гора. Он был свободен. Не от своего прошлого. А от своего предначертанного будущего.

Гермиона подошла и взяла его за руку.

— Пойдем, — сказала она. — Призраков мы навестили. Теперь пора поговорить с живыми.

* * *

Встреча была организована не в мрачных руинах и не в стерильных кабинетах. Нарцисса Малфой пригласила их — Драко, Гермиону и ее родителей — на чай. В свое новое, скромное поместье в Девоне. Это был смелый, почти немыслимый шаг. Не просто мирный договор. А приглашение в дом.

Грейнджеры, как они снова учились себя называть, приняли приглашение с той же смелостью. Они пережили возвращение памяти, пережили агонию осознания, и теперь были полны тихой, упрямой решимости вернуть своей дочери ее мир. Даже если этот мир включал в себя людей, которых они всю жизнь учили бы своих детей опасаться.

Драко аппарировал с Гермионой к воротам. Он нервничал так, как не нервничал даже перед ритуалом. Это было страшнее. Это было реальнее.

Нарцисса встретила их в саду. Она была одета не в парадную мантию, а в простое, элегантное платье. Она была все так же аристократична, но в ее глазах больше не было холодного высокомерия. Была лишь бесконечная, застарелая усталость.

Она посмотрела на Гермиону, потом на ее родителей, которые стояли чуть позади, напряженные и настороженные.

— Мистер и миссис Грейнджер, — сказала Нарцисса, и ее голос был ровным, но в нем слышалось усилие. — Я… я не могу просить у вас прощения. Нет таких слов, которые могли бы искупить то, что сделала моя семья. Мой мир. Но я хочу, чтобы вы знали… я благодарна.

Джин Грейнджер, мать Гермионы, сделала шаг вперед.

— Благодарны? За что?

— За то, что вы вырастили такую дочь, — ответила Нарцисса, глядя на Гермиону. — Которая, пройдя через ад, не разучилась… спасать. Она спасла моего сына.

Это было обезоруживающе честно.

Они сели за столик в саду, и неловкая тишина повисла в воздухе. Четыре человека из разных миров, объединенные одной трагедией.

Роберт Грейнджер, отец Гермионы, откашлялся.

— Моя дочь рассказала нам… немного. О том, что произошло. Она сказала, что ваш сын, — он посмотрел на Драко, — рисковал всем, чтобы ее найти.

— Он возвращал долг, — тихо сказала Нарцисса.

Разговор был трудным. Рваным. Они говорили не о магии. Они говорили о детях. О потерянном времени. О страхе. И медленно, очень медленно, лед начал таять. Джин Грейнджер рассказывала о том, какой Гермиона была в детстве — упрямой, всезнающей, но невероятно доброй. Нарцисса, к всеобщему изумлению, рассказывала о маленьком Драко, который плакал, когда его любимый гиппогриф простудился.

Они находили общую почву. Почву родительской любви.

Гермиона и Драко по большей части молчали, позволяя им говорить. Они были причиной этой встречи, но сама встреча была уже не о них. А о будущем. О возможности мира между их мирами.

Когда они уходили, Джин Грейнджер остановилась перед Нарциссой.

— Я не прощаю вас, — сказала она честно. — Не могу. Но… я вас понимаю. Как мать.

Нарцисса кивнула, и в ее глазах блеснули слезы.

— Этого более чем достаточно.

По дороге домой, когда они шли по тихой сельской тропинке, Гермиона взяла Драко за руку.

— Это было страшно, — сказала она.

— Ужасно, — согласился он.

— Но это было правильно.

— Да, — сказал он.

Они шли в тишине. Стена между их мирами не рухнула. Но в ней появилась дверь. И они только что вместе повернули в ней ключ.

* * *

Визит к Люциусу был совершенно иным. Гермиона не пошла с Драко. Она понимала, что это разговор, который сын должен провести с отцом наедине. Но пошел Роберт Грейнджер.

Это была идея самого Роберта. Когда Гермиона рассказала ему о Люциусе, о его сломленном состоянии и о том, что он тоже заглянул в ту же бездну, что и она, ее отец, дантист из маггловского пригорода, принял решение, поразившее всех.

— Я хочу с ним поговорить, — сказал он.

— Папа, зачем? — удивилась Гермиона. — Он… он один из тех, кто виновен во всем.

— Он отец мальчика, который спас тебя, — ответил Роберт. — И он человек, который потерял все. Я хочу… просто посмотреть ему в глаза.

Драко аппарировал с Робертом к небольшому, мрачному поместью на севере, где Люциус отбывал свой пожизненный домашний арест. Воздух здесь был холодным, пахло вереском и безнадежностью.

Люциус встретил их в своей библиотеке. Он был тенью самого себя. Высокомерие исчезло, осталась лишь хрупкая, надменная оболочка, прикрывающая пустоту. Он посмотрел на Роберта Грейнджера без удивления. Словно ждал этого визита.

— Мистер Грейнджер, — сказал он, его голос был скрипучим, как несмазанные петли. — Я полагаю, вы пришли требовать сатисфакции.

— Нет, — ответил Роберт. Он был невысок, чуть полноват, одет в простой маггловский свитер. Он не выглядел внушительно. Но в его взгляде была спокойная, твердая сила. — Я пришел спросить вас об одном.

Он сел в кресло напротив Люциуса. Драко остался стоять у двери, чувствуя себя зрителем в античной трагедии.

— Моя дочь… она прошла через нечто невообразимое, — сказал Роберт. — И теперь она… другая. В ней есть что-то… не от мира сего. Холод. Словно она видела конец света. Вы, — он посмотрел Люциусу прямо в глаза, — вы видели то же самое, не так ли?

Люциус долго молчал. Он смотрел на этого простого маггла, который говорил с ним не о мести, не о справедливости, а о… симптомах.

— Да, — сказал он наконец. Голос был едва слышен.

— Расскажите мне, — попросил Роберт. — Не как волшебник волшебнику. А как отец — отцу. Что вы там увидели? Что это сделало с вами?

И Люциус Малфой, впервые за десятилетия, начал говорить. Честно.

Он не оправдывался. Он не жаловался. Он просто описывал. Он рассказал о том, как заглянул в кристаллы. О чувстве собственного ничтожества перед лицом бесконечного, холодного разума Библиотеки. О том, как знание о существовании этой опухоли в сердце времени выжгло из него все — амбиции, гордость, даже веру в превосходство чистой крови.

— Перед лицом этого, — сказал он, глядя в пустоту, — все наши войны, наша идеология, наша магия… это просто детские игры в песочнице на краю бездны.

Роберт слушал его, и на его лице было не сочувствие. Было профессиональное внимание врача, слушающего историю болезни.

— Моя дочь борется с этим каждый день, — сказал он, когда Люциус замолчал. — Она пытается найти способ жить с этим знанием. И у нее получается.

Люциус поднял на него свои выцветшие глаза.

— Как?

— Она не одна, — ответил Роберт просто. — У нее есть мы. Ее семья. Ее друзья. И… — он кивнул в сторону Драко, — …и ваш сын. А у вас, мистер Малфой, кто есть у вас?

Люциус проследил за его взглядом. Он посмотрел на своего сына, который стоял, прислонившись к дверному косяку, и молча слушал. И в его взгляде впервые за много лет промелькнуло не разочарование, не приказ, а… вопрос.

Они не стали друзьями. Они не простили друг друга. Но в тот день что-то изменилось. Люциус увидел в своем сыне не неудачного наследника, а человека, который прошел через тот же ад, что и он, и не сломался. А Роберт Грейнджер, уходя, понял нечто важное о мире волшебников: их монстры были страшны, но и их раны были глубоки.

Уходя, Драко оставил на столе не только дневник Роули, но и одну из магловских книг по психологии, которую ему дала почитать Гермиона. «Человек и его символы» Карла Юнга.

Люциус долго смотрел на книгу после их ухода. А потом взял ее и начал читать. Это не было искуплением. Но это было началом. Началом долгого, мучительного пути к пониманию.

* * *

Гарри и Рон тяжело переживали правду. Их мир, построенный на чистой победе и героической жертве, оказался ложью, пусть и непреднамеренной. Но, пережив первый шок и боль от возвращенных воспоминаний, они начали… меняться.

Рон, осознав, какой груз Гермиона несла и несет, повзрослел за одну ночь больше, чем за все пятнадцать лет после войны. Веселый, беззаботный парень уступил место серьезному, вдумчивому мужчине. Он использовал свою боль и чувство вины, чтобы помогать другим. Он возглавил инициативу по созданию нового отдела в Министерстве — Отдела по реабилитации жертв магических травм, который занимался не только ветеранами войны, но и теми, кто пострадал от заклятий забвения и ментальных манипуляций. Он стал голосом тех, чью память украли.

Гарри было сложнее. Правда о Кингсли, о лжи Министерства, на которой строился его мир, подорвала его веру в систему, которой он служил. Он не ушел из аврората, но он изменил его изнутри. Он стал главой Отдела Внутренних Расследований, превратившись из меча Министерства в его совесть. Он больше не охотился на темных магов. Он охотился на ложь, на коррупцию, на удобные полуправды. Он больше не был просто «Мальчиком-Который-Выжил». Он стал человеком, который заставлял всех помнить, какой ценой дается правда.

Их дружба с Гермионой… она была другой. Более тихой. Более взрослой. В ней было меньше беззаботного смеха, но больше глубокого, молчаливого понимания. Они часто встречались втроем, в «Дырявом котле», за тем же столиком в углу. Они не вспоминали прошлое. Они пытались построить новое настоящее.

Иногда к ним присоединялись другие. Нотт, со своими безумными теориями о природе реальности. Джинни, со своим острым, приземленным юмором, который не давал им всем утонуть в пафосе. А однажды, к полному изумлению всего паба, за их столик сел Драко.

Неловкая тишина, повисшая в воздухе, была такой плотной, что ее можно было резать ножом. Рон побагровел. Гарри напрягся.

— Я просто… зашел за огневиски, — пробормотал Драко, явно жалея о своем решении.

— Садись, Малфой, — сказала Гермиона, и в ее голосе не было и тени просьбы. Это был приказ.

И он сел.

Эти странные, неуклюжие встречи стали их новой нормой. Они были похожи на переговоры между враждующими державами, которые медленно, мучительно учатся говорить на одном языке. Они спорили. О политике Министерства, о новых законах, о старых обидах. Рон и Драко постоянно обменивались колкостями. Гарри и Драко говорили друг с другом с ледяной, отстраненной вежливостью.

Но они говорили.

И Гермиона сидела среди них, как центр этой новой, странной вселенной. Она была переводчиком. Медиатором. Она понимала ярость Рона, усталость Гарри и застарелую боль Драко. Она была единственной, кто видел их всех не как героев или злодеев, а просто как сломленных войной людей, пытающихся собрать себя заново.

Однажды, после особенно ожесточенного спора о правах домовых эльфов, Рон, уходя, остановился у стола и, не глядя на Драко, буркнул:

— Кстати, Малфой. Та твоя идея по поводу рунических барьеров для драконьих вольеров… она сработала. Спасибо.

И ушел, не дожидаясь ответа.

Драко остался сидеть, глядя ему вслед с выражением полного изумления.

Гермиона, наблюдавшая за этой сценой, тихо улыбнулась.

Стены не рухнули. Пропасть между ними не исчезла. Но они строили мосты. Неуклюжие, шаткие, но настоящие. Они рисовали новую карту своего мира. И на этой карте, впервые за всю их жизнь, они все оказались на одной стороне.

* * *

Они так и не съехались. Она нашла себе маленькую, заваленную книгами квартирку над старым букинистическим магазином в Блумсбери, недалеко от него. Им обоим нужно было пространство, воздух. Слишком много шрамов, слишком много призраков ютилось в их душах, чтобы делить одну крышу. Их совместное прошлое было слишком громким, чтобы жить в тишине.

Но каждый вечер они пили чай. Это стало их ритуалом. Их тихой, нерушимой традицией. Иногда у него, в его стерильно-минималистичной квартире, где каждая вещь знала свое место. Иногда у нее, в ее уютном хаосе, где стопки книг громоздились на всех поверхностях, а в воздухе пахло пергаментом и дождем.

Она больше не была артефактом. Но она и не была до конца человеком в прежнем понимании. Ее связь с магией, пропущенная через фильтр кристаллического ядра в ее душе, стала другой. Более глубокой, почти сейсмической. Она могла чувствовать ложь, как другие чувствуют сквозняк. Она могла видеть структуру заклинаний, как архитектор видит несущие конструкции здания. Она стала чем-то новым. Посредником между миром логики, который она так любила, и миром чистой, хаотичной магии, в который ее окунули.

Он тоже изменился. Холодная, выжигающая ярость, которая питала его годами, ушла. На ее место пришло тихое, упрямое чувство цели. Он не искупил свое прошлое. Такое было невозможно искупить. Но он нашел способ жить с ним. Он продолжал работать в своем архиве, но теперь он не просто каталогизировал тьму. Он изучал ее. Пытаясь понять, как создавать не только тюрьмы для душ, но и лекарства. Он стал не хранителем, а врачом самых темных болезней магического мира.

Их связь, рожденная из крови, осталась. Они не говорили о ней. Но они ее чувствовали.

— Ты все еще ощущаешь? — спросил он однажды вечером, когда они сидели у нее, и за окном шел дождь.

— Иногда, — кивнула она, не отрывая взгляда от книги. — Когда ты злишься или… боишься. Легкий статический разряд за левым ухом. Словно помехи на радио. А ты?

— Когда ты устаешь, — ответил он. — Я слышу шелест переворачиваемых страниц. Даже если ты в другой комнате.

Они не говорили о любви. Это слово было слишком простым, слишком избитым для того, что было между ними. Это было нечто более глубокое, более странное. Резонанс. Знание того, что в этом мире есть еще один человек, который видел твою душу в ее самом уродливом, самом сломленном и самом прекрасном виде. И не отвернулся. Это было не владение и не страсть. Это было… свидетельствование. Они были свидетелями жизней друг друга.

Она отложила книгу и посмотрела на него.

— Я все еще не понимаю, — сказала она. — Почему ты доверился мне тогда? В самом начале. Я была… просто голосом в твоей голове. Ошибкой в системе.

— Ты не была ошибкой, — сказал он, глядя на пляшущие тени от огня в ее камине. — Ты была единственным, что имело смысл в том подвале. Все остальное было ложью. Фальшивая героиня, фальшивые протоколы, фальшивый мир. А ты… ты была настоящей. Твоя боль была настоящей.

Он впервые сказал это вслух. Не только ей, но и себе.

— Ты была первым настоящим артефактом, который я встретил за всю свою жизнь, — закончил он.

Она смотрела на него, и в ее глазах, в которых навсегда осталась тень той библиотеки, было тепло.

— Ты тоже, — сказала она тихо. — Ты был первым, кто не пытался меня починить.

И в этой тишине, под стук дождя по стеклу, они поняли, что их исцеление заключалось не в том, чтобы забыть шрамы. А в том, чтобы найти того, кто поможет их носить.

* * *

Поздно вечером они сидели в тишине в его квартире. Она читала одну из его маггловских книг — сборник стихов Т.С. Элиота. Он просто смотрел на огонь в камине, который был единственным источником света в комнате.

— «Так кончится мир, так кончится мир, так кончится мир — не взрывом, но всхлипом», — прочла она вполголоса, закрывая книгу.

— По-моему, наш мир кончился и тем, и другим одновременно, — сказал он, не оборачиваясь.

— Может быть, он не кончился, — сказала она. — Может быть, он просто… перезагрузился.

Она встала и подошла к нему. Она села на подлокотник его кресла, рядом, но не касаясь. От нее пахло старыми книгами и озоном после дождя.

— Я думала о нем, — сказала она. — О том, другом тебе. Из зеркала.

Драко напрягся.

— И о чем же?

— О его выборе. О том, что должно случиться, чтобы человек, который прошел через все, что прошел ты, чтобы спасти меня, сам стал моим тюремщиком.

— Отчаяние, — сказал он коротко. — Он потерял все.

— Нет, — она покачала головой. — Он потерял не все. Он потерял надежду. Вот в чем разница.

Она помолчала, глядя на его профиль, освещенный пламенем.

— Ты носишь имя, которое стало символом моей тюрьмы. Малфой. Ты носишь прошлое, которое чуть не стало твоим будущим. Ты сам живешь в клетке из чужих ожиданий и своих собственных ошибок.

Он горько усмехнулся.

— Спасибо, что напомнила.

— Я не напоминаю. Я спрашиваю, — она повернулась к нему. — Когда ты собираешься из нее выйти?

Он посмотрел на нее, не понимая.

— Ты спас меня, вернув мне мое имя. Но ты так и не вернул себе свое.

— О чем ты?

— Ты — не «Малфой», — сказала она тихо, но каждое слово было наполнено весом. — Это имя твоего отца. Это бренд твоей семьи. Это клеймо твоего прошлого. Но это не ты.

Она протянула руку и, помедлив одно бесконечное мгновение, коснулась его щеки. Ее пальцы были теплыми. Настоящими. Это было самое простое и самое смелое прикосновение в его жизни.

— Я думаю, тебе пора вспомнить, кто ты на самом деле.

Он закрыл глаза, чувствуя тепло ее руки.

— Драко, — сказала она.

И в том, как она произнесла его имя — не фамилию, не титул, а просто имя, данное ему при рождении, — было все. Прощение. Принятие. И начало чего-то совершенно нового. Чего-то, чему у них еще не было названия.

Он открыл глаза и посмотрел на нее. На девушку, которую он вытащил из ада. На женщину, которая теперь вытаскивала его.

— Это будет долго, — прошептал он. — И тяжело.

— Я знаю, — ответила она. Ее рука все еще была на его щеке.

— Мир не готов к… нам.

— Плевать на мир, — сказала она с тенью своей старой, гриффиндорской дерзости.

Он взял ее руку в свою. Ее пальцы идеально легли между его.

— Мы разберемся, — сказал он. Это был не вопрос. Это была клятва.

— Да, — она улыбнулась. Той самой, слабой, но настоящей улыбкой, которую он видел в ее библиотеке. — Вместе.

Огонь в камине догорал, отбрасывая на стены длинные, пляшущие тени. Они больше не казались зловещими. Они были просто тенями. А в центре комнаты, в тишине, сидели двое. Не герой и не злодей. Не спасительница и не жертва. А просто мужчина и женщина, которые прошли через конец света и нашли на его руинах не прощение и не забвение, а нечто гораздо более ценное.

Начало.

* * *

Прошел год.

Квартира Драко больше не была стерильной. На его диване теперь лежал плед, который связала миссис Уизли (неуклюжий, но теплый жест примирения). На кофейном столике, рядом с его книгами о темных артефактах, стояла ваза с живыми цветами. А на стенах, среди старых гравюр, появились фотографии — те самые, из картонной коробки с ее чердака. Смеющаяся девочка на плечах у отца. Торжественная школьница с дипломом. Счастливая, нормальная семья. Он настоял, чтобы она их повесила. «У каждой истории должно быть начало», — сказал он.

В тот вечер она пришла, неся с собой нечто, завернутое в простую коричневую бумагу.

— Это тебе, — сказала она, протягивая ему сверток.

Он развернул его. Внутри была книга. Но не старинный фолиант. Не сборник стихов.

Книга была абсолютно пустой.

Толстый, в переплете из мягкой кожи, с чистыми, кремовыми страницами без единой строчки.

Он поднял на нее вопросительный взгляд.

— У меня была моя библиотека, — сказала она. — Бесконечная, но полная чужих слов и кошмаров. А это… — она коснулась чистой страницы, — …это будет наша.

Он молча провел пальцем по гладкой коже переплета. Он понял. Это была не просто книга. Это было их будущее. Чистый лист.

Он посмотрел на свою левую руку, лежащую на подлокотнике кресла. Даже в тусклом свете лампы под кожей все еще угадывался выцветший контур Темной Метки. Шрам, который никогда не исчезнет.

Она проследила за его взглядом. И медленно, очень медленно, положила свою ладонь на его грудь.

— Здесь, — прошептала она, — тоже шрам. Просто его не видно.

Они сидели в тишине, соединенные этими двумя невидимыми и видимыми ранами. Две сломленные души, которые не стали целыми. Они просто научились идеально совпадать своими трещинами.

— С чего начнем? — спросил он, глядя на пустую книгу.

Гермиона взяла со стола перо, обмакнула его в чернила и протянула ему.

— С первой строчки, — сказала она с той же улыбкой, которую он видел в ее мире-библиотеке. — Как и любую хорошую историю.

Он взял перо. Его рука не дрожала. Он посмотрел на нее, на ее глаза, в которых все еще можно было утонуть, но в которых больше не было тьмы. И он понял, что больше не боится ни прошлого, ни будущего.

Потому что его библиотека, его дом, его настоящее — было здесь, рядом с ним.

И они начали писать.