Зигзаг (гет)

Амина занималась с детьми, а в свободный день летела в Сен-Клу, думая только о том, кто ждёт её на том конце дороги, почти не заботясь о тех, кого оставляла за спиной. Любовь расцвела в ней и заняла всё сердце и все мысли. Взгляд Амины был направлен в землю, но мысленным взором она исследовала небо.

Эрик ждал её всю неделю, начиная с того момента, как она выходила из двери, чтобы вернуться в Париж. Ожидание начиналось с утра — в этом была своя прелесть, незнакомая ему раньше. Раньше, мечтая о Кристине, сгорая от нетерпения, он мог направиться сам к своей возлюбленной и хотя бы издали увидеть её, услышать голос или заговорить с ней, теперь он был лишён такой возможности и должен был ждать, когда Амина придёт сама. Теперь всё было иначе. Не единожды он подавлял в себе желание броситься навстречу, когда звук шагов слышался на гравийной дорожке, чтобы сократить ожидание хотя бы на несколько секунд. Эрик стоял, ожидая её появления, потому что боялся — если он позволит себе хотя бы единое движение, потом силу, клокотавшую внутри, уже не остановить. Амина входила, и на её смуглом личике расцветала нежная улыбка, и теперь он уже не мог двинуться с места при всём своём желании — ноги становились ватными и не слушались. Всё, на что он мог решиться, это приветливо протянуть ей навстречу руки.

Она подходила; прикасаясь, её тонкие нежные пальцы прожигали плоть до костей. Ему давно хотелось обнять её, но нерешительность охватывала его, едва такая мысль приходила в голову. И тут всё было иначе. Желая почувствовать Кристину в своих объятиях, он готов был встать перед ней на колени и молить, пока она не согласится; здесь же он не решался на это, поскольку интуитивно чувствовал, что такой униженный жест с его стороны оскорбит её. Он мог превозносить и восхищаться, но не имел права умолять и выпрашивать — он должен был решиться и сделать. Признав свою власть над ним, она также легко и свободно отдала ему право владеть всеми её помыслами. Но Эрик не мог решиться, поскольку всё ещё сомневался.

Незаметно подкрался тихий и тёплый май. Потянулись ласковые дни, приправленные горьковатым терпким ароматом сирени. Хозяева усадьбы в лучшие времена увлекались посадками сиреневых кустов. Времена прошли, а сирень осталась. Теперь она была уже не такая ухоженная, как раньше, и больше напоминала дичок, растущий привольно где-нибудь в лесу, но по-прежнему привлекала взор крупными махровыми цветами белого или нежно-фиолетового окраса. В некоторых уголках сада сирень так буйно разрослась, что кусты стали мешать друг другу, и засыхали, и теряли цветы, а голые, высохшие ветви тревожно скрипели даже в безветренный день, возвещая о чём-то печальном. Эрик обнаружил этот уголок во время своих одиноких прогулок и старался не водить туда Амину, поскольку быстро заметил, что печальные зрелища погружают девушку в долгие и мрачные раздумья, после которых она бывает особенно молчалива.

Собственно, свидания и так были немногословны. Тишина сопровождала их и в стенах флигеля, и под ясным небом. Иногда он рассказывал что-нибудь по её просьбе, тогда Амина вся превращалась в слух и всем своим видом напоминала птенца, ожидающего кормёжки. Это было так неожиданно, мило и забавно, что Эрику часто хотелось прижать её к себе крепко и не отпускать. В такие минуты он старался не смотреть в её сторону и вёл дальше, предусмотрительно отводя свесившиеся почти до земли ветви, с замиранием сердца чувствуя, как нежная девичья рука легко сжимает его локоть.

Они гуляли по отгороженному участку сада. Сад был давно заброшен: дорожки, когда-то чисто выметенные и посыпанные песком, теперь заросли сорняком, деревья давно не обрезались, и сухие ветви тянулись из густой листвы, как костлявые старческие руки, и цеплялись за одежду или волосы.

Клумбы заросли ромашкой, но кое-где сквозь траву пробивались чудом выжившие ранние цветы. Они были малы и бледны, но не менее душисты и тем более прекрасны, что преподносила их любящая рука. Амина улыбалась, принимала цветок, и они шли дальше, глубже, доходили до кованой ограды, отделявшей участок сада с флигелем, где жил Эрик, от хозяйского дома. Можно было открыть маленькую калитку и продолжить путь, но Эрик никогда не проходил дальше, хотя пожилая дама, которая жила там, никогда не была против, наоборот, она часто пыталась пригласить Эрика к себе в гости, но он, следуя своей привычке, оставался нелюдим.

В дождливые дни они проводили время в доме, разговаривая о чём-нибудь или забавляясь. В иные вечера скрипка пела в умелых пальцах. Это были простые и безыскусные мелодии, то добавлявшие грусти, то навевающие радость — по настроению. Эрик пытался играть и что-нибудь сложное, но Амина быстро утомлялась, хотя старалась скрывать это изо всех сил, чтобы не обидеть его. Иногда, наслушавшись всевозможных историй, Амина засыпала прямо в кресле, свернувшись в клубочек. И тогда мрачные думы посещали Эрика, и маска скрывала глубокие морщины, бороздившие его лицо. При ней он больше никогда не снимал защиту со своего лица, а она не просила его об этом. Почему-то теперь это казалось верным, и причина горестных размышлений крылась не здесь. Любовь, о которой он просил, подошла к его двери и робко постучалась. И стук этот разошёлся откликом странной боли во все уголки его тела. Тело томилось, а сердце страдало, но не от безответности — слишком очевидно и искренно было её чувство, — а от неистребимого желания ответить и от страха убедиться в своей неумелости и неспособности любить.

Всё в нём казалось препятствием: и внешность, и возраст, и неровный нрав, позволяющий себе скачки от экзальтированного восторга до безумного отчаяния. Сердце сжималось от сожаления о том, что любовь пришла к нему так поздно, что высохшее дерево, каким он себе представлялся, уже неспособно зазеленеть и осенить своей ласковой тенью ту, которая добровольно захотела отдохнуть у его корней. Рядом с её юностью он ощущал себя непоправимо старым и не только телом. Древней и замшелой представлялась собственная душа. И он думал, что не имеет права удерживать её рядом, несмотря на всю преданность.

Эрик готов был носить её на руках, и воображение дарило картины безмерного счастья! Но в следующую минуту это видение вызывало на свет горечь и сожаление, и у него опускались руки. В такие минуты он чувствовал себя древним ящером, до поры до времени скрывавшимся в глубине подземелий, за какой-то надобностью вдруг выползшим на поверхность и ослеплённым ярким солнцем. И надобность вдруг становилась смехотворной и ненужной, и ящер мечтал заползти обратно в нору, но тело его уже поразил неведомый недуг. Он чувствовал каждой клеточкой, что недуг не позволит ему скрыться, схорониться в тиши и мраке подземелий, чтобы дальше винить и проклинать. Его личное солнце проникнет за ним всюду. Ящер царапался и кусался, пытаясь содрать с себя каменную кожу, думая, что она всему виной, что болезнь охватила его лишь снаружи. Старался забраться обратно в свою нору, которая стала невероятно узкой и колючей, но прежнее жилище отторгало его, не пуская в своё чрево. Раня себя, раздирая до крови, Эрик каждый раз убеждался в том, что спасения нет. И почти покорно следовал по тропинке, уводившей в бурелом. Он потерял сон, временами впадал в мутное и тревожное забытьё, которое не приносило отдыха.

Однажды, ожидая, Эрик испытал непреодолимое желание писать. Перо легко скользило по бумаге. Он почти не задумывался о том, как описать чувство, томившее сердце. Писал, не отрываясь, охваченный видениями, свободно парившими перед внутренним взором.

Она подошла, не таясь, и положила руки ему на плечи — Эрик ничего не слышал, пока ласковый голос не произнёс его имя. Он вскочил, неуловимым движением скомкав исписанный листок, метнулся назад, наткнулся на стол и едва не упал навзничь, пытаясь удержать равновесие. Листы бумаги от резкого движения разлетелись по комнате, чернильница упала и покатилась куда-то, чернила мигом впитались в светлый ковёр. Рука его судорожно шарила на столе за спиной, пытаясь отыскать личину, о которой он забыл, поглощённый письмом, и не находила её. Эрик старался отвернуть от Амины своё лицо и не мог. Взор её прожигал и ставил на лице огненную печать. И шрамы, и рубцы на коже саднили нестерпимо и даже, казалось, кровоточили. Перепуганная девушка смотрела на него во все глаза. Страх и неожиданность породили глупый вопрос:

— Эрик, у вас всё хорошо?

— Да, — прозвучал предсказуемый ответ.

Повинуясь внезапному желанию, он протянул ей скомканный лист. Она взяла его двумя пальцами, словно боялась, что бумага растает от прикосновения. Шуршание листа, который расправляли тонкие пальцы, отдавалось болезненным шумом в ушах. Эрик, отвернувшись, отошёл к окну, чтобы не видеть выражения её глаз, когда она впервые взглянет на строки. Ощупал своё лицо, словно хотел ещё раз убедиться в том, что защиты там не было, боялся увидеть кровь на своих руках.

Листок был расправлен, почти разглажен. Амина окинула взглядом фигуру, сгорбившуюся у окна, и улыбнулась едва заметно. Возможно, причиной тому было всепоглощающее чувство, которое она испытывала, может быть, что-то другое, но она настолько необъяснимо хорошо понимала Эрика, словно это она была автором его поступков, мыслей и слов. И страх его в этот момент не стал загадкой для неё. Она опустила глаза и прочитала строки, написанные скоро и беспокойно, как будто автор боялся не успеть за ними, спешил запечатлеть на бумаге если не сами слова, то хотя бы их тень. Наспех написанные буквы выражали не пренебрежение — сердце томилось в них и боялось не успеть сказать то, чем было наполнено.

Как тот актёр, который, оробев,

Теряет нить давно знакомой роли,

Как тот безумец, что, впадая в гнев,

В избытке сил теряет силу воли,

Так я молчу, не зная, что сказать,

Не оттого, что сердце охладело.

Нет, на мои уста кладёт печать

Моя любовь, которой нет предела.

⁽¹⁾

Любимая, я смотрю на тебя без страха. На моём лице нет привычной защиты, и это впервые не пугает и не останавливает меня. Твои глаза — два драгоценных зеркала. Их ценность неизмерима в благах земных, я не отдам их за все чудеса света. Только твои глаза дарят мне отражение, и это отражение прекрасно. Нет, я не забыл, кто я, просто ты даришь образ, который настолько ослепителен, что захватывает дух. Ты подарила мне меня. Я скитался по нехоженым дорогам — ты нашла меня, взяла за руку и привела туда, где ждала меня все эти годы. Я не знал об этом, иначе пришёл бы уже давно. Не описать того дивного мига, когда ты, легким жестом охватив окружающий мир, сказала тихо:

— Теперь это — твоё.

Я вдруг увидел всё таким, каким оно является в грёзах или в детских снах. Такого не случалось раньше. Я был слеп и глух, пока ты не включила цвет и звук, пока не раскрасила всё вокруг волшебной кистью, пока биение твоего сердца не описало мне звуки так, как должно, как они не могли являться мне, потому что мой слух был далёк от совершенства. Я слышал только самые простые и грубые звуки, я видел резкие незаконченные, полустёртые линии. Когда ты пришла, мой слух внезапно стал абсолютным и подарил такие мелодии, о которых можно только мечтать. Мои картины обрели цвет и форму. Я не смел надеяться, что когда-нибудь это случится.

Ты подарила мне себя, и я отдам всю кровь каплю за каплей, чтобы сохранить этот дар. Мои руки гладят твоё лицо, и мне стыдно, что они не могут передать жара моего сердца. Прости меня за то, что мои глаза раньше смотрели на других, а тело мечтало об иных прикосновениях. Я сожалею, что не сберёг для тебя первого своего взгляда. Если бы я только мог вообразить, что ты где-то там ждёшь меня, я ходил бы по земле с закрытыми глазами, чтобы твой облик стал первым чудом, которое я увидел, открыв их. Я украл у тебя мой первый поцелуй и отдал его другой — я виновен. Позволь мне в уплату этой провинности отдать моё сердце.

Ты согласна?

Протяни мне руки. Никто и никогда не испытывал такого благоговения, прикасаясь к женским рукам. Я целую их, и пальцы слабо подрагивают в ответ на мои прикосновения.

Я хочу целовать тебя. Коснуться губами — не впиться, не прижаться, изнемогая от желания, а именно коснуться — легко и трепетно нежных полуоткрытых губ, и выпустить на волю изумленное „Ах!“, идущее от самых сокровенных глубин, и почувствовать его запах и вкус на своих губах, и впитать его всем своим существом, и сделать его своим сокровищем. И, наконец, вернуть этот возглас, многократно усиленным собственными переживаниями, наполненным нежной и глубокой молитвой о счастье. Возвратить его так, чтобы он проник в самые отдаленные и потаенные уголки души и сердца, так, чтобы наполнить каждую клеточку восхитительным ароматом неведомого ранее чувства.

Я люблю тебя. Больше нет…»

Он стоял, упираясь лбом в деревянную оплётку оконных стёкол. Боялся оглянуться, спиной чувствовал, как её глаза скользят по неровным строчкам, которые составляли буквы, начертанные вкривь и вкось. Разве так объясняются в любви девушке, достойной самых удивительных и прекрасных картин?

Эрик собирался с духом, чтобы подойти и забрать бумагу, и никак не мог собраться. Сердце упало куда-то, и дыхания уже не хватало даже на то, чтобы просто стоять, не говоря уже о каком-либо движении. Мимолётно Эрик удивился, что солнце светит как ни в чём не бывало, а его накрывает чернота страха.

Занятый мыслями, он снова не услышал, как Амина подошла к нему вплотную. Вздрогнул от неожиданности, почувствовав, как она осторожно обнимает его, как утыкается в спину губами, скользит по дорогой ткани сюртука своей щекой, замирает и тихо произносит:

— Эрик…

И голос её звучит дивной музыкой, успокаивая воспалённое и испуганное сознание.

— Амина…

— Что? — она склоняет голову, заглядывая в его лицо сбоку, и солнце очерчивает её профиль. Золотые нити путаются в тёмных волосах, и он на секунду теряет дар речи от красоты, представшей перед ним.

— Обещайте мне одну вещь…

— Только одну? — пытается кокетничать она, но ни тени улыбки нет на его губах. — Хорошо. Что я должна обещать?

— Вы скажете мне, если вам не понравится?

Она явно удивилась, услышав непривычное «вы» и «вам», но всё удивление улетучилось, уступив место странному, непонятному чувству, когда Эрик склонился и легко коснулся её губ.

Амина казалась ошеломлённой и смотрела немного растерянно. Тогда Эрик, бережно развернув её к себе, поцеловал снова. Осторожно, словно боялся раздавить её губы своим порывом. Сердце её вдруг сразу потяжелело и потянуло куда-то вниз, а все ощущения покинули уголки тела и сгрудились беспорядочно в губах. Она испытывала так много всего и сразу. Когда Эрик разорвал поцелуй, Амина казалась окаменевшей и тяжело дышала, как после долгого быстрого бега. Эрик испугался, руки его соскользнули с её плеч, он отвернулся, обвиняя себя во всех грехах, которые только мог вспомнить. Секунды молчания сложились в минуты, когда он, наконец, решился посмотреть на неё.

— Мсье прекрасно целуется, — несмело заметила Амина.

— У мадемуазель большой опыт… — грустно обронил Эрик.

— У мадемуазель совсем нет никакого опыта, — смутилась она и, повинуясь неведомой ранее смелости, обвила его шею руками. И теперь уже сама потянулась ему навстречу.

— Боюсь, мадемуазель выбрала не того учителя.

— Почему?

— Он слишком мало знает.

* * *

— Моё лицо не пугает тебя?

Она протянула руки и осторожно коснулась шрамов на щеках, погладила бугристый лоб, провела пальцами по тонким губам, замерла на мгновение над провалом, где должен был быть нос.

— Пугает.

Эрик отшатнулся, но она поймала его за плечи.

— Пугает, — повторила она, — но до тех пор, пока я не посмотрю в твои глаза. Ты всё ещё не веришь в то, что тебя можно любить, зная об этом?

Маленькая тёплая ладошка коснулась его щеки, и Эрик с трудом отвёл взгляд в сторону. Её глаза гипнотически воздействовали на него, когда она смотрела так, он готов был внимать любым словам и верить в них. В глазах Кристины он видел своё отражение, и оно было уродливым, ужасным настолько, что он боялся прикоснуться сам к себе. Взгляд Амины делал его принцем в своих собственных глазах. Вот так просто — одним взмахом ресниц. Эрик ни на минуту не забывал, кто он и что представляет собой его лицо, но, вглядываясь в её глаза, теряясь в их тёмной влажной глубине, он забывал обо всём. В них светилась бесконечная преданность, в её отражении он чувствовал себя и робким, и смелым, и отважным, и беспомощным одновременно.

— Я не могу забыть о том, что оно есть…

— Даже теперь? — Она мягко привлекла его к себе, обняла лицо тёплыми ладонями и осторожно коснулась губами тёмных провалов, где были его глаза. — И теперь? — Её ласка коснулась кожи щёк и подбородка. — Какие доказательства тебе ещё нужны? — Её глаза заглянули прямо в душу, выманивая правду на белый свет. — Чего же ты хочешь ещё?

Эрик резко сел и рывком притянул её к себе, усадил на колени, зарылся лицом в её волосы. Дрожь охватила его от макушки до пяток. Глухим и странно изменившимся голосом он ответил:

— Чтобы ты любила меня.

Амина затрепетала:

— Но ведь я люблю тебя, — робея, ответила она.

Он покачал головой:

— Я больше не могу ждать тебя каждый день, я не хочу тратить время на это. Ты нужна мне здесь, рядом, всегда, всё время… всё время…

1) Шекспир, сонет 23

Вернуться к тексту