Рассвет империи. Часть I: Иногда они возвращаются (джен)

— Спасибо, мастер Скайвокер, — мягко прожурчала магистр Биллаба. — Едва ли без вашей помощи я бы выбралась на концерт...

Магистр Депа Биллаба всё ещё не оправилась от последствий ранения и духовного истощения. Она по-прежнему была удивительно легка, изящна, невесома, по-прежнему шла, словно плывя над полом, но движения её стали медленными, а шаги — неловкими и часто неточными. Она почти не выходила из своей комнаты, не поднималась с койки, на которой сидела, разбирая разноцветные кристаллы с фильмами, песнями, книгами. Понемногу начала даже смотреть, слушать, читать — снова.

Энакина приставили к ней то ли нянькой, то ли сторожем, напугав историей о том, как обезумевшая магистр сносила вражеские войска и укрепления на Харуун-Кэл, как одним жестом насылала на своих жертв невыносимую боль и убивала сотни движением тонкой брови. Магистра надо было развлекать беседой, не пускать за пределы Храма и крепко запирать на ночь.

Разумеется, не ослушаться он не мог.

Дело в том, что магистр, как оказалось, с детства мечтала увидеть знаменитую чалактанскую певицу Джемму Нокомис. Тогда ей было двадцать и она только начинала зарабатывать известность. Сейчас — шестьдесят, и она была легендой — для кого-то безнадёжно устаревшей, для кого-то неустаревающей. Маленькая, похожая на девочку-подростка, с длинными густыми волосами, в джинсах и белой рубашке, она бесстрашно смотрела со сцены в сердца тех, кто её слушал, и говорила о главном: о любви, о вере, о надежде. О жизни. Даже сейчас она слушала именно её — раз за разом прокручивая тихий вальс "Колыбельной":

Одно крыло моё — ночное,

Забвенье эта ночь навеет,

Я позабуду все печали, я все тревоги позабуду.

Второе же крыло — морское,

Моря хранят воспоминанья,

В них плещутся слова и лица, которые хочу я помнить...

Ты прочь беги из края страхов, беги, душа моя, быстрее:

Моё крыло темнее ночи тебя в пути от всех укроет.

Ты прочь беги из края горя, беги, душа моя, быстрее:

Беги к мечте, что неподвластна ни времени, ни даже смерти...[1]

А Скайвокер, в нарушение всех правил и предписаний, просто взял и, на руках донеся до флаера, отвёз её на концерт Нокомис. Потому что не мог смотреть, с какой тоской Биллаба перематывала старые кристаллы, снова и снова слушая старые песни, как она обновляла одну и ту же страницу голонета — ту, где продавали билеты, как вздыхала: «Нельзя. Это для моего же блага», как переводила для Энакина с чалактанского языка тексты песен, пытаясь с ним, непонимающим, разделить свои чувства и переживания...

Певица оказалась чем-то похожа на Падме и навела на нехорошие, тревожные мысли о жене. Как-то она там, на Мандалоре? Что-то, похожее на натянутую поперёк Силы струну, нехорошо звенело от этой мысли. А певица о чём-то болтала с магистром Биллабой на своём птичьем наречии — легко, словно со старой подружкой. И магистр казалась совсем не утомлённой насыщенным вечером, наоборот — воспрявшей, стряхнувшей хотя бы часть своей ноши. Позволившей своему сердцу убежать из края горя и страхов? Наверное.

Но, когда они летели обратно в Храм, магистр заговорила о серьёзном, даже о грустном:

— Знаешь, Скайвокер, у каждого есть своя точка слома.

— А? — откликнулся он, отвлекаясь от дороги и ветра в ушах.

Флаер качнулся.

— Точка слома, — терпеливо повторила магистр. — У каждого она есть, у каждого своя. Если на неё надавить, будет больно; если по ней ударить — человек сломается. Знаешь, в чём наша ошибка?

— Чья?

— Джедаев.

Энакин задумался, хотя думать о серьёзных вещах в такую весёлую минуту совсем не хотелось, да и нехорошая струна звенела и звенела.

— Мы её отрицаем? — наконец спросил он. — Точку. Вроде как нет её.

— Хуже, — магистр покачала головой. — Мы по ней бьём прямой наводкой, снова и снова, считая, что так мы её защищаем. Отнимаем семью у того, чья точка — семья. Отнимаем любовь у того, чья точка — любовь. Не терпящего несправедливости заставляем её терпеть, отправляем защищать предателя тех, кому предательство — хуже смерти. И говорим, что теперь они защищены и совершенны, а если они сломаются — это только их вина...

Она надолго замолчала, и уже в гараже, когда Энакин осторожно вынул её из машины, продолжила:

— Но знаешь, Скайвокер, тайна в том, что защитить точку слома — можно. Надо просто её защищать. Если ты любишь — не ломай свою любовь, и будешь цел сам. Если ты дорожишь семьёй — сохрани её, и заодно себя. Любишь справедливость — береги её, и себя убережёшь. Любишь правду — беги от лжи, и убежишь от беды, — она горьковато улыбнулась и закончила:

— Только не пересказывай моих слов Совету, пожалуйста. Они не поймут. Скажут, совсем с ума спрыгнула от горя.

А потом привычным мягким тоном прожурчала ниочёмную благодарность и позволила обыскать свою комнату на предмет оружия или сильнодействующих препаратов, а потом, после пожелания доброй ночи — запереть себя снаружи.

* * *

Утром Биллабу нашли мёртвой. Не убийство, не самоубийство — просто сердце не выдержало наконец и остановилось, но Энакину всё равно казалось, что виноват именно он. Может быть, не отвези он магистра на концерт, не обеспечь ей много впечатлений и эмоций, она бы осталась жива? Может быть, всё дело в перенапряжении?

На душе была паршивая нехорошая тяжесть, снять которую, вдобавок, не было никакой возможности. Не Шпыньке же рассказывать, в конце-то концов, да и что тут расскажешь? Что пожалел больную, вывез её на концерт, а она наговорила странного и той же ночью умерла? Что ничего не чувствовал, кроме неясной тревоги, да не за неё, а за Падме? Так тут надо объяснять, почему именно за Падме, а этого Шпыньке точно знать не положено. Хотя она славная девка всё-таки. Зашла, постояла молча, потом подержала за локоть. Сказала:

— Ты это... Скай... не кипишуй. Она просто так умерла сегодня. Не потому, что ты вчера с ней сидел.

И добавила, что вообще всё равно все умирают, потому что война, и джедаям на ней не жизнь.

Довели, однако: Шпынька за философию заговорила! Пришлось утешать и говорить, что война — это временно, а Сила — вечна, и они всё переживут и ещё всех врагов похоронят десять раз на бис под таскенскую лезгинку. И Джабба на их могиле станцует. В лифчике из золотой проволоки.

Вышло не очень, но Шпыньку вроде бы попустило и она свалила куда-то по своим шпыньским делам.

А потом был вызов к Канцлеру.

— Энакин, мальчик мой, ты смотрел сегодня новости? — спросил он преувеличенно-ласково, так что сразу было ясно: беда.

— Нет, — честно ответил он. — У нас там одна магистр скончалась, не до того было.

Палпатин покивал, посочувствовал — и врубил передачу. Где Сатин говорила о вторжении, а рогатый ситх, убивший Квай-Гона — о своём праве. Мандалор. На Мандалоре — Падме.

— Вы же говорили, она в безопасности! — не сдержался, повысил голос Энакин.

Он знал, он чувствовал ещё вчера и, барв возьми, ему был нужен кто-нибудь виноватый.

— Говорил, и думал, — вздохнул Канцлер. — Ох, мальчик мой...

Стало стыдно.

— Извините. Я понимаю, что не вы виноваты, просто... видно, недостаточно я джедай.

— Даже джедаи волнуются, когда дорогие им люди попадают в беду, — рассудительно возразил Палпатин. — Тот, кто всегда спокоен, не может считаться действительно живым. Вот что, дека у тебя при себе?

Энакин кивнул.

— Хорошо, хорошо, просто замечательно. Переброшу тебе пакет информации, посмотришь по дороге. Сейчас бери Пятьсот Вторых или кого хочешь — и в квадрат иск-54. Там берёте на крыло Ла Ир и её ребят и летите на Мандалор. Ваша задача — вскрыть блокаду. На планету не садиться, в наземные бои не ввязываться. Вообще забыть, что поверхность существует. Только третий мобильный флот и вскрытие блокады. Справишься?

«Но Падме на поверхности!», — хотелось крикнуть, но что-то внутри спокойно возразило:

«Если ты ей веришь, то будешь за неё спокоен. Если хочешь ей помочь, то выполнишь задание».

Раньше Энакин считал это голосом Квай-Гона в своей душе; потом понял — нет, это он же сам. Просто часть его спешит делать, а часть успевает подумать. Это нормально. Бен и Канцлер говорят, у всех бывает.

— Постараюсь.

* * *

Скайвокер? Меня слышно?

В висках привычно отдался голос Магистра-Координатора. Это значило — операция началась.

Скайвокер здесь!

Передаю координаты для гиперпрыжка. Пошло... три... два... один...

Мир рухнул в безумное многоцветье. В наушниках перекликались клоны, проверяя, работает ли связь, подтверждая, что получили текущее задание.

Рассчётное время — семь стандартных часов, я задал краткий маршрут. Силы и славы!

Старинное приветствие, которое вернули в моду "Братья", привычно придало оптимизма, хотя радоваться было нечему: за спиной — непонятная смерть магистра Биллабы, впереди — Падме, с которой встречаться нельзя и которая в смертельной опасности. Под боком — невыносимая Шпынька и отряд, опять наполовину сменивший состав. Всё-таки потери на этой войне были какие-то уж совсем неприличные.

— Слышь, Скай, — вырвала его из размышлений ученица, — а что такое точка слома?

— А откуда мелкие Шпыньки знают такие умные слова?

— В Ордене слышала, — голос в наушнике безрадостный. — Говорили, мол, Би... магистр Биллабе в неё ударили. И всякое неприличное про неё с магистром Винду.

— И зачем ты это слушала, а?

— А я знаю, блин? Фигня такая... — ученица почти по-взрослому вздохнула. — Бывает же так, ну. Вроде фигня, а слушаешь. Хотя фигня и ваще плохо.

— Бывает, — согласился Энакин. — А точка слома, Шпынь, это техника такая. Её Винду придумал. Вроде как самое уязвимое место. Туда ударил разок — и кулдык. Но вообще, — непонятно зачем продолжил он, — точка слома — она не только физическая бывает. Бывает и в душе.

— Души не существует, — дежурно отбрехнулась та. — Это только фантомно-силовое энергетическое отражение...

— Магистру-координатору такое рассказывай, а не мне. Я тёмный татуинский мальчик, мне слишком много умных слов, — и он замолчал, точнее, перекинул передатчик на общевойсковую частоту и начал перестраивать отряд в более эргономичную фигуру.

Через полчаса Шпынька ощутила вину и постучалась обратно:

— Ладно, Скай, ну чего там про душу-то?

— Про душу... — он хмыкнул. — Видишь ли, Шпынь, как я говорил, эта точка слома — она есть и в душе. Там, где прячется самое дорогое. И если это дорогое отнять, убить, уничтожить, обесценить — тогда человек ломается.

— И переходит на Тёмную Сторону?

— И умирает, Шпынь. Как магистр Биллаба. Или хуже — ходит живой, а душа мёртвая.

— Но ведь если есть что-то дорогое, это плохо же... — протянула та. — Это привязанность же.

— А если нет? Если нет ничего дорогого, ничего святого? Это хорошо что ли?

Шпынька замолчала. Обдумывает, наверное.

Ничего, ей полезно.

Думать вообще полезно, хоть и неджедайское это дело.

«Но память станет ли крылом мне?

Им станут ли печаль и горе?

Не будь воспоминаний, знаешь, мы и смеяться не могли бы...

Да, не могли бы мы смеяться над нашим страхом, нашим горем!»

Его точкой слома была Падме, как раньше была мама. Маму он не уберёг и всех убил, сломался. Падме его срастила заново, значит, надо было сберечь её — и сохранить себя, тут всё просто.

Вопрос был в другом: как правильно сберечь Падме?

И одному тут было не разобраться.

«Прилетим на Мандалор — всё расскажу учителю Кеноби, — решил Энакин. — И буду просить у него совета». Подумал — и заодно решил, когда вернётся на Корускант, рассказать всё Канцлеру и с ним тоже посоветоваться.

Двое-то всяко умнее одного.

[1] тапки не мои; песня старая, перевод — мой с подстрочника; просто к слову пришлось по ритму-мотиву-теме