Лимонная блузка (джен)

Падма ловит взглядом свое отражение в зеркале и никак не может привыкнуть к светло-лимонному оттенку целительской мантии. На свое лицо она старается не смотреть — оно самое большое напоминание об утрате. «Нет, не утрате, Парвати жива и я смогу ее вылечить», — с этих мыслей она начинает каждое свое утро на рабочем месте. Она никогда не планировала примерять этот оттенок, не планировала и связывать свою жизнь с медициной. Что она планировала на самом деле, Падма уже не помнит: кажется, она хотела работать в Отделе Тайн («Ты такая умная, моя сестренка, у тебя обязательно получится», — восторженно восклицала Парвати) или же заняться астрономией. Или же чем-то еще. Но обязательно на воскресных ужинах приходить в гости к Парвати (она бы уже вышла замуж и, быть может, нянчила малыша — она всегда мечтала о своей собственной семье). Но война расколола ее жизнь на две части точно так же, как уродливая трещина — зеркало (нужно держать себя в руках: неконтролируемые вспышки магии в этих стенах — прерогатива пациентов, а не целителей), и все, что было до, теперь кажется лишь воспоминанием о сне — счастливом и прекрасном. Сон закончился, и каждое новое утро начинается со стопки медицинских карт, обхода больных и приема экстренных пациентов. Падму хвалят коллеги и начальство, ее благодарят пациенты и их родственники, ей пророчат блистательную карьеру целителя, — но этого недостаточно, она делает недостаточно. К Парвати она заходит между своими сменами по средам и пятницам.

«Недостаточно», — эта мысль ни на секунду не останавливающимся молоточком бьется в голове Падмы. Не только она делает недостаточно — все вокруг. Недостаточно знают, недостаточно стараются и — недостаточно сострадают. Падма впервые в жизни четко и ясно видит, насколько не волшебен магический мир: и лучший тому пример — отделение, в котором она работает. За грустными понимающими улыбками и обещаниями, что больной обязательно поправится, сквозит скука. А очередной тяжелый пациент, получив вместе с больничной койкой постоянное место регистрации в стенах госпиталя, становится ничем не лучше предмета обстановки — безликого и никому не интересного: уж Падма-то, облачившись несколько лет назад в лимонную мантию, знает это как никто другой.

Знает, но смириться, даже если бы захотела, — не может. Падма по-прежнему хочет верить в чудеса, с равенкловским рвением и старанием выискивая их в окружающем ее мире: потому что война закончилась, она выжила, а впереди — целая жизнь. И у нее, и у Парвати. Падма хочет верить в людей и в то, что до постоянных обитателей больничных стен есть дело кому-то, кроме нее: просто этот кто-то — недостаточно талантлив, чтобы изобрести новые методы, те, что будут действовать. Падма заказывает книги с разных уголков света, гоняет сов за море к известным целителям, поднимает из архивов древние тексты (орден за участие в битве при Хогвартсе хоть на что-то годен). Она видит руническую вязь и латынь чаще, чем свое отражение в зеркале (но отражение она видеть и не хочет, а вот перед родителями стыдно, но они — поймут, потому что она вылечит Парвати); она дышит парами зелий над котлом и падает замертво почти на рассвете, за два часа до обхода, на любую свободную больничную койку.

Но проект отклоняют при первом же рассмотрении: непатентованные методы, отсутствие испытаний (для них нужно одобрение проекта) и много-много других причин, которых Падма попросту не слышит, направляя все силы на то, чтобы сдержать неконтролируемую вспышку магии. По возвращении домой Падма разбивает все зеркала.