Три гурии нужды в моём гареме (джен)

Лучшим днём, когда встает солнце, является пятница.⁽¹⁾

Утром пятницы Ходжа Насреддин и угрюмый Файзулла, которого бессмысленная толкотня перед дворцом и бездельное ожидание в три дня лишили радости, снова отправились к султанскому дворцу. И сколь велико было удивление седельщика, когда выкрикнули их имена, приглашая в зал аудиенций. Громкий гомон, щипки и чувствительные тычки от менее удачливых сопровождали их, пока они прокладывали себе локтями в толпе дорогу.

Наших потрёпанных, разгорячённых и распаренных схваткой героев провели прохладной анфиладой, где богатство убранства комнат и нарядов вельмож в них возрастало с приближением к сердцу дворца, а вереница придворных, бросающих высокомерные взгляды на менее знатных или завистливо-заискивающе кланяющихся более сановитым, редела.

— Да продлит аллах дни солнцеподобного султана под сияющим изумрудом неба, да взрастёт рачительность его подданных, питающая горы серебра и золота в его казне, да отсохнут лживые языки тех, кто, согрешив против истины, скажет хоть одно неверное слово о его мудрости, щедрости и милостивости! — так начал свою речь Ходжа Насреддин, обратившись к султану. Седельщик же пребывал в безучастном молчании, оглушённый великолепием дворца, имея вид глубокомысленный и отстранённый, какой бывает только у любителя гашиша после его поцелуев с кальяном. — Да позволит великий султан⁽²⁾ ничтожным и недостойным пролившейся на нас благосклонности посланникам его венценосного брата, эмира Бухары, показать привезённые ему с пожеланиями процветания и благополучия дары. Наш эмир каждый день благодарит аллаха за отмеренное сиятельному султану здоровье и удачу, и за щедрость, что сладким свежим ручьем может пролиться на выжженное нуждой сердце эмира Благородной Бухары, не дав ему иссохнуть от печали.

— Не продолжай, ничтожный и недостойный попрошайка! Твой эмир, наш венценосный брат, повредился рассудком от зависти и жадности и снова просит нас отдать ему джинна, присылая в подарок мелкие рубины, мутные сапфиры, битые молью ковры, охромевших скакунов и длиннорунных овец, страдающих вертячкой. Передай ему, что наша братская любовь и терпение не бесконечны, и следующий гонец с просьбой подарить эмиру джинна будет лишён дерзкого языка и казнён, а его голова с лицом, обращенным в сторону Бухары, будет насажена на самый высокий шест, что найдётся в султанате, — и султан уже собирался взмахнуть рукой, отправляя незадачливых послов прочь.

— Да простит меня государь, — неожиданно заговорил вельможа, держащий в руках старый дешёвый кувшин, опережая завершение жеста султана, — но он даровал мне позволение задать посланникам вопросы. И разве ему самому не интересны причины подобной настойчивости эмира?

— Наш возлюбленный зять, Аладдин, скоро в твоей бороде появится серебро, но ты ещё не в полной мере познал всю глубину пропасти алчности и глупости человека. Безрассудство и жадность движет эмиром Бухары. Разве не зависть заставляет его присылать к нам послов со смехотворными требованиями, бесстыже завёрнутыми в траченные шелка просьб? Но мы выполним наше обещание, ты можешь задать вопрос этим надоедалам.

— Почтенные, — торопливо заговорил Аладдин, справедливо опасаясь, что настроение султана может измениться, и он заберёт обещанное дозволение, — не известна ли вам причина, по которой эмир Бухары тревожит покой великого султана неисполнимыми просьбами?

— Благородный Аладдин, — взял на себя ответ Ходжа Насреддин, ибо седельщик, только начавший приходить в себя, на словах султана о казни снова нырнул в пучину созерцания собственных мыслей, — возможно, и до Багдада дошла слава о красоте дочери халифа Дамаска — Барийя-бану. Её свежести завидуют цветы, сладости голоса — птицы, а добродетели — праведники. Эмир Бухары, опьянённый любовью, посватался к ней и получил отказ, который будет тут же пересмотрен при выполнении некого условия.

От внимательного взгляда Ходжи Насреддина не укрылось волнение, появившееся на лицах султана и Аладдина при произнесении имени Барийя-бану, а потому он не удивился, когда султан отослал всех вельмож, слуг и даже дворцового мухобоя с опахалом прочь, оставив при себе только первого визиря и зятя, что всё так же крепко сжимал в руках кувшин.

— Говори, повелеваем, что за условие поставила дочь дамасского халифа твоему эмиру.

— Да услышит солнцеподобный владыка, Барийя-бану обещала выйти замуж за того, кто имеет в услужении джинна. Обуреваемый страстью эмир обыскал все земли в подлунном мире, но, увы, джинны оказались свободолюбивы и искусны в умении срываться, и безутешный влюблённый шлёт мольбы о помощи великому султану Багдада.

Чело султана омрачилось, а Аладдин, порывисто вскочив, дважды пробежался по залу. В это время он глухо бормотал что-то себе под нос, то поднося кувшин к губам, то склоняясь к нему ухом. Завершив разговор с кувшином, Аладдин потребовал от Ходжи Насреддина обета молчания, а безразличного ко всему седельщика выставили из покоев, передав на руки дворцовым слугам.

— Скажи, почтенный, принадлежит ли твоя преданность безраздельно эмиру, или я верно толкую лукавый блеск твоих глаз, подсказывающий мне, что наносное смирение — ширма, за которой я могу найти союзника? И этот союзник сможет помочь соединить два любящих сердца, чьи пути к счастью перекрыли чёрные скалы злой воли? — по-юношески горячась и волнуясь, воскликнул Алладин. — Подумай хорошо, прежде чем дашь ответ, у меня есть возможность проверить его искренность, и горе тебе, если ты решишь меня обмануть.

Получив заверения Ходжи Насреддина в верности истинной любви, а не пороку похоти, выдаваемому за сердечную склонность, за что тот удостоился презрительных взглядов султана и визиря, Аладдин снова посовещался со своим кувшином и, видимо, получив из этого источника подтверждение правдивости уверений, начал наконец свой рассказ.

— Девятнадцать лет назад моя несравненная супруга, принцесса Будур, подарила султану внука и наследника, а мне — сына. Мальчик родился на средней луне в пятницу после наступления намаза аср, что указывало на будущую славу и любовь народа. Он был громкоголос, и придворные звездочёты трактовали это как великие задатки умения убеждать. Голоден, но исполнен достоинства при вкушении пищи, что указывало на высокое умение сдерживать порывы. А его правая щека и грудь над левым соском отмечены родинками, предвещающими отсутствие нужды, удачу в любви и счастливый брак. Не было и нет сомнений, что обладатель таких достоинств получит всё напророченное сполна. Год назад до Багдада докатилась весть о красоте Дамасской принцессы — Барийя-бану, взволновавшая всех знатных юношей двора. Принц Умар тоже был пронзён стрелой любопытства; фантазии наделяют неизвестное обилием достоинств, заставляя мечтать и терзаться от невозможности увидеть прекрасный предмет грёз. Нами ко двору халифа Дамаска под видом купца был отправлен художник, которому достало хитроумия и ловкости проникнуть в сад принцессы и увидеть её. Вернувшись, он написал её портрет, и все, кому позволено было взглянуть, убедились, что слухи о красоте Барийя-бану не отражают и сотой части истины, а любовь принца разгорелась ещё сильнее. Но теперь она не была безответной, ловкий художник, сумевший узреть принцессу, показал ей портрет принца Умара и по блеску глаз девушки и множеству жадных вопросов понял, что страсть вспыхнула и в её сердце. Каждый художник — мудрец, способный разглядеть под телесной оболочкой красоту или уродство души; прочитав на лице принцессы любовь, наш живописец несколькими фразами и замечаниями незаметно убедил принцессу выдвинуть обязательное условие всем соискателям её благосклонности. Условие, почтенный, ты озвучил сам: жених должен иметь джинна. И всё уже шло к свадьбе, но вмешался один из визирей халифа — изучавший чёрную магию магрибец. До своего обоснования в Дамаске он был изгнан из Багдада и гоним со дворов многих правителей за злой и мстительный нрав, а однажды даже продан в рабство, но выкуплен эмиром Бухары. Прослужив тому десять лет и совершив множество дел, что не могут называться праведными, магрибец снова пустился в путь, оставляя за собой след недобрых чар и деяний, пока не осел во дворце Дамасского халифа. Этот черный колдун подчинил своему влиянию халифа, а через государя получил доступ к дамасскому джинну. Их совместная ворожба, призванная убить в душе Барийя-бану любовь и память о моём несчастном сыне, — непреодолимый заслон для чар моего джинна. Несколько раз он пытался развеять их колдовство, но всё, на что хватает его сил, — сдержать их двойной напор. В этом постоянном борении мой друг джинн устал, редко покидает свой кувшин, только настойчивый призыв может заставить его показаться из глиняного убежища. Мне хотелось бы верить, что я не делаю из зерна купол мечети*, но мой джинн измождён и ослаблен, принца гложет чёрная меланхолия, его родные волнуются о здоровье престолонаследника, а эмир Бухары шлёт гонца за гонцом с просьбой уступить ему джинна. И нет ни одного мудреца, что смог бы распутать этот клубок. Вчера в отчаянии государь подписал указ о помиловании дерзкого вольнодумца Ходжи Насреддина, приговорённого к казни за смущающие народ речи, пытаясь найти робкий росток надежды даже в самом мрачном и лишенном солнца углу двора.

Разве мог хитроумный Ходжа Насреддин не использовать такую оказию к получению выгоды для всех сторон, к которым успел проникнуться расположением? Он тут же стал прикидывать, взвешивать и рассчитывать как сделать так, чтобы влюблённые соединились, родственники принца потеряли повод для волнений, известный злыми кознями магрибский колдун был посрамлён, сладострастный и недостойный эмир Бухары лишился прекрасной розы, посылаемые им посольства, завершающиеся казнями, прекратились, седельщик Файзулла возвратился к семье, а сам Ходжа Насреддин добился принародного озвучания указа о его помиловании султаном. Коротко поразмыслив, он потребовал показать — случается и слабый может требовать у сильного — указ о своём помиловании, и затем Ходжа Насреддин открыл своё истинное имя и посвятил всех в детали своего плана.

— Движение — благо, медлительность — гибель.* Да дозволит мне наместник аллаха на земле Багдада скорее отправиться в путь в сопровождении джинна и да прикажет ему содействовать мне в начинаниях, что приведут нас к благополучному решению дела. И начну я с посещения Бухары и её эмира, ждущего джинна. А чтобы сиятельный султан не сомневался в моих стремлениях помочь и отсутствии намерений вручить джинна эмиру в вечное пользование, пусть соизволит он заключить сделку, где каждый приобретёт то, что жаждет, и пусть джинн, умеющий читать искренность помыслов, выступит её поручителем. Да согласится мудрейший султан — я рискую больше него, ибо умному не прощают ни одной ошибки.

Аладдин закашлялся, скрывая смех, он помнил полный вариант пословицы «глупому прощают семьдесят ошибок, а ученому — ни одной»*. Зять султана не забыл, откуда родом. Не забыл небогатый дом, кормилицу-козу и мать — бедную вдову, каждый день пекущую пирожки на продажу, не забыл большой чайханы, любимой простым людом, где каждый вечер заводили рассказы о многомудром Ходже Насреддине, наказавшем за жадность, глупость и жестокость к народу очередного ростовщика, менялу, вельможу, стражника, судью или шпиона. Эти рассказы стали мерилом благородства, отваги и любви, потому бесхитростный Аладдин быстро научился мягко отказывать султану в его ежедневно меняющихся задумках, стараясь умерить использование джинна в угоду льстивых вельмож, пытающихся свести счёты друг с другом, обогатиться, получить более высокую должность и отыграться на народе, дружно признанным всей шайкой придворных неблагодарным, ленивым и недостойным такого великого государя. И сына, принца Умара, Аладдин брал в ту же чайхану, чтобы познакомить с жизнью простых горожан, стараясь воспитать в нём любовь к народу; принц так же слушал истории о Ходже Насреддине, так же полюбил его, так же им восхищался и так же научился видеть истинное лицо народа-труженика, дающего правителям и хлеб, и халву, и деньги в казну.

Став султаном, Умар не забыл уроков и прославился своей мудростью, учёностью, благородством и справедливостью, и многие поколения его потомков помнили его дела и правление с благодарностью. Но это совсем другая история.