Зигзаг (гет)

С большим трудом Шарлотта добралась домой. Её пришлось почти нести на руках. К вечеру изнеможение вылилось в истерику, за ней последовала дикая мигрень. Амина вертелась, как белка в колесе, — делала примочки, поправляла подушки, бегала то за врачом, то за лекарствами. Дариус взял на себя заботу о детях. Иначе Амина просто лишилась бы чувств от усталости. Когда хозяйка, наконец, отпустила её, она кое-как добрела до своего дома и осела прямо на пол, едва зашла в комнату. Мари засуетилась, помогая подняться. Усадила на стул, сняла ботинки, растёрла руки, и вскоре аромат травяного чая привёл Амину в чувство. Она отогрелась, и физическая усталость понемногу стала отступать. Закончив хлопотать, Мари уселась напротив подруги. И тут от изнеможения или от какого-то иного чувства Амина горько расплакалась, как в тот момент, когда поведала Мари о совершённом над нею насилии. Мари пересела поближе. Подруги сидели рядышком, держась за руки. Амина сбивчиво пересказала утреннюю сцену, которой стала свидетельницей. Во время рассказа оцепенение, охватившее её душу, стало отступать. Ей стало легче. Свечу не зажигали, и вскоре в комнате стало совсем темно.

— Неужели он действительно настолько плохо выглядит? — немного помолчав, спросила Мари.

— Не знаю, можно ли назвать это «плохо выглядит», но он на самом деле очень уродлив. Мне кажется, это что-то врождённое. Я помню как-то раз, когда я ещё была маленькой, я случайно подслушала разговор двух соседок. Мы тогда уже жили в Париже, и матушка скончалась к тому времени. За мной присматривала соседка, которую я называла тётушкой Мод. Как-то она вывела меня на прогулку. Она стояла возле дома, а я бегала неподалёку. Мимо нас прошла какая-то женщина. Она несла ребёнка, укутанного так плотно, что и кончика пальцев не было видно из тряпок. Мне стало любопытно, и я подошла к тётушке поближе, чтобы расспросить об этой женщине, и услышала, как они с другой соседкой обсуждали прохожую.

Та была очень бедно и неряшливо одета, и соседки долго судачили об этом. Потом тётушка спросила соседку, знает ли она, что с ребёнком, которого женщина несла на руках, почему он так сильно укутан. Соседка хихикнула и, косо глянув в мою сторону, сказала, что это торговка с соседнего базара, в наказание за своё распутство она получила ребёнка-урода. Тётушка удивилась. Соседка пояснила, что во время беременности эта женщина заразилась дурной болезнью, поэтому и ребёнок такой. Я, конечно, навострила уши, такая уж я была любопытная, но они, заметив это, быстро перевели разговор на другое. Помнится, я долго пыталась разузнать, что это за болезнь такая — тётушка Мод переводила разговор на другое, а отец отвесил мне такую затрещину, что я больше никогда и ничего у него не спрашивала. Не знаю, что стало причиной уродства Эрика, но если это… мне кажется неправильно, когда ребёнок так наказан за грех своей матери, да и грех то был или нет, ведь никто не знает. Может быть, дело совсем в другом.

— Всё же, когда человек немного… некрасив, это вызывает неприязнь, — осторожно заметила Мари. — Сразу возникают всякие мысли. И не каждому дано принять калеку или уродца. Одно дело, когда ты смотришь на такого человека в цирке — ты платишь деньги за представление и тем успокаиваешь свою совесть, стараясь не думать о том, каково ему, этому человеку, который развлекал тебя необычным видом. Ты надеешься, что в обычной жизни он такой же, как все, и его уродство лишь театральный костюм. Однако всё иначе, если он рядом с тобой всё время. — Гризетка старалась говорить мягче и душевнее, учитывая взвинченное состояние подруги.

— Мне жаль его, Мари. Ты бы видела его глаза, когда он ругался с мадам. — Амина словно не слышала слов. — Казалось, руками он готов был разнести всё вокруг, этот его волшебный голос грохотал, как гром. Удивительно, как вся ярмарка не сбежалась к нам, чтобы поглазеть на бесплатное развлечение. Но потом хозяйка сказала что-то злое, я хорошенько даже и не помню что, и он как-то враз замолчал. Он не просто перестал говорить, нет, в нём как будто всё вдруг остановилось, заледенело, даже сердце перестало биться. Мне даже показалось, что он сейчас упадёт. Я уверена, что амджа* тоже что-то такое почувствовал, потому что как-то сдавленно охнул. Шарль заплакал у меня на руках. Тут Эрик глянул в нашу сторону, и в глазах его мелькнуло такое странное выражение… Ты знаешь, Мари, его глаза под маской очень трудно разглядеть: они очень глубоко упрятаны, но я увидела, а, может быть, почувствовала, как они под влиянием жестоких слов наполняются болью, как две чаши наполняются водой, если их подставить под струю фонтана. Он очень одинок и очень несчастен. Я никогда не осмелилась бы расспрашивать о нём никого, но из обрывков и оговорок я узнала, что он недавно пережил какое-то несчастье.

— Может быть, тогда он и потерял своё лицо?

— Нет, это было что-то другое, какое-то разочарование или потеря кого-то очень близкого.

— Ты любишь его… — вздохнула гризетка.

— Да, Мари, — просто и буднично согласилась Амина, сказала так, словно говорила о стоимости картошки на базаре. — Это очень странно. Я понимаю, что должна бы бояться его лица и, возможно, его самого, а ведь он бывает очень страшен. В тот момент он показался мне гневным могучим божеством, в которого верили древние греки. Да простит мне Господь эти слова! Казалось, он разнесёт всё вокруг, если просто пошевелится, но он оставался недвижим, и это ужасало ещё больше. И я боялась его, едва сдерживалась, чтобы не убежать. Не пойму, как у мадам хватило мужества вообще ему перечить. Я тряслась, но только до тех пор, пока не посмотрела ему в глаза. Тогда я забыла обо всём…

— Прямо колдовство какое-то!

— Наверное. Хотя в глазах нет ничего особенного. Они немного странные, но вполне обычные светло-карие глаза.

— Почему странные?

— Иногда полыхают, как угли в камине. Мне кажется, что это происходит помимо его воли, когда он испытывает какие-то сильные чувства. Мари, какой волшебный у него голос! Слушала бы и слушала его бесконечно.

— Будь осторожна, Амина.

— Не волнуйся, Мари, ты ведь сама говорила, что мне нечего терять.

Гризетка цокнула языком:

— Ну, во-первых, я сказала, что тебе ещё нечего терять, а вовсе не уже нечего, а во-вторых, я имела в виду нечто иное.

Она решительно встала, отыскала свечу и зажгла её. Но зажжённая свеча почему-то не прогнала сумрак, подступавший со всех сторон. Он как будто сгустился и стал плотнее или, может быть, твёрже. Так и хотелось отодвинуть его. Очажок света манил приблизиться и отогреться в его лучах, но он был слаб, и места рядом с ним не хватало даже для того, чтобы согреть руки.

— Понимаю, дорогая, ты беспокоишься обо мне. Спасибо тебе за это! Ты очень добра, — на лице Амины сверкнула улыбка, осветившая сумрачную комнату, как последний лучик закатного солнца подсвечивает клубящуюся грозовую тучу. После того, как он гаснет, мрак кажется ещё более беспросветным, а надвигающаяся гроза неминуемой и бесконечной. — Не думай, что я не ценю твоих слов и предупреждений, но когда я смотрела на его лицо, я ужасалась, я и сейчас порой цепенею от страха, когда вспоминаю его в мельчайших деталях. Однако стоило мне закрыть глаза, я начинала просто чувствовать его присутствие, и мне становилось так хорошо! Я не знаю, в чём тут дело. Закрыв глаза, я не забывала о том, что он уродлив, помню и сейчас, но это становилось не важно. В такие моменты мне хотелось, чтобы он меня обнял. Мне и сейчас хочется этого. Я думаю о том, какими будут его объятия, каково будет мне, если я дотронусь до него, и я боюсь этого. Я боюсь его прикосновений, но не потому, что память моя рисует его лицо перед моим внутренним взором, а потому что … потому что в моей жизни был Марсель. — Руки её мелко задрожали, так бывало всегда, если воспоминания накатывали, и не было возможности скрыться, спрятаться от них. — Словом, я и сама не знаю, что со мной. Наверное, если бы можно было выбрать жизнь в слепую, но рядом с ним, я бы выбрала…

— Что ты говоришь, дурочка, — ахнула Мари, — как можно желать отказаться от дара зрения ради непонятного и, возможно, неосуществимого счастья? Ты ведь не знаешь этого человека. А вдруг мадам права? Она знает этого господина дольше, чем ты. Вы едва ли перекинулись парой слов. Неужели несколько бессонных ночей у его постели, когда он не мог даже посмотреть на тебя, обратиться к тебе со словами благодарности или проклятия, хоть с чем-нибудь, из чего ты могла бы почерпнуть сведения о нём или его характере, привычках и устремлениях, привели тебя к таким мыслям?

— Наверное, ты права, как всегда. Но у меня такое чувство, как будто я знаю его очень давно и очень хорошо, словно мы прожили бок о бок много лет.

— Мой бедный мотылёк обожжёт свои крылья, если приблизится к такой яркой свечке, — опечалилась Мари.

— Возможно, это моя судьба.

— Лучше бы ты меньше верила в судьбу и больше в себя…

— Да, наверное, — повторила Амина, — только что-то внутри меня уверено, что мой путь избран за меня ещё до моего рождения. Я не знаю, что кроется за спиной у Эрика, но за моей спиной клубится такой мрак, что впереди меня уже ничего не страшит.

— Ты хочешь подарить себя мужчине только потому, что думаешь, что худшее с тобой уже случилось? — ужаснулась гризетка.

— Я отдаю не себя, я отдаю в дар свою преданность — единственное, что у меня ещё осталось. Я уверена — ему нужна такая преданность, и он оценит её. Меня только немного страшит, — Амина смолкла, уставившись в стену невидящим взглядом. Молчание тянулось, и конца ему не было.

— Что? — тихо спросила Мари. Установившаяся тишина вызывала в ней какое-то благоговение. Амина глянула в ответ и робко улыбнулась, щёки окрасил слабый румянец.

— Того, что бывает после …

— После чего? — не поняла гризетка, но в следующую минуту тихая улыбка расцветила её и без того очаровательное личико, тёплая мягкая рука осторожно погладила тонкие дрожащие пальцы, уцепившиеся за чашку с чаем, как за спасительную соломинку.

— После, — повторила Мари, — говорят, что после всё случается само собой и не даёт времени задуматься ни о чём. У меня пока не было никакого после, так что ничего не могу сказать, — бой часов заглушил тихий вздох.

Время приближалось к полуночи.

— Наверное, — покорно согласилась Амина и склонила покрасневшее до корней волос лицо над чашкой. — Мне недолго осталось, Мари, — через некоторое время вдруг сказала она, и голос её по мере того, как она говорила, наливался какой-то странной силой.

Гризетка чувствовала это всей кожей. Она испуганно смолкла, не решаясь прервать подругу ни словом, ни восклицанием. Сейчас, в эту минуту, что-то вершилось — что-то, чему пока не было названия. Лицо Амины вдруг осунулось и побледнело. Между бровей залегла глубокая складка, которой раньше не было, и она одна вдруг сделала облик девушки старше на много лет, чего не удалось сделать горестям.

— Не сегодня, так завтра Марсель отыщет меня. Ты говорила, что он кружит поблизости, я тоже видела его издали. Случайность это или нет — не знаю. Но я больше не могу прятаться. Я больше не стану прислушиваться к нему и исполнять его приказания, и он убьёт меня или я сама … Подожди, Мари, выслушай меня. Поверь, мне нелегко произносить эти слова, особенно тебе и особенно теперь, когда я сижу и смотрю в твои глаза. Ты так много сделала для меня. А я ... Это случится. Я почти готова. Мне всё же немного страшно, но я стараюсь убедить себя в том, что таков мой путь. То недолгое время, что мне осталось, я хочу подарить тому, кому оно нужнее, чем мне. Не думай, дорогая, что я, забыв обо всём, кидаюсь головой в омут. Спешки здесь не было, нет. Я, конечно, и не думала много, но и не торопилась со своим решением. Я рассказала об Эрике, едва мы познакомились с тобой. Ты знаешь меня лучше всех, и от тебя у меня не было секретов, поэтому я и говорю это сейчас. Конечно, я тогда не знала, что это Эрик, но я любила его уже тогда, когда даже не была уверена — не приснился ли он мне. Когда несколько недель назад он вдруг возник передо мной, я была потрясена до глубины души. Если бы стул, на который я собиралась сесть, вдруг заговорил со мной человеческим голосом, я удивилась бы меньше. В действительности всё оказалось гораздо прекраснее, чем я мечтала, и в то же время куда ужаснее, чем могла я себе вообразить. Я и боюсь его, но меня и тянет к нему. Я хочу преодолеть этот страх, но не убегая. Я хочу заглянуть в его глаза, я хочу снова услышать ласку в его голосе. Я хочу, чтобы он обратился ко мне, а не к неведомой мне Кристине. — В голосе Амины вдруг мелькнула непривычная уху ярость. Мелькнула и пропала. — Я хочу, чтобы он забыл её! Даже если я не сумею внушить ему любовь, я буду счастлива тем, что научусь любить его так, как должно. А если придётся покинуть, то надеюсь, что меня утешит мысль о том, что я сумела согреть чьё-то сердце. Это сердце много терпело и страдало, я хочу подарить ему немного счастья. Разве это неправильно?

Слушая, как спокойно, уверенно и отрешённо говорит Амина, Мари заплакала. Амина вдруг открылась совсем с иной стороны. Прежняя её робость ушла. Но произошло это не потому, что нашлось то единственное ради чего стоит жить, а потому, что оно было утеряно вдруг, в одночасье. Когда кругом, на всём обозримом пространстве, видно лишь пепелище, первое, что приходит в голову, — лечь и ждать, пока смерть придёт. Здесь нет уже места робости или страху. И Мари показалось, будто подруга в единый миг оказалась настолько далеко от неё, что потребуются годы, чтобы преодолеть расстояние, вдруг разделившее их, как глубокая пропасть или непролазная чаща.

— Неужели ты веришь в то, что говоришь? Ты хочешь убедить мужчину в том, что любишь его, и бросить? Милая, это жестоко. Нельзя любить и держать камень за пазухой, — пыталась образумить подругу Мари.

— Наверное, это так и выглядит, — качнула головой Амина. — Но подумай, Мари, тот, кто мечтает о любви и готов дарить её, разве не хочет с её помощью избежать смерти и, возможно, жить вечно? Разве нет? Я не хочу обмануть, я только хочу попробовать избежать своей судьбы. Вдруг мы поможем друг другу, вдруг именно для этого я и рождена на свет? Ты хотела, чтобы я меньше думала о судьбе, ты видишь — я стараюсь, я пытаюсь противостоять тому, во что верю …

В глазах её блеснула мрачная решимость, упорство, порождённое горечью и болью, упрямство, способное как погубить, так и возродить. Всё здесь зависело от точки отсчёта, от направления, которое она, Амина, могла избрать. И Мари опасалась, что выбор уже сделан и сделан в тяжкую минуту, и путь этот ведёт к гибели. Неужели, бессонные ночи в Сен-Клу породили это безумие? Безумие, признаки которого проявились только теперь, когда уже ничего нельзя было сделать. Мари угадала это и сейчас, в эту минуту, скорбела о своей невнимательности. Печалилась о том, что не разглядела, не угадала раньше любовь, порождённую чудовищным одиночеством, любовь вечную, не признающую границ ни во времени, ни в пространстве. Не увидела любовь, способную вознести выше облаков, но неизбежно разрушающую тех, кто осмелится принять её в своё сердце, ибо такая любовь не терпит соперников, будь то даже сама жизнь. Оставаясь вечным сиянием, она заменяет тем, кто последует за ней, весь мир. Мари сидела и молча плакала, впервые обессиленная, сражённая обстоятельствами, которые она никак не могла изменить.

— Не бойся, Мари, я не больна, — после долгого монолога Амина чувствовала себя невероятно усталой. Она старалась справиться с неудержимой зевотой и клонилась на бок, как сломанная веточка: — Просто я очень устала сегодня. Я отдохну немного, — уже сквозь сон продолжала бормотать она, пока Мари проводила её к кровати. — Сегодня не пойду … никуда, завтра непременно найду … только бы ничего не случилось … ох, спасибо, дорогая, ты очень заботлива. Эти ботинки такие неудобные и платье … тоже … спасибо … сегодня был тяжёлый день.

Амина заснула моментально, едва коснулась подушки.

* * *

Дом на озере ещё никогда раньше не подвергался такому разрушению. Было разбито, разломано, разорвано и искромсано всё, до чего смогла дотянуться рука. Среди всего этого разрушения Эрик сидел на полу, поджав под себя ноги, как воплотившееся возмездие, и по подбородку медленно скатывалась капелька крови из прокушенной губы. И когда силы достигли своего предела, он уткнулся лицом в осколки и обрывки, и горло его исторгло неслыханный крик, от которого в ужасе разбежались, разлетелись и попрятались по углам и незаметным норам все мелкие жители подвальных помещений. А отзвуки горького и грозного рёва ещё долго гуляли по коридорам, заставляя бледнеть и креститься служителей оперы, спустившихся за какой-то надобностью в подвалы. Говорят, люди потом несколько недель боялись спуститься в подземелья.

Он старался. Видит бог, он старался изо всех сил поверить в то, что его ждёт нечто иное, не то будущее, которое, как можно предположить, он сам себе представил. Он старался быть мягким и отзывчивым, он попытался учесть свои ошибки, из-за которых потерял Кристину. Он не думал, что действительно сможет полюбить эту женщину так, как любил ту, другую.

Любил. Или любит. Всё ещё…

Но он надеялся на участие и добрые отношения. Но судьба опять схватила его за волосы и оттащила туда, где его место. Она снова швырнула его в яму, из которой он упрямо пытался выбраться и верил, что достиг двери, за которой его ждёт если не солнце, то хотя бы слабенький серый рассвет. Он просил так мало, но и в этой малости ему было отказано. Разве можно осудить его за ту злобу и ярость, с которой он взывал к небу, обвиняя?

Что же нужно от него этому миру? Неужели внешность настолько важна, что впечатления от неё могут перевесить даже простейшее чувство благодарности? Важна. Четыре десятка лет он убеждался в этом день за днём и все равно отринул убеждения свои. Ни деньги, ни подарки, ни доброта, ни внимание — ничто никогда не перевесит того, как он выглядит. Уроду отведена только роль злодея. От него прячутся, им пугают детей в вечерних рассказах у камина. То, что в своих мечтах он представляет иное — не важно. Легкомысленная девица, к которой он и пальцем не прикоснулся, проявляя уважение к ней самой и её несчастью, оказалась готова терпеть его уродство в обмен на положение богатой замужней дамы, но облила его упрёками и презрением. За что? За то, что он ни разу не отнёсся к ней, как к женщине, не выразил желание вкусить её прелести, обладать ею если не на правах мужа, то хотя бы любовника.

Её недовольство уходило корнями в то время, когда она ещё не видела его лица. И в её представлении он был загадочным, таинственным принцем, к которому рыба-прилипала сможет прицепиться и более не беспокоиться ни о чём. Ею владело желание иметь красивого и богатого покровителя. И Эрик мог это понять — ей, одинокой и неимущей с двумя детьми, было бы сложно устроиться в любом месте, а не только в Париже. Осознав, что с этой стороны ей ничего не добиться, она тут же устыдилась своих мечтаний и претензий и, не желая признать виновной себя, взвалила вину на него. Лукавый ум представил всё так, словно это он, Эрик, соблазнил обещаниями и не выполнил их. А внешность его, внезапно открывшаяся в результате трагических обстоятельств, послужила всего лишь поводом. Урод не достоин даже благодарности! Тем более урод, который не желает осыпать её подарками на правах мужа!

Ей нужны были подарки — брошки, браслеты, кольца — и она готова была терпеть его уродство в обмен на богатство, которое он мог бы ей дать. А что было бы за его спиной? Сколько любовников могла иметь она, насмехаясь в частных разговорах с ними над «глупым уродцем», посмевшим вообразить, что он может быть любим. Здесь сердце его мучилось болью, которую питало воображение, и оттого боль была особенно невыносима. Может быть, реальность была бы и не такой. Прекраснее или ужаснее, но она была бы реальностью, с которой можно было что-то делать. Эрик же страдал, погружаясь в пучину собственных представлений о себе самом. Эти представления стали плодородной почвой для картин его будущей жизни с этой или какой-нибудь другой женщиной, картин горестных, наполненных болью и несчастьем. Всегда — болью, и только — несчастьем.

Куда упорно толкает его судьба? Он готов был умереть, но на его пути встретились эти люди, и он в ослеплении принял это за божественный знак. Он решил, что судьба предоставила ему возможность поверить в справедливость и воздаяние. Но, видимо, грехи его настолько велики, что справедливость к нему может быть только такая. Разве Бог посылает знаки таким, как он? Так кого же теперь винить в том, что произошло? Он снова вообразил свет в конце тоннеля и только сам отвечает за свой провал.

Эрик улёгся на пол. Не обращая внимания на осколки и обломки, втыкавшиеся в спину, устало вытянулся. Недавнее буйство и последовавший за ним дикий первобытный рёв отняли все силы. Никогда ещё человеческое горло не исторгало таких злобных и отчаянных криков. Не было никого, кто мог бы понять его сейчас, почувствовать бессилие, охватившее каждую мышцу. Когда от его крика задрожала люстра, когда тоненько зазвенели стеклянные капельки, украшавшие её, он изо всех сил пожелал, чтобы каменные своды раскололись и погребли его под собой, водрузив над ним царскую гробницу. В этом тоже было отказано. Он утомлённо прикрыл глаза, и сон, сжалившись, наконец, принял его в свои объятия.

* * *

Эрик проснулся внезапно. Стояла оглушительная тишина. Раньше могильную тишь подземелья разбавляли своим шуршанием и звоном большие старинные часы. Теперь их не было. Единственными звуками были те, которые издавал он, ворочаясь. Ночёвка на жёсткой перине тут же отозвалась болью в спине и затёкших от холода мышцах. Эрик немного постоял на четвереньках, раскачиваясь, и как большой нескладный жук отполз к камину. Держась за крепкую кованую решётку, попытался встать и выпрямиться. С трудом, но удалось. В дровах теперь недостатка не было, и вскоре в камине заплясал огонь. Он мог засунуть руки в самое пламя, но оно не согревало. Эрик не чувствовал его обжигающей силы. Уселся, едва не уткнувшись в камин носом, и вскоре глаза начали слезиться от нестерпимо яркого света. Совершенно не заметив, как так случилось, он улёгся на бок и впал в странное тягучее дремотное состояние — не сон и не явь, — где картины его разрушенного жилища мешались с фантастическими видениями, присланными неведомыми посланниками из чужих миров. Видения эти были грозными и истощали его, требовали встать и идти, а он не хотел. И лежал дальше, и замерзал, и смотрел, пока не уснул.

Проснулся, почуяв сумерки. На улице за пределами Оперы наступал вечер. Как многие, живущие под землёй, он давно научился различать время суток, минуя обычные способы. Нестерпимо захотелось выбраться на воздух, на волю. Если уж замерзать, то глядя на звёзды или на тучи — если уж и созерцание величественного звёздного неба будет для него недоступно.

* * *

Эрик робко и осторожно пробирался к выходу из Оперы, словно разом забыл путь и всё время боялся наткнуться на свою ловушку, которая утопит или раздавит, или ещё что-нибудь сотворит такое же живописное. Он усмехнулся, подумав о том, что, вероятно, решат те, кто сможет отыскать его в этом случае. Наверное, он неосознанно ждал какого-то несчастья, но оно не случилось.

Выбрался за решётку. Улицу скрывали густые сумерки. Небо — ещё светлое без единой звёздочки — нависало над городом, и только поэтому тьма не завладела Парижем окончательно. Неподалёку у стены кто-то был. Забыв осторожность, Эрик в первый момент не обратил на это внимание. Но человек шагнул ему навстречу и окликнул. Он узнал этот голос.

— Зачем ты пришла? — глухо и бесстрастно спросил он.

— Мсье Эрик, я… — Амина замялась, не зная, как сказать то, что само просилось на язык. Эрик был неприветлив — она видела это и понимала его, и не допускала мысли, чтобы обидеться. Она только боялась, что он не захочет выслушать её. Всё, что она знала об этом человеке, говорило в пользу такого предположения. Но она была полна решимости сказать то, ради чего пришла. — Эрик, я хотела извиниться…

— Мне не нужны извинения, — резко перебил он её и пошёл прочь, не оглядываясь.

Догонять его она не решилась, боялась расплакаться в самый неподходящий момент, да и разговаривать на ходу было всё же неудобно. В том, что, начав движение, он не остановится, она была уверена, а вот в том, что сумеет сказать нечто, что привлечёт его внимание — нет. Она снова отошла к каменной стене и села прямо на землю, приготовившись ждать столько, сколько будет нужно. Впервые Эрику представилась возможность встретиться с силой, во много раз превосходившей в мощи его собственную. Амина собиралась познакомить его с терпением.

Через два или три часа блужданий Эрик вернулся и увидел её, прикорнувшую на тротуаре, но ничего не сказал, даже не повернулся в её сторону. Эта сцена повторялась не раз и не два. Днём он сидел в разрушенной гостиной или бесцельно бродил по дому, или спал, где придётся — иногда в кресле, иногда прямо на полу.

Чаще — разглядывал огонь в камине, неожиданно открыв в таком созерцании удовольствие. В сумерках выходил и неизменно видел у стены маленькую фигурку. Сидела ли она тут днём, он не знал, поскольку при солнечном свете не поднимался к решётке. И однажды Эрик просто не смог не подумать о ней. На шестой или седьмой день он вышел к вечеру — она сидела всё там же, кутаясь в старенькую шаль. Амина глянула в его сторону и тут же опустила голову, и закусила губу, чтобы скрыть дрожь от холода, пробиравшего до костей.

Он подошёл, взял её за руку и повёл за собой в глубину подземелья Гранд Опера.