О мечтах, любви и ползучих гадах (гет)

Он всегда мечтал побывать в Бразилии. Как любого уважающего себя боа-констриктора, его влекли жаркое солнце, влажные тропические леса, глубокие реки и яркие птицы с хрупкими косточками. К тому же, он был не против увидеть своими глазами карнавал в Рио, где люди ходят в белых штанах и носках без дырок, какими не мог похвастаться стоящий перед стеклом очкастый мальчишка, которому он подмигнул.

Бразилия, жди меня, возликовал он, когда преграда между ним и свободой исчезла и он покинул место своего заточения, где успел отмотать восемь лет. И пока люди, напуганные случившимся, орали и бегали, он полз, прокладывая свой путь к мечте. Осталось сказать: «Адьёс!» туманному Альбиону и отправиться на свою далёкую и невиданную им родину — висеть на ветвях и любоваться океанскими пароходами.

Так началось его бегство. Служба отлова шла за ним по пятам и он скрывался в дуплах и в старых машинах, в ящиках, бочках — но чаще в чужих домах. Ему нравилось подремать в вентиляции, переваривая добычу и составляя в голове новый план, но к обетованной земле он не приблизился ни на фут. Живость характера, мешавшая ему следовать чёткому плану, постоянно кидала его во все концы Англии, и ему отчаянно не везло.

Он вполз на кладбище Литтл-Хэнглтона в половине двенадцатого с северо-запада со стороны шоссе, преследуя тощего кролика, и сразу приметил дом на холме, решив осмотреть его после обеда. Ушастый был почти у него во рту, но тут из высокой травы взметнулась зеленовато-бурая молния — и, словно в грозу, пронзила его сердце и душу.

Он никогда не встречал никого прекраснее. О, как она заглатывала мохнатую тушку, кося на него блестящим золотым глазом с вертикальным зрачком!

— О знойная ж-ж-женщина и мечта поэта, — обратился он к ней. — Я готов передуш-ш-шить для вас всех окрестных английс-c-cких кроликов и мекс-c-cиканских туш-ш-шканов. Вы час-с-сом не из рода ацтекс-c-cких крылатых змеев?

В тот раз она ему ничего не ответила — кокетливо опустила глаза и исчезла, скользя меж высоких стеблей травы.

На ночь он нашёл подходящее дерево и обвился вокруг одной из ветвей, мечтая о Рио. Оттуда и увидел её с утра — и когда она подползла поближе, эффектно свесился, держась на одном хвосте, и повис перед ней, покачиваясь. Было что-то невыразимо интимное в том, как её раздвоенный язычок прошёлся по его морде, и он зажмурился от этого порочного наслаждения и, нарушая все нормы морали, высунул в ответ свой,.

Она замерла и затрепетала, а у него от её запаха приятно защекотало внутри, позвоночник сладко напрягся, и, стыдно сказать, рудиментарные коготки зачесались и поднялись. Ох, как же она льнула к нему в тот момент; сама потянулась, потёрлась щекой — и вдруг отпрянула, зашипела тоскливо и томно… и исчезла, будто растворившись в траве. Но он никак не мог её потерять, и кинулся следом, нагнав лишь у старого дома.

— Т-ш-ш, мой хорош-ш-ший, — прошипела она, загораживая ему дорогу. — Он не любит чуж-ж-жих-х-х.

— Он? — о, это было подобно уколу в сердце! У неё был какой-то он. Омерзительный низкий соперник!

— Мой хоз-с-сяин, — потупилась она, и его обожгло возмущением.

Хозяин? У такой, как она, не должно быть хозяев! От мёртвого кролика уши, вот и всё, что этому типу положено!

Но она не захотела рассказывать ничего — и он разумно не стал настаивать. За что был удостоен её благосклонного предложения составить компанию на вечерней охоте.

Она приползла, когда небо окрасилось в романтические оттенки, и они, соблюдая приличия, поохотились, чтобы потом лежать рядом на тёплой земле, чувствуя, как стебли травы касаются их разогретой кожи. О, как же сладко было ощущать кончик её хвоста, которым она водила вдоль его тела. Она больше молчала, позволив ему говорить, и он открывал для неё Бразилию с её карнавалами, где ночь превращается в день, и в небе взрываются тысячи разноцветных солнц. Он рассказывал ей о тёплом и влажном лесе, и о тёмных водах, что текут меж корней, а когда начало темнеть, они снова страстно сплелись языками.

Но на ночь она вернулась тот дом, к его неведомому сопернику, оставив его изводиться от ревности и любви, а вечером их языки сплетались снова. Так день шёл за днём, пока однажды, измученные томлением, в лучах заходящего солнца не сплелись их тела. Как же счастлив он был, ощутив себя с нею единым целым, будто нашёл недостающую часть себя.

— Полз-з-зём со мной! — позвал он её, терзаясь призраком расставания. — Там, в Браз-з-зилии, мы будем с-с-счастливы и с-с-с-вободны! Он тебя не дос-с-с-стоин! — прошипел он, обвивая её плотнее, чем ветвь, на которой обычно спал.

Но она всё-таки уползла, и он до утра страдал не в силах охотиться, хотя был голоден уже третий день. И когда почти у самого его носа шмыгнула крыса, он проглотил её, не задумавшись, лишь печально вздохнув. Могла ли она заполнить в нём эту бездну? Но, едва оказавшись внутри, крыса вдруг задёргалась и стала расти, и ему пришлось приложить усилия, чтобы сжать её и переломать ей все кости. И когда она, наконец, затихла, он смог лишь заползти под дом и сыто уснуть.

Он проснулся от волнительного тепла. Она лежала, обвивая его, и когда поняла, что он больше не спит, сказала:

— Ты c-c-съел его няньку, и он нынче з-з-зол. С-с-срывается, с-с-сумасшедший. Я вс-с-сё реш-ш-ш-ила: уполз-з-зём с-с-сегодня, с-с-сейчас-с-с. По-c-с-скорей. Хочу увидеть браз-з-ильс-c-cикие карнавалы и попробовать обез-з-зьян. Говорят, это вку-с-сно…

И они уползли в сторону Ливерпульской гавани, и когда грузовой корабль уверенно взял курс на Бразилию, в его трюме среди огромных контейнеров уютно спали, переплетясь, две крупных змеи, и видели во сне карнавал с тысячью разрывающихся в небе солнц, тропический лес и глубокие тёмные воды.