О мифах и магии (гет)

Гермиона храбро прошествовала в тёмную кухню готовить чай, а Снейп отправился в ближайший магазин за молоком. Вернувшись, он обнаружил, что она никуда не ушла, о чём не преминул бы пошутить при любых иных обстоятельствах.

Посерьёзневшая, она сидела у огня. Щеки её раскраснелись, и красным был джемпер с витым узором; стопы в носках — новых, ярко-голубых — она подтянула под колени, умостившись в его любимом кресле. Впервые за несколько недель тепло очага не просто расходилось, а обволакивало. Снейп с кружкой чая в руке опустился на диван напротив гостьи и ждал, что она скажет.

— Кто это сделал? — нарушила долгую тяжёлую тишину Гермиона. Она шевельнулась, и джинсы скрипнули по обивке кресла. — Краска на двери.

— Местные меня ненавидят, — ответил Снейп. — Сюжет в новостях просто позволил им показать насколько. Это вы ещё не видели гравировку на фасадном окне.

Гермиона крутанулась на сидении, но уселась обратно, поняв, что не увидит окно за задёрнутыми занавесками.

— Что вы им сделали? — спросила она и вцепилась себе в колени, когда Снейп поднял брови. — То есть… я ходила в читальный зал, — добавила она. — В Национальный Архив. Почитать о вас.

— Да? — проронил Снейп. Он отхлебнул из кружки и уставился на пламя в самом его разгаре.

— Об обвинении против вас, — пояснила Гермиона.

Она замолчала. Подумала, наверное, что он это как-то прокомментирует.

Он не стал.

— Не пойму, при чём тут извращенец, — сказала она, к счастью, не меняясь в лице на последнем слове. — В обвинительном заключении сказано, что вы кого-то убили.

— Совершенно верно, — сухо признал Снейп.

— Там так было написано.

— Там написано, что меня обвинили в убийстве, — уточнил он.

— Да.

— Есть разница.

— Знаю.

Она скользнула пальцами по изящным щиколоткам. Ботинки лежали у кресла, сброшенные в последний момент, точно их владелица готовилась сбежать. Какими словами он смог завоевать её доверие?

— Разве вы не видели, что я подавал апелляцию?

— Видела. Но там не было решения.

Снейп хмыкнул, и Гермиона наградила его хмурым взглядом.

— Что такого смешного? — обиделась она.

— Расскажу — и поймёте, — ответил он.

— Вот и расскажите.

— Ладно, — согласился Снейп. Он отставил свою кружку. Гермиона смотрела на него во все глаза, открыто и беззащитно. И он вдруг понял — совершенно отчётливо, — что выложит перед ней всю душу без остатка, пусть только попросит. Вот бы раскрыть душу, вывернуть, распялить, позволить заглянуть в середину и обследовать каждый уголок, позволить узнать себя настолько близко, чтобы можно было ничего не рассказывать! — Расскажу.

* * *

Тобиас Снейп — человек не хороший. Это не было чьим-то там мнением, это был факт.

Об этом знала его жена, знали соседи, знали учителя его сына. Как не знать, если миссис Снейп круглый год заворачивалась в шарфы и носила кофты с длинными рукавами? А мальчика часто видели то в парке, играющим в одиночестве, то прячущимся в пыльных углах городской библиотеки, то у магазинов, возле которых он околачивался далеко за полночь. Не от избалованности. Наоборот. И там, где прочих детей ожидали радушные объятья социальных служб, слишком худого, слишком неопрятного, слишком вспыльчивого ребёнка игнорировали, тешась надеждами, что однажды он либо восстанет против отца и покажет тому, каково удары получать, либо наконец наберётся мужества, чтобы уйти и никогда не возвращаться.

Вряд ли Северус Снейп был единственным в Коукворте нуждающимся ребёнком. Да и инициативы пытавшихся не остаться безучастными учителей отвергал если не сам мальчик, то его мать. Стоило сладкоголосым доброжелателям с самыми благими намерениями появиться в Тупике Прядильщика, она давала им от ворот поворот, пока муж не вернулся домой. И они в конце концов сдались. Они устали переживать за того, кто сдаёт работы настолько образцовые и готовится к экзаменам настолько прилежно — и всё для того, чтобы попасть в наилучшую школу, которую не сможет себе позволить. В самом деле, думали они, у ученика, показывающего такой высокий уровень рассуждений и тщание к деталям, дома не может быть настолько плохо, как кажется.

Большинство одноклассников Северуса разделяли эту мысль. К тому же с детской непосредственностью они не скрывали своей неприязни. Случалось, он удивлял их короткой остротой — чуть мрачноватой, чуть выше понимания большинства из них, — вызывая такой смех, что учитель с трудом восстанавливал порядок. Но за рамки тех случаев редкие всплески уважения не распространялись, и когда веселье стихало, Северуса снова ожидало одиночество.

Пока не появилась она.

Конечно, он и раньше видел её. Красивая девочка — хотя тогда он и был слишком юн, чтобы оценить это — с тёмно-рыжими рассыпанными по плечам волосами, выбивающимися из хвостиков, в которые она тщилась их собирать. Такие волосы сложно не заметить. В дни, когда Северус пропускал начальную школу из-за побоев, он порой смотрел, как хорошо одетые ребята шагают в свою, и среди них — она.

Но какие у неё глаза, он ещё не успел заметить. И вот однажды, в парке, обнаружил, что эти глаза уставились на него сквозь глянцевую листву рододендрона.

— Ты почему в кустах? — полюбопытствовала обладательница глаз. Голос у неё был высоким, весёлым.

Северус опешил и повалился обратно на сплетение корней. Потом выплюнул:

— А тебе какое дело?

— Там же неудобно. Ты что, спал там?

Когда ответа не последовало, ветки зашуршали, и показались бледные девчачьи ноги с поцарапанными коленками, красивое платье в цветочек, насыщенно-рыжие волосы, контрастирующие с яркими розовыми бутонами в вышине.

— Что это с тобой? — спросила девочка, округлив глаза.

Северус посмотрел вниз: на краю растянутого воротника темнело пятно запекшейся крови. Уже и не вспомнить, за что его так…

— Кровь из носа шла. Всё нормально.

— Точно? — усомнилась девочка.

— Да, — сказал Северус.

Он упал на спину и принялся сквозь листву созерцать небо. В разрывах серой пелены облаков вдруг проглянула лазурь.

— Ты… — девочка запнулась и, наверное, набираясь смелости, прочистила горло. — Давай играть? Пойдём на качели?

— А… — Северус был поражён. Он сел, чтобы рассмотреть её лицо ближе. Кажется, она предлагала это искренне, и он растерялся. — Ладно.

Девочка пришла в парк со своей сестрой, Петуньей. И той не понравилось, что Северус к ним присоединился.

— Ты ещё кто? — вместо приветствия сказала она.

Сестра с укором перебила её:

— Не груби, Туни, — и вскочила на качели между Северусом и Петуньей.

Девочка раскачивалась так, будто умела летать. Всё выше и выше. Казалось, она вот-вот сделает полный круг через перекладину. Петунья подняла крик, требуя остановиться, и лишь тогда девочка нехотя послушалась, спрыгнула с качелей и, пролетев по дуге, сверзилась на траву, а потом рассмеялась.

В тот день солнце почему-то село рано. Уличные фонари зажглись прежде, чем у Северуса заурчало в животе и захотелось вечернего чая.

— Я — Лили, — представилась девочка перед уходом, надевая жакет. — Я тебя как зовут?

Петунья буквально потащила её к воротам, но она вывернулась из хватки сестры.

— Северус, — ответил он.

— Се-ве-рус, — повторила Лили. — А дома как называют? Сев?

— Да, — соврал он.

Она улыбнулась. Петунья вцепилась ей в запястье и тянула её. Утаскиваемая прочь, Лили успела помахать рукой:

— Пока, Сев!

Северус не ожидал увидеть её на следующий день. Он был уверен, что использовал своё везение на год вперёд. Но ошибся. Она пришла, улыбнулась, помахала приветственно рукой. Смеясь, она забиралась с ним на деревья, бродила по лужайкам, гонялась за бабочками, которых они потом отпускали.

Как и всё хорошее, это не могло длиться долго. Стоит кончиться лету, кончится и их дружба, правда? Однажды им, так мало имеющим общего, станет не о чем говорить, правда?

Оказалось, он опять ошибся: Лили чудесным образом умела всякую мелочь превратить в тему для разговора. Ей нравилось выполнять школьные задания даже больше, чем Северусу, и они обсуждали, что, по мнению учителей, ждёт их в будущем.

— Мне сказали, я стану учительницей, — пожаловалась Лили как-то в полдень, когда они сидели на старом дубе. Северус определённо наслаждался происходящим, поскольку Петунью отправили к зубному, и она за ними не шпионила, чтобы потом ябедничать мамочке. — Учительницей! — Лили обрывала листья с ветки; лицо раскраснелось от несвойственного ей гнева. Вот одна из причин, по которой она нравилась Северусу: она редко гневалась, в отличие от его отца. — Принято считать, что все девочки станут учительницами. Или медсёстрами. Или мамами. А все мальчики — врачами, юристами или членами парламента.

— Чушь, — фыркнул Северус и швырнул прутик в высокую луговую траву.

— Точно, — согласилась Лили.

— Если бы ты ходила в мою школу, тебе бы сказали, что ты будешь работать на фабрике.

— Да? Это они тебе говорят? — удивилась она.

Северус не ответил. Он сильно прикусил язык, а после всё-таки задал вопрос, мучавший его с тех пор, как он сквозь листву рододендрона разглядел её лучистые глаза:

— Куда ты пойдёшь в следующем году?

— В следующем году? — Лили очистила другой прутик от листьев и замахала им, точно рассерженный дирижёр или фокусник. Они с Северусом оба увлекались фокусами. Обычно она рассказывала о представлениях, виденных по телевизору или в ратуше, а он, сдвинув брови, пытался разгадать и объяснить суть магического трюка. — Мама с папой говорят, в гимназию, — ответила она и добавила: — Но меня пока не приняли. — Она покатала прутик между пальцами. — А ты?

— В Вортфилд, — тихо проговорил Северус. Даже удивительно, что Лили его услышала.

— В частную школу? — изумилась она; пальцы выпустили прутик. — Но… как?

— Кто-то заплатит за меня, — пожал плечами он. Против его ожиданий Лили не была настолько уж шокирована. Он постоянно представлял, как расскажет ей — с той минуты, когда ему самому, вызванному в кабинет директора, в присутствии исполненного гордости учителя сообщили эту новость, а он только и думал: «Что я скажу Лили?». — Стипендия или что-то такое. — С преувеличенным интересом он рассматривал узловатую ветвь. — Фонд поддержки одарённых детей или вроде того, не знаю.

От гнева Лили не осталось и следа. Она просияла.

— Сев! — воскликнула она. — Это же замечательно! Ты будешь жить там, и тебе не придётся больше терпеть его и…

— Но там не будет тебя.

— Что? — Лили распахнула глаза. Ярчайше-зелёные, поразительные глаза, в которые можно смотреть целую вечность. — Обо мне не волнуйся.

— Ты же мой друг, — сказал Северус.

Единственный друг.

— Со мной всё будет хорошо, — заверила она. — И я не перестану дружить с тобой только потому, что ты живёшь на другом конце города. Давай, — она обвила ветвь рукой, роняя прутик в траву, и свесила ногу, — пойдём на качели.

Они больше об этом не говорили — ни зимой, ни на протяжении весны, ни с наступлением лета, когда Северус считал дни до отъезда в свой новый дом при школе. Узнав, где будет жить, он понял, что, в сущности, они с Лили будут ходить в одну школу, но девочки и мальчики учатся раздельно, и потому вряд ли им удастся где-то встретиться. Ужасно неправильно расстаться с ней, оказаться врозь. Не обидно, не жаль, а именно неправильно — вот самое подходящее слово, и Северус хотел сказать об этом Лили.

Неправильно. Жизнь вообще — штука неправильная. А Вортфилд — самое правильное из того, что когда-либо с ним случалось. Северус не только вырвался из-под власти отца, но и завёл полезные знакомства. Богатые мальчики, его соседи по общежитию, перестали задевать новичка, обнаружив, насколько ловко он избегает малейшего намёка на стычку да к тому же демонстрирует остроту ума и языка, измышляя оскорбления, которыми потом изводили недотёп. Он же не вмешивался, словно сам не был отверженным всего год назад.

Поездка к родителям на каникулах всё равно что ссылка. Он мечтал увидеться с Лили, однако мать не хотела отпускать его из дома. Зачастую она отчаянно нуждалась в нём — в том, чтобы на него обращалась часть отцовской ярости, вся сила которой в иных случаях доставалась ей одной.

— Уйди от него, — говорил Северус раз в году, перед Рождеством, когда у него не оставалось больше сил. В Тупике Прядильщика загорались гирлянды в бесплодной попытке рассеять царящую мрачность. Россыпи белых огоньков через оконное стекло странно освещали гостиную и бледное материнское лицо. Северус взрослел, черты его удлинялись, голос приобретал глубину, наполнялся новообретённой властностью, и требование с каждым годом делалось более настойчивым. — Уйди насовсем.

Он помнил прикосновение ладони к своей щеке и как вздрогнул в тот момент, но мать не отняла руки. Её пальцы нежно обрамили его ухо, погладили по шее. Она отрицательно покачала головой, не объяснив почему. Как всегда.

И единожды в год он мог выбраться на встречу с Лили. У него в распоряжении был один вечер. У отца на работе закатывали рождественскую пирушку, и родители уходили, чтобы напиваться до потери сознания, а Северус оставался дома рыскать по ящикам в поисках горстки чайной заварки. Уже в первые каникулы он быстро понял, что искать нечего, и сбежал.

Когда тем вечером он увидел Лили, сердце воспарило от счастья. Она тоже очень обрадовалась.

— Сев! — вскричала она тогда. Волосы её блестели, а ещё сильнее блестели глаза. Она была одета по-праздничному, а вокруг шеи обернула гирлянду и дождик, отчего казалось, будто на неё напало рождественское дерево. Она бросилась к Северусу и, обняв за плечи, втащила из-под снегопада в дом. — Какой ты стал… — она не договорила.

Сам-то Северус знал, что выглядит почти так же, как и до отъезда, может, лишь чуть-чуть вытянулся. Заведующий пансионом, вероятно, ожидал, что в Вортфилде Снейп физически окрепнет, но обильная еда и свежий воздух не помогали, и он оставался тщедушным мальчишкой нездорового вида, а на лице заведующего всё явственней проступало разочарование. Как будто Снейп — растение, способное при правильном поливе и освещении пойти в буйный рост.

— У меня для тебя подарок, — сияя, сказала Лили.

Она принялась искать подарок под ёлкой, частично скрытая горой других. Северусу и раньше нравилось наблюдать за ней, а теперь, когда она перебирала и рассматривала свёртки, он ею любовался, впервые осознав, насколько она красива.

— А я… — не сразу вышло у него, он осёкся, но в конце концов выдавил: — У меня ничего нет для тебя.

Она его, похоже, не услышала.

— Вот, — она сунула ему в руки коробку и велела: — Открывай!

Северус подчинился.

Это была колода карт, новая, блестящая. И ещё…

— Палочка.

— Волшебная палочка! — поправила Лили. — Палочка фокусника. Покажешь мальчикам в школе. И книга есть вот тоже, фокусы всякие… — Она сдвинула упаковочную бумагу и показала книгу: на обложке у мужчины в чёрно-белом костюме струился из пальцев дым. Лили широко улыбалась. — Расскажешь мне, как получается. У меня как следует не вышел трюк с подменой карт.

Северус перевёл взгляд с книги на выкрашенную в чёрный цвет палочку в своей руке.

— Э-э… спасибо, — сказал он, пытаясь изобразить воодушевление. Наверное, улыбка у него получилась пугающей, потому что восторга у Лили поубавилось. — Спасибо большое.

Он отвёз в школу и книгу, и палочку, и карты. Но лишь карты доставал из чемодана: играли в снип-снап-снорум и девятикарточный дон. Колода истрёпывалась и засаливалась в грязных пальцах.

С течением времени чемодан скрывал всё больше подарков от Лили, а Северус словно вёл двойную жизнь. Никто в школе не звал его по имени. Короткий резкий выклик «Снейп!» и хриплый смех, только смеялись уже не над ним. Его приятели преимущественно не подозревали о юноше из самого серого района Коукворта, появлявшемся то в парке, то в более благополучном пригороде, где обитала семья Эвансов. Его не спрашивали о родителях или о жизни за пределами Вортфилда. И когда он возвращался в школу после мучительных недель, проведённых съёженным и избитым в тесной спальне дома в Тупике Прядильщика, под наглухо застёгнутой отутюженной формой никто не видел синяков на руках и груди, а на спине — порезов от разбитой пивной бутылки.

По крайней мере, пять лет никто ничего не замечал. Северус уверился, что никто и не заметит, ведь она продолжалась так долго, эта тайная жизнь. Но особенно неудавшиеся пасхальные каникулы — ему тогда было семнадцать — завершились нетипично тёплой погодой. В спортивном расписании, вступившем в силу по приезду учеников, появился футбол, что означало короткую спортивную форму.

— Снейп, что, блин, с тобой случилось, парень? — обалдело спросил Джонатан, Пижонистый Придурок Номер Один. Впрочем, иногда, когда он не пытался содрать у Снейпа домашку, он ему даже нравился. Джонатан застукал его в раздевалке, где тот лихорадочно искал свои гетры и мечтал залезть в шкафчик, чтобы не выходить на поле в шортах. — Ты же сине-чёрный! Иисусе, кажется, местами ещё и зелёный.

— В аварию попал, — ответил Снейп, оттягивая рукава футболки, чтобы сильнее прикрыть руки.

— Мой двоюродный брат тоже однажды попал в аварию, — вмешался Рэдди, Пижонистый Придурок Номер Два. Рэдди нравилось ловить для занятий по биологии насекомых и отрывать им живьём лапки. Зато он был крепко сбит и виртуозно умел проносить в школу вино и сигареты. — Он выглядел гораздо лучше.

— А я попал в серьёзную, — оправдывался Снейп.

— Ноги-то при чём?

Подошли Юро, Райтман и Бэррет — его приятели. Они обступили его и принялись оглядывать с ног до головы, ища повреждения.

— Он всегда такой приезжает.

Это сказал Бэррет. Тихий, спокойный малыш-Бэррет. Грозный, как божья коровка, и более проницательный, чем от него можно ожидать.

— После каникул, — продолжал Бэррет. — Всегда в синяках. Он старается их спрятать. Но я видел.

Остальные покосились на него, однако вскоре опять уставились на Снейпа.

— Кто? — потребовал ответа Рэдди и сжал кулаки. Снейп почувствовал к нему некоторую приязнь за то, что он сердится. — Кто это сделал с тобой?

— Я думаю, — снова влез Бэррет, — это, наверное, его отец.

— Это так, Снейп? — спросил Джонатан. Его красивое лицо ничего не выражало, а глаза смотрели жёстко и холодно. — Это твой отец сотворил такое с тобой?

Снейп не ответил. Молчание стало утвердительным ответом, которого они ждали.

Их команда разбила противника со счётом двенадцать — ноль. Той ночью они праздновали победу. Той ночью они начали планировать возмездие.

* * *

Гермиона округлила глаза. В мерцающем свете камина они казались чёрными. Остальные её черты скрывали вечерние тени. Заметив, что она надела ботинки, Снейп почувствовал себя уязвлённым.

— Отец бил вас, — констатировала она. — Поэтому вы решили его убить.

Он катнул пустую кружку между ладоней.

— Не то чтобы он не заслуживал, — вновь заговорила Гермиона. — То есть я вас понимаю, — поспешно добавила она, — но поддержать не могу. Северус, вы в самом деле намеревались?..

— Убить его? — спросил он прежде, чем она успела закончить предложение сама. — Нет.

— А остальные? Они собирались?

Он наклонился и подбросил в огонь поленце.

— Скажите же, — настаивала она.

Снейп молча ворошил угли. Не отвечал он долго. На языке горчило чайное послевкусие.

— Они взяли у меня ключ, — наконец сказал он. — Я сделал его для Джонатана.

— Вы… дали им ключ от своего дома.

— Поймите же, Гермиона, когда мы говорили об этом, они только хотели его напугать. Тут нечем гордиться, но мне было семнадцать лет, и то, о чём они говорили, не шло по жестокости ни в какое сравнение с тем, что отец делал со мной. Проучить его казалось справедливым. — Снейп с силой ткнул кочергой в ворох золы. — Но в жизни справедливости нет.

— И что произошло? — спросила она. У неё пальцы запутались в шнурках и покраснели.

— Это было в августе, — медленно начал Снейп. — Лето перед моим выпускным годом. Я знал, что они придут этой ночью. Но сам не должен был к ним присоединяться… Родители их никогда не видели, а меня бы точно узнали, если бы я… принял участие. Я должен был быть начеку, но у меня не вышло: около полуночи я уснул. Проснулся потому, что мама кричала. — В комнате сделалось вдруг очень тихо, словно из неё выкачали воздух и все звуки. — А потом она замолчала, — закончил он.

— Боже, — выдохнула Гермиона. — Её…

— Крикетной битой. Они бросили школьную крикетную биту там же.

Гермиона слушала с открытым ртом, а Снейп продолжал:

— По голове, — он прикоснулся пальцем к виску. — Обоих.

— Пожалуйста, скажите, что вызвали скорую и полицию!

— Разумеется, вызвал, — ухмыльнулся Снейп.

— И?

— К приезду врачей они уже умерли. Парни, конечно, убежали. Полиция обнаружила меня над телами моих мёртвых родителей. Я был в крови и с битой в руках.

— Но вы же объяснили им…

— Естественно, — кивнул он. — Я рассказал им обо всём, правду до последней крупицы. Отца прежде арестовывали за хулиганство в пьяном виде, и однажды соседи, не зная, с кем связываются, пожаловались на него в полицию. Но это были пустяки по сравнению с тем, как выглядела спальня родителей в ту ночь.

Вздрогнув и кутаясь в свитер, он вернулся на диван.

— Но…

— Гермиона, — вздохнул Снейп, — я же говорил, в какой школе учился. И с кем. Это были сыновья очень влиятельных людей: политиков, банкиров, тех, кто устанавливает правила для таких, как я… — он дотронулся до шеи, — которые ниже.

— А как же правосудие?..

— Один из них был внуком судьи. Мне не оставили шанса. Не с назначенным мне адвокатом.

— И осудили вас, — тихо сказала Гермиона.

— Одного из них вызвали в суд, — сообщил Снейп с горьким смешком. — Вызвала сторона защиты, чтобы дать мне характеристику. Это они так старались смягчить мой приговор — положительной характеристикой. Напрасно, разумеется. Несовершеннолетние за убийство получают приговор по усмотрению Её Величества*.

— Что это значит?

— Способ сделать так, чтобы приговор к пожизненному заключению звучал более безобидно, — объяснил он. — Я отсидел два года, а потом сам подал апелляцию. На основании ненадлежащей защиты. Вероятно, Рэдди проговорился кому-то из своей родни, потому что неожиданно у меня появился очень хороший защитник. Но и он смог только переквалифицировать преступление на менее тяжкое и вытащить меня из тюрьмы с учётом уже отбытого срока.

— И на что он его переквалифицировал?

— Воспрепятствование осуществлению правосудия. Но ведь убийство — сильнее западает в память, правда? Единственное утешение, что мне оставили дом, и я не оказался на улице. Но жить здесь… — Он злобно пнул полено необутой ногой. — Пятна крови наверху так никто и не оттёр.

— Мне очень жаль, — прошептала Гермиона. Она опять разулась и задвинула ботинки под кресло.

— И мне, — кивнул Снейп. — Мне тоже.

* * *

Снейп занялся очагом, где огонь почти погас. Гермиона вернулась в тёмную кухню — чтобы подумать и заодно попытаться соорудить подобие ужина. Она нашла жестянку предположительно с томатным супом в нижнем отделении буфета и коробок спичек в выдвижном ящике, а из горы посуды в раковине извлекла заварочный чайник. Через десять минут подоспел скромный ужин. Единственной ясной мыслью была та, что надо бы составить список покупок; остальные не желали формулироваться и обращались эмоциями, а не словами.

Вернувшись в гостиную, Гермиона застала Снейпа по-прежнему у камина, с застывшим взглядом.

— Суп! — объявила она и поставила миску на приставной столик. Вдруг из подсознания на язык соскользнул вопрос, словно чтобы снизить давление распирающего её любопытства: — А что случилось с ней? С Лили.

— Мы больше не общались, — ответил Снейп. — Даже когда я вышел. Она решила, что я изменился.

— А вы изменились?

— Вероятно. — Кивнув, он взял свою миску и поднёс к губам, но не отпил, а сказал: — Это не лучшее место — тюрьма.

Гермиона скривила рот в ухмылке.

— А я вот подумала, что вас изменила школа.

— Школа тоже.

Гермиона заняла облюбованное кресло. На валявшейся подушке она устроила свою миску, которую потом подняла и тоже поднесла к губам, потому что забыла подать ложки.

— Значит, больше никогда? — спросила она. — Даже по праздникам? Вообще ни разу до самых её похорон?

— Похорон? — Снейп был поражён настолько, что застыл, не донеся миску до рта.

— Ну да, — сказала Гермиона, отхлебнув суп. Она обожгла язык и потому не сразу продолжила. — Похорон, прощальной церемонии или чего-то подобного. Вы не пошли? Я думала, вы хотели отдать дань памяти или…

— Гермиона, я… — Снейп проглотил окончание фразы, взволнованный и растерявшийся, но затем, отставив суп, пригвоздил её взглядом, от которого у неё внутри всё похолодело. — Какого дьявола вам взбрело в голову, будто Лили Эванс мертва?

*В данном случае приговор означал тюремное заключение на неопределённый срок — до особого указания.