Долг и честь (гет)

1.

Заспанная физиономия поднялась от подушки:

— Эй, что cлучилось?

— Тс-с... Нормально всё, спи.

— А ты куда уходишь?

— Да почту я посмотреть, ну. Спи давай, — Мальсибер махнул Селвину рукой и быстро выскользнул из спальни.

Было начало седьмого. В горах Шотландии, в замке Хогвартс, по тропе к совятне торопливо шагал кучерявый подросток. От холода подняв плечи и сжав кулаки в карманах, он спешил сквозь мрак раннего ноябрьского утра узнать, что решилось в Уоррингтоне. Если сова прилетела, то до завтрака она отсиживалась под крышей со своими товарками. Мальсибер почему-то был уверен, что известие от Тоилза уже здесь. Так и оказалось; сова, учуяв приближение адресата, тенью вылетела из убежища и полетела ему навстречу. Они столкнулись на полпути. Мальсибер отшатнулся, почувствовав резкое движение из темноты на уровне своего лица. Сипуха изогнулась в воздухе, растопырила крылья и выставила когтистые лапы; села. Антарес осторожно провёл пальцем по мягким перьям — он уже начал привыкать к посланнице Тоилза и хотел, чтобы и она привыкла к нему. Сова повернула белую морду к подростку и переступила лапами, показывая, что она здесь по делу. Антарес отвязал письмо. Сипуха, продолжая глядеть на него тёмными глазами без зрачка, вздыбила крылья и резким движением подняла себя в воздух. Мальсибер посмотрел вслед исчезающему светлому пятну и зашагал назад.

В тёплой спальне он задёрнул полог вокруг своей постели, зажёг свечку и принялся читать, одновременно расстегивая озябшими пальцами сюртук. Окончив письмо, Мальсибер опустил пергамент и задумался. Тоилз в точных, сухих фразах обрисовал события в Уоррингтоне. Вопросов поверенный не задавал, но сама жизнь ставила вопрос — что же теперь делать? Если бы отец был жив... Отец с Уоррингтоном были на равных. А что Антарес? Номинально он второй по значимости собственник в поместье. Но вот поместье под угрозой — а Мальсибер ничего не волен решить. Антарес мог только вывезти — или оставить — свою фабрику. Уоррингтон не советовался с ним; даже не написал. Антарес уже привык, что все искали его внимания, наступали на него с делами — а он отбивался, подобно фехтовальщику; Уоррингтон же молчал.

Размышляя, Мальсибер слышал, как вокруг просыпались ребята, как они собирались; как Эйвери позвал его и как Селвин ответил, что он уже вставал. Ребята ушли. Антарес вышел из-за полога кровати.

Тоилз пишет, что Уоррингтон собрался использовать все средства. Это что значит? Подкуп, что ли? Юрист о незаконном не может говорить открыто — додумывай сам, парень. Или — он замер — Элдридж против людей колдовать пойдёт? Но это же тюрьма сразу... Нет, лучше пусть будет подкуп. Антарес снова заходил, нарезывая круги по спальне. Подкуп — стало быть, деньги; деньги одинаковы что у него, что у Уоррингтона. Тут он может участвовать. Вот только... В хранилище мало, доходы идут на оплату счетов. Одни лишь Тоилз с Дилиджентом обходятся ему, как месячное обеспечение семьи. Мальсибер остановился, с раздражением стянул с себя стесняющий школьный жилет и швырнул его на кровать. Бросить Уоррингтона одного — это трусость. Надо раскрыть биржевой пакет, вот и всё!

Мальсибер мерил шагами комнату, думал, как уместить все дела в два выходных дня — и как ни крути, получалось, что домой, проведать маму, он попадёт только на ночь. С мамой было нехорошо. Доктор Пальмер говорил, что “мадам Мальсибер надо прийти в себя”. Мама вышла из себя — да так и не вернулась. В доме распоряжался управляющий. Антарес болезненно сморщился.

Репетитор дедовских часов в кармане слегка завибрировал, отмечая полчаса; утро, а с ним — и время на раздумья, закончилось. Антарес присел к столешнице и раскатал депешу от Тоилза перед собой. Придавил сверху пеналом для перьев, а снизу — чернильницей, чтобы пергамент не скручивался: юристы по традиции скатывали свои письма в свитки. Уоррингтон не обратился к нему; что же, Антарес, у тебя есть выбор: ждать, пока кто-то проявит инициативу — или быть мужчиной и заявить о себе самому. Ниже Мальсибер положил два гладких листа — он будет писать Тоилзу и Уоррингтону одновременно.

"Почтенный мистер Тоилз. Я прошу Вас быть моим представителем в деле о поместье Уоррингтонов и всемерно споспешествовать мистеру Элдриджу Уоррингтону в избранном им способе действий, не стесняясь затратами. Пожалуйста, приступайте не мешкая". Антарес перечитал и исправил "не стесняясь" на "не останавливаясь перед". Затем написал на втором листе: "Уважаемый мистер Уоррингтон. Позвольте выразить Вам мою полную поддержку. Со своей стороны могу сказать, что не стану выводить производство из Уоррингтона до тех пор, покуда существует поместье. Я дал распоряжение мистеру Тоилзу всячески содействовать Вам. Ежели потребуются расходы, о которых юристу быть осведомленным не должно — прошу Вас связываться со мной напрямую". Антарес уставился на стену перед собой. У него было ещё одно средство, помимо денег, которое могло помочь. Лично для него — тягостное средство, которым он предпочёл бы не пользоваться. Мальсибер подумал о Уоррингтоне, доведённом до крайности. О том, на что может пойти Элдридж ради сохранения Уоррингтон-холла.

Мальсиберы никогда не жили в «Поместье», а для Уоррингтона это — своя земля и свой дом на ней. Он не отдаст и не покинет. Антарес, понуждая себя против собственного нежелания, взялся за перо и продолжил: “Я связан с двумя советниками; они — люди весьма влиятельные. При необходимости я могу апеллировать к их поддержке”. Он сложил листы и растопил на свечке палочку сургуча; накапал на пергамент коричневую массу и прижал простенькой латунной печаткой со своими инициалами.

Как ни бежал он к совятне и назад, на урок он всё-таки опоздал. О том, что завтрак опять прошёл мимо рта, он уже и не думал.

Вскорости оба письма были доставлены школьными совами к адресатам.

2.

— Возьмите толчёный корень дурмана, прибавьте..

— ...сушёную сперму таракана, — бубнит себе под нос Эйвери.

— ...затем пять личинок златоглазок, — продолжает Слагхорн.

— А так же синеглазок и кареглазок, — чуть слышнее вторит Эйвери. Два кулачка — Блек и ван Донген — показываются ему синхронно с передней парты.

Эйвери не любит алхимию.

Ингредиенты тошнотворны: слизь, шкурки, оторванные лапки. Когда-то всё это бегало и ползало, теперь лежит гнусными кучками на доске перед ним. Эйвери работает в перчатках, а в них пальцы неловки и зелья ему не удаются. Но по крайней мере, Руди варит, а не выбегает из класса с зелёным лицом, как на первом курсе. Руди толчёт в ступке корни дурмана. Сидящий рядом Селвин резво нарубает на своей доске паскудных личинок, приговаривая в такт:

— Юность кончена. Приходит

Дерзкой зрелости пора,

И рука смелее бродит

Вдоль прелестного бедра...

Клиффорд подмигивает Руди и подсовывает ему свою доску. Одновременно он тянет к себе доску Эйвери с нетронутыми личинками и прочей пакостью. Всё-таки классный этот зараза Селвин. Руди нарезает ему листья наперстянки. Клиффорд шинкует для него личинок, продолжая декламировать:

— Не одна, вспылив сначала,

Мне сдавалась, ослабев.

Лесть и дерзость побеждала

Ложный стыд и милый гнев... (1)

Эти строфы Селвин произносит погромче — для льняной косы и каштанового узла волос впереди. Эйвери фыркает. С передней парты шипят совсем не мило.

— Мистер Селвин! — звучит голос Слагхорна.

— Да, сэр?

— Вокруг Вас слишком кипят страсти.

— Всех привлекает мой животный магнетизм, сэр, — лихо ответствует Селвин и прибавляет доверительно: — Сам страдаю...

— Умерьте пыл, юноша, — приказывает декан.

— Да, сэр!

Сзади послышалось, как отворяется тяжёлая створка входной двери.

— Разрешите войти, сэр? — на пороге стоит Мальсибер.

Слагхорн смотрит сурово. Обычно он не позволяет опаздывать; но к Мальсиберу у преподавателей покамест особое отношение. Толерантнее самого Талейрана, Слагхорн поступает, как все, и даёт Антаресу войти. Декан говорит негромко и с явным неудовольствием:

— Вы не успеете подготовиться. Сядьте с мистером Снейпом и работайте в паре, — умело высказанное разрешение действует сильнее замечания.

— Спасибо, сэр, — Мальсибер проходит к Снейпу.

Раньше Снейп садился рядом с рыжей, алхимия — сводный урок, на нём присутствуют два факультета. После сентябрьской заварухи Эванс стала усаживаться возле МакДоналд — Лили выказывает поддержку "бедняжке Мери, которой теперь так трудно, ты же должен понять, Сев". Всё меняется в этом году для Снейпа. Лили отходит, а прежние недруги сближаются с ним. Только Гриффиндорская четвёрка остаётся неизменной — банда самовлюблённых подонков. При случае нападают на Снейпа всем скопом; он же не спускает им, заметив кого-нибудь из них в одиночестве. Счастье, что с первого курса Снейп знает больше заклинаний, чем все они вместе взятые. Мать не обольщалась относительно его будущности среди магов: "Либо ты будешь сильнее всех — либо тебя сожрут". Мальчишки на улице играли в футбол — он зубрил латынь. Все шли в кино на "Джеймса Бонда" — мать задёргивала занавески на кухне и всучала ему палочку, какими едят китайцы: "Повторяй за мной движение. Да не так! Ты что, слепой?!" Он, дурак, считал, что она его не любит. В первой же поездке в Хогвартс-экспрессе он понял, как она была права.

Снейп был сильнее всех, и в конце концов он победил. Сокурсники признали его товарищем — а он ничего для этого не делал, он оставался самим собой. Он проживёт и один; а эти семеро не смогли обойтись без Снейпа. Мальсибер садится на скамью рядом с Северусом:

— Что надо делать?

— Разотри жабью слизь с глазками чёрных жуков, — говорит бывший неприкасаемый наследнику титула. И тот кивает и деловито трёт; от растёртых глазок разит клопами.

— Ссыпай тонкой струйкой личинок... Тоненькой, я сказал! Запорешь зелье! — и Мальсибер придерживает доску и осторожно сеет измельчённых личинок в котёл...

А вокруг — шебуршание и шушуканье. Там сыпят пригоршнями и ойкают, заталкивая назад в котёл вылезающую массу, там дают друг другу советы — иногда искренние, а чаще — с подвохом. В сущности, для здоровых и сытых подростков урок алхимии — это попытка творчества. Они стараются, потому что им интересно. И к концу занятия перед деканом Слагхорном выстраивается ряд довольно-таки пристойных образцов зелий.

Перемена. Визг и шум в коридорах, мелкота шныряет под локтями; слизеринцы, раздвигая толпу, идут кучно. Эйвери досадует:

— И чего оно вдруг из котла попёрло?!

— Ты, наверное, златоглазок разом всыпал, — произносит Хлоя негромко и скользит по нему глазищами лазоревыми, отчего у Руди слегка ломается что-то внутри. — У златоглазок природа горячая и вяжущая, они на поверхности зелья плёнку создают — всё равно, как если бы ты котёл крышкой закрыл...

— Правда? — почему-то радуется Эйвери и улыбается ей от уха до уха — хотя теперь очевидно, что зелье он испортил.

— Шапо́, мисс Хиггс! — Селвин с удивлением приподнимает над головой несуществующую шляпу, кланяется маленькой зельеварке. А она строит ему рожицу в ответ — знай наших!

Хлоя Хиггс, отличница в зельях, аптекарская дочка. О том, кем работает её папа, она никому не рассказывает. Наверное, просто не было повода.

3.

Громадная машина бюрократии крутила свои маховики. Лично ни у одного чиновника не было ничего против "Поместья Уоррингтон" или кого-нибудь из его жителей. До тех пор, пока поместье оставалось автономным, машина шла своей дорогой, питаясь топливом исправно платимых налогов. Но когда поместье потребовало попечения министерства, машина наехала на него всей своей мощью, стремясь перемолоть, подровнять и устранить возникшее препятствие. Не потому, что поместье действительно было препятствием, но потому, что внепланово навалившаяся забота о нём мешала ровному ходу машины, застряла камушком меж привычно вертящихся шестерёнок — так же, как мешало любое живое, новое дело мерной работе автомата. Для бесперебойной работы машины существовали законы. Они были её смазка. Новое дело моментально опутывалось инструкциями и предписаниями, подгонялось под стандарт и выходило безжизненным брикетом, годным к употреблению.

Как муравьи выбегают из муравейника и копошатся вокруг упавшей гусеницы, отравляя её кислотой, обездвиживая и утрамбовывая, чтобы затем упихать мёртвую в свой муравейник, засунуть на отведённое место на складе — так засуетились чиновники вокруг дела о поместье. Карадок Дирборн участвовал в трамбовании. Он стал муравьём не по убеждениям, а потому, что был на службе. Если бы Дирборн решал сам за себя, то, рассуждай он как Уоррингтон или иначе, его решение стало бы осознанным волевым актом. Но рамки службы, «мундир», изменили его сознание: он действовал на стороне министерства, не думая предварительно, на чьей стороне стоит человек-Дирборн в этом конкретном случае. Автоматически признавая власть работодателя и кормильца над своей волей и чувством в служебное время, он стал орудием, которое и исполнило чьё-то решение. Трудись он на ином поприще, будь он учёный, думающий самостоятельно и привыкший вникать в суть явлений; или предприниматель, обязанный быть инициатором и хозяином; да будь он гончар, создающий трудом своих ладоней осязаемый объект — он сохранил бы независимость совести. Но он был чиновник, работник без вещественных результатов труда, чьи усилия имели смысл только как часть в работе целого аппарата, и потому, как любой чиновник во все времена, чтобы почувствовать значимость своей деятельности, он отождествлял себя — с производящей «результат» огромной бюрократической машиной; и его руками совершалось то, что учёный, предприниматель и гончар видели злодеянием, а он — исполнением.

Из дойной коровы поместье сделалось проблемой, которую надо было решать — и бюрократия старалась решить её максимально удобным для себя способом, так, чтобы поместье утихомирилось надолго и задёшево.

Никто конкретно: ни высшие, ни низшие чиновники, не делали ничего, за что можно бы было ухватить их за руку и сказать: “Вот преступление!” Начальник решал в рамках закона, секретарь писал бумаги, сотрудник трудился — а вместе выходила мерзость и погибель.

И хотя чиновники были люди, но причастность их к силе власти сделала так, что нельзя было подойти и объясниться с ними простыми словами, вроде тех, что сказал Элдридж Уоррингтон Ричарду Тоилзу.

Против крутящихся маховиков машины выступили специалисты, наученные действовать внутри неё, не попадая под её колёса — юристы. Они умели говорить на нечеловеческом языке муравьёв и глиссировать, не прилипая и не оскальзываясь, по смазке законов. Войдя в систему, правоведы тоже оставили за бортом свои чувства, и обнажили разум и волю. Министерство и юристы одинаково жонглировали законами, дабы достичь желаемой цели. Понятная, человеческая суть дела исказилась: люди, из-за которых шла борьба, были здесь бесплотные тени; здесь не важна стала правда или лучшая историческая перспектива для поместья. «Ничего личного» — цинизм и изворотливость ума обеих сторон боролись за приз.

Абсолютно личным дело было лишь для одного человека — властного мужчины с холёными руками.

И был ещё добровольно вызвавшийся ему в соратники мальчик, по неопытности уверенный, что своих не закладывают.

4.

В классе астрономии потолок был сделан куполом, и когда в искусственной кромешной темноте на нём загорались звёзды, Эйвери казалось, что он оказался в открытом море, где темнота воды сливается с темнотой неба. В этот момент Руди ощущал себя мельчайшим существом и одновременно — центром мироздания; единственным свидетелем, способным оценить величие и безграничную красоту вселенной. Голос профессора почти не мешал волшебству, ибо вещал об открывавшихся взору звёздах.

Сегодня очарование длилось недолго. Пришлось засветить огонёк; на парте лежал лист с вопросами контрольной работы и черновик для расчётов. Эйвери раскрыл деревянный футляр и извлёк из него красавицу-астролябию. Он не мог отказать себе в удовольствии качнуть в ладонях свою любимицу, ощутил её тяжесть и обвод, и лишь потом бережно опустил на стол.

Пробежав глазами вопросы, Руди легко кивнул, как кивнул бы добрым знакомым, и уже приготовился было отвечать, когда заметил боковым зрением ёрзающего Селвина. Руди выпрямился и поймал его взгляд:

“Ты чего?” — вопрос в глазах.

“Ничего,” — досада на лице.

“Да ладно. Ну?” — улыбка.

Селвин положил на парту сперва три, потом четыре пальца и легонько провел концом пера по своему горлу: с третьим и четвёртым вопросами не справиться, хоть зарежься. Эйвери прицелился глазами в профессора, задумался, потом кивнул. Что же, сегодня он не останется в классе до конца урока, чтобы помечтать. Сегодня он сдаст контрольную пораньше. Первый вопрос: “Определите время суток на момент данного расположения звёзд...”

Через полчаса Эйвери смял и сунул в карман черновик с якобы расчётами, собрал вещи в сумку и направился к кафедре, неся свою работу.

C лекторского возвышения профессор астрономии смотрела на ученика, идущего к ней через класс с листом контрольной в руке. Руди Эйвери, Слизерин, четвёртый курс. Её редкая удача; мальчик, какие могут встретиться учителю один раз за всю карьеру. Рыжеватый нескладный подросток был уникум. Его мозг воспринимал мир, как стереометрию — одновременно в нескольких плоскостях. В свои четырнадцать лет студент Эйвери мыслил абстракциями и символами и обладал великолепным пространственным воображением. А ещё — он любил астрономию. Из всех преподавателей только молоденькая математичка разделяла восторг профессора астрономии; другие считали Эйвери изобретательным лентяем, а кто и вовсе — фрондёром, не желающим следовать общим правилам. Но мучило её то, что профессор решительно не видела приложения склонности Руди в современном магическом мире, и крамольная идея, что среди магглов, покоряющих космос, ему было бы лучше, закрадывалась в её сознание.

«Рудигер Эйвери, — с нежностью думала профессор, — в шестнадцатом веке за тебя боролись бы все правящие дома Европы. Ты писал бы гороскопы принцам, и курфюрсты не делали бы шага, не посоветовавшись с тобой. Тебя ждала бы собственная обсерватория; изумруды и рубины украшали бы твою астролябию...»

— Уже закончили, мистер Эйвери? — перебила ход своих мыслей профессор.

— Да, мэм, — не подозревающий о своей блестящей доле в прошлом Руди протянул исписанный лист.

— Можете идти, — разрешила профессор, и, не удержавшись, добавила вполголоса: — Хорошего Вам дня.

— Спасибо, мэм. Вам тоже приятного дня, — неловко улыбнулся Эйвери.

Профессор астрономии всегда хорошо к нему относилась, и Руди было неудобно перед ней за то, что он собирался сейчас сделать. Он зашагал к выходу про другому проходу — тому, где сидел Селвин. Возле его парты Руди разжал пальцы.

— Мистер Эйвери, Вы что-то обронили, — догнал его ласковый голос профессора.

Преподавательница с сочувствием смотрела, как обернулся и заозирался долговязый парнишка; как он нагнулся поднять белый комочек и уронил свою сумку... Профессор отвела глаза, чтобы не смущать мальчика. Эйвери быстрым движением пихнул проклятую шпаргалку под парту Селвина; распрямился и заторопился, убыстряя шаг, к спасительным дверям.

5.

Нежная морось легонько падала из слоистых облаков, тянувшихся до горизонта. Дождик мочил рыхлую землю, орошал камень стен, капал с крыш.

Свежий влажный воздух окружал подростка на сквозной галерейке шестого этажа. Вольноотпущенник, он стоял один на высоте, в свободе светлого дня. Эйвери широко развёл руки, ухватился за края проёма и высунулся далеко наружу, в открытое пространство, вбирая взглядом коричнево-зелёно-серый пейзаж с горами и лесом. Тишина и безлюдье. Весь замок сейчас принадлежал ему. Властелин Хогвартса вдохнул полной грудью; задержал воздух, выдохнул и снова глубоко вдохнул, чувствуя, как внутри расходятся рёбра.

В этот момент холодная крупная капля сорвалась с края черепицы и шлёпнула по его загривку; стекла быстрым холодком за шиворот. Эйвери зашипел и втянул себя внутрь галерейки.

Бывают люди, коллекционирующие минералы; кто-то гербаризирует растения, а Эйвери собирал Хогвартс. Подобно всем новеньким, поражённый видом громады над озером в первый вечер первого учебного года, Эйвери, в отличие ото всех, не забыл это впечатление под лавиной многих других, а сохранил в душе своё восхищение. С тех пор он мысленно конструировал замок: он разбирал его по косточкам и искал закономерности, проникал в запутанную схему колоссального сооружения и выстраивал логические связи в хаосе нагромождений.

На внешней стороне замка, на уровне седьмого этажа, посреди ровной каменной кладки выступал за плоскость стены объект с полукруглой крышей и узкими окнами-бойницами. Был ли это забранный в стену бартизан — наблюдательный сторожевой пункт — или перестроенная огневая позиция? Пробраться туда и выяснить дело не было никакой возможности: на седьмом этаже ни слева, ни справа не было доступа в стену.

Эйвери прошёл галерею и оказался в квадратном зальце с расходящимися путями. Ага, вот и ход, о котором говорил Селвин — единственный, куда тот не полез искать Блек: "Почему? Да воняло там, Эйв — какая девчонка сунется?" Коридор был абсолютно тёмен и припахивал застарелым гаведным душком: типичная выручай-комнатка для охваченного нетерпежом младшекурсника. Руди оглядел низкий, не позволяющий взмахнуть мечом, потолок коридора и осветил ход. Он был узок настолько, что два латника не смогли бы в нём разойтись, и вёл строго вперёд, вдали теряясь во мраке. Предчувствуя удачу, Руди вошёл, подобрав полы мантии и тщательно следя, куда ступить. Грязь кончилась ярдов через десять, дальше тянулся камень, припорошенный вездесущим прахом. Воздух был неподвижен и затхл; тишина сгустилась. Пустячные, прежде незаметные звуки отчётливо слышались теперь. Руди знал длину своего шага и так следил за пройденным расстоянием. Светлое пятно входа в коридор уже потерялось позади; по мнению Руди, он находился сейчас где-то под серединой батлмента стены. Он ожидал ответвления вглубь стены, примерно представляя себе расположение бартизана. Но проход не кончался и не сворачивал, и Руди даже показалось — слегка сузился; он протянул вперёд палочку со светом, вглядываясь вдаль и продолжая идти — и тут же споткнулся и упал, грянулся коленками и руками о каменный пол. От боли перехватило дыхание, ресницы моментально намокли и бесполезные слова заметались меж толстых стен. Прижатая ладонью к полу, палочка осветила неглубокий поперечный желоб, выдолбленный в полу, и невысокий каменный порожек сразу за ним. Руди умолк, всмотрелся, и резко повернул голову вправо — там, скрытое за искусственным сужением коридора, темнело отверстие и виднелись две первые крутые ступени подъёма: верно угаданный им путь в стену.

Узкая лестница грубого камня вела его наверх; взбираясь, он представлял себе, каково это было: драться в тесном коридоре — без возможности взмахнуть мечом или толком развернуться; в темноте. Всё сложилось стройно и правильно: узость прохода заставила бы врагов идти по одному, из-за низкого потолка рубящий удар становился невозможен — а у скрытно стоящего на ступенях защитника замка появлялось преимущество и в силе колющего удара сверху, и во внезапности. Трупы перегородят проход...

Лестница кончилась вдруг, без площадки — просто на очередной ступени стояла перед ним древняя деревянная дверь без ручки или скобы. Руди надавил, потом пнул... Запертая. Он привычно начал произносить заклинание и осёкся — замочной скважины в двери не было.

— Ну да. Глупо. Солдаты с ключами...

Руди осмотрел притвор — дверь отворялась вовнутрь, к защитникам замка. Точнее, она НЕ отворялась. Ага, ясно. Последний караул, не дождавшись смены, заложил изнутри засов и остался на посту. Навсегда. Там и сейчас сидят их скелеты, прислонённые к двери. Руди нервно хихикнул. Тишина давила на уши. Крутые ступени резко уходили вниз; невысоко над макушкой нависала каменная глыба потолка. Ему некстати подумалось про склеп. Захотелось прочь отсюда, на волю; дыхание стеснилось, и резче ощутилась боль в разбитых коленках и руках.

— Так, всё нормально. Вот дверь. Её надо открыть.

Руди медленно и тщательно обыскивал каменный притвор. Ничего. Вдруг ему показалось, что дверь дрогнула. Он замер, не отнимая ладони от замкового камня в кладке притолоки. Дверь молчала. Он зашевелил пальцами, нащупывая зацепку, выбоину — хоть что-нибудь; дверь завибрировала и замерла.

— Да что ж тебе нужно, а?!

Не желая верить, Руди посмотрел на свою ободранную кисть. Он медленно, с силой провёл левой рукой по правой, выдавил кровь из ссадин. Спокойно сказал:

— Ну на, дрянь...

И мазнул по замковому камню.

Дверь дрогнула вся, целиком; у косяка показалась узкая щель. Вход был открыт.

6.

Пространство! Вот было первое, что он ощутил, войдя внутрь. А потом он наступил на скелет. Руди обдало жаром, он отпрыгнул; захлебнувшись, резко дёрнул палочку вниз. Некоторое время стоял, глядя на освещённый участок пола; неглубоко вздохнул. На полу валялась сломанная теннисная ракетка. То, что он принял за кости, было рукояткой и обломками обода. Руди присел на корточки: деревянная, с кожаной оплёткой, какими играли с тридцатых годов; похожая была у него самого. Вот тебе и древние воины... На торце рукояти виднелись зелёные чернильные инициалы: «BS», а ясеневая голова была разбита вдребезги. Руди представил себе, с какой силой и яростью надо лупить твёрдым деревом, чтобы так его размочалить. Пол вокруг был пыльный, нехоженый; таинственный «BS» был точно не из сегодняшнего Хогвартсa. Руди с облегчением поднялся и начал осмотр.

Внутренняя дверь, ведшая на бартизан, была без гадских заклятий — массивная, от непогоды и долгих лет намертво забухшая в проёме; её Руди не без сожаления сорвал заклинанием с изъязвленных временем железных петель. Бартизан же оказался изумительным. Эспланада перед замком просматривалась на мили вдаль; бойницы справа и слева позволяли простреливать пространство по обе стороны вдоль стен до самых башен. Юный стратег заглядывал в бойницы, представляя себе то арбалеты четырнадцатого века, то аркебузы века пятнадцатого — и всяко получалось, что оружие перекрывало огнём мёртвые зоны у оснований башен; его желудок свирепо ворчал, требуя обеда — а он прикидывал возможность использования хвостатой кулеврины, или мушкета со свинцовыми пулями — и выходило просто прелестно!

Он рассмотрел кладку. Артиллерия совершенствовалась, и стену надстроили выше и толще, бартизан ушёл в неё, получив в дополнение комнатку. Наверное, там хранили боеприпасы и отдыхала стража. А потом стены утратили смысл. Замок скрылся от войн и от мира; сохранился вечно молодым, семнадцати-вечным. Он сберёг свои башни; при магглах в восемнадцатом веке их перестроили бы в бастеи. Руди прикинул, как он поставил бы капониры в девятнадцатом веке, где бы разместил равелин — желудок взвыл и скрутился в судороге. Руди, широко шагая по поверженной двери, вышел в стражницкую.

Теперь, когда свет и воздух омыли её, маленькая каменная камера выглядела по-своему уютно — прямоугольник пола, накрытый сверху вогнутой шапочкой потолка. Нервюры готического крестового свода упирались в каменные пяты по углам комнаты, скромная розетка украшала замковый камень в центре пересечения арок. Стражницкая стала просто комнаткой с балконом: пустой, удалённой, а главное — частной. Руди с некоторых пор ощущал недостаток приватности в Хогвартсе, особенно когда ему требовалось пообщаться с подходящим человеком. Поговорить, ничего такого! — Руди слегка покраснел даже наедине с собой. Лазорь и светлый завиток у виска...

Пора!

Он заклинил поганку-дверь рукоятью ракетки: знаешь, теннисист, я, может, и понимаю твоё желание уединиться, но методы у тебя — тьфу. Дверь эту я переколдую; запростяк, я разберусь, что к чему. Ссыпался, дробно стуча каблуками, по лестнице вниз.

А с галерейки шестого этажа безошибочно распознал своих, идущих стайкой на гербологию. Уже после обеда.

Желудок грустно молчал.

7.

В седьмом часу вечера Эйвери в самом лучшем расположении духа шумно усаживался ужинать. Он одновременно подхватывал опрокинутый им кубок, отвечал Селвину, что задержался у Флитвика "по одному делу" и жадно оглядывал стол в поисках пищи; привычный Мальсибер молча отставил подальше блюдо с говядиной и придвинул к нему фасоль — Руди не ел мяса.

Наблюдать за ними троими было одно удовольствие — молодые, целеустремлённые бойцы питательного фронта действовали слаженно и ловко, передавали друг другу плошки и миски, словно играя гамбит. Тёплый, сытный пар поднимался от блюд, горели огни свечей, звон ножей и вилок сливался с разноголосицей в зале. Ужин был временем мира и неги, последним гарантированным удовольствием дня. Об эту пору ястребиная сова влетела в Большой зал, и, скользя на неподвижных крыльях, описала круг. Шоколадно-бурая птица с белым, берёзовой расцветки брюхом, зависла над их головами: мальчики автоматически притянули к груди тарелки, освобождая ей место на столе, и сова, мазнув ступенчатым длинным хвостом, села подле Мальсибера. В получении почты не было ничего необычного, но то, что со стороны равенкловцев, неловко привстав, внимательно глядела на них семикурсница Юлия Уоррингтон, было ново.

Юлия смотрела не зря — ястребиная сова была их, отцовская; она прилетала всегда только к ней, а сегодня уклонилась, как чужая.

После ужина, в спальне, Мальсибер прочёл письмо и сидел, отяжелевший, на кровати, и собирался с силами, чтобы вот-сейчас-встать. Библиотека, ежевечернее испытание, ждала его тело и мозг.

Эйвери тоже пока был в тут; сидя спиной к Мальсиберу, он быстро чертил что-то на листе бумаги, вынимая по очереди блестящие инструменты из жаркого бархата готовальни. Мальсибер усмехнулся — разные механические приспособления у Эйвери всегда были самые лучшие, и относился он к ним очень внимательно.

— Пойдёшь заниматься?— нарочно громко спросил Антарес, чтобы согнать дремоту.

— А? Нет, я потом, — не оборачиваясь, рассеянно бросил счастливчик, подчас клепавший свои эссе «на коленке», в перерывах между классами.

Руди писал к эльфам. Те из детей, что выросли в домах с прислугою, и в Хогвартсе свободно обращались к эльфийской челяди; но в отличие от дома, в школе ни дети, ни слуги не имели случая привязаться друг к другу, и общались без теплоты, лишь в соображениях взимной выгоды. Принести полночную чашку чая или убрать осязаемые доказательства молодецкой удали — за пару кнатов такие просьбы выполнялись быстро и незаметно для других. Другое дело, что сам Руди никогда ранее не испытывал потребности в особых услугах, и теперь не желал ставиться барчуком перед замковой дворней.

Его записка с просьбой всё вычистить сопровождалась точным планом коридора и стражницкой и заканчивалась шутливым "если найдутся документы — передайте мне, если ценности — оставьте себе"; вместо кнатов прилагался сикль. Руди потянулся к тумбе для грязного белья, стоявшей у изножья кровати, и взял из стопки малый полотняный мешочек с вышитым на нём своим именем, в какой обычно клалось исподнее для отправки в стирку; теперь он вложил письмо и монетку, затянул шнурок и, откинув боковую крышку тумбы, забросил почту внутрь. Довольный, он потянулся всем телом, затем бодро встал и повернулся к Мальсиберу:

— Пошли?

Он увидел Мальсибера, лежавшего углом — ноги в ботинках на полу, туловище в сюртуке на кровати. Даже во сне у Антареса было суровое лицо. Руди подошёл к нему вплотную и негромко позвал; подождал, моргая; потом осторожно присел и снял Мальсиберу ботинки. Из-под кровати выглядывал край пергамента. "...нный Вам Элдридж Уоррингтон" — мельком считал Руди. Он встал и завёл ноги Мальсибера на кровать — тот даже не шелохнулся. Руди расстегнул ему сюртук и потихоньку ослабил ремень, затем задёрнул полог вокруг кровати: не до конца, а так, чтобы спящий, если проснётся, видел, где он находится. Вернулся к себе и достал листок; вывел вверху крупно "Cелвин & Снейп", отступил ниже и написал "Не шумите и не светите", затем загнул лист так, что снаружи остались видны только две фамилии. Погасил в спальне свет. Открыв дверь в коридор, он приколол листок на внешнюю сторону двери.

8.

Если подумать, то совершенно естественно было сблизиться с девочкой равных тебе лет, сходного воспитания и давно знакомой; однако именно с этой девочкой Руди не думал, а чувствовал, и потому всё представлялось ему запутанным и даже невероятным. Её действительно интересовали вещи, которые он ей рассказывал: она слушала чутко и реагировала живо; но рассказывал он про то, что интересовало его самого, и потому, хоть разговоры связывали их всё больше, связь получалась совсем не такая, чтобы можно было стать с Хлоей чем-то большим, нежели товарищем. Прошлые годы он и не замечал её особенно, но летом они неожиданно встретились на курорте, куда он приезжал с семьёй с младенчества, а Хлоя с матерью была в первый раз. Он откровенно скучал средь приевшихся впечатлений, и общение с Хлоей стало подарком — на несколько дней он сделался её гидом и покровителем.

После, в школе, все стали дружить со всеми, у них наконец-то появилась компания, о чём он всегда мечтал. Но тут выяснилось, что долгожданная компания мешала ему общаться с той, одной.

Самое главное, что Руди знал, что хотел бы встречаться именно с Хлоей, но когда она, живая, стояла перед ним и смотрела распахнутыми лазоревыми глазами, знания летели в пропасть, и было совершенно невозможно взять её за руку, не говоря уже — поцеловать.

Сегодня был его день: начиная с утреннего разговора после зельеварения, удача следовала за удачей; а вечером в библиотеке он неожиданно нашёл прекрасную, редкую «Urania propitia» Марии Куниц, прижизненное издание 1650 года, содержавшую изящнейшее решение проблемы Кеплера. Стоя с Хлоей вдвоём в дальнем конце коридора, Руди находился в том счастливом состоянии, когда и дело ладится, и тело слушается, и будущность ясна и осмысленна.

Везунчик и чертяка-молодец, он ощутил, как крылья Фортуны окружили их домиком, и, перестав на миг слышать, что говорит ему девочка, он стал видеть только её движущиеся губы, и с какой-то шалой бесшабашностью нагнулся и прижался к ним своими, лишь через доли секунды вспомнив, что надо ещё и целовать.

Катилась-катилась за ним удача, а потом взяла и его переехала.

Хлоя съёжилась. Её лицо стало таким несчастным и жалким, что Руди задохнулся. Она отступила назад, прижала пальцы к своему рту и глядела на него смущённо, а Руди казалось — обиженно. И он, в ошеломлении от её реакции, желал только вернуть всё, как было. Они оба одновременно заговорили что-то ненужное, Хлоя продолжала пятиться; потом замерла и смолкла. Плечи её поникли, она развернулась и пошла, убыстряя шаг, прочь.

Руди стоял, уничтоженный.

Идти ему было решительно некуда и незачем.

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

(1) Стихотворение Генриха Гейне в переводе В. Левика.

Шапо́ (французск. Chapeau) — «снимаю перед вами шляпу».