Глухие Буераки: Корни и Побеги (гет)

Крик новорождённой, пронзительный и полный первобытной жизненной силы, разорвал пелену тревожного ожидания и прокатился по затихшей деревне победным кличем. Он возвестил не просто о рождении ребёнка, а о триумфе жизни над хворью, надежды над отчаянием. В этот самый миг для всех, кто был свидетелем этого долгого, мучительного дня, мир стал проще, яснее и бесконечно добрее.

Пока снаружи гремели радостные крики, играла гармонь и лились первые поздравительные тосты, внутри избы, в эпицентре свершившегося чуда, царила совершенно иная атмосфера. Тихая, умиротворённая, почти священная.

Груша лежала на кровати, обессиленная, но безмерно счастливая. Капли пота блестели на её лбу, волосы спутались, но глаза сияли таким ярким, лучистым светом, какого Гоша не видел в них никогда. На её груди, завёрнутый в чистое льняное полотно, лежал крошечный, сморщенный комочек жизни. Её дочь. Она спала, тихонько посапывая, изредка подергивая крошечными, почти прозрачными пальчиками. У неё были тёмные, как у Гоши, пушистые волосики и крошечный, упрямый подбородок — точная копия материнского.

Рядом, на низкой скамейке, сидела баба Клава. Её лицо, обычно суровое и обветренное, разгладилось и светилось тихой, мудрой радостью. Она обмывала младенца тёплой водой с отваром череды, и её грубые, мозолистые руки двигались с невероятной нежностью и сноровкой. Каждое её движение было выверено веками, передавалось из поколения в поколение — от матери к дочери, от повитухи к повитухе.

— Ишь ты, красавица какая, — ворковала старуха, обращаясь к спящей крохе. — Глазки мамины будут, умные. А носик — отцовский, с горбинкой. Характер-то, чую, мой будет — боевой! Ну, ничего, с таким не пропадёшь.

В углу, у стола, разворачивалась своя, безмолвная драма. Ядвига и Северус Снейп, два гения от мира магии, приводили в порядок свои «рабочие места». Их совместная работа, начавшаяся со скепсиса и взаимных уколов, превратилась в удивительно слаженный дуэт. Они не стали друзьями, но обрели глубокое, молчаливое профессиональное уважение друг к другу.

Ядвига собирала свои травы, протирала склянки и с какой-то внутренней, спокойной улыбкой поглядывала на мать и дитя. Её миссия была выполнена. Она помогла этой новой жизни прийти в мир, связала её с силой земли, и теперь могла со спокойной душой отступить в тень, уступив место природе. Её дело было сделано.

Снейп же находился в состоянии, близком к катарсису. Он, человек, чья жизнь прошла в тёмных подземельях, шпионских интригах и смертельных поединках, только что стал свидетелем и непосредственным участником самого великого таинства — таинства рождения. Это зрелище, простое и одновременно бесконечно сложное, потрясло его до глубины души.

Он стоял у стола, методично раскладывая свои флаконы в идеальном порядке, но его руки слегка дрожали. Бывший профессор зельеварения пытался анализировать произошедшее с научной точки зрения: «Физиологический процесс прошёл без аномалий. Магический фон стабилизировался. Угрозы для жизни объектов отсутствуют». Но его холодный, аналитический ум давал сбой. Он не мог найти формулу, которая описала бы то чувство, что он испытал, услышав первый крик младенца. Это была не просто реакция лёгких на кислород. Это была сама жизнь, заявившая о своих правах. И эта простая, неопровержимая истина была могущественнее любого, самого сложного заклинания.

— Ваше обезболивающее зелье оказалось… приемлемым, — нарушила тишину Ядвига, и в её голосе не было иронии, лишь констатация факта. — Оно сняло пиковую боль, не нарушив естественного течения процесса.

— Ваш отвар из одолень-травы… продемонстрировал неожиданно высокую седативную эффективность, — так же бесстрастно ответил Снейп, не поворачивая головы. — Психологическое состояние пациентки оставалось стабильным на протяжении всей критической фазы.

Это был их способ сказать друг другу «спасибо».

— Северус! — зычно позвала баба Клава, прерывая их научный диспут. — Чего застыл, как истукан? Неси-ка сюда свою склянку. Укрепляющую. Матери силы восстановить надо.

Снейп, вздрогнув, взял с полки флакон с перламутровой, слегка светящейся жидкостью и подошёл к кровати. Он впервые оказался так близко к новорождённому. Он посмотрел на крошечное, безмятежное личико, на тонкие, почти невидимые реснички, на пухлые губки, сложившиеся в подобие улыбки. И что-то в его ледяном, истерзанном сердце дрогнуло. Он увидел в этом младенце не «потомство Поттера», не ещё одного несносного гриффиндорца, а просто… чудо. Хрупкое, беззащитное, совершенное в своей простоте.

Он протянул флакон Груше, стараясь не смотреть на ребёнка, словно боялся, что этот вид окончательно разрушит его циничную броню.

— Принимать по пять капель, — сухо проинструктировал он. — Восстановит физические и магические силы в течение часа. Побочных эффектов… не выявлено.

— Спасибо, профессор, — тихо, но искренне сказала Груша. — Спасибо вам за всё.

Он лишь коротко кивнул и поспешил ретироваться в свой тёмный угол. Но Гоша, который в этот момент, наконец, получил разрешение войти в дом, успел заметить на лице своего бывшего учителя выражение, которого никогда не видел прежде — смесь растерянности, удивления и чего-то, отдалённо напоминающего… нежность.

Вход молодого отца в комнату был похож на замедленную съёмку. Он остановился на пороге, боясь подойти ближе, боясь нарушить эту священную тишину. Его взгляд был прикован к маленькому свёртку на груди у жены. Все его страхи, вся его паника, всё мучительное ожидание — всё это исчезло, смытое одной-единственной волной всепоглощающего, оглушающего счастья.

— Иди сюда, папаша, — ласково позвала Груша. — Иди, знакомься с дочкой. Она тебя уже заждалась.

Гоша медленно, почти на цыпочках, подошёл к кровати. Он опустился на колени у изголовья, боясь дышать, боясь издать хоть один лишний звук. Его взгляд был прикован к маленькому свёртку. Он, Гарри Поттер, победивший Тёмного Лорда, смотревший в глаза смерти десятки раз, сейчас испытывал такой трепет, какого не знал никогда в жизни.

Баба Клава, закончив свои дела, бережно взяла младенца и протянула его отцу.

— Держи, — пробасила она. — Крепко держи, да не бойся, не сахарная, не растает. Пусть отцовское тепло почует.

Гоша неуклюже, с величайшей осторожностью, принял в руки драгоценную ношу. Дочь была почти невесомой, тёплой и пахла чем-то совершенно невероятным — молоком, травами и самой жизнью. Она во сне недовольно крякнула и уткнулась крошечным носиком ему в грудь. И в этот миг мир для Гоши сузился до этого маленького, доверчиво сопящего существа. Он смотрел на её крошечное личико, на тонкие, почти невидимые реснички, трепетавшие во сне, на пухлые губки, смешно вытянутые, словно для поцелуя. Он осторожно, боясь спугнуть это видение, коснулся пальцем её щеки. Кожа была нежной и бархатистой, как лепесток дикой розы. И в этот самый миг маленькая ручка, до этого сжатая в крошечный кулачок, разжалась. Тонкие, как паутинки, пальчики растопырились и неуверенно, инстинктивно, обхватили его большой, огрубевший от топора палец. Хватка была на удивление крепкой, цепкой, словно эта кроха, только что явившаяся в мир, уже знала, кто он, и не хотела его отпускать.

Всё. Это был тот самый момент, та самая точка невозврата, после которой мир уже никогда не будет прежним. Вся его жизнь — Хогвартс, квиддич, битва с Волдемортом, слава, изгнание, Глухие Буераки — всё это сжалось, сконцентрировалось в одном-единственном ощущении: в тепле крошечной ладошки, сжимающей его палец. Невидимая плотина, которую он строил в своей душе все эти годы, плотина из страхов, долга, одиночества и сдерживаемых эмоций, рухнула. Из его глаз хлынули слёзы. Не горькие слёзы потерь, а горячие, очищающие слёзы безграничного, оглушающего счастья. Он, не отрывая взгляда от дочери, беззвучно плакал, и ему не было стыдно.

— Ну вот, — с тихой, любящей улыбкой прошептала Груша, глядя на своего мужа. — Признала отца.

Баба Клава, наблюдавшая за этой сценой, одобрительно крякнула.

— Верно. Отцовскую руку сразу чует. Теперь ты, парень, по-настоящему привязан. Крепче любого каната.

Ядвига, стоявшая у окна, молча улыбалась своей загадочной, лесной улыбкой. Она видела не просто трогательную семейную сцену. Она видела, как сплетаются нити судьбы, как замыкается круг жизни, свидетелем и участником которого ей довелось стать.

И только один человек в этой комнате чувствовал себя абсолютно чужим на этом празднике жизни. Северус Снейп застыл в своём углу, как изваяние из чёрного мрамора. Он смотрел на плачущего Поттера, на умиротворённое лицо Грейнджер, на крошечное существо, ставшее центром этой вселенной. Он был свидетелем чуда, но это чудо было ему чуждо и непонятно. Вся его жизнь была построена на отрицании, на жертве, на одиночестве. А здесь, в этой простой избе, ему в лицо дышало то, от чего он отрёкся навсегда — простое, незамутнённое, иррациональное человеческое счастье. Это было невыносимо.

Не говоря ни слова, не прощаясь, бывший профессор зельеварения тихо, как тень, выскользнул за дверь и растворился в сгущающихся сумерках. Ему нужно было побыть одному. В своей тёмной, холодной лаборатории, среди знакомых и понятных склянок и реторт, где всё подчинялось логике и формулам, а не этому всепоглощающему, иррациональному чувству под названием «любовь».

Его ухода никто не заметил. Всё внимание было сосредоточено на новой семье.

— Как… как мы её назовём? — наконец выдохнул Гоша, немного придя в себя и осторожно поглаживая дочку по тёмному пушку на голове.

Груша улыбнулась. Она уже давно всё решила.

— Я думала об этом, — тихо сказала она. — Мы получили её как величайший дар. От этой земли, от судьбы, от всех, кто нам помогал. Поэтому я хочу, чтобы её звали Дарья. Наш дар. Наша Даша.

— Даша, — повторил Гоша, пробуя имя на вкус. Оно было простым, светлым и очень русским. Оно идеально подходило этому месту, этой новой жизни. — Дарья Гарриевна. Звучит… правильно.

Тем временем снаружи известие о благополучном разрешении, принесённое бабой Клавой, было встречено всеобщим ликованием. Мужской «штаб ожидания» взорвался радостными криками. Петрович, смахнув скупую мужскую слезу, ударил по клавишам гармони с удвоенной силой. Мужики бросились качать Степана, который, хоть и не принимал участия в родах, по праву считался одним из главных «виновников» — ведь это он привёл их в этот мир, научил его понимать. Старый охотник отбивался от них с суровым, но довольным видом.

Один лишь Володя сохранял олимпийское спокойствие. Он сделал пометку в своём вездесущем блокноте: «Проект “Поттер-Грейнджер”. Репродуктивный цикл успешно завершён. Результат: особь женского пола, жизнеспособна. Начальные параметры в пределах нормы». Затем он поднял свою стопку с остатками «Слезы Василиска».

— Что ж, — произнёс он, обращаясь к столпившимся вокруг него мужикам. — Предлагаю поднять тост. За успешную реализацию проекта и за нового жителя нашей… агрокоммуны.

Мужики, не поняв и половины слов, но уловив главное, дружно осушили свои стаканы.

Беллатриса, услышав новость, прекратила свой ритуальный вой. Её миссия по отгону злых духов была выполнена. Теперь начиналась новая, куда более важная миссия. Она подкралась к окну избы Гоши и, прижавшись к замёрзшему стеклу, с благоговением и восторгом уставилась на младенца в руках молодого отца. Её безумные глаза горели новым, материнским огнём.

— Она прекрасна, — прошептала Беллатриса в морозный воздух. — Такая маленькая… такая беззащитная… Я научу её всему! Она будет знать самые тёмные колыбельные на древнешумерском! Она будет играть с черепами кротов! Она станет величайшей тёмной волшебницей со времён Морганы! Я стану её тёмной крёстной! Мой Лорд будет гордиться!

Новоиспечённые родители, к счастью, не слышали этих зловещих планов. Они были в своём собственном, отдельном мире.

Баба Клава, дав последние наставления и убедившись, что с матерью и дитём всё в порядке, выпроводила из избы и Ядвигу, забрав её к себе — «отпаивать чаем и отдыхать». В доме, наконец, воцарилась тишина.

Гоша бережно уложил спящую Дашу в её новую колыбельку. Она идеально поместилась в ней, словно была создана именно для неё. Он сел на пол рядом, не в силах оторвать взгляда от спящей дочери. Груша, откинувшись на подушки, с улыбкой смотрела на них.

— Теперь мы — настоящая семья, — тихо сказала она.

— Да, — так же тихо ответил Гоша. Он взял её за руку. — Настоящая.

Он смотрел на свою дочь, спящую в колыбели, украшенной сплетшимися львом и змеёй. На свою любимую жену, уставшую, но прекрасную в этом мягком свете лампы. На их маленький, тёплый дом, за окнами которого выла метель, но им было не страшно. Вся его прошлая жизнь, полная битв, потерь и пророчеств, казалась сейчас далёким, почти нереальным сном. А настоящая жизнь — вот она. Здесь. В этом тихом, простом моменте. В сопении маленького носика, в тепле руки любимой женщины, в запахе дерева и молока. И он не променял бы этот момент ни на какую магию, ни на какую славу в мире. Он был дома. И он был счастлив.