С днем [воз]рождения (джен)

— Холод с-собачий, м-мать твою.

От того, что он уже десять минут повторяет одну и ту же фразу, засевшую в голове, как гематома, легче не станет, Дин знает. Точно так же не приносит никакого облегчения сидеть в мертвой тишине с неработающей печкой, слушая завывания ветра за окном. Застрять в сугробах из-за неожиданной снежной бури, обрушившейся на Висконсин, — последний пункт в его списке расписанных на неделю дел.

Он успел позвонить Сэму, прежде чем его телефон сдох вместе с двигателем Импалы, засветить координаты, выслушать несколько раз требования никуда не уходить, оставаться на месте, потому что скоро его обязательно вытащат, пообещать, что никуда он не уйдет, — да мне, блядь, просто некуда идти, Сэм; и мимолетом порадоваться тому, что Сэм пропустил эту охоту из-за своей сломанной ноги (призрачной заботой навернулся с лестницы: Дин уже и поржал над иронией, и призрака за это со смаком послал в прекрасное далеко). И здесь, сейчас, ему еще можно — радоваться.

Они с Сэмом уже оказывались пару раз закопанными вместе с Импалой в снегу по самую крышу, и всегда их успевали вытащить до того, как они превратились бы в два замороженных куска мяса. Так что Дин по этому поводу даже не беспокоится — Сэм, если вдруг не сможет вызвать спасателей, сам угонит вертолет и прилетит за ним. Один штат между ними, всего-то. Было время, и страны для такого не хватало.

И все-таки оказаться похороненным заживо в морозилке не льстило. Магнитола в той же заднице, где телефон, двигатель и печка, и ты сам, и, сюрприз, тебе сегодня стукнул сороковник, ты ехал домой и вроде как надеялся на праздничный пирог.

И Сэм должен был ждать.

Большой юбилей, чтоб его: и до сих пор ни паралича, ни оторванной руки, ни Альцгеймера, и даже могилы нет. С ним — нет. И счет, можно сказать, сравнялся: между Адом и… ну, всем остальным. Большой юбилей в квадрате. Предыдущее сорокалетие было очень жарким, это — компенсация, можно сказать. Но теперь без Сэма встречать не хочется.

Дин криво усмехается — ну очень вовремя ностальгией долбануло — и, поднеся руки ко рту, пытается согреть синеющие, закоченевшие пальцы. Себя он уже не чувствует: только во рту горчит почему-то и сводит зубы. От пары одеял, которые он успел вытянуть из багажника, толку никакого нет. Пожалуй, нынче стоит попросить у Сэма электроодеяло на батарейках и штук пять электрогрелок, тоже на батарейках.

Если Сэм его вытащит. А Сэм вытащит — без «если». Пешком из Лебанона, со сломанной ногой — вытащит.

На минуту закрыть глаза, зная это, веря в это, слишком просто.

Холодно чертовски, но от образа Сэма под веками отчего-то становится теплее всего.

* * *

— Дин… Дин! Давай, просыпайся, ну же.

Грохот вертушки — это второе, что Дин, очнувшись, осознает. Первое — руки Сэма на лице, суховатые, теплые. Он не видит, но точно знает чьи: он, может, и был закоченевший недавно, но он весь по-прежнему один сплошной рецептор на Сэма. И уже после понимает, что лежит на носилках под кучей одеял.

— Л-л-л… лапы… уб…

— Что? Эй, а ну не спать. Дин? Открой глаза, давай.

В сознание врезается мгновенно: из Лебанона, со сломанной ногой, Сэм.

Он заставляет себя повернуть голову и открыть глаза. Сэм появляется прямо перед ним, Сэм такой же, каким он его видел два дня назад: патлатый, еще немного бледный, его, раздраженный и испуганный одновременно.

С днем рождения, Дин, думает Дин и еле растягивает губы в улыбке; губы не слушаются, они как нерастянутая резина, но Сэм все равно замечает: у него щека дергается, и глаза начинают сверкать.

— Переждать не мог? — сухо спрашивает Сэм, убрав руки с его лица и теперь не оставляя в покое одеяло: теребит, подтыкает, все поправляет зачем-то. — Видел же. И, опережая твой следующий вопрос: Импалу отбуксируют позже. Они тебя-то откапывали почти двадцать минут.

Сэм через одеяло сжимает его плечо, стискивает почти до боли. Дин протяжно выдыхает, больше не слыша шум лопастей и тихие голоса спасателей. Он только сейчас понимает, почему Сэм такой низкий и так близко: сидит, скрючившись, на полу, со своей сломанной ногой.

— С гипсом, дурак, поперся…

Он морщится от собственного хриплого, будто стертого наждачкой голоса, — только поэтому ему вдруг тяжело говорить.

— …неудобно же. — Дин закашливается, и лицо Сэма тут же неуловимо меняется. — На кой? Мог бы и дома остаться, не потеряли бы меня по дороге.

Сэм молча смотрит на него, не моргает даже.

— Ты идиот, — устало выдыхает он наконец, выдержав паузу: наверняка услышал, все что нужно было. Дин тоже услышал.

— Я ведь знаю, что ты подумал: зато я твой идиот, — Дин с намеком вздергивает бровь и тут же получает несильный тычок в бок и скептическое хмыканье над ухом.

— Сорок лет уже, старичок, а ума в башке так и не прибавилось, — Сэм вздыхает еле слышно и роняет голову на одеяла — теперь Дин носом почти утыкается ему в волосы. Сэм помнит, конечно. — Никаких праздничных пирогов, один аспирин будешь у меня жрать, юбиляр хренов, — приглушенно бурчит он. — Так и думал, что ты устроишь что-нибудь в этот день, не хотел же тебя еще отпускать на охоту. Не хотел же.

Дин смотрит на него, ему теплее быть не может, и понимает, что с двадцати лет у него сегодня ведь самый лучший, мать его, юбилей. Безо всяких подсчетов и сравнений, по их-то шкале. Пусть и в вертолете, он их терпеть не может до усрачки; обмотанный по уши одеялами и Сэмом, — лучший.

Дин не удерживается, улыбается куда-то Сэму в волосы. Сэм это чувствует: что-то невнятно, недовольно бормочет в одеяло — успокоится он еще нескоро.

— Пятый десяток попер, боже ты мой. — Эти слова Дин слышит; Сэм говорит шутя, с притворным ужасом, но он и так понимает. Горечи почему-то нет, совсем нет.

— Самому не верится, — тем же тоном отвечает Дин, и Сэм застывает на секунду, но тут же расслабляется.

Он молчит некоторое время, только шумно дышит, не поднимая головы, вдруг это уже и неважно: ни вертолет, ни те двое, которых, кажется, и нет. Дин уже почти дремлет, когда слышит тихое:

— Выкинешь такое снова, я… ну, ты понял. С днем рождения. Зато-ты-мой-идиот.

Дин мягко усмехается.

Самый лучший, определенно.