Безликие (гет)

Гористая местность, резко образовывавшая обрыв, была изуродована — кто-то, словно назло, пробил дорожки в высеченных природой острых выступах и тем самым изуродовал весь вид. Вокруг только и была эта мертвенная серость — и лишь чуть поодаль виднелся раскидистый, могучий, но такой опасный хвойный лес. Именно он был единственным ярким пятном на протяжении года: и когда с неба валил жесткий, колючий снег, и когда серое ноябрьское небо продавливало атмосферу.

Всем было понятно, что лес был опасен. Кто-то поговаривал, что не такой он и дремучий, в конце концов случайные путники могли бы набрести на тот самый обрыв, который будто сковал всю школу. Этот обрыв мог появиться так неожиданно, что не составило бы труда поскользнуться и упасть вниз, в расщелину, а там — непременно разбиться.

Только им, коррекционному классу, было плевать. Они итак были смертниками, и Скорпиус, попав в Дурмастранг в пятнадцать лет, был таким же, как и все они. Идентичный.

Это-то и бесило. Когда Скорпиус только приехал сюда, ему казалось, что он сможет надежно спрятаться в лесу, а на деле все свое время просиживал в пустом, пыльном классе на заброшенном этаже, лишь поглядывая из грязного окна на яркую окраску леса, видя, как кучкуются группами его одноклассники-отбросы, как они вульгарно хохочут, валят кого-то на землю и пинают ногами.

В этом лесу всегда происходило многое из того, что не вызывало в нем никакого интереса. Насилие? Это было так предсказуемо и даже пошло, что Малфой лишь лениво наблюдал за ними.

Они даже не могли нормально начать издеваться. Все, что могли придумать эти идиоты, — это избивать человека до потери пульса. А Скорпиус все-таки был эстетом, и ему, право, не приносило никакого интереса хоть как-то сблизиться с ними и принять их забавы.

Поэтому он и сидел, а может, прятался в этом классе, ненавидя его с каждым разом все больше — слишком много воспоминаний было связано с этой грязью, пылью и сухим запахом непроветриваемого помещения.

Слишком часто незадачливая память напоминала ему о вечерах, когда здесь запирал его опекун и, гогоча, начинал говорить с ним, целясь палочкой в того, у кого ее никогда не было.

— Ты жалок, Малфой, — любил говорить он. — Почему твое имя еще не навевает ужас на это заведение? Почему до сих пор никто еще не оценил тебя?

Ему хотелось бы ответить, что он пришел сюда лишь чуть меньше полгода назад, и, если быть уж совсем честным, ему и не хотелось, чтобы кто-то воспринимал его. Слишком свежи в памяти были воспоминания, как Скорпиус бродил по притонам, грязным кварталам с бандой беспризорников. И это чувство… неудовлетворения, что все не так, что такая жизнь не для него, все еще свежи были в воспоминаниях.

Втайне Скорпиус мечтал вернуть свое аристократическое право на богатство, роскошную жизнь и славу. Но при этом он понимал, что это возможно лишь там, в Англии, где у него еще остался отец, а также его дом. Вычурный, но такой родной Малфой-мэнор.

Скорпиус Малфой устал быть на дне. Ему хотелось возвыситься. А для этого нужно было хотя бы закончить школу, получить характеристику и уехать.

— Глупый-глупый Малфой, — говорил Рабастан, и Скорпиус знал, что должно было последовать дальше — в такие моменты яркая вспышка озаряла класс, а он ломался на полу от нечеловеческих страданий, и все думал лишь об одном — Скорпиус вернется, вернется домой, к отцу, к своей прежней жизни, он выстроит имя Малфоев заново.

А потом от боли у него метнулось сознание, и, кажется, он начинал говорить — выворачивать душу с потрохами перед единственным, кого признавал за родню, и видел, как из черного капюшона разносился безумный, насмешливый кашель.

— Англия, Малфой? Англия?!

Он хохотал, как безумный. А потом, оставляя Малфоя на грани жизни и смерти просто уходил, плотно закрывая за собой дверь. Тишина в первые минуты казалось звонкой, а потом Скорпиус действительно понимал, что оставался один. И сквозь мутное стекло окна пробивался в класс тонкий и блеклый свет луны, который для Малфоя не существовал.

Он ничего не видел перед собой. И валялся на этом грязном полу до самого начала занятий, лишь иногда проваливаясь в короткий, тревожный сон.

Дверь скрипнула, и Скорпиус, моргнув, резко и круто развернулся к ней лицом, сжав кулаки. Мог ли опять прийти опекун? Эта мысль отчего-то напрягла его, и Малфой нервно сглотнув, наблюдая, как из проема появляется голова.

— Скорпиус? — тихо протянул женский голос, и тогда-то он увидел, что возле порога, неловко переминаясь с ноги на ногу, стояла Марта Новак. Она косилась на него и смотрела таким затравленным взглядом, словно ожидала, что он прогонит ее. Но Малфой лишь молчаливо кивнул, отвернувшись от нее.

Это затравленное существо, лишенное воли, всегда вызвало в нем нехарактерные эмоции — это не была привязанность, не была влюбленность, скорее, острое чувство жалости к тому, кто страдал не меньше его.

— Они снова охотятся на тебя? — произнес он по-французски, специально не смотря на нее, потому что видеть столько тоски было отчего-то невыносимо.

Но Марта молчала, и это заставило его все-таки поднять голову и почувствовать, как внутри что-то дернулось.

Марта Новак была единственной, с кем он говорил, наверное, лишь потому, что она сама только и знала, что французский. Ее ломанный немецкий был причиной для многих насмешкой, а он… он просто старательно отгораживал себя от новой среды.

Так и получилось, что они начали разговаривать.

Романтическая, мнительная и меланхоличная — Марта единственная знала, что происходит в закрытом классе, потому что ни раз сама пряталась здесь и была свидетелем его пыток. Она была по-своему добра, ведь не бросала его, а дожидалась, когда за опекуном закроется дверь, и, подлетая, разрезала свое платье на лоскуты и стирала с его лица кровь.

Наверное, поэтому он чувствовал, что словно обязан был ей. Но между тем — едва ли Скорпиус мог хоть чем-нибудь помочь Марте Новак. Ему не хотелось влезать в разборки. Ему вообще не хотелось светиться. Лишь бы выпуститься, а дальше? Дальше лишь встреча с отцом — он жил этим мгновением.

— Неужели, неужели ничего невозможно поделать с нами? — вдруг проронила она таким унылым, полным тоски голосом, что Малфой почти удивился, если бы умел. — Неужели мы всегда будет такими… пресмыкающимися, Скорпиус?

Ее тонкая рука обвила его локоть, вынуждая посмотреть ей прямо в лицо, и Скорпиуса, право, действительно прожигали эти голубые, такие будто бы невинные глаза. У Марты Новак была неописуемая красота. И он, не будь столь искушенным в столь раннем возрасте, пал бы к ее ногам, но все, на что хватало Скорпиуса Малфоя сейчас — это испытывать какой-то лишенный смысла трепет. Потому что от ее красоты одновременно веяло чем-то опасным.

— Ты бы мог… — говорила она тихо, слегка моргая глазами, приближая свое лицо все ближе. — Ты бы мог… его убить?

Скорпиус едва хмыкнул, сглотнув ком в горле. Убить? Вожака? Конечно, он мог. Иногда Малфою казалось, что он был способен на что угодно. Но зачем ему это? Зачем ему порочить свою репутация, когда он только и жил мыслью получить хорошую характеристику и вернуться к отцу, в Малфой-мэнор. Разве не поэтому он уничтожил ту банду, разве не поэтому он словно стер свои восемь лет жизни?

— Ты не такой, как они. Я знаю, Скорпиус. Ты бы смог.

И ее холодные, лишенные будто бы жизни губы со странным отчаяньем впивались в его. Марта прикрывала глаза и с необузданной силой обвивала его шею своими худющими руками, упираясь острыми коленками прямо ему в пах. Невесомая, Марту ни что не стояло опрокинуть на пол, а потом целовать с нарастающей страстью, все время думая лишь об одном — о своем тайном, заветном желании, которое будто бы и заставляло его жить.

В такие мгновения его жизнь только и состояла, что из надежды и насилия, из веры и острых коленок Марты Новак.

Состояла, да. Ровно до того вечера. Вечера, который навсегда, казалось, перечеркнул его жизнь.

— Англия? — смеялся Рабастан, пиная его носком своих сапог. — Англия?

Его заливистый смех травил душу хлеще любого удара, и в Скорпиусе просыпалась необузданная ярость: «Убей его, убей!», — кричало сознание, но Малфой даже не дергался. «Будь покорен, покладист, свиду невинным», — твердил он сквозь сжатые до боли губы, щурясь, пытаясь увидеть перед собой любой ориентир. Тщетно. Перед глазами Малфоя были лишь блики.

— Чего ради ты так за нее цепляешься? У тебя ничего нет, Малфой. Твоего там больше ничего нет.

Бросив яростный взгляд в сторону Лестрейнджа, Малфой слегка приподнялся, сжимая рукой рубашку на груди, в районе сердца, которое билось так, что точно выпрыгнет из груди.

— Вы ошибаетесь, — медленно, хрипя, бормотал Скорпиус. — Вы ошибаетесь.

— Что тебя там ждет, мальчик?

Он всматривался в лицо Скорпиуса внимательно, уже без той доли сумасшедшего веселья, напротив, смотрел он на него, как на диковинный экспонат.

— Мерлин, неужели? — наконец сказал он, неотрывно смотря в лицо Малфоя. — Черт возьми, Скорпиус Малфой, нежели ты думаешь, что твой отец жив?

Спрыгнув с парты, он медленно подошел к нему, а затем, присев на корточки, схватил Скорпиуса за лицо, вынуждая смотреть в его лицо.

— Малфой, твой папаша сдох. Его убил Гарри Поттер. Неужели ты не знал? Этот выродок без тени сожаления уничтожил Драко Малфоя в тот самый день, когда вы покинули Англию. Он даже не дал ему возможности защититься, герой войны убил своего врага. Какая история, да? Он всех нас почти уничтожил.

Да, Скорпиус.

Понимаешь ли… ты действительно сирота.

С-и-р-о-т-а.

В первое время он все еще не верил — ему казалось это шуткой, и он сделал единственное, что счел верным в такой ситуации: написал тете Дафне с прямым вопросом. Только вот ответ ее, короткий и острый, состоящий из одного только слова «нет», казалось, свел его просто с ума.

Реальность двоилась. Не хотелось ни видеть, ни слышать окружающий мир — Скорпиус мечтал, чтобы его заперли в каком-нибудь темном классе, оставили в покое, перестали замечать. Что угодно, лишь бы забвение полностью поглотило его, не позволяло сознанию полностью понять, какова была реальность вокруг него.

Но от него не отставали. Нападки на Марту усиливались, а вместе с ней страдал и он. И однажды Скорпиус просто не выдержал. Можно было сказать, что его довели: так это и было. Кто-то спустил с цепи его внутреннего зверя, и Малфой сам не понял, как оказался в этом темном лесу, что все время маячил перед глазами во время самой адской боли; он не помнил, как повалил вожака, а потом, накинувшись на него, бил и бил, методично выбиваю из него дух.

Вожак кричал, пытался скинуть тушу Скорпиуса с себя, царапал пальцами землю, оставляя большие следы, царапал его, продырявливал не первой свежести одежду. Но участь его в тот момент уже была предрешена.

Малфой просто устал быть хорошим. В конце концов… почему его выгнали из Англии? Почему умерла его мать? Почему он терпел годы лишений и страдания?

Потому что он был плохим человеком. И судьба решала с ним поиграть?

«Тупая сука», — думал Малфой, избивая тело под собой, видя, что оно уже давно безжизненное.

А потом — чужие руки, крики, высокие своды директорской комнаты и прутья решетки, в которую его посадили.

Рядом — тысяча глаз его одноклассников и не только, и все они смотрели так, словно точно бы растерзали его, убили, потому что их всех заперли здесь из-за него. Но что от этого Малфою? В его голове вертелась лишь одна мысль, которая время от времени обрисовывалась, становясь очевидной: он жаждет крови. Но не этого ублюдка, издевавшегося над Мартой; нет, ему нужен был другой человек.

Тот, кто в его глазах был воплощением самой судьбы.

Тот, кто уничтожил его жизнь.

А для этого Скорпиус, черт возьми, должен был не просто выжить; он должен был стать сильным.

И Малфой ждал, непонятно чего, но ждал. И однажды на пороге своей комнаты он увидел высокий профиль Марлен Дитрих, богатой, тупой шлюхи, которая смотрела на него с такой искоркой в глазах, что он понял — для чего-то ей вдруг понадобился отброс Скорпиус Малфой.

— Трахаешься ты так же, как и на убой дерешься? — лениво поинтересовалась она, изящно прикрыв ногой дверь за собой. Среди грязного, пыльного убранства она выглядела чужеродно и по-уродливому неправильно.

— На тебя точно не встанет, — также лениво отозвался Скорпиус, понимая, что такая, как она, жаждет чего-то необычного. И уж с ней явно никто так не говорил.

Марлен пожала плечами, подошла еще ближе, опустив свою белую, чистую ладонь на спинку стула, за которым он восседал, и уничтожающе улыбнулась:

— Послушай, Скорпиус. Я люблю сильных и лучших. Понимаешь? И я признаю твою силу. Как бы сказать? При одном взгляде на то, как ты избивал того придурка в лесу, я вся намокла. Поэтому нужно брать ответственность, Скорпи.

Вульгарная, жалкая, богатая сука. Он и ей был не прочь воспользоваться, ведь она могла, да, она могла помочь ему пробиться вверх. И плевать, что одно ее присутствие вызывает тошноту и желание хорошенько проблеваться.

Плевать.

Скорпиус все равно не будет позволять ей долго задерживаться в своей жизни. А пока… пускай она думала, что была всесильна настолько, что могла им играть. В конце концов, именно Малфой будет тем, кто здорово посмеется над всей ситуацией.

Да?

— Ты лучшее, что у меня есть, Скорпиус.

Он моргнул. Тусклый свет пробирался сквозь окно и падал на дощатый, дырявый пол. Вокруг все еще стоял запах гари и прожженного мяса — его тела, и Скорпиус, морщась, слегка щурился, вглядываясь в оборванный подол платья Марты.

А она улыбалась. Смотрела на него, легонько смыкая кулачки, и с теплотой глядела прямо в его глаза.

— Не мели чушь, — грубо откликнулся он, чувствуя, что внутри него что-то проваливается. Марта еще не знала о его связи с Марлен, и Малфой отчего-то был уверен, что не просто разобьет этим ей сердце: он ее просто уничтожит. — Лучшее, что у тебя есть — это твое будущее, Марта.

Все еще улыбаясь, Марта слабо покачала головой. И улыбка у нее была… какая-то сумасшедшая, нереальная. Так нормальные люди не улыбались.

— Нет, милый. Мне не нужно будущее, где нет тебя. Поэтому если ты вдруг откажешься от меня, знай: ты совершишь самое ужасное преступление в своей жизни. Ты лишишь Марту Новак не только будущего, ты лишишь ее счастья быть с тобой. И тогда, Скорпи! Тогда я убью себя. Потому что так жить будет нельзя.

Горло саднило. Раны ныли, и солнечный свет мешал ему сфокусироваться. Но видел Мерлин, в этот момент Марта не шутила — он понимал это по стали в глазах, по тому, как всего на секунду ласка в глазах сменилась гневом.

Но потом голубые глаза вдруг вернули свое прежнее безмятежное, слегка затравленное состояние, и Малфой подумал, что Марта чокнутая идиотка.

А такие себя не убивают. И она точно испугается.