Безликие (гет)

Он сидел, перекинув ногу на ногу, внимательно поглядывая на Лили Поттер, которая, повернувшись спиной, восседала на краю кровати, никак не реагируя на его присутствие. «Сумасшедшая», — думал он, клацая крышкой зажигалки, чувствуя легкое раздражение. Потому что никто и никогда не сидел спиной к нему, зная, что он непременно ударит, воспользуется этой возможностью.

Ему бы хотелось сказать, что все это из-за нее, что если бы… если бы что? Что стало причиной, по которой она еще дышит, а не гниет в земле? Какого хрена он крадется тайно ночью в свое разрушенное поместье и просто сидит здесь, без дела, когда ее дражайший папочка открыто бросил ему вызов и с минуту на минуту просто заточит его в кандалы.

Малфоя не могут поймать. Не сейчас, черт возьми, потому что он так близко был к разгадке чего-то важного, что он просто не мог остановить себя. Ему нужно было действовать. И он, право, готов был на многое. Кроме?

Он резко поднялся со стула, из-за чего тот со стуком опрокинулся назад, и спина Лили Поттер натянулась, словно стрела. Скорпиус шел медленно, и звук его шага каким-то эхом раздавался. Тусклый свет, проникавший в комнату сквозь надтреснутый светильник в углу едва освещал ее бледное тело, когда он встал прямо перед ней, возвышаясь, словно скала.

Схватив ее за подбородок, Скорпиус вынудил Лили вскинуть голову и посмотреть на него. Но она, будто назло, отвела взгляд в сторону, и из-за полумрака он едва мог различить эмоции на ее лице.

Почувствовав, как раздражение буквально затмевает ему разум, а вся тяжесть прошедших событий буквально выбивает все его искусственное сознание, он резко толкнул Лили на кровать, прижав ее руки, пристально всматриваясь в ее лицо. Бледная, будто неживая, она выглядела то ли болезненно, то ли печально. И между тем сквозь эту печаль прорастало отвращение — к кому оно обращалось? Ему? Миру? Или просто в этом была Лили Поттера: ненавидеть и презирать все, что ей только виделось на пути.

— Как ты бы хотела умереть?

Лишь тогда она посмотрела на него, сощурив глаза. Лучше бы она усмехнулась, бросила что-то колкое или посмотрела как обычно прямо, с явным осознанием своего величия, за которым так надеждно спрятан страх, но сейчас она не боялась. Он видел это слишком явственно. Зеленый омут глаз был безразличным, и он испытывал то же самое, оттого раздражение в момент улеглось, и Скорпиус вдруг перестал понимать, что сейчас делает и зачем.

— Я слышала одну историю о мальчике, — вдруг сказала она, внимательно глядя на него, и за одну секунду на дне ее зрачков загорелась крохотная искорка интереса, а он просто напрягся. — Этот мальчик, говорят, был столь опасен и безжалостен, что все, кажется, заклеймили его убийцей раньше, чем он им стал.

Что-то внутри него колыхнулось, и Малфой от напряжения в глазах даже моргнул. Стало вдруг тяжело, сложно находиться здесь, в этой комнате, в этом полумраке и чувствовать под собой живое тело.

Сглотнув, он хрипло спросил:

— А что, ты думаешь, он не был безжалостен?

Лили молчаливо прикусила губу, слегка склонив голову набок, словно задумываясь о чем-то, но при этом взгляд ее скользил по его лицу со странным интересом, и, когда она наконец посмотрела в его глаза, лишь спокойно сказала:

— Мне кажется, что он просто был брошен. И несчастен. А от несчастья лишь один путь — озлобление.

Оскалившись злобно, Скорпиус резко поднялся, сверкнув глазами. А потом, отойдя от кровати, вернулся к упавшему стулу, и, усмехаясь больше, еле сдержался, чтобы не пнуть по нему.

— Не был он несчастен.

— Был, — резко повторила она, и Малфой, не удержавшись, яростно посмотрел на нее из-за плеча. Лили больше не сидела на кровати, а, цепляясь за рванный балдахин, который висел как-то уж слишком криво, смотрела на него уверенно. — Потому что я знаю еще одну такую историю. Только уже о девочке. Она была такой же.

Скорпиус сморщился. Воспоминания обступали его со всех сторон, и он чувствовал себя так, словно стоит возле бездны и смотрит ей прямо в лицо.

— У нас разные виды одиночества, Поттер, — устало сказал Скорпиус. — Ты свое себе придумала сама, у тебя было все, все, чего я лишился. Это же благородно страдать, не так ли? Не потому ли терпела Балдера, чтобы было чем оправдаться?

— Я всего лишь мечтала привлечь внимание отца, — отчаянно цепляясь за балдахин, не своим голосом бросила резко Лили, и голос ее, кажется, впервые слетел. — Я хотела, чтобы он заметил меня, хотела, чтобы мною гордились, чтобы мать не смотрела на меня так снисходительно, чтобы кузины взяли меня в свой круг как равную и чтобы братья не видели во мне лишь свою маленькую сестренку, которую нужно оберегать. Я хотела быть хорошим человеком, Скорпиус, хотела, черт возьми! Я ведь только… только и могла, что поступать так, как поступала…

— Как? — стальным голосом добивал он ее, видя, как от одного этого вопроса у нее участилось дыхание, а глаза широко распахнулись. В них стояла, словно болотная муть, злоба, ярость и ненависть.

— Я делала все, чтобы быть лучшей. Я докладывала свои работы позже срока, пользуясь своей фамилией, крала чужие идеи, подслушивала, вынюхивала. А потом… — не выдержав, она расхохоталась, медленно сползая на пол, тяня за собой балдахин, который черным бархатом обвалился вниз. Именно так и рушились их жизни: невзрачно, пошло и без вкуса. — Роза, мои кузина Роза! Такая… ну знаешь, такая, как нужно. Дочка героя, да, не то что я. Балдер был ее жених. Ее, понимаешь? А я отобрала. Как игрушку! И он ведь и был таким: жалким, слабым пресмыкающимся. Ничтожеством. Мусором, который я подобрала. Понимаешь?

Она смеялась, отчаянно заливаясь на бок, и лицо ее кривилось от злобы, от ярости и от смутного удовлетворения, словно она выиграла какой-то приз, но уже не желала своей победы.

— Отобрала? Слышишь! Отобрала.

— Ну а дальше, что? — подойдя к ней и, присев на корточки, сощурился Скорпиус. — Убила его?

— Почти, — с дьявольским весельем сказала она, резко поддавшись к нему, схватив за кожаную куртку. Лицо ее было столь ослепительно прекрасно в эту секунду, что Малфой действительно смотрел только на нее и видел лишь ее. — Он должен был умереть во Франции в день своего отъезда. Однако он убился… за день до того, как он должен был умереть, он решил убить себя самостоятельно. Какое блядство, Скорпиус? Я даже не смогла сама уничтожить то, что породила. Жалкая, слабя, безликая.

Она спрятала в руках своих лицо, которое уже покраснело. По щекам ее текли слезы, тихие слезы слепой ярости. И Скорпиус не удержался — дотронуся пальцами до рыжих прядей, которые рассыпались по плечам, скрывая лицо в ладонях. Рыжие пряди были сухими на концах и словно безжизненными, но он осторожно касался их, задумчиво смотря на Лили.

Вздохнув, она аккуратно опустила руки, замечая его пальцы и, переместив взгляд уже на его лицо, Лили посмотрела на него с тем же отчаяньем, что и тогда, когда он пришел ее убить, но не смог.

— Мальчик, которого я знал, был не несчастным, Лили, — вдруг тихо сказал он, посмотрев на нее, словно сквозь. — Он до отчаянья хотел жить. Знаешь, что это такое? Зубами выгрызать свою судьбу. Сначала ему хотелось жить… потому что у него были надежды, желания, мечты, а потом… он начал жить лишь, чтобы заслужить свою смерть.

— Что стало с этим мальчиком, когда он уехал из Англии? — дотронувшись до его пальцев, также тихо спросила Лили. Холодные и шершавые, они скользили по его кисти руки, и Малфой словно отмер, заметив вдруг ее перед собой.

— Этот мальчик был обречен. Лишенный одного из родителей, он в итоге потерял и другого. Она должна была жить… должна была жить ради этого мальчика, но его мама… не пережила. Не смогла. Сдалась, бросила себя и его на произвол судьбы. Она умирала, и труп ее еще с неделю гнил в подвале, прежде чем ее похоронили. А мальчик… он все это время сидел с ней, знаешь, почему? — глаза его сверкнули. — Потому что ему попросту некуда было идти.

Схватив ее руку, он с силой сжал ее пальцы, чувствуя странную желчь внутри. Потому что прошлое проще было закопать намертво под грудой трупов несбывшихся надежде, чем пропускать сквозь себя и опять страдать, страдать.

— Неужели не было людей, готовых ему помочь? — в глазах ее он видел грусть, что заставило Малфоя лишь сильнее усмехнуться.

— Добрые люди бывают только в нравоучительных историях мудаков, желающих создать картинку идеального мира. Не было никого. Никто не приютил этого мальчика — эти люди потом сами выдумали красивую историю о своем сострадании. На самом деле им было плевать на этого мальчика, и он решил уйти в поисках непонятно чего. А дальше — все как у всех сирот. Если ты не принадлежишь банде, то тебя убьют, а мальчик… мальчик был ничей, без имени, без истории, без лица. Жалкий. Конечно, его почти убили. Били так, словно пытались выбить из ничтожного, ослабленного голодом и холодом тела остатки гордости. Не вышло. А мальчик их запомнил, и, будучи почти на том свете, оттого и выжил, что в ту минуту возжелал этих людей уничтожить, стереть, причинить им боль. Потому что… если мальчику причиняют боль, почему он не может ответить? Кто придумал, что жить нас заставляет любовь, слава или доброта? Лишь ненависть и ярость способны вытащить с того света. Лишь они.

Лили едва перевела дыхание, и он заметил, как дрогнули пальцы в его руке. Опустив голову, она оттолкнулась свободной рукой и придвинулась к нему еще ближе, так, что их колени почти соприкоснулись, и, посмотрев прямо, Лили быстро спросила:

— А дальше? Мальчик уничтожил их, да?

— Каждого, — на одном дыхании сказал он, улыбаясь. — Каждого стер в порошок. Этому мальчику, может, тоже хотелось быть хорошим человек, но все, чему его научила жизнь — это вертеться, выворачиваться, подставлять. И их он подставил с особым наслаждением. А потом… потом ювенальная служба, свалившийся с небес опекун и Дурмстранг.

— Коррекционный класс, — шепотом бросила Лили, нагнувшись еще ближе к нему.

— Класс отпетых ублюдков, насильников, воров, наркоманов, мерзкое собрание отродья, грязных, убогих и глупых. Мальчик всегда считал себя выше их, оттого ни с кем не говорил — но что подумали эти идиоты? Что он боится, что он стесняется? — Скорпиус расхохотался. — Он их просто презирал.

Лихое веселье опутывало его в силки, вынуждая кривить зубы и слегка подрагивать от беззвучного смеха — и он смотрел в карие глаза напротив, видя в них столько смешанных чувств, что хотелось, право, просто встряхнуть ее и сказать, чтобы она никогда, ни за что, ни при каких обстоятельствах не смотрела на него так… ведь иначе вряд ли он мог бы поручиться за себя.

— Все они были жалкими, у них было лишь одно средство — насилие, но ведь им, Лили, им не подчинить людей. И я это знал, знал, черт побери, а оттого сразу нашел своих людей.

— Марта была твоим человеком? — криво усмехнувшись, спросила Лили, попытавшись вырвать свою руку, но Скорпиус не позволил — сжал лишь сильнее, а потом потянул ее на себя, из-за чего, Поттер, не выдержав, уперлась свободной рукой об пол, выгнувшись в спине.

— Конечно, была. Не смотри на нее так презрительно, — он опять схватил рукой разметавшиеся рыжие волосы, с неподдельным интересом поглядывая на них, словно что-то мысленно подсчитывая. — Тогда она была совершенно другим человеком… впрочем, важно ли это? Интересно другое — то, что именно с помощью нее я уничтожил иерархию этого долбанного класса.

Скорпиус резко замолчал, отпустив наконец руку Лили, а потом, схватив палочку, из-за чего она вся всего на секунду прямо сжалась, и, криво оскалившись, он поднес ее к волосам, отрезая пару прядей.

— На память, — весело сказал он, бережно пряча в свой карман оборванные пряди, и Лили, выпрямившись, резко схватилась руками за свои волосы, с ужасом смотря на них, словно он не просто вторгся в ее пространство, а уничтожил его.

Поднявшись на ноги, Скорпиус бросил ленивый взгляд в окно, в котором виднелась лишь сущая темнота, и в комнате, в этом разрушенном, старом, грязном помещении, этот мрак казался спасительной гаванью — в полумраке старой лампы здесь, возможно, даже можно было жить.

— Лучше бы мы никогда не встречались с тобой, — раздался хриплый голос в этой тьме, словно на секунду рассеивая мрак, вынуждая его невольно оглянуться и посмотреть на нее.

В этой фразе было много здравого, правильного, очевидного, и Скорпиус был почти согласен. Но глядя в ее лицо, в котором отвращение к жизни смешалось с желанием реализовать себя, он понимал, что встреча их словно была предопределена; каждый стремился к тому, чтобы уничтожиться, и раз у них это не выходило, почему бы не сделать этого с помощью другого? Почему?

— Да, — холодно бросил он, круто развернувшись по направлению к лестнице.

Ему нужно было спешить — допрос должен быть уже утром, и он знал, после него его не выпустят. Странное предчувствие захватило его воспаленный мозг, и Скорпиус упорно шел к себе на квартирку, кутаясь в черный плащ, чувствуя, как холодный ноябрь щупальцами пролезает под кожу.

Остановившись, он опрокинул голову и посмотрел ввысь, не видя ничего перед собой. Тьма была везде, и в ней бы по-хорошему спрятаться, раствориться, исчезнуть. А Скорпиус не мог, потому что знал свою миссию, знал, к чему вел его долг, а потом, прибавив шагу, Скорпиус быстро добрался до дома.

Обездвиженная Марта едва тихо посапывала, и, посмотрев на нее мрачным, долгим взглядом, Скорпиус подумал, что совершенно бессмысленно тераризировать ее дальше — искалеченный мозг был точно таким же, как у Балдера. Здесь работала одна и та же рука — и, кажется, этой рукой мог быть только один человек.

Тихий смех, вырывавшийся из груди, нарастал, и, не сдержавшись, Скорпиус расхохотался в голос со всей мощью — его ломало изнутри, и, схватившись руками за голову, он едва дошел до стола, на котором почти ничего не было — лишь кипа ненужных бумаг.

Милосердных людей на его пути не было. Поттер заблуждался — никто не проявлял к Скорпиусу ни интереса, ни заботы. Одни его ломали, другие пытались получить за его счет преференции — сам Малфой никого не интересовал. Он был одиноким мальчиком, который выжил лишь за счет того, что умел проникнуть в логово к врагу и распотрошить его изнутри. Так было всегда. Так будет и с самим Поттером — а потому, схватившись за бумагу, он набросал пару строк:

«Жизнь вашей дочери в прямой зависимости от моей».

Взяв булавку, он приколол к бумаге рыжие локоны. Ночь опять встретила его холодом, когда он пробирался к дому Поттеров, и, неслышно ступая по безлюдным улицам Лондона, Скорпиус впервые задумался: чтобы было бы, если бы он жил здесь с самого начала? Какова была бы его жизнь, если бы Скорпиус гулял по этим улицам, вместо трущоб Берлина?

Слишком много вопросов и слишком много возможностей было перед его глазами, и Скорпиусу казалось, что проще отмахнуться от них, чем пытаться их понять — зачем было терзать свою душу тем, что никогда не произойдет? Зачем было думать о прошлом?

Письмо едва слышно опустилось в почтовый ящик, и, постояв еще с минуту, Скорпиус тот час исчез во тьме, растворяясь в это кровоточащей болью и ужасом, безумной ночи.

* * *

Его проводили мимо кучи кабинетов без вывесок, мимо открытых помещений, напоминавших по виду своему стеклянные купалы для казни, а потом, заведя в секретное помещение, явно построенное для особенных, без особых церемоний нацепили кандалы, усадив в кресло.

Вокруг не было ничего, кроме двух стульев, один из которых Скорпиус и занял, а также стола. Кромешная тьма озарялась лишь яркой вспышкой палочки, стоявшего возле него аврора, и было так тихо, что можно было подумать, словно он оказался в склепе.

Первым молчание нарушил тот аврор, что стоял, и Малфой в ту же секунду почувствовал, как кто-то попытался пробить его барьер.

Мысли путались, было до невозможности жарко, и, казалось, что так себя ощущал лишь он — испарина постепенно становилась настоящими каплями, которые стекали по его лбу, и он чувствовал, как неумолимо заморозилось время.

Первое время они ничего не говорили, явно пытаясь механически прорваться в его голову. Но Скорпиус-то, Скорпиус был натаскан не хуже их, поэтому они быстро поняли, что это бессмысленно. Жалкое отчаянье тронуло его, когда он увидел палочку, нацеленную себе в лицо. Воспоминания обухом грели его по голове — также палочку на него наставлял Рабастан, и в ту же секунду внутри него поднималась настоящая яростная буря. Он был зверем. Скорпиус Малфой был настоящим хищником, загнанным в угол, чувствовавшим себя на краю пропасти.

Он сопротивлялся. Цепи, натягиваясь на запястьях, отдавались странным покалыванием, но в порыве ярости Скорпиус находил это ощущение даже приятным. В этой душной комнате уже спустя какое-то бесконечное количество времени резко запахло кисловато-металлическим запахом — кровь он различал слишком хорошо и прекрасно понимал, чья именно она была.

Голова мутнела, мысли разбегались, а его плохое зрение, делавшее объекты расплывчатыми, совершенно перестало фокусироваться вокруг. Обрывки фраз касались его ушей, но он не осознавал их — многое Скорпиус видел перед собой, много, о чем было ему задуматься, и явственнее всего в нем проступало нечеловеческое желание выпутаться из пут и сделать то, что так долго он вынашивал в своей голове, что так долго ускользало сквозь его пальцы. Ведь его жизнь — преграды, которые он ломал с животной яростью и дьявольским смехом. Потому что ничто не могло его остановить на пути к цели.

В какой-то момент Скорпиус почувствовал, словно он перестал испытывать удушающую жару. Странный холодок прошелся по его сцепленным пальцам, и когда Малфой поднял свою голову, то перед собой он увидел уже нового персонажа — перед ним стоял Гарри Поттер. Нахмуренный, донельзя подозрительный мистер Поттер.

Скорпиус хмыкнул, оскалившись — лицо его исказилось в презрении и понимании. Было даже забавно — понять, насколько далеко готов был зайти национальный герой ради спасения своей дочери, какими принципами он готов был пожертвовать.

В конце концов, Скорпиус всегда поступал так со своими жертвами: влезал чуть ли не в их кожу, был ближе, чем кто-либо, а потом просто выворачивал наизнанку их души, уничтожая. Он не простит Гарри Поттера. И никогда его не простит — Скорпиус попросту пользуется им, и Поттер это знал. Знал и позволял, потому что даже у таких людей было то, что им дорого, близко и ради чего стоило умереть.

У Скорпиуса же таких вещей или людей не было.

— У меня отвратительная привычка, мистер Малфой, — глухо сказал Поттер, когда в комнате остались лишь они двоя.

Тишина, прерванная им, растворилась так же стремительно, как и пелена перед глазами Скорпиуса. Глаза его постепенно стали привыкать к режущему белому свету и бликам, и вот он уже явственно видел перед собой главного аврора страны. Который, правда, уже не выглядел так безмятежно, как обычно, и будто бы даже постарел всего за пару дней.

«Больно, да?», — хотелось выкрикнуть Малфою. А еще — сбить с рук своих кандалы, развернуть перед собой это лицо и, встряхнув его за края плаща, просто посмотреть глаза: «Больно терять тех, кого любишь? Больно зависеть от того, кого презираешь, буквально ненавидишь? Надеюсь, очень-очень больно».

Но Скорпиус молчал, не говоря ни слова.

— Я люблю давать людям второй шанс.

— Ваша отвратительная привычка заключается не в этом, — откинувшись на спинку стула, бросил Скорпиус, дернув на челку, что спадала ему на глаза. — Она заключается в том, что вы, как и все добряки, беспечно доверяете людям. Гиблое дело, мистер Поттер.

Поттер промолчал, лишь дернув рукой край стола, выдавая то ли нервозность, то ли собственную заинтересованность. Какое щепетильное дело, да? — жизнь собственной дочери.

— Мне нужно идти, поэтому вы выпустите меня, — уверенно сказал Скорпиус, перестав наконец усмехаться. — Взамен я дам вам подсказку: жизнь человека, который вам так важен, зависит не от нас с вами. А от человека, который выжил вопреки. Тот, кто пришел по наши души.

— Что это значит? Не говорите загадками, мистер Малфой, — раздраженно бросил Гарри, облокотившись о стол. — Не вам стоит диктовать условия.

— Условия, не условия, какая чушь! Просто отпустите меня сейчас же и начните, наконец-таки, капать на свое окружение. Не будьте идиотом — думаете, Хаос единственные, кто желает вам смерти? Нет. Кто-то рядом. Кто-то совсем близко. И они воспользовались нашими услугами. А кто стоит во главе нас — выживший вопреки. И вот он-то, скорее всего, подчиняется тем же, что и вы. Задумайтесь, мистер Поттер. А потом уже мы и поговорим.

Дальнейшее все словно протекало в тумане — Скорпиус не чувствовал, как цепи спали с его рук, как его вывели наружу и буквально выкинули возле здания. Холодный, морозный ветер не приносил облегчения, легким было слишком сложно дышать, и, облокотившись о стену, он отчаянно вдыхал и выдыхал легкими воздух, цепляясь пальцами за выступающие кирпичи.

Снежные хлопья застали его в врасплох и одновременно будто бы вернули к жизни. Вскинув голову, Скорпиус увидел, что ноябрь медленно движется к своему полному вымиранию — первый снег был одним из немногих предвестников, а свинцовое серое небо лишь подводило к логическому выводу.

Вздохнув, он оттолкнулся от стены, и, пошатываясь, заваливаясь на правую ногу, медленно побрел в сторону своей квартирки. Ему нужно было думать, решать что-то, отчаянно цепляться за здравый смысл и план, который продумал еще будучи подростком.

Мысли нужно было упорядочить, чувства — подчинить. Если он не возьмет над собой верх, это сделает кто-то вместо него, и тогда прощай Малфой, прощай бренная оболочка, за которую он так много и отчаянно боролся. Стоит ли такой итог всех его страданий?

Рыкнув, Скорпиус резко дернулся, взмахнув палочкой, и тут же оказался возле дверей своей квартиры. Хоть и физическое его состояние было слегка подорвано, он испытывал небывалую решимость — время, которое он выгрыз для себя, было слишком драгоценным, чтобы растрачивать его на такие бессмысленные вещи, как собственное самочувствие.

Малфой буквально влетел в грязную, полупустую комнату, хлопнув входной дверью. Ему нужно было непременно сделать две вещи: проникнуть в Малфой-мэнор и проверить исправность подземелий и, наконец, не просто отыскать Рабастана, а навести на его след целый аврорат.

Впрочем, это было даже бессмысленно, слишком очевидно было то, что Лестрейндж был повязан с властью. Значит, достаточно было просто бросить Поттера на его след, и тогда, кто знает, может, ему самому не придется ничего делать?

Холодный оскал проскользнул по губам, когда он бросил бессмысленный взгляд на зеркало, идеально чистое. Лишь один человек был в его игре, словно ненужной пешкой, а между тем явно мог знать нечто необходимое ему. Своего кузена Андраса Скорпиус не переносил и не знал особо, предпочитая игнорировать их родство, но сейчас это было бы сравни безумию. Нотт мог ему пригодиться. И его-то сознание на удивление было слишком целым, слишком адекватным.

Как будто кто-то специально готовил его в качестве… шпиона? Кем он мог быть в этой игре?

«А ведь если бы моя тетушка не раздвигала ноги перед кем попало, Рабастан бы никогда не вышел на мой след», — мрачно подумалось ему, и эта мысль отчего-то испугала его. Потому что в ней будто бы проскальзывало не то сожаление, не то обида — но Малфой не должен был, не мог жалеть о своем пути. Потому что тогда можно было бы ненароком подумать, будто с самого начала избранная им линия судьбы была… глупой.

Тряхнув головой, он бессмысленно посмотрел на свои руки, которые, как всегда, были в мелких царапинах, с шершавыми подушечками пальцев — именно руки выдавали то, какую жизнь он был вынужден жить, именно они делали из его аристократичной внешности обычного, самого нищего проходимца. Это несоответствие внутренне грызло его, словно зверь, и смотря сейчас на свои пальцы, он вспоминал, как часто на них заглядывалась Лили Поттер, как смотрела она потом на него самого и будто бы оценивала.

Ее пронзающий взгляд всплыл перед глазами, словно живой, и Скорпиус готов был почти рассмеяться: то, что он рассказал ей при прошлой встрече, было за гранью, он не должен был так откровенничать. Но не все ли равно?.. разве он не убьет ее?

Только вот на этот вопрос отвечать почему-то не хотелось, словно он сам придумывал причины, по которым она все еще должна была жить.

Словно он сам придумывал отговорку, которая бы была достаточно вразумительной, чтобы он подарил ей жизнь.

— Скорпиус.

Поразительно решительный возглас за его спиной заставил его почти вздрогнуть и рассеянно моргнуть. Он так далеко ушел в свои мысли, что потерял связь с действительностью и забыл, что в комнате, должно быть, все это время была Марта.

Он обернулся, и, действительно, позади него стояла Марта. Но она была такой странной, что Скорпиус внимательно прошелся по ней взглядом.

Марта, которой она была последние годы, любила вычурные наряды и украшения; а Марта, что стояла перед ним сейчас, напоминала ему скорее его потерянную, давно погибшую одноклассницу: вместо вызывающе кроткого платья с глубоким декольте, на ней было совсем простенькое, серенькое не то платье, не то просто тряпка, которая висела на ней, скрывая все достоинства и изъяны фигуры. Никаких украшений не было: тощие пальцы освободились от пут бесчисленного количества колец, а мочки ушей не провисали под тяжестью сережек.

Это была старая, добрая Марта Новак. Романтичная дура, смотревшая ему в глаза, ходившая за ним попятам, отдавшаяся ему в пустом классе. Такая знакомая и такая давно утраченная, что Скорпиус повернулся к ней всем корпусом, внимательно всматриваясь в лицо.

Оно было просто другим. Не было блаженной, вульгарной улыбки, не было искорок похоти в глазах. Неужели последняя его попытка порыться в ее памяти отмотала ее назад, в прошлое?

— Марта? — лишь бросил он, прищурившись.

— Ты долго не приходил, — просто сказала она, без приторного «Скорпи», без развязной улыбки, которая тотчас должна была осветить ее лицо.

Она подошла к нему ближе, встала на носочки и посмотрела прямо в глаза, каким-то стеклянным, неживым взглядом.

— У тебя все еще болят глаза, Скорпиус? Он опять мучал тебя?

Она стояла близко, но не старалась стереть последнюю грань, и смотрела так задумчиво в его глаза, что у него, право, холодок прошелся по коже. Воспоминания, изувеченные, бессмысленные, никому ненужные, обступали его со всех сторон, и на секунду ему даже показалось, что вот он опять в закрытом, пустом классе и рядом с ним сидит Марта, перебинтовывающая раны от Круциатуса, что нещадно наносил Рабастан.

Она всегда была рядом в такие моменты. Почему он забыл об этом?

— Я же вижу, — гнула она, а Скорпиус просто молчал, не имея сил сказать хоть что-то. — Твои глаза опять покраснели. Однажды этот ублюдок лишит тебя зрения… Скорпиус! Как же мы несчастны!

Она опустилась резко, схватившись руками за голову. Марта Новак сходила с ума, он видел это отчетливо, но ничего не мог с этим поделать. Ему не хватало даже сил просто что-нибудь сказать ей.

— Ох, эта стерва, эта идиотка, она опять тебя искала! — чуть не плача, лепетала она, а потом, яростно сверкнув глазами, она резко обошла онемевшего Скорпиуса и подошла к окну, облокотившись на него руками и слегка покачиваясь всем своим телом. — Идиотка Дитрих! Я ее однажды убью! Слышишь? Я ее точно прикончу. Какого черта она к тебе лезет?! Ты мой, Скорпиус, мой!

Марта стала раскачиваться сильнее, и Скорпиус, не выдержав, резко обернулся, услышал странный треск — кажется, она разломала перекладину, но будто и не замечала этого.

— Я ее убью, убью… я почти это сделала, — резко подняла голову, Марта посмотрела на него в упор на удивление ясным взглядом. — Мальчик с такими же глазами, как у тебя, с таким же лицом… эта шлюха же от тебя понесла, да? За это я ее и почти убила.

— Что? — охрипшим голосом спросил Скорпиус, смутно о чем-то догадываясь.

Он помнил, конечно, помнил, как ненавидели друг друга Марта и Марлен, и рано или поздно их вражда должна была во что-то вылиться. Неужели… это произошло сейчас?

И словно в подтверждении его догадки Марта расхохоталась диким, бессмысленным смехом, запрокинув голову. А потом, также быстро она вскочила на ноги, перестав облокачиваться на об подоконник, и опять безумно залепетала:

— Я к ней пришла, понимаешь? Пришла! Мерлин, Скорпиус, эта дура даже чары нормальные наложить не может, — новый приступ смеха захватил ее, искажал это измученное, серое лицо. — Я набросилась на нее, прмяо взяла и набросилась. У меня ведь палочки нет… ничего нет! Но как я вцепилась в нее, о-о… ты бы видел эти шрамы, они никогда не пройдут, никогда… а потом прибежал мальчик и как накинулся на меня…

В секунду Скорпиус подошел к ней, схватив Марту за руку, подведя к себе.

— Что ты ему сделала? — не своим голосом спросил Малфой, тряхнув ее, на что Марта рассмеялась пуще прежнего.

— Так, значит, твой выродок, — она улыбнулась своей привычной улыбкой: пошлой и мерзкой. — Я как его увидела, все поняла! Ты... как ты мог, Скорпиус?

Глаза ее заслезились, и она тут же выбилась из его рук, повернувшись к нему спиной. Плечи Марты поднимались, и вся он дрожала, а Малфой просто чувствовал, что сходит с ума — слишком многое свалилось на него за этот день.

— Ничего я ему не сделала, — тихо сказала она наконец, и Скорпиус почувствовал, будто расслабился. — Разве бы я могла?..

Она замолчала, резко перестав плакать и вздрагивать. Вскинув голову, она посмотрела в окно, и Скорпиус, чувствовавший, что нервы его уже на пределе, отошел от нее и вытащил из кармана завалявшуюся сигарету. Щелкнув зажигалкой, он на секунду обернулся и прямо замер, так и не поднесся сигарету к зубам.

Потому что Марта теперь стояла уже, смотря на него в упор. Лицо ее опять сбросило улыбку, и она смотрела серьезно, жестко.

— Скорпи… — прошептала она еле-еле. — Ведь он убился на моих глазах.

Малфой вздрогнул, и крышка зажигалки с хрустом опустилась вних, пряча пламя.

— Он перерезал свою глотку на моих глазах!

Глаза ее округлились, словно она уже больше не была в Англии, а вернулась в тот день, в тот паб, где покончил с собой Балдер Томас.

— Знаешь, что он сказал, Скорпиус? — лепетала она бессмысленно, смотря сквозь него, не видя. — Он сказал, что такая жизнь не имеет смысла. Но… ведь моя жизнь тоже не имеет смысла. Потому что ты — не мой. И потому что я — не твоя.

— Что ты такое несешь? — нахмурившись, бросил Скорпиус, ощущая странное, что-то едва уловимое.

— Ты должен блы защищать меня. Ты так и поступал… а потом пришел, он, она, они. Все встали на моем пути, забрав тебя! Ты не мой, Скорпиус, больше не мой! Ты не защищаешь меня, — она резко вскинула голову, посмотрев на него. — Так зачем мне такая жизнь? Она бессмысленна, Скорпи!

Он не успел ничего сделать, не успел подойти к ней и выбить из рук нож, который она достала из подола своей юбки. Лезвие блеснуло в лучах догорающего солнца, и Малфой видел, как уверенно, безжалостно, с улыбкой на лице провела она им по своей шее, пересекая свою жизнь на всегда.

Больное, костлявое, обвисшее тело падало на пол с тупым звоном, а он просто стоял. И смотрел, ни о чем не думая.

Зажатая сигарета в его пальцах выпала, безвольно полетев следом за Мартой. Туда же в пропасть летела его долбаная нервная система: эмоции захлестнули его, и Скорпиус, не соображая, сам схватился за свое горло, чувствуя, что задыхается.

«Он опять издевался над тобой?».

Скорпиус кашлял, ударив себя кулаком по груди, видя, как будто это было только вчера, коррекционный класс, ее бинты, которыми она перевязывала его руки, ее взгляд, которым она скользила по его измученному лицу, ее слабую улыбку, которая словно должна была внушить ему, что рано или поздно все будет хорошо.

«Не будет, не будет, Марта!», — хотелось говорить ему в такие моменты. Но зная и видя ее отчаянье, Скорпиус никогда не решался на это. Он молчал, позорно скрывая правду от нее.

Ему было плохо. Стоять в этой комнате было невыносимо, и Скорпиус трансгрессировал, сам того не заметив, в единственное место, которое пришло ему на ум — он оказался в Малфой-мэноре. Раскачиваясь из стороны в сторону, он подошел к старому, мраморному камину с надколотыми краями и схватился за него левой рукой, буквально сползая на пол.

Бессмысленная череда роковых событий привела его к тому, где он был сейчас: он и забыл, насколько обворожительна и одновременно ужасающе бывает смерть, и как судьба, обкуренная сука, любит бросать его в самое пекло тех эмоций и чувств, что он запретил себе испытывать.

— Скорпиус?..

Тихий голос Лили Поттер был единственным напоминанием жизни, и он, резко дернувшись, поднял свои больные, такие уставшие глаза вверх, замечая ее, стоявшую на лестнице, смотревшую во все глаза на Скорпиус Малфоя.

Ему хотелось расхохотаться дьявольски или, как обычно, сложить тонкие губы в бескровную полоску — но не получалось. Ему было трудно, сложно, невыносимо цеплять безразличие или веселость.

И вглядываясь в ее хрупкую фигурку, которая так гармонично вписывалась в это разрушенное, всеми забытое здание, он просто не мог отвести своих глаз.

Потому что боялся, что если потеряет ее из виду, то лишится единственного ориентира, единственного воплощения живого в его убитой, бессмысленной, такой глупой судьбе.