Зигзаг (гет)

Амина стояла и оглядывала результат буйства хозяина дома. Оставив её посередине гостиной, он уселся в кресло у камина и молча ожидал, пока она соберётся с мыслями и, наконец, скажет то, зачем пришла. Потеряв терпение, окликнул:

— Ну?

Она дрожала от макушки до кончиков пальцев ног и не только от холода. На минуту ей показалось, что она забыла, как говорить. Он сидел, не шевелясь, смотрел в едва тлеющий камин, изредка быстро и почти незаметно оглядывая её с ног до головы. Но тут же отводил взгляд — не от смущения или неловкости, а от безразличия. Ему было всё равно. Но почему же он тогда привёл её сюда, если ему всё равно? Мог бы оставить на улице.

— Я … я хотела объяснить … хотела рассказать, — она запнулась и внезапно закашлялась. — Можно мне воды? — робко попросила Амина, не решаясь взглянуть на Эрика.

Минуту спустя перед её глазами, уставившимися в пол, появился стакан. Она отпила немного, хотела попросить разрешения сесть, но не решилась. Сжимая стакан в руке, огляделась, пытаясь найти место, куда бы его примостить. Не нашла. Стакан так и остался в руках.

— Лучше? — поинтересовался Эрик.

Теперь он смотрел прямо на неё. И под его взглядом она ещё сильнее покраснела, губы задрожали. Это было просто невыносимо! Легко быть решительной, когда за твоими движениями не наблюдает пламенеющий взор. Он стоял рядом спокойно и неподвижно, неслышно было даже его дыхания, словно это был не человек, а механизм. Амина чувствовала, что сейчас она ближе, чем когда-либо к признанию, которое теснится в её сердце. Страх сковывал её язык, но сила чувства была столь велика, что никакие оковы скоро не смогут его удержать, и она признается, сбиваясь на каждом слове, стыдясь и краснея под внимательным взглядом.

Она признается и совсем не в том, ради чего пришла…

— Что ты молчишь? — голос его звучал сердито и нетерпеливо.

— Я пришла, чтобы объяснить и извиниться, — Амина быстро глянула — благодарение Богу — он был в маске.

— Что-то требует объяснения? — удивился Эрик. — И извинения мне не нужны. Да и если бы они были нужны, то извиняться должна твоя хозяйка, а не ты. Я помню, что ты всё время жалась в сторонке, как перепуганный мышонок. Мадам Дюпон всего лишь сказала правду, а правда не оскорбительна, — и, подумав, добавил, — и хорошо, что правда обнаружилась сейчас.

Он отвернулся и отошёл к камину, осколки захрустели под тяжёлым шагом. Прислонившись к мраморным изразцам, уставился на тлеющие угольки. Его фигура, поза, пальцы в перчатках, поглаживающие камень, — всё было холодным и равнодушным, словно не живой человек стоял перед ним, а ненужная и неинтересная вещь, ещё недавно зачем-то привлёкшая его внимание, а теперь давний интерес вызывал только недоумение.

— Я хотела объяснить слова мадам о моём брате, — как можно твёрже попыталась сказать Амина, но голос её предательски дрогнул, и она снова замолчала теперь уже от подкатившего к горлу всхлипа. Воспоминание о том, как она обнаружила раненого Эрика, было ещё слишком живо, несмотря на давность произошедшего.

— Тогда, на ярмарке, мне показалось, будто мадам прямо обвинила меня в том, что произошло. Дело в том, что мадам … некоторым образом права. В вашем ранении действительно виноват мой брат. Но … я узнала об этом спустя много дней … уже после того, как всё случилось. Если бы я только знала … раньше ...

Эрик едва заметно покачал головой, то ли выражая готовность слушать, то ли отрицая желание возвращаться даже мысленно в тот вечер.

Амина стояла, переминаясь с ноги на ногу, чувствовала жар, приливающий к щекам, и не могла подобрать слова. Если бы только Эрик подбодрил её хотя бы одним словом, заговорил с ней ласково или грозно, хоть как-нибудь. Если бы он сдвинулся с места, возможно, ей было бы проще, но тогда он не был бы Эриком.

Он молчал и не двигался, но не потому, что хотел её мучений или радовался им. Эрик даже не думал, что его поведение как-то может влиять на её решимость, на способность произносить слова. В первую минуту он даже удивился, что ей вообще пришла в голову мысль что-то объяснять и оправдываться. Желая изо всех сил, чтобы его чувства принимались в расчёт, Эрик оказался не готов к тому, когда это случилось.

— Эрик, я, — она глубоко вздохнула и, словно ныряя в омут, быстро заговорила, глядя в пол, боясь поднять глаза и увидеть ответ в глазах слушателя. Когда она заговорила, то почувствовала себя свободнее, слова теперь находились сами. — Я родилась в Турции. Мой отец был цирковым наездником и, поверьте, очень хорошим наездником. Женившись, он пожелал полной свободы. Но номера, которые он создавал со своей лошадью, пользовались большой популярностью, поэтому хозяин цирка не хотел отпускать его, удерживая самыми разными способами от обещаний до угроз, но эту часть жизни я знаю только с его рассказов. Ещё до своей женитьбы он взял на воспитание маленького мальчика, который остался сиротой. Моя мать приняла его, как своего сына, и они жили некоторое время вместе в Константинополе. Вскоре отцу надоела подневольная жизнь, и он захотел организовать свой цирк наездников. Пришлось долго таиться, чтобы осуществить свой план. Наконец, представился случай, и мы бежали во Францию. Мне было тогда всего-то несколько месяцев. Путешествие было очень тяжёлым, мама заболела. Она угасла очень быстро. От прежних планов пришлось отказаться. Отец с братом поступили в цирк и стали управляться с лошадьми. Некоторое время мы жили так и, в общем-то, не бедствовали. Когда я подросла, я овладела искусством танца на большом шаре. Но потом случилось несчастье: во время одного из выступлений отец, выполняя трюк, прыгнул раньше и приземлился прямо перед скачущей лошадью. Столкновения нельзя было избежать, и копыта лошади повредили ему позвоночник. С той поры всё пошло наперекосяк. Марсель … мой брат … он очень изменился, может быть, виноваты были в том обстоятельства, в которых оказались мы, а, может быть, он всегда был таким, но раньше я не замечала …

— Каким таким?

— Злобным. Он был осуждён за грабёж и попал на каторгу. Отец очень опустился после всех несчастий. Иногда мне казалось, что он сходит с ума, когда, лёжа в постели, он подвывал. Он мог выть так часами. И я долго не могла заставить его встать. Конечно, травма его была очень серьёзной, и отец едва передвигался с костылями. Ни о какой работе для него не могло быть и речи. Возможно, если бы ему было чем заняться, он не стал бы таким подозрительным и злым. Я работала одна, но этих денег не хватало. Потом я подвернула ногу, и моя карьера танцовщицы на шаре прекратилась. Пришлось искать работу. Марсель к тому времени освободился… И некоторое время я была наводчицей. Я работала сначала швеёй, а потом манекенщицей в ателье мадам Трюффо и сообщала брату и его сообщникам о богатых клиентах, посещавших ателье мадам. Они устраивали грабежи. Потом… — Амина запнулась едва заметно, но тут же храбро продолжила, — появился господин Самир. Он сказал, что нужна няня для двоих детей. Я надеялась, что больше не буду зависеть от своего брата … больше … больше не буду … делать то … делать то, что делала, — она прервалась и долго молчала, стараясь не заплакать.

Эрик видел, как тяжело ей даётся это, и в моменте испытал странное чувство. То была ещё не жалость, но нечто очень близкое к ней, то, что заставило его обиженное сердце дрогнуть в ответ на несчастия другого человека; человека, от которого он не зависел, за которого не отвечал и к которому был, в общем, равнодушен.

— Теперь у меня была работа, появлением которой я обязана себе…

Это была полуправда, но правду она не решилась бы поведать.

Эрик нетерпеливым жестом прервал её:

— Пока ты просто описала мне свою жизнь, я тронут, правда. Но всё это мне не интересно. Зачем ты пришла сюда?

Амина испуганно глянула по сторонам. Прямой вопрос требовал прямого ответа, но такого ответа не было. Точнее он был, но сейчас она не решилась бы озвучить его и под страхом смерти.

Если бы только Эрик обратился к ней иначе…

— Я пришла, чтобы извиниться, — тупо повторила она.

— Извинения приняты, — иронично ответил Эрик, — ты можешь идти. Выход вон там.

Он указал ей на дверь, а сам стоял и смотрел, как она мнётся, не зная на что решиться.

— Не пойду, — вдруг сказала она, чем несказанно удивила не только Эрика, но и себя.

— Почему это?

— Мне хочется остаться здесь.

Эрик выпрямился — такого ответа он не ожидал. Его прямой и пристальный взгляд вонзился в неё, словно нож. Амина поёжилась, почувствовав этот взгляд.

Товарищ в страданиях Эрику не был нужен, а потому он решил воспользоваться безотказным до сих пор способом, чтобы избавиться от надоевшей гостьи. Он резко шагнул к ней, мигом преодолев расстояние в три шага, одновременно освобождая своё лицо от вечной защиты. Обезображенный лик склонился над ней. От неожиданности она не успела отвести глаза и смотрела, онемев, в искажённое яростью лицо монстра.

— Ну, и как, — рявкнул он, — больше не хочется?

Амина забыла, как дышать. Стакан выскользнул из ослабевших пальцев и, звякнув, откатился в сторону. Перепуганные мысли заметались в голове и попрятались в какие-то неведомые норы. Когда потухло сознание, когда она потеряла способность мыслить, на помощь пришло вдохновение — божественное дыхание, способное внушить светлые мысли и помочь в решении тем, кто почувствует его. Она глянула в его глаза и выдохнула: ей было страшно, но глаза его, пылающие горнила, приковали к себе, подчинили своей воле, и воля эта требовала, чтобы она осталась. Что-то внутри него нуждалось в ней и не желало отпускать от себя. И теперь она уже не могла оторваться от их манящей глубины. И видела, как они меняются, как выражение гнева и ярости сменяет безысходность и страдание. Она осторожно вынула маску из его пальцев и погладила матовую поверхность, потом отложила её в сторону, покачала головой, то ли вспоминая что-то, то ли порицая…

— Я видела ваше лицо без неё, — едва слышно, как будто самой себе, проговорила Амина. — Прошу, — она робко прикоснулась к его плечу, трепетным движением тонких пальцев огладив смявшуюся ткань рукава, — я прошу, позвольте мне … любить вас.

Эрик онемел. Но в её голосе не было насмешки.

Девушка глянула на него отважно, даже с вызовом, но Эрик видел, что она боится смотреть на него прямо. В её взгляде не хватало искренности, однако искренности было много в голосе. Осознав это, Эрик едва не заплакал.

— Вы просите?.. Вы хотите любить меня?.. Зачем? Для чего нежному ростку обвивать старое, покалеченное невиданной грозой дерево? Зачем весеннему цветку распускаться у корней и подставлять свои лепестки слабому солнцу — не для того ли, чтобы, одурманив, отнять у дерева единственное, что у него ещё есть — его корни? Чтобы оно, наконец, рухнуло и перестало мозолить глаза?

Эрик произнёс всё это, не отдавая себе отчёта в том, что говорит. Боль, которая собиралась в его сердце, требовала выхода. Он устал терпеть. Её искренний, хотя и очень испуганный голос, приглушённый и мелодичный, внезапно оказался ключиком, который отпер каменную дверцу, за которой до сих пор был замурован живой человек.

Она осторожно глянула, словно примериваясь, как оно будет, не обожжёт ли уродливое зрелище её глаз — так показалось ему, но в следующую минуту он устыдился своих мыслей. Взгляд её не был жадным и пристальным, но и испуга в нём не было. Если ей и было страшно, то он не заметил.

— Вы не верите мне?

— Я не верю в то, что желание любить меня может возникнуть в ком бы то ни было, особенно после увиденного, — горько обронил Эрик и отвернулся.

Всё же просьба её, такая светлая и нежная, помимо воли проникла в его сердце, быстро и незаметно пустила свои корни. Или, может быть, тому способствовала усталость, неистребимое желание, странствуя, найти приют, достичь гавани, которая примет и признает его, и будет милостива.

Самир был прав: требуя любви, испытывая невыносимую жажду тепла и ласки, он не позволял любить себя. Не потому ли, что его мольбы до сих пор не были услышаны или же вызывали только неверие, ужас и насмешки? Эрик пытался защитить себя, и можно ли винить его в этом? Он стремился к любви и боялся её, поскольку уже почти не верил в то, что она возможна.

Он отвернулся от Амины, но отойти не смог. Даже если потом, несколько минут спустя, его ждало разочарование, эти несколько мгновений он хотел почувствовать себя желанным. Он хотел, наконец, обмануться и ощутить, каково это — быть любимым. Уродливый изломанный профиль не мог отвлечь внимание от того, как горестно поникли его плечи. И девушка в полной мере постигла ту бездну, в которую он сам себя загнал.

— Бедный, — едва слышно, словно про себя, произнесла Амина.

Она сказала так тихо, что даже чуткий слух не уловил смысл произнесённой фразы. Но нежный голос достиг и без того готовой почвы и пробудил ещё слабые и неуверенные ростки надежды.

Эрик удивлённо оглянулся и посмотрел в её лицо:

— Что?

Она покачала головой, словно стряхнула что-то, неприятно висевшее на её шее, осторожно взяла его за руку и медленно стянула с неё перчатку. Эрик не противился. Он пытался понять, каков будет её следующий шаг, и терялся в догадках; пытался представить, что может она сказать ещё, и разум его, обессиленный, отступал перед невозможной задачей. И потому её следующие действия потрясли его: приблизив руку к своим губам, она стала целовать её палец за пальцем, фалангу за фалангой, медленно, не пропуская ни сантиметра, она прикасалась своими нежными губами к рукам, дышавшим смертельным ледяным холодом, она выпивала эту стужу, отдавая взамен тепло своей души. Таким же было её внимание к другой руке. Было в этих движениях нечто покорное, невинное и вместе с тем невыносимо обольстительное, от чего у него случился сбой в сердечном ритме, и дыхание на мгновение прервалось. Он словно пережил мгновенную смерть.

Эрик хотел отнять свои руки и не мог. Голова его сама по себе клонилась, словно требуя ласки и внимания такого же, какое досталось рукам. Но в следующую минуту, словно проснувшись, он поднял голову, глубоким вздохом пытаясь вернуть себе контроль над самим собой, а не только над этим слабым уродливым телом. Когда силы его были совсем уже на исходе, Амина отвлеклась от его рук и посмотрела ему в глаза. Он видел, что она старается смотреть только в глаза, но сейчас почему-то это не задевало его. Всё казалось просто, естественно и правильно. Сейчас она отпустит его руки, и он сможет надеть свою маску, чтобы не пугать её больше.

— Эрик, когда-то ваши руки удержали меня от падения, — она, не отпуская взгляда, медленно и осторожно, словно опасаясь сломать, положила его руки к себе на талию. — Я не ожидала этого, я не хотела, возможно, тогда мне это и не было нужно, но вы решили за меня. И как только я поняла это, ваше решение стало и моим решением тоже. Я не осмеливаюсь сказать, что там, на площади, несколько лет назад вы меня обняли. Я знаю, что ничего подобного вы не замышляли, но именно так я чувствовала тогда. Я не видела ни вашего лица, ни вашей фигуры. Я не помню, во что вы были одеты. Я не помню даже, была ли тогда ночь или день, зима или лето. Я не помню ничего, я не знаю ничего, но … я помнила ваши глаза и чувствовала ваши руки так же, как чувствую и вижу их сейчас. Может быть, сейчас я поступаю неправильно, не так, как должно, и вы вправе оттолкнуть меня, но все эти годы я ждала вас. Не осознавая, не вспоминая, даже не думая, я хотела снова почувствовать ваше объятие. Эрик, я не прошу ничего взамен, только разрешите любить вас и показать, каким может быть этот мир, когда ты не одинок. Обнимите меня, Эрик…

Она прильнула щекой к его груди, сжалась в комочек, всем своим существом, всеми доступными ей средствами стараясь показать свою нужду в нём, твёрдое и неотвратимое желание подтвердить свои слова любым способом, каким он только пожелает. Она верила в него и в себя так нерушимо, что невозможно было не откликнуться на этот зов. И когда его руки бережно, почти невесомо обняли её в ответ, Амина удовлетворённо улыбнулась. Она не была уверена в том, что его сомнения, его недоверие сломлены, но знала, что зёрна веры уже прорастают в его душе. Осталось лишь немного подождать, и мечта её сама спустится к ней в ладони и позволит приручить себя, и никогда не покинет.

Никогда, до тех самых пор, пока смерть не разлучит нас…

— Маленькая глупая девочка, ты не понимаешь, о чём говоришь и о чём просишь, — его голос глухо доносился до её слуха сквозь тело, и была в нём невыразимая ласка и печаль. — Зачем связывать свои мысли со старым, почти повалившимся деревом, в котором уже, возможно, и желания нет, не то, что сил. Вдруг я не смогу дать тебе того, что ты хочешь, и ты высохнешь прежде, чем достигнешь границ своей жизни?

— А вы, правда, знаете, что я хочу?

— Ты так красива… — и она услышала в голосе его странное сожаление и горечь того, кто, готовясь шагнуть в темноту, бросает последний взгляд на разгорающееся за спиной утро, того, кто в единый этот миг осознаёт вдруг красоту и, понимая неизбежность своего шага, грустит о потере.

— Это не моя заслуга так же, как и ваше лицо — не ваша вина.

Эрик осторожно гладил её по плечам, по спине; его пальцы расчёсывали растрепавшиеся волосы. Наклонившись, он вдыхал их аромат, чувствуя, что балансирует на тоненькой туго натянутой ниточке, что одно неосторожное движение, и он полетит вниз и утянет её за собой. Он чувствовал, как под бережными касаниями напрягается её тело, как это невольное и неосознанное напряжение вызывает отклик в нём самом, призывая на свет древний инстинкт желания. Пальцы музыканта — оголённые нервы — чувствовали трепет, обнимавший и её тоже, собирающий мурашки каждым своим прикосновением. Тихо вздыхало сердце в ответ на безмолвный шелест — ты так красива — и сжималось от страха и сожаления, когда сознавало — я уже не молод.

Сказать это вслух он не мог: желание гасило порывы здравого смысла. Владеть. И не только слабым, мягким, податливым и послушным телом, но и мыслями, и взглядами, и движениями — всем, что доступно, до чего сможет дотянуться. И это желание пугало сильнее, чем её покорность и явная готовность следовать, куда бы он ни повёл, и повиноваться всему, что бы он ни захотел сделать или приказать.

Раньше он никогда не чувствовал ничего подобного. Любовь к Кристине представлялась ему страстным желанием обладать прекрасной и недосягаемой игрушкой. Ребёнок, увидевший в яркой праздничной витрине роскошную фарфоровую куклу, не может не пожелать её для себя, но лишь как предмет восхищения и созерцания. Эрик стремился к Кристине, как к дивному образу, которым можно очаровываться вновь и вновь, не прикасаясь из опасения разбить или повредить как-либо иначе эту невероятную красоту, созданную для услаждения взоров. То, что могло произойти после её согласия, после венчания, в темноте спальни почему-то не приходило в голову. В тех желаниях не было никакого после.

Теперь это слово, грозное и необоримое, воздвиглось и вызвало страх и неуверенность. Пугало желание отринуть веления разума и кинуться с головой в вихрь, который подарит или несравнимое наслаждение, или бесконечную боль. Он не боялся погибнуть сам, но страшился погубить её. Впервые такие мысли посещали его вместе с желаниями и останавливали, и призывали дремлющие до поры сомнения — иные, не те, которыми полнилось его сердце, когда он мечтал о Кристине.

Рука осторожно огладила плечо, соскользнув, неожиданно коснулась её груди и отдёрнулась, словно обожглась. Глаза искали выражения неприязни или оскорбления, но лишь смущение лёгкой краской проступило сквозь смуглую тонкую кожу. Она опустила глаза, скрывая за пушистыми ресницами свой взгляд. Губы прихотливо изогнулись не то в смущённой, не то в удивлённой улыбке.

Эрик поспешно отстранился, отступил и спрятал руки за спину, борясь с внезапно вспыхнувшим искушением прикоснуться к ней ещё раз. Нестерпимо захотелось почувствовать её. Лёгким, едва заметным движением очертить скулы, нежную шею, плечи, трепетные руки. Робко, невесомо коснуться гибкого стана, снять покров с тайны, укрывавшей её, проникая запретными касаниями в неведомое. Открывать её для себя снова и снова, каждый раз, как в первый, — если таким будет её желание.