Через реку вброд (джен)

Вечером следующего дня, в огромном пафосном зале одного из новых бизнес-центров, которые наросли как грибы, он стоял, подпирая стенку, и смотрел как непривычно деловой и серьезный Родион раздает указания. Он не жалел, что пришел — когда еще увидишь, как обычно такие раскрепощенные и наглые звезды стоят чуть ли не по стойке «смирно», боятся сделать что-то не так. Компания была разношерстная, но почти всех объединила неискренность, с которой даже Родион ничего не мог поделать. Было видно, что все наиграно, натужно, праздника, который был нужен заказчикам, не получалось. И никто не был виноват, просто иногда случалось так — не выходит, нет настроя, не получается. Родион был уже на грани истерики, но ничего поделать не мог. Заказчики мрачнели лицом, что на общей атмосфере отражалось не лучшим образом. А он чувствовал себя почти предателем, потому что, затаив дыхание, с извращенным удовольствием и интересом, следил за всеми, за каждым, подмечая жесты и позы, выражения глаз и жалел, что даже карандаша не прихватил с собой. Но, наконец, невидимые шестеренки сцепились верно, праздник стал набирать обороты, присутствующие расслабились и все пошло на лад.

Родион, весь в мыле, прислонился к стене рядом с ним:

— Если я еще раз скажу тебе, что «работы, считай, никакой» — убей меня сразу!

— Ничего, бывает, — он хлопнул его по плечу, — ты молодец, вырулил. Я, если честно, думал, уже не выправится.

— Я тоже так думал и прикидывал, куда валить из города, потому что после такого провала мне тут делать было бы нечего. Уф. Напьюсь, вот прям завтра и напьюсь вусмерть.

К ним подошел молодой мужчина, чуть старше Родиона. Глядя на этого холеного юношу, он отчего-то вспомнил, что фараонов рисовали крупнее простых смертных. И вот сейчас этот парень, несмотря на свой невысокий рост, смотрел на них немножко сверху вниз, как истинный фараон.

— Родион, вы отсняли весь материал? Меня ждут в Москве, хотелось бы уже сбежать.

— Еще буквально минут 20-30, Михаил Юрьевич, — сказал Родион. — Но если срочно, я сейчас с Михеем поговорю, мы доснимем с вами все что надо и... — он замялся, — одну минуту, — и поспешно ушел.

Михаил Юрьевич внимательно и спокойно, не стесняясь, осмотрел его с ног до головы, словно сканируя:

— А я вас знаю. Вы художник? В последнее время о вас часто пишут. Я интересуюсь живописью. Мой банк... я решил, что надо вкладывать деньги и в искусство. Вот, сам закупаю картины, создаю фонд. Я, конечно, не Третьяков, но как знать, — и он довольно улыбнулся, явно ожидая восторгов.

— Это очень... — он запнулся, — это здорово. Я даже не знал, что кто-то из бизнесменов по-настоящему болеет за живопись. Родион вот меня убеждал, что живопись не в моде.

— Много он понимает! Мода, не мода. Не ему судить. Понимаете, элита живет немного иначе, чем привыкли думать простые люди. Вы уж простите, но что вы — творцы, что мы — дельцы, далеки от народа, как космос.

Он кивнул, не желая ни соглашаться, ни спорить.

— А сейчас вы над чем-то новеньким работаете? — спросил Михаил Юрьевич, посмотрев на часы.

— Работаю, — продолжать тему ему не хотелось.

— Дайте, угадаю, — Михаил приложил палец к губам и прикрыл глаза, — у вас была одна очень удачная серия, ее еще тиражировали много, я помню... наверняка ее продолжаете? Сиквелы в моде, всем интересно как прозвучит старая тема в новых условиях. Угадал?

— Да, — не без горечи признал он. Ему было неприятно думать, что идея лежала настолько на поверхности и выглядела от этого какой-то конъюнктурной — опять конъюнктурной!

— О! Я бы посмотрел! Позовете на выставку?

— Обязательно, — он вымучено улыбнулся.

Подбежал Родион и увел собеседника в другой конец зала и тут же вернулся.

— Обо мне говорил? Такой мужик — с одной стороны классный и не жадный, что редкость в их племени. Богатый — ахеренно. Но если что не по нему, все, можно тихо ползти с чемоданом из города. Мстительный и с хорошей памятью. Так что он сказал?

— Ничего, просил звать на выставку. И угадал, что я «Тружеников» пишу, — ответил он недовольно.

— Да ты что? — обрадовался Родион. — Ну, все, считай, вопрос с выставкой решен. Я тебе больше скажу: они могут купить у тебя картины, он на живописи вот прям реально повернут. Не знаю, мнит себя Саввой Морозовым или еще кем, но собирает картины давно и больше всего любит советский реализм. Вот интересно, ему-то его за что любить?

— Не трещи! — осадил он Родиона, — надо сперва закончить работу, а потом будем говорить о выставках.

Отчего-то в этот день и в несколько последующих не работалось. Он подолгу гулял, хотя погода была не по-новогоднему слякотной и сырой. Все вокруг кричало о том, что скоро Новый год, что его не радовало совсем. Уж если когда он и не любил одиночество, так в эти дни. Он чувствовал себя не покинутым, но лишним, и лучшим решением было бы уехать в какую-нибудь избушку в лесу, если бы таковая имелась. Встречать же праздник в городе ему не нравилось. Дети, если и звали его, то как бы одалживаясь, и он отказывался, уверенный, что они рассчитывают на это. Старые друзья? Пассии? Где они все? Да тот же Ленчик, наверняка, засунет на эти дни свой характер куда подальше и будет с семьей. И все остальные тоже... А потом будет грохот от петард, пьяные крики под окном. И непрошенные воспоминания о каком-нибудь, казалось бы, совсем забытом лете, снова накроют его с головой и утащат в прошлое, подобно морской волне...

Это было как ожидание неминуемой болезни, которое иссушает больше, чем сама болезнь. Он работал вяло, считал дни до Нового года, до первого января, когда можно обнулить все счета и начать снова. Он пообещал себе, что встанет в первый день нового года рано-рано утром и пойдет гулять по тихому, непривычно безлюдному днем городу, и это будет его личный праздник.

Родион почти не появлялся, иногда звонил и жаловался, что сейчас он нарасхват и ничего, совсем ничего не успевает. Почти перед самыми праздниками, когда всеобщая истерия по поводу наступления Нового года достигла пика, Родион позвонил и затараторил:

— Слушай, срочно, вот прям срочно приведи свою квартиру в такой вид, ну знаешь, в творческий. Чтобы было ясно, что ты — художник!

— Ты переработал? Бредишь? — он не шутил, опасаясь, что поглощая столько кофе и не только кофе, и так работая, Родион действительно тронется умом.

— Да нет! Мне позвонил Михаил Юрьевич, банкир, помнишь? Он еще просил на выставку пригласить? Вспомнил?

— Помню, помню, и что?

— У них деньги надо срочно списывать, а некуда, хотят купить пару твоих картин вот прямо сейчас.

— Я не собираюсь продавать и отдавать, у меня еще не закон...

— А кто у тебя их отбирать будет? Они купят, а передашь потом, по акту, они на карту денег тебе зашлют.

— У меня нет...

— Все будет, не думай об этом! Это вопрос технический. Ты, главное, жди, мы через два часа будем.

Он стоял посреди своей полупустой и чистой квартиры, пытаясь понять, как должна выглядеть квартира художника. Что они ожидают увидеть? Пятна краски на потолке и бардак? Или бутылки вина и его, в разорванной майке и с перегаром? Он пожал плечами и вернулся к работе. Если он и собирался думать о богатеньком Михаиле, так только как об одном из тружеников.

Михаил прибыл в сопровождении Родиона и еще одного, такого же, как он, холеного молодого мужчины. Родион быстро прошел в квартиру, а эти двое потоптались на пороге, осматриваясь так, словно попали в иное измерение. Возможно, так оно и было, возможно — они были из тех, кому повезло родиться в зажиточной семье и дожить до сегодняшнего дня фактически не соприкасаясь с «толпой». Не сняв пальто и не разуваясь, они прошли в квартиру.

В квартире были две смежные комнаты, одна из которых служила спальней, а вторая — большая и светлая — импровизированной мастерской. Он закрыл дверь в спальню и прислонился к ней спиной.

— Добрый день, а мы решили нагрянуть к вам с предложением, — улыбнулся Михаил. — Не помешали?

— Да как сказать, — он пожал плечами, — работаю, но и перерыв сделать нужно, так что... нормально.

— Вот и славно, славно, а это — Валерий Ильич, наш эксперт.

— Вам нужен эксперт? Я думал, вы сами разбираетесь хорошо.

— Никогда не надо пренебрегать помощью профессионалов. Итак... что вы можете нам предложить?

В горле поднялся ком, захотелось сплюнуть прямо на пол.

— Предложить? Я пока работаю над продолжением «Тружеников», надеюсь устроить выставку. Продавать? Я не думал об этом, если честно.

— Настоящие художники, да еще в процессе работы, никогда не думают о таких приземленных вопросах! — выскочил откуда-то сбоку Родион. — А давайте просто посмотрим?

Он нехотя достал несколько работ, которые уже считал законченными. Расставил вдоль стены. Михаил и Валерий встали напротив, наморщили лбы, перешептывались и кивали. Родион подошел к нему.

— Ну чего ты надулся? — прошипел он сквозь стиснутые зубы, — это же удача!

— А сколько портретов еще планируется? Есть список персонажей? План работы? — спросил Валерий. Голос у него был неприятно высокий, а тон — надменный. Отвечать ему не хотелось, и опять влез Родион:

— Точного числа нет. Да и зачем себя ограничивать? Вокруг нас столько разных тружеников!

Он, подтверждая слова Родиона, кивнул.

— Вот как... — Валерий снова посмотрел на картины, — тогда мы можем договориться так: мы вам заказываем ряд портретов, штук пять-шесть к вон этим, — он указал на стоящие рядом картины. На первой парень в оранжевой куртке, сидящий на краю тротуара, пил из горлышка бутылки пиво, на другой — девушка на высоченных каблуках и в очень короткой юбке катила перед собой коляску, не переставая говорить по мобильному. — Мы скажем, кого вы должны нарисовать, — добавил Валерий, — и за все семь работ мы можем предложить вам... — и назвал сумму. Аванс перечислим на карту. Десять процентов или пятнадцать, Михаил Юрьевич? Если карты у вас нет, то откроем счет на предъявителя в нашем банке, потом можно будет использовать и счет и нашу карту с льготными, очень выгодными для вас условиями. Родин все подготовит, так?

Родион кивнул и присвистнул, посмотрел на него, все еще подпирающего задом дверь. А он не знал, что сказать. Сумма была какая-то невозможная, слишком большая для осознания, даже десять процентов от нее.

Валерий по-своему истолковал его молчание.

— А еще, мы сами устроим и проспонсируем вашу выставку, всю рекламную компанию, весь маркетинг, пи-ар, все возьмем на себя. По рукам?

— Мне надо подумать, — все, что он смог из себя выжать.

— До вечера, — вступил в разговор Михаил, — больше ждать не можем. В семь... да, в семь вам позвонят.

Они простились и тут же ушли. Весь разговор занял минут двадцать, не больше.

— Думать? Ты обалдел? — вскипел Родион, — ты чего? Ты что, не понял, что тебе предложили? — посмотрел на него и уже спокойнее сказал: — Точно, ты не понял. Давай-ка я тебе повторю еще раз и по слогам, — он хлопнул его по плечу. — Нет, ты слышал? Кого хочешь такое предложение ошарашит. Я сам чуть не упал. Это же какие деньги!!!

— На что мне столько? — он наконец-то отклеился от стены и прошелся по комнате. — Лучше вон, нищим бы раздали.

— Вот и раздашь всем, кому захочешь! Можешь начать с меня, — заржал Родион. — Кто ж тебе мешать будет? И не забудь о комиссионных! Ты же по...

— Ты не понимаешь, — перебил он Родиона, — тогда... с первыми «Тружениками» было почти то же самое. Заказ! Я ненавидел эту работу! Ненавидел, понимаешь ты?

— Тогда чего ты снова за них взялся? — удивился Родион, — вроде никто не заставлял.

— Я хотел сделать по-своему и опять — «мы скажем, кого нарисовать». Да пропади они пропадом! — выкрикнул он. — Я хочу делать то, что считаю нужным и так, как считаю нужным!

— Так за этим есть я! — радость Родиона ничто не могло омрачить. — Это называется «торговаться». Окей! Твои условия — только скажи! Но упускать такого спонсора выставки — это бред и идиотизм! Эти ребята привыкли торговаться, и, я думаю, пойдут тебе навстречу. Ну? — и выжидательно уставился на него.

— Я буду работать в том темпе, в котором мне удобно. И буду писать тех... того... кого сочту нужным. А если передумаю, то разорву холст к чертям собачим, ясно?

— Да фигня вопрос! — выкрикнул Родион. — Я все понял. Доверься мне. Я тебе позвоню! — и вылетел из квартиры, попутно набирая чей-то телефон.

Дверь захлопнулась.

Он закрыл глаза и привалился к стене, сполз по ней на пол. Ломило шею и плечи, словно он взвалил на себя тяжелый тюк. Было невыносимо душно и противно, а еще — обидно. Ну почему? Почему, когда он нашел равновесие, пришел к согласию с самим собой, когда отказался от честолюбивых планов, когда смирился — а ведь он смирился! — появились эти двое из ларца?

Иногда ему снились сны, в которых он должен был куда-то прийти, приехать, его ждали, он изо всех сил стремился туда, но на пути все было против него, и он никак не мог достичь цели. После таких снов он вставал вымотанный, с плохим настроением и долго приходил в себя, успокаиваясь только одним — это был сон. И вот этот сон мог стать явью. Он не смог бы это объяснить, но он чувствовал — стоит согласиться, махнуть рукой, позволить ситуации развиваться как придется, и он уже не напишет тех картин, которые ждут своей очереди, тех, которые уже придуманы, но еще не воплощены. Старый, мудрый, он стремительно превращался в мальчишку, которого пытались обмануть и который ничего не мог противопоставить этому обману.

— Да что за глупость? — он резко поднялся, охнул, — голова закружилась, и пришлось хвататься за стенку. Постоял немного, выпрямил спину и, ругаясь про себя самыми отборными, любимыми ругательствами, вернулся к работе. Руки немного подрагивали, и он занялся порядком: вымыл и вытер кисти, заменил ветошь, промыл палитры. В комнату вернулся уже собранным и спокойным. До позднего вечера его никто не беспокоил, а когда позвонил Родион разговор вышел коротким: не слушая Родиона, он просто послал его.

Следующие дни он работал быстро, усердно, злясь, но не позволяя эмоциям брать верх. Выходил гулять, смотрел на серое небо, убеждая себя, что это лучший отдых для глаз. Он уверял себя, что этот визит не имел значения, но точно так же он убеждал себя, что та фотосессия не имела значения, однако, глупо было бы отрицать — она изменила его жизнь. И этот визит — всего-то минут двадцать, от силы полчаса, — нарушил ход его жизни, и он знал это, чувствовал, но упорно не хотел в это верить. Это было похоже на начало болезни, не сильной, но долгой и выматывающей. Он видел первые признаки «заражения» — он стал задумываться, а что бы он сделал, появись у него столько денег? И все чаще, стоило только ослабить контроль, в воображении рисовался домик на берегу озера, да не лесного, российского, а Гарды. Белые дома и ослепительное солнце, совершено другие, не питерские оттенки, совершенно другая жизнь... Он гнал эти мысли и злился сам на себя и вместе с этой злостью — он осознал это внезапно — стал злиться и на других. Те люди, которых он хотел рисовать, которых по-своему успел полюбить, стали вызывать глухое раздражение, словно они уже были ему навязаны. Он все чаще наливал утром коньяк и все реже напоминал себе о том, что ровно так же все начиналось тогда, много лет назад, и что еще чуть-чуть и он начнет пить водку, а то и спирт, потому что зачем переводить деньги на коньяк, когда цель — не придуманное удовольствие от вкуса и послевкусия, а легкость в голове и на сердце. Он проигрывал, хотя и делал вид, что все идет именно так, как надо, но в глубине души знал — ему не справиться, и стоит Родиону проявить минимальное упорство, как он сдастся и напишет то, что ему скажут, и купит домик в Италии, и уедет и...

Это многоточие, на которое наталкивались его мысли, было единственным, что удерживало его от звонка Родиону.

— Ты же себя возненавидишь, старый ты дурак! — ворчал он, раздеваясь перед сном. — На кой тебе сдалась эта Италия? От позора, от стыда хочешь уехать? Думаешь, там будет легче примириться? Дурак — дурак и есть, если не сказать хуже...

В канун праздника он отключил телефон, надеясь и страшась того, что найдется кто-нибудь, кто придет без приглашения. Но этого не случилось. Он напился, не сильно, до того блаженного состояния, когда тянет не на подвиги, а спать. И утром первого января никуда не пошел, с трудом выгнав себя на прогулку под вечер и только ради того, чтобы усмирить нудную головную боль.

Год пошел своим чередом, а ничего не изменилось: настроя работать не было, глухая тоска разъедала душу.

Он измаялся настолько, что однажды ему приснилось, что Наталья внезапно оказалась в его квартире и стала уговаривать поехать с ней, расписывала прелести жизни в Италии, предлагала поселиться в ее доме, все равно, говорила она, дом стоит пустой большую часть года. И они чудесным образом оказались в Италии, на берегу моря, и так хорошо было там... Сон был таким реалистичным, что когда он проснулся, долго не мог понять — где он и целый день после этого ходил, как больной.

Было что-то не то, было что-то неправильное во всем этом, и он никак не мог понять — что именно. Вроде же решил — будет делать, что хочет и как хочет, отчего же не работалось, почему же картины и персонажи вызвали глухое раздражение. Можно было винить во всем банкиров, да что толку? Его словно разрывало надвое: работать и хотелось и не хотелось одновременно. Как бы он обрадовался, если бы Наталья и правда появилась. Черт с ней, с вожделенной Италией! Просто поговорить бы! Ему казалось, что она бы поняла, сказала что-нибудь простое, банальное, но важное, то, что вывело бы его из этого состояния и позволило бы вдохнуть.

Он стал рисовать скетчи, изводя бумагу пачками: делал набросок за наброском, но понимал — не то. Вроде все так, почти шаржи, острые, злые, меткие, но... Он даже был готов забыть все прошлые обиды и позвонить бывшей жене — уж что-что, а критиковать она умела, четко видела слабые места и указывала на них — без желчи, но прямо, не щадя. Он, возможно, за эту прямоту и умение видеть суть и полюбил ее? Хотя нет, полюбил он ее за невероятно заразительный смех и стройные, умопомрачительные длинные ноги, а уж душу узнавал потом. Но что-то его от этого звонка удерживало, как и от желания ответить на все более редкие звонки от продюсеров самых разных шоу.

— Так и надо тебе, возгордился! — ворчал он, наливая себе коньяк. — Чего опять схватился за этих «Тружеников»? Вот не жилось спокойно? Попляши теперь.

Деньги тратились, хоть он и был бережлив, но понимал, что скоро ему придется искать работу и одна мысль, что придется вернуться к унылой жизни вахтера, вызывала желание выть.

Когда он был на грани отчаянья, готовый окончательно сдаться, снова позвонил Родион. И он не смог не ответить.

— Ты же дома, работаешь? — вроде как бы между прочим поинтересовался Родион. Голос его был слишком бодрый, таким, обычно, сообщают самые дурные вести.

— Да, а что случилось-то?

— Да ничего. Я тут почти рядом, забегу через полчасика?

— Ну забегай.

Он отложил бумагу и карандаш чуть ли не с облегчением и с тайной надеждой: вдруг банкир позвонил и сказал, что нет больше нужды в его картинах, что все договоренности аннулируются. Это было бы похоже на счастливое избавление, и поэтому вряд ли могло быть правдой — как и сны об Италии.

Родион появился меньше чем через полчаса, вошел, посмотрел по сторонам, сел на диван.

— Что стряслось? — спросил он с нарастающей тревогой: уж больно Родион сам на себя не был похож. Весь словно сдувшийся и посеревший. Стало заметно, что не такой уж он юный, как казалось.

— Почему сразу стряслось? — деланно удивился Родион. — Просто как-то не очень удачно все вышло, я пообещал, ну, этим, твоим...

— Кому — моим? — он даже не понял сразу о чем речь. — Банкирам что ли? И что ты им наобещал? Подписывал что-то?

— Да что я могу подписать? Хотя... Но они бы и без подписи, — Родион отбросил напускное веселье, вздохнул, — они душу вытрясут, перетряхнут и засунут обратно через зад.

— Ближе к делу.

— Им нужны картины, они там какие-то договора оформили, деньги перевели, так что надо как-то закрывать это... Ну то есть показать... В общем — вот список, — Родион суетливо вытащил из кармана сложенный вчетверо лист. — И ладно бы только это! Но еще же сроки! И уже столько времени прошло, осталось совсем ничего! — Родион вздохнул, теперь он смотрел с таким видом, словно кто-то иной был виноват в его злоключениях.

— Сроки?

— Уже меньше чем через месяц должно быть готово шесть картин, остальные четыре — через два месяца. Плюс те, что они отобрали им надо отдать...

— И что ты предлагаешь? — он готов был закипеть, с трудом удерживаясь, чтобы не скомкать лист и не бросить его в лицо Родиону. — Сам и рисуй. Ты мои условия знал и кричал, что обо всем договоришься!

— Значит?

— Значит, я не буду работать так, как хотят они, — с каждой секундой сдерживаться было сложнее. — И те картины, на которые они хотят лапу наложить, тоже не отдам!

— Вот как? Ладно, — Родион встал, поправил куцый пиджачок, провел рукой по волосам. — Ладно. Я один во всем виноват, только я. Ну конечно! Кто ж еще? Что я могу сделать? Буду искать работу в родном Сочи. Нет, что я говорю? Кому я там буду нужен? За полярным кругом где-нибудь и то... Они же могут сделать так, что ни ты, ни я никому никогда не нужны будем! И твои «Труженики» долбаные тоже! Они же это могут, просто так, из вредности. Тебя через неделю забудут! Ты даже охранником не устроишься!

— Испугал, нечего сказать.

— Ну да, ты же у нас крутой! — теперь Родин едва не срывался в крик. — Диссидент! Герой! Ничего тебе не надо — ни денег, ни славы, блаженный! А мне хочется, знаешь ли, нормальной жизни, а не одиночества в халупе типа твоей. Я жить хочу! Меня, знаешь ли, никто никуда просто так не позовет, никакие шоу! Мне такие деньги никто не предлагал, и не собираются! Я не модель и не художник, так, простой труженик! Мне пахать надо, чтобы хоть на однушку в Девяткино заработать! А ты!

— Ты чего орешь, будто это я в твоей дурости виноват? — чуть повысил голос и он. — Я тебе прямо сказал, как готов работать, а ты...

— А я наделся, что с вами можно по-людски, а вы уперлись — и ты, и они, черт вас дери! — Родион чуть не плакал. — Ну что тебе стоит? Ну намалюй чего-нибудь ты им! Ведь такие деньжищи, да другие б на твоем месте!

— Намалевать?

— Ну, нарисуй, — Родион весь словно сдулся и выглядел как мальчишка, которого поймали на мелкой пакости.

В сердце тут же погасла ярость.

— Вот же ты идиот, — сказал он беззлобно. — Только что я могу? Не пишется мне, хоть убей.

— Послушай, ну что тебе стоит? — опять оживился Родион. — Ты же знаешь, что они хотят. Ну, нарисуй как-нибудь? А потом уже напишешь своих так, как нужно? А? Клянусь, буду спать у тебя в прихожей, охранять покой и никого к тебе не подпускать, — хотя Родион пытался выглядеть беззаботным и веселым, глаза у него были как у побитой собаки. — Сделаем несколько серий, как и хотели!

— Ты их действительно так боишься? — спросил он. — Настолько?

— Я знаю, на что они способны. Походя переедут и забудут. А мне все, дорога будет закрыта везде! Никому я не буду нужен, со мной просто не захотят связываться, так и буду сидеть в офисе, третий помощник пятого менеджера!

Ему показалось, что Родион сейчас расплачется. Раньше и представить было нельзя, что такой жизнерадостный парень, всегда выкручивающийся и никогда не унывающий, может выглядеть настолько жалко.

— Я постараюсь, — выдавил он из себя, только чтобы это все прекратилось.

— Я на тебя рассчитываю! Спасибо тебе, спасибо! — Родион молитвенно сложил руки и затряс ими.

— Вали, пока я не передумал, — вздохнул он, отворачиваясь и наконец-то читая список, который до сих пор комкал в руках. Когда он дочитал и оглянулся — Родиона и след простыл.

Ничего такого, что могло бы вызвать отторжение, в списке не было, и все же он чувствовал глухое раздражение, когда читал перечень тех, кого банкиры хотели бы видеть среди его тружеников. У него был составлен почти такой же, только такое совпадение не радовало.

— Банально! Все банально и на поверхности! — проворчал он, скомкал листок и забросил его в ведро с мусором. Было ясно, что о рабочем настрое и думать нечего. Он прошел на кухню, собираясь поправить настроение привычной стопкой коньяка, но вспомнил, что коньяк кончился вчера, и так не хотелось выходить в серый промозглый февраль. Он выругался, но все же пошел собираться. На улице оказалось не так уж и противно, он шел к магазину, когда его окликнули уже хорошо знакомые воспитательницы садика.

— День добрый! Как у вас дела! Давно вас по телику не видно! — закричала та, что помладше.

— Работаю, — ответил он, натягивая на лицо улыбку.

— Ой, и наши портреты все-таки будут? — она так искренне ему радовалась, что и на его лице, словно помимо воли, расцвела улыбка. Ему захотелось, как прежде, опереться на невысокий заборчик и просто поболтать.

— Обязательно!

— А когда, когда? Покажите? Ой, или нельзя?

— Ну что ты как дурная? — к ним подошла вторая воспитательница. — На выставку пойдешь и все сама увидишь, правильно?

— Да, да, конечно. Выставка... — все очарование момента было испорчено воспоминанием о визите Родиона. — Вы простите, я тороплюсь, — сказал он и сбежал. Он быстро шел к магазину, а в голове прокручивалось (помимо его воли) кино, как эти две неказистые, но по-своему интересные и хорошие женщины приходят на выставку и видят себя на одной из картин. Он остановился как вкопанный и оглянулся: воспитательницы весело смеялись, одна из них гладила по голове подбежавшую девочку.

— Черт возьми... — прошептал он — черт меня возьми! Он развернулся и бросился домой. Это было настолько просто и ясно, что осталось самому себе удивляться, как он не додумался до этого сразу! Тогда, в далеком прошлом, он действительно был уверен, что все те, кого он вынужден изображать с пиететом и восторгом этого восторга не заслуживали, возможно, кроме космонавта, портрет которого он так и не написал. Тогда все было иначе — лживо насквозь и он не хотел эту лживость множить, но что изменилось сейчас? Сытый лощеный Михаил Юрьевич будет ходить и смеяться над сегодняшними тружениками, такими как эти воспитательницы, или — как тот же Родион и считать, что он-то лучше! Он не хотел этого, не хотел и все!

— Я тебе сатиру сделаю, сделаю, — пробормотал он, злясь, что никак не может найти в куртке ключ от квартиры.

Коньяк был забыт, первые картины серии отправлены в чулан. Навечно.

Он вытащил новый подрамник с натянутым холстом, остановился на секунду:

— С Богом, — подбодрил себя, боясь, что и эта затея не выйдет, боясь окончательно разочароваться в себе, и приступил к работе. Наконец-то он пришел в то чудесное состояние, когда волнение не отпускает, но побуждает работать еще и еще, и усталость приходит здоровая, тянет сразу в сон, а сны ничего не значат.

Утром он вставал все раньше и раньше, отмечая, как выше и светлее с каждым днем становится утреннее небо. Он пил чай с парой бутербродов и принимался за работу. Не торопился, но и случайных перерывов не делал. Гулял, но не долго, радостно отмечая, что зуд творить все не проходит. Даже тающие с каждым днем денежные закрома не пугали. Черт с ними, с деньгами, выкрутится как-нибудь, не первый раз. На деньги банкиров он рассчитывать не спешил, скорее даже был уверен, что увидев то, что он создал, они пошлют и его и Родиона к чертям собачим и будут по-своему правы. А Родион... Придется нарушить все свои принципы и просить за него Наталью. Уж пристроят его куда-нибудь, чтобы за полярный круг бежать этому оболтусу не пришлось. Сам Родион звонил пару раз и каждый раз тревожно и очень завуалировано пытался выспросить как идет работа. Он отвечал ему коротко: «Работаю!» и вешал трубку. Дни он не считал, и был немало удивлен, когда, позвонив в очередной раз, Родион упавшим голосом сообщил, что послезавтра Михаил Юрьевич намерен посетить его мастерскую.

— Пусть посещает, — ответил он равнодушно. — Буду дома, не пойду никуда, — и, повесив трубку, почти сразу забыл о разговоре.

Поэтому в назначенный день он был немного удивлен звонку в дверь, и только уже открывая, вспомнили про Родиона и про банкиров.

— Добрый вечер, не побеспокоили? — спросил Михаил Юревич, улыбаясь.

— Простите, Михаил, но вынужден напомнить, что мы торопимся, — в прихожую втиснулся Валерий Ильич.

— Да, весь день расписан по минутам, — Михаил без приглашения направился в сторону «мастерской». — О, как неожиданно! — воскликнул он, разглядывая картину, стоящую на подрамнике.

— Это в работе, — он подошел и повернул картину лицом вниз. Сейчас покажу готовое.

Он выставил картины одну за другой, внутренне напрягаясь. Он примерно представлял, что ему скажут и все равно не хотел это слушать. Выпрямился во весь рост и скрестил руки на груди, готовый защищать — не себя, своих тружеников.

В комнате было тихо.

— Это что — я? — первым отмер Родион. — Это я?

— Ну, ты же мне рассказывал, что ты труженик?

— Да, но я думал...

— Это не сатира! — вынес свой вердикт Валерий Ильич. — Реализм — да, отлично написано, что касается техники, но это иная концепция! Совершенно иная! Мы с вами договаривались!

— Мы с вами ни о чем таком не договаривались, — ответил он холодно. — Вам бы хотелось смотреть и потешаться? — оказалось, что он просто мечтал озвучить эту мысль им в лицо. На душе стало удивительно легко. — Только вот времена меняются. Тех, кого я бы нарисовал в русле нужной вам концепции, в вашем списке не было. А эти люди — действительно труженики, знаете ли. И парень, который кофе делает и вот эти две простушки, воспитательницы в садике, и парень, что тележки собирает у супермаркета, и даже Родион.

— Насколько я помню, — так же холодно сказал Валерий Ильич, — в вашей первой серии были люди всех, так сказать, сословий.

— Тут кто-то из нас из дворян что ли? Сословия! Какие там сословия были? Да что вам рассказывать, вы все равно не поймете!

— А мне нравится, — Михаил вскинул руку, не позволяя Валерию Ильичу продолжить спор. — Только последняя картина, которая в работе, явно сатирическая и опять же выбивается из серии. Или я не понял задумку?

— Это я для себя писал, как напоминание, чтобы глупостей больше не делать, — ответил он нехотя.

— А кого вы бы изобразили в сатирическом ключе? — спросил Михаил Юревич.

— Вас, — ответил он, не задумываясь. — Еще бы пару персон из этого, шоу-бизнеса, насмотрелся я на них на телевидении. Футболистов бы. Светских львиц, которые все якобы дизайнеры. Но не знаю, набралось бы с десяток персонажей.

— Интересно, — Михаил подошел к картинам, рассмотрел каждую. — Мы подумаем и примем решение. В любом случае получилось интересно, но... не остро. Нет конфликта, не так ли, Валерий Ильич?

— Абсолютно точно! Это просто безобразие, — пробормотал Валерий Ильич достаточно громко, чтобы быть услышанным.

— Простите, дела. Мы свяжемся с Родионом, — Михаил Юрьевич кивнул и стремительно покинул комнату. Валерий Ильич бросил на картины недовольный взгляд и последовал за своим боссом.

— Ну ты даешь, — Родион сел на диван и стянул шарф и куртку. — Черт, жарко! Дай воды, а?

— Сам иди и возьми, — он сел рядом с Родионом. Он-то думал, будет как минимум скандал, а все прошло так... уныло.

— Денег нам не видать, это точно, но и репрессий не будет, думаю, — Родион вскочил и побежал на кухню, вопя на ходу: — Чего это дернуло тебя удариться в реализм, а?

Родион вернулся, на подносе стояли бокалы с водой и две рюмки, в которых он сцедил оставшийся коньяк.

— Спасибо, чертовски приятно, что ты видишь меня таким вот, — сказал Родион, с удовольствием разглядывая свой портрет.

— Не за что, — буркнул он устало.

— Эх, за успех выпить не предлагаю, но за перемену участи — вполне можно, а? — Родион поставил поднос на диван между ними и первым поднял стопку.

— Давай, — он проглотил коньяк. — Жаль, что выставки не будет, да ладно, переживу как-нибудь.

— Погоди, а что за картина, о которой вы говорили? Можно глянуть? Покажешь? Стой, ты же сказал, что футболистов и всяких шоуменов нарисовал бы, так? О, у меня идея! — Родион снова походил сам на себя, он разве что не подпрыгивал на диване и размахивал руками, норовя расплескать воду. — Труженики: настоящие и подделки. Кто есть кто? Улет идея! Написать несколько картин в сатирическом ключе, и будет бомба! Реально! Ты покажи, кого ты там уже накатал? — он подбежал к мольберту и, не дожидаясь разрешения, перевернул холст.

— Матерь Божья, итить тебя налево! Это же... — На картине немолодой мужчина стоял перед чистым холостом, растерянный, хмельной, недовольный, а за его спиной, на стене висели портреты «Тружеников», тех самых, первых. — Погоди... Это ты что ли?

— Я, — он довольно усмехнулся, — чтобы не забывался, кто я на самом деле. Я один из тех, кого надо писать... как этот сказал? В сатирической концепции?

Родион открыл рот и опустился на пол, театрально хватаясь за сердце:

— Ну ты даешь! Слушай, а это идея! — опять затараторил он. — Не боись! Все под контролем! Будет тебе и выставка и бабло, отвечаю! Тут можно развернуться! Перфомансы и инсталляции, молодых декораторов подтянуть...

Он устало улыбнулся: что там с выставкой и деньгами было совершенно неясно и совершено неинтересно. Главное было другое — ему хотелось творить, работать.

Жить.