Лимонная блузка (джен)

Тихий хлопок, свидетельствующий об одиночной аппарации, теряется в гуле несущихся по автомагистрали магловских машин: Падма появляется изящно, перенося вес на правую ногу, как если бы она делала шаг — один из многих. Она не утруждает себя осмотром закоулка, в котором ей пришлось очутиться: и два грязных, обшарпанных бака, рассказывающих скорее историю неблагополучных магловских гетто, нежели центра города, и несколько грязных кошек (кажется, тех же самых, что и в прошлый, и в позапрошлый разы), и трещины на стене здания — все это знакомо. Падма появляется здесь по четкому графику — дважды в неделю — как если бы ходила на работу (и если бы можно было предположить, что рабочий график действительно может быть таким не загруженным). Она, собственно, и работала здесь, в этом самом здании, на стене которого черными щупальцами разрослась уродливая трещина, а потому и знает — таким график целителя Больницы св. Мунго быть не может. Как, собственно, знает и то, что у сотрудников больницы нет необходимости знакомиться с этим грязным переулком: но рабочий многоразовый портал Падма сдала руководству вместе с заявлением об уходе по собственному желанию. Вход же для посетителей расположен на людной магловской улице в центре Лондона — место, публику которого вряд ли сможет удивить своим внешним видом даже самый экстравагантный волшебник. Падме же и вовсе не нужно идти на магические уловки, чтобы слиться с толпой: ни вычурной шляпы с чучелом какой-то неведомой магической твари, ни ярко-фиолетовой мантии на ней нет. Падма, пожалуй, в своих шелковых серебристых брюках-дудочках, светло-лимонной (китч, который будет понятен, лишь когда она окажется внутри) шифоновой блузе и лаконичных туфлях-лодочках бутылочного оттенка, могла бы слиться не то что с толпой маглов — с серой бетонной стеной.

— Падма Патил, пришла навестить находящуюся на лечении в Больнице Св. Мунго сестру Парвати Патил, — произносит она механически и даже почти не кривится на слове «лечение», потому что оно уж точно не имеет отношения к пребыванию ее сестры в этих стенах. Манекен, тот же, что и восемь, и девять, и, пожалуй, все двадцать лет назад (только правая рука отвалилась и теперь сиротливо лежит чуть поодаль), продолжает сверлить Падму неподвижным взглядом стершихся эмалевых глаз. За ее спиной с ревом проносятся магловские железные чудовища, люди, мелькающие в мутном отражении витрины, кажется, соревнуются с ними в скорости и совсем не замечают замершую у входа в заброшенный магазин молодую женщину, а Падма лениво размышляет, как должен работать механизм распознавания речи и насколько громко она должна говорить, чтобы хоть что-то из сказанного ею можно было вычленить из этого забивающегося в уши городского шума. Или же дело в артикуляции, — продолжает она свои абсолютно не имеющие смысла размышления, но вот голова манекена неестественно дергается — это должно быть похоже на еле заметный кивок, но Падме кажется, что она слышит скрежет, который обязательно должен сопровождать это движение. Вслед за этим дергается рука, лежащая на пыльном полу: суставчатый палец должен поманить посетителя, но то, что видит Падма, больше похоже на легкие, еще не набравшие силу конвульсии.

Падма почти не морщится, приближая свое лицо к еле заметному отражению в мутной от копоти витрине, не жмурится, встречаясь взглядом уже с не застывшими стертыми глазами манекена — а своими собственными — и шагает сквозь стекло.

Мгновение тишины взрывается испуганными голосами, чьим-то безликим плачем, быстрым стуком десятков каблуков медиковедьм о кафельный пол; приглушенный грязным стеклом витрины солнечный свет преломляется неестественным блеском магических светильников и разбивается десятками пятен лимонного цвета халатов. Падма — теперь — на секунду зажмуривается, и в следующий миг лимонные пятна обретают форму халатов, халаты — силуэты людей, а люди — лица, знакомые и не очень. На лицах некоторых нарисовано дежурное участие, сквозь которое еле заметно (как кивок манекена, сопровождаемый скрежетом, звучащим только в голове Падмы) проступает безразличие. Лица других же острыми осколками взглядов вспарывают презрение и отвращение: то ли в попытках удержать эти эмоции за маской, скопированной с плаката на стене, то ли в желании если не поранить, то задеть Падму. Но Падме все равно, острые взгляды отскакивают от нее подобно десяткам каблучков, безуспешно вколачиваемых в светлый (не лимонный) кафель пола — она ранена давно и сильнее, в самое сердце, разрезана надвое без права собрать себя воедино.

Падма гордо расплавляет плечи, шагает изящно — ей незачем вбивать каблуки в пол, чтобы утвердить себя и свое право — оно сияет ее светло-лимонной блузой. Падма идет к своей самой главной ране: на пятом этаже, в отделении недугов от заклятий уже восемь лет лежит, не приходя в себя, Парвати Патил.

Крупные хлопья снега медленно летят вниз, покрывая новым белым слоем и без того заметенные окрестности Хогвартса: Парвати сидит у окна и смотрит на них неподвижным взглядом. Ее руки недвижно сложены на коленях, голова не меняет угол наклона, кажется, все то время, пока Падма находится в гриффиндорской спальне девочек — уже полчаса или это только ей кажется? Падма вообще думает, что это все — и заметенные снегом горы за окном, и застывшая безмолвной статуей сестра, и она сама, раскладывающая на столе вместо Парвати карты таро, — ей только снится. И не было ни победы, за которую они сражались, не было, пусть и грустных, но счастливых дней, недель, месяцев после. Они не восстанавливали рука об руку разрушенный Хогвартс, не хоронили убитых, не обнимали со слезами на глазах выживших. А была направленная в спину «avada kedavra», был обломок камня, проломивший череп и ставший их памятным надгробием прямо на поле битвы, и все это — не просто сон, а их причудливое посмертие.

— Ты хотела вместе заняться заданием для Прорицаний? — Падма дергается как от удара, когда тишину разбивает голос Парвати. Падма запирает в самый дальний угол сознания свои страхи и опасения, улыбается сестре открыто и ласково: та встречает ее улыбку уставшим, но теплым взглядом, медленно, будто каждое движение дается ей тяжело, передвигается от окна и усаживается за стол рядом с Падмой. Карты в руки, однако, она не берет: и Падма продолжает выкладывать пасьянс сама. Голова Парвати мягко ложится на ее плечо, и Падма думает, что все это лишь послевоенный синдром, усталость и боль, от которых они убегали, но не смогли. Нужно лишь еще немного времени, и с ней, и с Парвати все будет в порядке, думает она, заставляя себя не смотреть на выпавшие перевернутые карты Жрицы и Башни.

Падма ловит взглядом свое отражение в зеркале и никак не может привыкнуть к светло-лимонному оттенку целительской мантии. На свое лицо она старается не смотреть — оно самое большое напоминание об утрате. «Нет, не утрате, Парвати жива и я смогу ее вылечить», — с этих мыслей она начинает каждое свое утро на рабочем месте. Она никогда не планировала примерять этот оттенок, не планировала и связывать свою жизнь с медициной. Что она планировала на самом деле, Падма уже не помнит: кажется, она хотела работать в Отделе Тайн («Ты такая умная, моя сестренка, у тебя обязательно получится», — восторженно восклицала Парвати) или же заняться астрономией. Или же чем-то еще. Но обязательно на воскресных ужинах приходить в гости к Парвати (она бы уже вышла замуж и, быть может, нянчила малыша — она всегда мечтала о своей собственной семье). Но война расколола ее жизнь на две части точно так же, как уродливая трещина — зеркало (нужно держать себя в руках: неконтролируемые вспышки магии в этих стенах — прерогатива пациентов, а не целителей), и все, что было до, теперь кажется лишь воспоминанием о сне — счастливом и прекрасном. Сон закончился, и каждое новое утро начинается со стопки медицинских карт, обхода больных и приема экстренных пациентов. Падму хвалят коллеги и начальство, ее благодарят пациенты и их родственники, ей пророчат блистательную карьеру целителя, — но этого недостаточно, она делает недостаточно. К Парвати она заходит между своими сменами по средам и пятницам.

«Недостаточно», — эта мысль ни на секунду не останавливающимся молоточком бьется в голове Падмы. Не только она делает недостаточно — все вокруг. Недостаточно знают, недостаточно стараются и — недостаточно сострадают. Падма впервые в жизни четко и ясно видит, насколько не волшебен магический мир: и лучший тому пример — отделение, в котором она работает. За грустными понимающими улыбками и обещаниями, что больной обязательно поправится, сквозит скука. А очередной тяжелый пациент, получив вместе с больничной койкой постоянное место регистрации в стенах госпиталя, становится ничем не лучше предмета обстановки — безликого и никому не интересного: уж Падма-то, облачившись несколько лет назад в лимонную мантию, знает это как никто другой.

Знает, но смириться, даже если бы захотела, — не может. Падма по-прежнему хочет верить в чудеса, с равенкловским рвением и старанием выискивая их в окружающем ее мире: потому что война закончилась, она выжила, а впереди — целая жизнь. И у нее, и у Парвати. Падма хочет верить в людей и в то, что до постоянных обитателей больничных стен есть дело кому-то, кроме нее: просто этот кто-то — недостаточно талантлив, чтобы изобрести новые методы, те, что будут действовать. Падма заказывает книги с разных уголков света, гоняет сов за море к известным целителям, поднимает из архивов древние тексты (орден за участие в битве при Хогвартсе хоть на что-то годен). Она видит руническую вязь и латынь чаще, чем свое отражение в зеркале (но отражение она видеть и не хочет, а вот перед родителями стыдно, но они — поймут, потому что она вылечит Парвати); она дышит парами зелий над котлом и падает замертво почти на рассвете, за два часа до обхода, на любую свободную больничную койку.

Но проект отклоняют при первом же рассмотрении: непатентованные методы, отсутствие испытаний (для них нужно одобрение проекта) и много-много других причин, которых Падма попросту не слышит, направляя все силы на то, чтобы сдержать неконтролируемую вспышку магии. По возвращении домой Падма разбивает все зеркала.

Отец натянуто улыбается, изо всех сил стараясь удержать рвущиеся с языка неудобные вопросы: Падма кожей ощущает повисшую между ними неловкость и недосказанность.

* * *

«Девочка, что же ты наделала?» — если бы он спросил, Падма бы ответила, что все сделала правильно.

«Вопиющее нарушение этических норм!» — заходится надрывным криком заведующая отделением в обведенном «квиетусом» кабинете.

«Как ты вообще могла такое сотворить! Без согласия родственников — еще ладно, но без согласия начальства!» — Падма могла бы ответить, что была в своем праве как лечащий врач (в конце концов она же должна лечить, а не накладывать раз в два дня диагностические чары, проверяя, продолжают ли функционировать процессы жизнеобеспечения организма). Могла бы, но не ответила: она еще полтора года назад поняла, что это бесполезно.

«Да половина использованных тобой заклинаний и зелий на грани запрета, не говоря уже об ингредиентах!» — а другая половина была бы запрещена, если бы о них вообще помнили — Падма об этом осведомлена куда лучше своего начальства, в конце концов сколько времени она провела с архивными источниками, вычленяя буквально по слогам каждое заклинание из древних текстов.

«Да ты хоть понимаешь, что если об этом станет известно, то тебя ждет срок?» — а больницу скандал, бесконечная череда проверок и тонны бумажного мусора, а потому, здраво рассуждая, если что и ждет Падму, так это лишение целительской лицензии (вероятно) и немедленное увольнение (почти точно). Но они не решаются даже на это, когда вместе с Орденом Седрика Падма швыряет им в лицо: «Смотрите, знаете, что это? Вы там были? Нет? А я была, и она — тоже!».

Под заявлением об увольнении по собственному желанию ровным рядом вырисовываются подписи начальства, подтверждая тем самым все написанные строки: «...несогласна с основным вектором политики госпиталя св. Мунго...», «...считаю методы лечения тяжелых пациентов устаревшими и неэффективными...», «...отсутствуют условия для профессионального развития...», «...потому прошу уволить меня по причине моего четко выраженного на то желания...», «...намерена продолжать совершенствование своих навыков и получение необходимых для профессионального роста знаний вне стен выше обозначенного учреждения...», «...применять полученные знания и навыки в сфере медицины и целительства в ближайшее время планирую в рамках частной практики...», «...целительскую лицензию сохранить».

* * *

«С тобой точно все в порядке?» — если бы отец спросил об этом, когда Падма сосредоточенно выбирала место на стене для уже вставленной в рамку и застекленной магической копии ее заявления об увольнении, она бы совершенно искренне и с нотками облегчения в голосе ответила: «Теперь все будет в порядке, папа».

Падма уходит с помпой, ни в чем не обвиненная и, по ее собственному мнению, ни в чем не виноватая. Целительскую мантию (оставленную ей в знак чего-то там — чего именно Падма понимает с трудом) она сжигает в камине в тот же вечер: впрочем, на следующее утро заполняя гардероб блузами, свитерами, рубашками и платьями одного определенного оттенка — чтобы на каждый визит в стены своего уже бывшего места работы — новое.

Падма уходит с помпой, но слухами земля полнится: змеиным шепотом расползается «…а вы слышали?», «...какой ужас!», «а ведь я знакома с ее родителями!», «никогда бы не подумала о ней такого, а ведь она училась на два курса старше меня!», — и вот уже в кулуарных разговорах Падму рядят в мантию чуть ли не темнейшей. Впрочем, дальше сплетен медсестер и пьяного шепота в полутьме на ухо это никуда не идет: даже лучшие адепты пера не могут состряпать сенсацию из сухих и будто по линейке выверенных официальных заявлений госпиталя св. Мунго: «...несомненно, уход из нашего коллектива таких талантливых целителей как Падма Патил — это потеря для всего госпиталя...», «...мы верим, что, однажды открыв для себя мир медицины, она продолжит свой профессиональный путь...», «...желаем всяческих благ и выражаем надежду на плодотворное сотрудничество в будущем...».

* * *

«Разве это разумно — открывать лавку в таком месте?» — если бы отец задал ей этот вопрос, когда на полученные от него деньги Падма выкупила половину обшарпанного двухэтажного здания в Лютном переулке, она бы сказала: «Здесь публика честнее».

На страницах даже самых захудалых газет ни строчки об «инциденте в Мунго», но Падма помнит, как шипели ядовитые змеи, свившие гнезда в темных глазницах чучел барсуков, львов и воронов. Змея — боггарт тринадцатилетней Падмы Патил — ее не пугает: ей уже давно не нужно привидение, принимающее облик самого большого страха, — достаточно взглянуть в зеркало. В змеиную же чешую, невосприимчивую к перепадам температур и косым взглядам, Падма все плотнее закутывается сама.

На дешевой ли, дорогой ли бумаге — ни одного печатного слова о Падме, зато в главном рупоре гласности Магической Британии — «Ежедневном пророке» — целый разворот, посвященный достижениям целителей госпиталя им. св. Мунго и «чудесному» исцелению (благодаря проверенным методикам) одного давно не приходящего в себя пациента.

Падма разрезает губы в ядовитой улыбке, заклинанием приклеивает статью на стену — рядом с копией заявления об уходе из Мунго — и идет встречать посетителей «Зелий сестер Патил» (мелким шрифтом на устах клиентов: «поиск и закупка артефактов под заказ», «консультации, обследование и ведение болезни от лицензированного колдомедика Падмы Патил»): «чудесно исцелившийся» узник больничных стен, не отсидевший — отлежавший в полубессознательном состоянии — срок в десять лет, — один из пациентов и испытуемых Падмы.

* * *

— Милая, скажи, — отец, решивший наконец-то навестить Падму в ее — лавке, клинике, доме — тушуется под по-змеиному застывшим взглядом темных глаз дочери, — почему именно такое название?

— Потому что так правильно, — отвечает она.