Лимонная блузка (джен)

Отец натянуто улыбается, изо всех сил стараясь удержать рвущиеся с языка неудобные вопросы: Падма кожей ощущает повисшую между ними неловкость и недосказанность.

* * *

«Девочка, что же ты наделала?» — если бы он спросил, Падма бы ответила, что все сделала правильно.

«Вопиющее нарушение этических норм!» — заходится надрывным криком заведующая отделением в обведенном «квиетусом» кабинете.

«Как ты вообще могла такое сотворить! Без согласия родственников — еще ладно, но без согласия начальства!» — Падма могла бы ответить, что была в своем праве как лечащий врач (в конце концов она же должна лечить, а не накладывать раз в два дня диагностические чары, проверяя, продолжают ли функционировать процессы жизнеобеспечения организма). Могла бы, но не ответила: она еще полтора года назад поняла, что это бесполезно.

«Да половина использованных тобой заклинаний и зелий на грани запрета, не говоря уже об ингредиентах!» — а другая половина была бы запрещена, если бы о них вообще помнили — Падма об этом осведомлена куда лучше своего начальства, в конце концов сколько времени она провела с архивными источниками, вычленяя буквально по слогам каждое заклинание из древних текстов.

«Да ты хоть понимаешь, что если об этом станет известно, то тебя ждет срок?» — а больницу скандал, бесконечная череда проверок и тонны бумажного мусора, а потому, здраво рассуждая, если что и ждет Падму, так это лишение целительской лицензии (вероятно) и немедленное увольнение (почти точно). Но они не решаются даже на это, когда вместе с Орденом Седрика Падма швыряет им в лицо: «Смотрите, знаете, что это? Вы там были? Нет? А я была, и она — тоже!».

Под заявлением об увольнении по собственному желанию ровным рядом вырисовываются подписи начальства, подтверждая тем самым все написанные строки: «...несогласна с основным вектором политики госпиталя св. Мунго...», «...считаю методы лечения тяжелых пациентов устаревшими и неэффективными...», «...отсутствуют условия для профессионального развития...», «...потому прошу уволить меня по причине моего четко выраженного на то желания...», «...намерена продолжать совершенствование своих навыков и получение необходимых для профессионального роста знаний вне стен выше обозначенного учреждения...», «...применять полученные знания и навыки в сфере медицины и целительства в ближайшее время планирую в рамках частной практики...», «...целительскую лицензию сохранить».

* * *

«С тобой точно все в порядке?» — если бы отец спросил об этом, когда Падма сосредоточенно выбирала место на стене для уже вставленной в рамку и застекленной магической копии ее заявления об увольнении, она бы совершенно искренне и с нотками облегчения в голосе ответила: «Теперь все будет в порядке, папа».

Падма уходит с помпой, ни в чем не обвиненная и, по ее собственному мнению, ни в чем не виноватая. Целительскую мантию (оставленную ей в знак чего-то там — чего именно Падма понимает с трудом) она сжигает в камине в тот же вечер: впрочем, на следующее утро заполняя гардероб блузами, свитерами, рубашками и платьями одного определенного оттенка — чтобы на каждый визит в стены своего уже бывшего места работы — новое.

Падма уходит с помпой, но слухами земля полнится: змеиным шепотом расползается «…а вы слышали?», «...какой ужас!», «а ведь я знакома с ее родителями!», «никогда бы не подумала о ней такого, а ведь она училась на два курса старше меня!», — и вот уже в кулуарных разговорах Падму рядят в мантию чуть ли не темнейшей. Впрочем, дальше сплетен медсестер и пьяного шепота в полутьме на ухо это никуда не идет: даже лучшие адепты пера не могут состряпать сенсацию из сухих и будто по линейке выверенных официальных заявлений госпиталя св. Мунго: «...несомненно, уход из нашего коллектива таких талантливых целителей как Падма Патил — это потеря для всего госпиталя...», «...мы верим, что, однажды открыв для себя мир медицины, она продолжит свой профессиональный путь...», «...желаем всяческих благ и выражаем надежду на плодотворное сотрудничество в будущем...».

* * *

«Разве это разумно — открывать лавку в таком месте?» — если бы отец задал ей этот вопрос, когда на полученные от него деньги Падма выкупила половину обшарпанного двухэтажного здания в Лютном переулке, она бы сказала: «Здесь публика честнее».

На страницах даже самых захудалых газет ни строчки об «инциденте в Мунго», но Падма помнит, как шипели ядовитые змеи, свившие гнезда в темных глазницах чучел барсуков, львов и воронов. Змея — боггарт тринадцатилетней Падмы Патил — ее не пугает: ей уже давно не нужно привидение, принимающее облик самого большого страха, — достаточно взглянуть в зеркало. В змеиную же чешую, невосприимчивую к перепадам температур и косым взглядам, Падма все плотнее закутывается сама.

На дешевой ли, дорогой ли бумаге — ни одного печатного слова о Падме, зато в главном рупоре гласности Магической Британии — «Ежедневном пророке» — целый разворот, посвященный достижениям целителей госпиталя им. св. Мунго и «чудесному» исцелению (благодаря проверенным методикам) одного давно не приходящего в себя пациента.

Падма разрезает губы в ядовитой улыбке, заклинанием приклеивает статью на стену — рядом с копией заявления об уходе из Мунго — и идет встречать посетителей «Зелий сестер Патил» (мелким шрифтом на устах клиентов: «поиск и закупка артефактов под заказ», «консультации, обследование и ведение болезни от лицензированного колдомедика Падмы Патил»): «чудесно исцелившийся» узник больничных стен, не отсидевший — отлежавший в полубессознательном состоянии — срок в десять лет, — один из пациентов и испытуемых Падмы.

* * *

— Милая, скажи, — отец, решивший наконец-то навестить Падму в ее — лавке, клинике, доме — тушуется под по-змеиному застывшим взглядом темных глаз дочери, — почему именно такое название?

— Потому что так правильно, — отвечает она.