О мифах и магии (гет)

По возвращении домой Гермиону, как ни странно, не заточили в комнате, под дверь которой подсовывали бы хлебные корки и откуда выпускали бы под присмотром в туалет да иногда погладить Косолапку. Мобильный у неё тоже не отобрали, что было смешней всего, и не заперли окна.

— Тебе двадцать пять лет, — сказала оправившейся от первого потрясения Гермионе мать.

Дальнейших объяснений она не предоставила. Впрочем, у Гермионы имелись собственные предположения относительно мотивов, неозвученных родителями: во-первых, её считали достаточно взрослой, чтобы контролировать свои поступки, во-вторых, — достаточно взрослой, чтобы воздерживаться от глупостей.

Но она, даже избежав домашнего ареста, всё равно редко покидала комнату и мало общалась. Родителям она лаконично — и почти не оправдываясь — заявила:

— Я — совершеннолетняя. Я с вами связывалась. Я действовала по собственной воле. Со мной ничего плохого не случилось!

Не обошлось без полиции: офицер, который, казалось, только и ждал вызова, явился, сел на край кровати и уставился на Гермиону с таким скепсисом, словно в жизни не принимал неверных решений.

Когда прозвучало имя Снейпа, она дёрнулась, растерялась и оттого не расслышала, что сказал офицер.

— Простите? — пробормотала она.

— Вы хотите выдвинуть обвинение? — повторил он. — Снейп причинил вам вред?

— Нет, — солгала Гермиона, чувствуя, будто её выпотрошили. — Ничего такого.

Едва офицер ушёл, она распахнула на столе свой дневник и крепко зажала в пальцах любимую шариковую ручку. Продавив сразу несколько листов — и не только потому, что в ручке заканчивалась паста, — она написала заглавными буквами: «ПРЕДАТЕЛЬ».

Слово получилось огромным, занявшим целую страницу. А во всю следующую она выцарапала: «ОБМАНЩИК».

Гермиона ему так доверяла. Так много ему рассказала. Она считала его другом. Отмахивалась от всех маленьких странностей вроде отсутствия семьи, друзей или что работает он неизвестно кем, если вообще у него есть хоть какая-нибудь работа. Да, он не причинил ей боли, не покалечил, не сделал ничего противозаконного. Он, вероятно, отсидел свой срок и теперь вправе распоряжаться собственной свободой. Он и распорядился: возник в её жизни, укрепил её веру, позволил ей думать, что наконец — после стольких лет! — она встретила того, кто понимает, кому не безразлично, кого…

Того, кого заключили в тюрьму за убийство.

Страницу со словом «ПРЕДАТЕЛЬ» Гермиона сожгла в камине. В её рождественском носке, подвешенном над каминной полкой, уже что-то лежало.

Тогда, в номере, она не до конца поверила услышанному. Лицо ведущей теленовостей выглядело неестественно бело-голубым и лишённым эмоций, словно всё сказанное — ничего не значит. Словно это реплики в устах бездарного актёра, бубнящего текст, пока на экране изображение несчастной девушки сменяется портретом ужасного похитителя.

Ужасного похитителя, которого Гермиона поцеловала.

Страница со словом «ЛЖЕЦ» превратилась в пепел.

Правда, доведенная до степени клише: сжигая страницы с неприятным содержанием, чувствуешь себя лучше. Однако ненадолго. Лучше стало бы, если бы Гермиона прекратила вспоминать тот вечер, если бы не думала, что она сделала, что поощрила. Оплакивая никогда не существовавшего парня и с трудом оправляясь от визита в усадьбу, она всего лишь нуждалась в утешении. И рядом оказался Снейп. Несколько дней она наблюдала за ним. Наблюдала с возрастающим против воли интересом.

«Конечно, он вызывал интерес, — ярилась про себя Гермиона. — Он же ненормальный!»

Пожалуй, она была единственной, не желавшей говорить о нём. Между тем вдруг обнаружилось, что она пользуется популярностью. Родители, отправляясь на корпоративные и коктейльные вечеринки, куда Гермиону вообще-то не приглашали, и на менее официальные сборища в пабы с просмотром регби, постоянно брали её с собой. Она надевала колпаки с помпонами, а выпитого ею разведённого вина хватило бы, чтобы наполнить ванну. Алкоголь плохо сочетался с прописанными лекарствами; впрочем, Гермиона их не принимала. Куда хуже, что от спиртного у собеседников — розоволицых, разгорячённых — развязывались языки.

— Ах, как интересно! — сказал на первой после её возвращения вечеринке в честь Рождества доктор Дженкинс, коллега родителей. В руке он держал бокал с пятой, наверное, порцией выпивки. Его бархатный жилет натянулся на пуговицах. Гермиона всегда избегала смотреть на его рот: для дантиста у него были подозрительно плохие зубы. — Тайный побег…

— Не было никакого побега, — отрезала Гермиона. — Мне достаточно лет, чтобы самой контролировать свои перемещения.

Дженкинс промокнул вспотевший лоб бумажной салфеткой.

— Я помню, как ты доставала мне досюда, — он рывком опустил ладонь до уровня коленей.

— По-моему, мы познакомились, когда я уже была подростком.

— Пусть так, — не стал спорить доктор Дженкинс, заинтересовавшись отблесками хрустальной люстры на лепнине. — И что же это было тогда? Я понимаю, высокий и загадочный, но ведь не красавец. Еще и убий…

— Замолчите, — перебила Гермиона.

Лицо Дженкинса вытянулось.

— Что, простите? — промямлил он.

Тут подоспела мать Гермионы и за руку быстро её увела. В иных обстоятельствах старшую Грейнджер только позабавила бы пошедшая пятнами физиономия Дженкинса, а тем вечером — пришлось раньше времени уйти домой. Но оно того стоило.

В остальном же — неизбежная безнадёжность. Накануне Рождества сделалось совсем худо, потому что Гермиона по глупости позволила себе вообразить, каково было бы остаться со Снейпом. Может, в очередном городишке они пошли бы вместе в церковь на полночную службу. Тепло одетые, сидящие плечом к плечу, они, когда пробьют колокола, вслух повторили бы гимны из потрёпанной тетрадки. Магия чувствовалась бы в самом воздухе наступившего Рождества, в ночном морозце, в стуке шагов по дороге домой в темноте. Они бы уже сдружились, не узнай Гермиона ни о чём. Может, он бы поцеловал её в ответ. Может, он бы сам ей обо всём рассказал, объяснил, исправил…

А может, он бы убил и её.

Получается, ей лучше находиться здесь, с тётей, дядей и тремя кузинами, младшая из которых отнюдь не горела желанием ночевать с нею комнате.

— Так ты теперь типа замужем? — спросила Табита, уютно устроившись в кровати, пока Гермиона пыталась — в итоге безуспешно — сделать то же на полу, на материном коврике для йоги.

— Нет, — ответила Гермиона.

— Но ты же сбежала из дома.

— Я не сбегала. Я предупредила родителей, что кое-куда съезжу. Мне двадцать пять лет. Когда человеку двадцать пять, ему так поступать можно.

— Но не тогда, когда человек — псих.

— Спокойной ночи, Табита.

Странные сны приснились той ночью. О холоде и радости: красноносые из-за мороза лица, снежки, стеклянные банки со сластями в магазинчике, пропахшем корнуэльской сливочной помадкой и корицей. Рон рядом, подумала она, и даже во сне стало мучительно стыдно за одну только мысль о поцелуе с кем-то другим. Тем более с ним…

Гермиона проснулась, потому что замёрзла. На краю коврика сидела Косолапка и смотрела на неё. Больше в комнате не было никого.

Оказалось, она опоздала к завтраку.

— Выспалась, малютка Тим*? — спросил отец, когда она пришла в кухню.

Он мыл посуду, надев её фартук с изображением валлийского дракона. Драконий хвост завязывался сзади на шее.

Гермиона непонимающе моргнула:

— Извини, что?

— Ты хромаешь, — объяснил отец свою неудачную попытку пошутить.

Посмотрев вниз, Гермиона увидела кровь, выступившую на пурпурном носке — там, где большой палец.

— Ой, — сказала она. — Наверное, во сне ударилась о кровать.

— Так сильно?

— Да это я недавно пыталась свалить урну.

Глупый и жалкий поступок. Она гнала воспоминания о днях, проведённых со Снейпом, с Дином. А теперь даже разбитый палец не позволял забыть, что она дошла до предела, как бы этого ни отрицала. Что она так и не получила желаемого. Что бросила книгу Батильды Бэгшот и, сдавшись, ежедневно испытывала то огромное облегчение, то громадное разочарование.

— Давай-ка быстренько вымой ногу, — велел отец. — Не очень-то хочется возиться с кровью на коврах. — Он состроил рожицу, стараясь рассмешить. — Не в Рождество.

Ну хоть подарки без неё не открывали. Гермионе их досталось куда меньше, чем кузинам. Она и не ждала многого. Могла вообще ничего не получить — ей живо представилось, как тётка с квохчущим смехом провозглашает, что кое-кто этом году очень плохо вёл себя, — но перед ней уже лежал скромный, по сравнению с горами кузин, холмик: несколько небольших свёртков, в двух из которых наверняка были традиционные ежегодные шоколадные наборы «Молочного лотка», и продолговатая кривобокая коробка, адресованная ей и обёрнутая коричневой бумагой. Почерк на обёртке показался странно знакомым.

Подарки открывали по очереди. На продолговатую коробку посматривали с любопытством все. Гермиона оставила её под конец и сейчас аккуратно разворачивала.

— От кого это? — спросила мать.

Под обёрткой коробка была глянцево-белой, и Гермиона испугалась, что внутри — бельё. Но на крышке лежала свёрнутая полоска бумаги: записка. Всего несколько слов, написанных зелёным цветом: «Заметил, что в Вашей ручке кончается паста. Счастливого рождества. СС».

У Гермионы запылали щёки.

— Когда это пришло?

— Со вчерашней почтой, по-моему, — ответила мать.

Судя по отметке на обёртке, посылка была отправлена первым классом двадцать третьего числа или двадцать второго. После того, как Гермиона убежала от него.

Зачем?

Дрожащими руками она отлепила скотч и подняла крышку, боясь даже подумать, что в коробке — какие-нибудь отрезанные части тела.

Страх сковал её; руки и те перестали трястись.

У неё вырвался нервный смешок.

Ни частей тела, ни иной явной или скрытой демонстрации гнева. В коробке обнаружились короткое, с тонким латунным наконечником тёмно-синее гусиное перо и пузырёк синих же чернил.

— Чудный подарок, — вежливо заметил отец. — От кого?

— От школьного приятеля, — ответила Гермиона, пряча записку в ворохе обёрточной бумаги.

— Не знала, что ты до сих пор поддерживаешь связь с кем-то из школы, — сказала мать. Она протянула руку и провела пальцами вдоль стержня пера. — Красивое. Хотя и непрактичное. Ты собираешься им пользоваться?

— Не знаю.

Очень кстати завизжала Табита — ей подарили новый мобильный телефон, — и Гермиона больше не была в центре внимания. Она поддела наконечником пера ноготь на большом пальце руки, ощущая холод впивающегося в мягкую плоть металла, потом торопливо сунула подарок в середину несолидной кучки из пяти пар носков и двух одинаковых коробок конфет.

* * *

До открытия Национального Архива оставалось четыре дня. И все эти четыре дня длилась мука безрезультатных звонков и пустых обещаний.

В полиции, куда Гермиона позвонила в День подарков*, ей отказались сообщать любые сведения о Снейпе, хотя она и подвергалась опасности с его стороны и вызвала ну очень серьёзное беспокойство властей. Повысив голос, она смогла только получить обещание, что назначенный по её делу детектив перезвонит ей в январе. Не увенчались успехом и попытки связаться по телефону и электронной почте со службой новостей, показавшей ролик о них со Снейпом: теперь всех интересовало цунами в Таиланде. Ничего не добившаяся и устыдившаяся своего рвения, Гермиона сложила руки и ждала, когда же, наконец, наступит двадцать девятое число.

В восемь пятьдесят девять утра двадцать девятого декабря Гермиона стояла перед дверями Национального Архива. Пальто уже переброшено через руку, телефон уже лежит в кармане, и уже с минуты на минуту внутри здания загорится свет.

Она была первым посетителем.

Служащие выглядели, как с похмелья. Шаги Гермионы, поднимающейся на второй этаж, звучали до неприличия громко. На неё, пока она шла к столу справок, пристально, сузив глаза, смотрела девушка-консультант. Девушка о чём-то размышляла так сосредоточенно, что забыла поздороваться.

«Вспоминает, где меня видела, — подумала Гермиона. — Лучше некуда».

— Мне нужны материалы судебных дел, — теребя край читательского билета, сказала она вместо приветствия.

Девушка открыла рот для ответа, потом передумала.

— Какого суда? — в итоге спросила она.

Точно Гермиона не знала:

— Наверное, Линкольнского суда Короны. Если только в Коукворте нет собственного.

Девушка, по-прежнему пребывая в заторможенном состоянии, застучала по клавишам компьютера. Пальцы ударяли медленно, нарочито, словно Гермиона раздражала её.

— Есть, — сказала девушка.

— Тогда давайте попробуем его.

— Год какой?

— Не знаю. — Гермиона уже задумывалась над этим, и тогда её мысли двигались по кругу. Она не могла выбрать вопрос, ответ на который занимал её больше всего: когда, кого или почему. — Вероятно, после семидесятого или даже семьдесят пятого. Как-то так.

Девушка нахмурилась, затем спросила:

— А имя?

Читательский билет прилип к ладони. Гермиона замялась и прошептала:

— Северус Снейп.

— Как? — переспросила девушка.

— Северус Снейп!

Эхо подхватило свистящие звуки. Гермиона покраснела. Тут девушка её узнала, вытаращила глаза, раскрыла рот.

— А-а-а, — протянула она и быстро отвела взгляд. Она вытащила читательский билет из-под ладони Гермионы и мгновенье спустя добавила: — Через полчаса.

— Что — через полчаса? — просипела Гермиона.

— Обвинительный акт.

— Он что, один?

— А вы надеялись, что их будет больше?

Гермиона надеялась, что не будет ни одного.

— Нет, — сказала она.

Читательский билет заскользил по столу обратно к владелице.

Следующие тридцать минут ожидания, пока материалы окажутся в ячейке, выдались беспокойными. Время тянулось мучительно долго. Гермиона переступала с ноги на ногу, теребила край блузки, раздираемая противоречивыми чувствами и мыслями. Пришлось дважды вымыть руки из навязчивого опасения, что липкие ладони испортят бумагу. Ещё Гермиона боялась не выдержать, получив документы, и порвать их на мелкие клочки, поэтому вцепилась в ткань брюк. Когда её номер высветился на табло, во рту у неё пересохло, сердце устроило бешеную гонку, а ноги стали ватными.

Вернувшись на место с папкой в руках и положив её на стол, Гермиона дважды глубоко выдохнула, чтобы успокоиться.

Папка была неутешительно тонкой.

«Ничего не изменится, — внушала себе Гермиона, водя кончиками пальцев по сгибу и краям папки. — Ничего не изменит того, что случилось. Только одно изменится: я узнаю, что случилось».

И она раскрыла папку.

Можно было и не садиться. Под обложкой лежал единственный пожелтевший лист с неожиданно кратким текстом. Однако вот и оно — имя: Северус Снейп. Всего лишь набор букв, напечатанных на машинке. Дата рождения: девятое января 1960 года. Дело рассматривал Коуквортский суд Короны шестого октября 1977 года. Гермиона не ошиблась в возрасте — Снейпу было сорок четыре, почти уже сорок пять. Слишком стар для меня, подумала она с горькой усмешкой.

Взгляд запнулся о самое важное слово, и сердце упало, безвольные ладони похолодели и прилипли к столешнице.

В свои семнадцать — обвинялся в убийстве.

Никаких иных подробностей. Никаких ответов: ни кого, ни почему, ни что случилось, ни сколько он провёл в тюрьме. Даже имени жертвы не было. Зато крупно, жирным шрифтом напечатали слово «убийство», точно оно само по себе недостаточно весомое. Гермиона невольно таращилась на него. Казалось, она может провалиться внутрь листа, выпасть в зале суда и увидеть на месте подсудимого Снейпа. Семнадцатилетнего Снейпа. Воображение рисовало его почти таким же, каким она видела его несколько дней назад, только совсем худым, нескладным, с более длинными и давно немытыми волосами. Лицо юное, но угрюмое и ещё менее, чем сейчас, способное вызывать симпатию. Вероятно, с немного нечистой кожей. А глаза… Какими было бы их выражение? Озлобленным или несчастным? Испуганным или виноватым?

Знал ли он уже тогда, что что-то не так? Что чего-то не хватает?

Гермиона стыдилась провала на экзаменах, а Снейпа посадили за убийство. И она ещё считала, будто они похожи: похожее воспитание, похожие нужды, похожие цели.

Понимание того, как же она ошибалась, было невыносимым.

Почему он не испытывает к ней ненависти? Наоборот, подарок на Рождество прислал, возобновив общение. Без объяснений, без извинений. Перо теперь лежало в запертом ящике, чтобы не добралась Косолапка, втиснутое между школьными рефератами и драгоценностями, подаренными перед смертью бабушкой.

Гермиона продолжала сверлить взглядом слово «убийство».

А она-то почему не испытывает ненависти к этому человеку?

С глубоким вздохом она перевернула лист, готовясь увидеть пустую страницу. Сердце пропустило удар, когда она увидела, что это не так. С обратной стороны тоже был текст. Шрифт — бледнее, чем на первой странице; возможно, напечатан позже, через время.

«Прошение об апелляции удовлетворено восьмого августа 1979 года.

Освобождён под залог».

И больше ничего, никакого продолжения или сведений об исходе апелляции. Вероятно, всё прошло хорошо, подумалось Гермионе, если Снейп оказался на свободе, ходил, дышал, говорил. Всё должно было пройти хорошо.

Папку девушке она возвращала с улыбкой и благодарностью. Но вредная привычка мыслить рационально твердила ей, что принять желаемое за действительное очень легко. Даже тому, кто не разбирается в законах — а Гермиона почти не разбиралась, — известно, сколько в них тонкостей и формальностей. Ловким движением можно сделать из невиновного виновного, а виновного — освободить.

И кем из них был Снейп?

Человеком, приславшим ей на Рождество писчее перо.

Убийцей.

Другом.

Гермиона уже уходила, но девушка-консультант внезапно окликнула её:

— Есть ещё кое-что. — Она смотрела в монитор во все глаза, а руки зависли над клавиатурой. — Ещё один Снейп в базе. Самих материалов по нему нет, только имя в компьютере по данным магистратского суда. Я подумала, вдруг вас это заинтересует.

Машинально поблагодарив девушку, Гермиона отправилась домой на метро. Голова шла кругом, а тело казалось чужим.

— Как дела в библиотеке? — спросила дома мать. Она полулежала на диване в гостиной, и коробка для ёлочных украшений то и дело съезжала с её колен. Из коробки по полу тянулась мишура, в которую Косолапка запустила передние лапы.

— Хорошо, — отозвалась Гермиона и исчезла у себя наверху. Несколькими минутами позднее она спустилась: в шапке и варежках, шея обмотана шарфом, на плече — тяжёлый рюкзак.

Взглянув на неё, мать уронила в коробку стеклянную звезду. У звезды откололся луч.

— Ты куда? — выдохнула мать, но в тоне её сквозило предупреждение.

— Я буду осторожна, — пообещала Гермиона, продела под вторую лямку рюкзака руку и, наклонившись, поцеловала мать в щёку. — И звонить буду каждый день. Честное слово.

Пока мать, растерявшись, подыскивала внятные возражения, она ушла.

* * *

Дом в Тупике Прядильщика пропах горелым консервированным томатным супом. После великого рождественского пира — миска супа, две кружки чая и сладкий пирожок, подаренный подслеповатым соседом, который не смотрит новости, — посуда до сих пор кисла в раковине, потому что перегоревшая лампочка ограничивала время пребывание в кухне часами дневного света.

Рождество не из лучших.

Он просматривал оставленные Гермионой книги, пытался читать, но только бездумно переворачивал страницы, не в силах запомнить ни одного напечатанного слова. О чём он думал? Преимущественно о Гермионе, если быть до конца честным. О том, как она лежала, беспомощная, на полу в усадьбе и билась в судорогах. О том, как она умела целиком погрузиться в чтение. О том, как она подначивала его и как улыбалась. Чего бы он не отдал за то, чтобы снова поймать её взгляд! Чего бы не отдал, чтобы снова услышать, как она называет его профессором своим самым невыносимым тоном!

Вместо этого его назвали иначе: на входной двери кто-то написал аэрозольной краской «извращенец». Словно Гермионе не двадцать пять, а пять лет, и она не способна принимать самостоятельные решения. На стекле окна гостиной выцарапали ещё и «убийца» — на случай, если он вдруг забыл. Он не мог отделаться от мысли, что дверь вот-вот распахнётся, и его выволокут на улицу, швырнут на мостовую лицом вниз, кроша зубы о бетонный бордюр и…

В дверь постучали.

Полчетвёртого дня двадцать девятого декабря. За полторы недели до его сорокапятилетия. «В новостях, — думал он по пути к двери, — сообщая, что найден мой труп, возраст округлят. Мне всегда будет сорок пять».

Он не слишком торопился. К чему спешить, когда за дверью — если судить по настойчивому и громкому стуку — поджидает тот, кто явился с ним разделаться? Шагах в пяти от двери он остановился, глубоко вдохнул и вдруг через зазор в нащельнике услышал, как его позвали тихим знакомым голосом.

Он оцепенел и смог отреагировать лишь через несколько секунд, да и то казалось, будто конечности опутала натянутая резиновая лента, грозящая забросить его обратно в глубь дома.

Дверь распахнулась, хотя он не помнил, как отпер задвижку.

На крыльце стояла она. Без очков. Широкая улыбка не скрывала зубы. Распущенные пышные волосы еле сдерживала вишнёвого цвета шерстяная шапка.

— Гермиона, — произнёс Снейп.

Да, это была она. Гермиона.

Гермиона стояла на крыльце. Она что-то говорила: губы шевелились, выпуская на волю слова.

— Профессор, — сказала она с искренней улыбкой.

Надпись на двери не осталась незамеченной, но комментария не удостоилась. Вместо этого Гермиона спросила:

— Ещё ведь не поздно пожелать вам счастливого Рождества?

* Малютка Тим — персонаж повести Ч. Диккенса «Рождественская песнь в прозе: святочный рассказ с привидениями».

* День подарков — 26 декабря.