Завтра будет новый мир (гет)

ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ

Я долго думала, прежде чем решилась выложить эту главу, мне было психологически тяжело это сделать, она уже давно написана, и хотя ничего здесь нет, кроме киднеппинга и персонажа — любителя детей (СДОХ, НЕ НАВРЕДИЛ, но если вы имеете подобную травму этот текст может вызвать у вас флешбеки, пожалуйста, будьте осторожны).

А тяжело было по причине того, что листая ленту тик-тока на днях, я увидела видео, сами понимаете какое. Жалоба полетела сразу, а я не могла спать, плакала и мне снились кошмары.

Поэтому, я решила написать здесь напоминание всем, кто будет это читать. Умоляю, учите детей неприкосновенности и пусть у вас будут максимально доверительные отношения. Пусть они знают названия своих органов, что никто не может их трогать, что нельзя доверять никому, ни мужчинам, ни женщинам, ни милым бабушкам-дедушкам, ни другим детям — никому! Если кому-то нужна помощь — этот человек должен обратиться к взрослому. Не к ребенку. Пусть просят помощи у взрослых. Я осознаю, что не могу уберечь всех, я просто человек по ту сторону экрана, но пусть этих жертв станет меньше, пожалуйста! На видео, которые мне попались, был младенец и девочка полутора лет. Мою сестренку в том же возрасте пытался украсть прямо из коляски незнакомый мужик, это было в парикмахерской. Другую мою сестренку едва не затолкали в машину, когда она возвращалась из магазина. Пожалуйста, будьте осторожны! Встречайте и провожайте своих младших в школу и со школы, верьте им, если они жалуются на насилие со стороны знакомых и родственников. Сейчас моя близкая подруга пытается помочь своей несовершеннолетней подписчице, которую домогается родной брат, а родители ей не верят. Пожалуйста, поддерживайте таких людей хотя бы словом! К сожалению, большинство читателей фикбука живут в СНГ, и вы сами понимаете, какая «потрясающая» у нас полиция и «доброжелательное» общество.

Берегите себя и своих близких. Всех люблю. Целую и обнимаю. Ваша Асарума.

Глава 3

Эллин сидела за столом в трактире, лениво ковыряла палочками рыбу и болтала ногами.

— Ну-ка прекратите издеваться над едой! Каким позором будет, если в замке вам сделают замечание — скажут, мол, не научили ее дома, как правильно есть.

— Няня сказала мне, что они все едят руками или ложками и почти не умеют пользоваться палочками. Как какие-то дикие барбарисы!

— Варвары, вы, верно, хотели сказать, — вздохнула устало септа Лея. Няня была коренной жительницей этих мест, и для нее все, кто родился дальше Эшмарка, были варварами. Это было взаимно: остальные жители Запада не понимали тонкой душевной культуры местного народа и даже посмеивались над ними.

— Угу, — Эллин уныло уставилась на размазанный по тарелке кусок лосося, который она планомерно хоронила под рисом.

— Все же советую вам хорошенько поесть — мы будем плыть без остановок, а у меня не так много еды с собой. Есть немного колобков с тунцом, сушеных кальмарчиков и воды. Но все же это нельзя назвать нормальной едой. Так что доедайте свою рыбу, и суп не забудьте. И получите сладкое.

— Фу, — наморщила нос Эллин, — он как сопля! Невкусный! Не хочу. Хочу лапшу, как няня готовит. И блинчики хочу.

Септа ее уже не слушала: к ним подошла служанка, и та обговаривала с ней оплату. И дополнительно заказывала провизию в дорогу — все равно эта маленькая негодница не доест нормально ничего. А в дороге им и впрямь нельзя останавливаться.

Эллин трамбовала рис в тарелке, пока септа ее не видела, стараясь уложить его на одну сторону и придавить — тогда можно будет сказать, что съела половину, и сделать честные глаза. Рис скользил по гладкой поверхности и трамбоваться не хотел — он пропитался соком жареной рыбы, которая внезапно выскользнула из тарелки и шлепнулась на пол. Эллин повернула голову в сторону септы, но та ничего не заметила.

Из-под соседнего стола внезапно выскочил котенок, схватил рыбу и дал деру куда-то в сторону жилых помещений.

У Эллин загорелись глаза.

Когда она собиралась к отъезду, она хотела было взять с собой и пони, и собаку, и кота, и всех — ей запретили. Раз уж так, то она заберет этого котенка. У нее и так никого нет: дедушка остался дома — он заболел, а няня сказала, что тоже останется и будет за ним ухаживать. Эллин придется страдать в одиночестве всю дорогу и на новом месте, так что котенок не даст ей скучать.

Она тихо вышла из-за стола и, стараясь не привлекать внимания, быстро двинулась за котенком.

Тот сел у дверного косяка и хотел было приступить к трапезе, но, заметив ее приближение, снова подхватил свой кусок и поскакал дальше, вглубь коридора.

Эллин обернулась. Септа все еще не заметила ее отсутствия и была занята беседой.

«Если я быстро справлюсь и вернусь, то и ругать будут меньше. Все равно лошадь еще не подготовили — я как раз успею.»

С этой мыслью она быстрым шагом двинулась за своей целью. Цель, не останавливаясь, бежала и бежала, и Эллин едва поспевала за ней. Коридор сменился закутком под лестницей, где было две двери — одна обычная, а вторая поменьше, прямо под перилами. Сумрачный свет падал из грязного оконца высоко под потолком и осветил щель приоткрытой маленькой двери, куда юркнул котенок и был таков. Эллин, настроившись было с ним поиграть, разочарованно вздохнула. Септа наверняка уже ее хватилась. Она еще некоторое время гипнотизировала взглядом дверь. Туда она не полезет — там наверняка подвал. А в подвалах обычно темно и страшно. Дедушка говорил, что в подвалы нельзя лезть без взрослых. Так что придется всю дорогу терпеть нравоучения септы в наказание за непослушание. Отчитывать ее будут совершенно точно: она нарушила прямой запрет не отходить от взрослых далеко в незнакомом месте.

Ей не нравилась идея, что надо покинуть дом и дедушку и куда-то ехать, чтобы жить там и чтобы ее там воспитывали. Они и дома неплохо справлялись со своим воспитанием. По крайней мере, дома всегда были Мартин, Веснушка и Ури. И гобелен в папиной комнате. Это помогало пережить некоторые неприятные вещи и смириться с ними. Эллин также смутно понимала, что в чужом замке никто не будет сквозь пальцы смотреть на ее проказы, а няня сказала, что эти барбарисы даже могут бить детей. Ее никто никогда не бил. Ей и в голову не приходило, даже не укладывалось, что в мире существуют люди, которые обижают детей. Она росла в окружении заботливых и любящих ее взрослых.

«Они не будут меня бить, — сказала себе Эллин. — Я уже большая для разных глупостей и буду хорошо себя вести, чтобы поскорее вернуться домой, к дедушке, няне, пони, Веснушке и Ури. И не хочу я никаких женихов! А то септа уже все уши мне проела, что я должна вести себя как настоящая леди, и тогда в награду я получу жениха. Зачем он мне?»

Она попыталась вспомнить всех мальчишек, которых видела.

Дети леди Ланы были совсем крошками, и двухлетний Артур хоть и умел говорить, но до сих пор писался под себя. Остальные были еще меньше. Покко забрали на войну. Но ему было почти пятнадцать. Она помнила, как выезжала с септой на богослужения и увидела мальчиков, которые забивали собаку камнями. Ее охрана спугнула их, и сир Озин сказал, что отнесет пса в деревню, к скотному лекарю, потому что маленькая Эллин разрыдалась, когда увидела изуродованную морду, висящее лоскутком ухо и торчащую из лапы белую кость. Он старался прикрыть своим телом несчастное животное, чтобы она его не видела, но она успела все заметить, и по приезду домой долго обнимала Веснушку и плакала. Сир Озин укрыл собаку плащом и унес в сторону деревни, но Эллин помнила, что он пошел почему-то через кусты, а не по дороге, которой они ехали, и что он очень быстро вернулся. И меч его висел не так ровно, как до этого. И тогда Эллин все поняла. И почему-то ей стало легче от этой жестокой правды. Это был первый раз, когда она напрямую столкнулась со смертью.

«Мальчишки жестокие. Не хочу с ними дружить. И жить с ними не хочу. Я буду жить одна, есть сладости и читать книжки. И собирать цветы и травы вместе с мейстером. Не нужны мне никакие женихи! Да! И кота мне тоже не надо. Вдруг его обидят, пока меня рядом не будет. Вот буду жить сама, в своем замке, и заведу хоть десять, хоть сто котов!»

Она решительно кивнула головой. Пора было возвращаться назад; она слышала смутный шум: наверняка это септа ее потеряла.

«Она, наверное, подумала, что я вышла во двор», — мелькнула в голове мысль, когда Эллин разворачивалась, чтобы пойти обратно, и чуть не уткнулась лицом в чью-то ногу. Кто-то подошел к ней очень близко — и так тихо, что она не заметила. Эллин медленно подняла глаза и увидела страшное мужское лицо. Оно было грязным, из-под выцветшего колпака свисали сальные сосульки, которые падали на лоб, закрывая брови, отчего безумно вытаращенные глаза казались круглее и больше, чем были. Нос был плоским, словно бы провалившимся в переносице, а кончик его был, напротив, большим и мясистым. На шее и щеках виднелись язвы. Чудовище пристально смотрело на нее и улыбалось.

Шокированный ребенок не успел и звука издать, как сзади ее схватили другие руки и зажали ей рот. Затем перед ее испуганным взором промелькнул потолок, верхний косяк подвальной двери, нижняя часть лестничных ступенек, а чудовище двинулось за ней и закрыло за собой дверь на засов.

Парализованная страхом Эллин не дышала. Руки, которые держали ее, просунули ей между зубов жгут ткани и туго затянули на затылке. Послышалось чирканье сзади, и загорелся неровный свет.

— Ты ебнулся, мудила?! А если бы она заорала? Наши кишки уже были бы намотаны на мечи ее охраны!

— Хорошенькая она, правда? — чудовище в мигающих отблесках огня выглядело еще омерзительнее, чем при дневном свете. Эллин, замершая как маленький зверек, почувствовала, как волосы на ней становятся дыбом.

— Даже не думай, иначе ее дядя не выплатит нам ни копейки! Не смей даже прикасаться к ней, заразное животное! Было велено доставить ее в целости и сохранности, без шума.

— Да ладно тебе, — чудовище глумливо захихикало. — Ты ведь никому не расскажешь, а, малютка?!

Он похлопал себя по ноге.

— Иди сюда, не бойся.

Эллин попятилась назад, чувствуя, как по щекам потекли слезы. Мужчина, стоящий за ней, подхватил ее под мышки и усадил за собой на сложенные друг на друга деревянные коробки.

— Если ты сейчас же не начнешь вести себя серьезно, я пришью тебя прямо здесь, ур-род! — процедил он сквозь зубы, доставая ржавую короткую саблю. — Я не собираюсь терять свои золотые!

Чудовище в ответ на эти слова ухмыльнулось, но все же смиренно подняло руки вверх в знак примирения.

Мужчина убрал свою саблю и поманил чудовище за собой вглубь подвала.

— Здесь есть ход, за бочонками с хлебной водкой. Надо убрать их туда, — он показал рукой в сторону бесформенных завалов чего-то, похожего на свалку конских попон вперемешку со старыми соломенными тюфяками.

Они зажгли небольшой факел и начали работать. Переставили туда бочонки с водкой и маслом и начали расчищать слои утрамбованной земли, пока не добрались до деревянной крышки в углублении у стены.

— Тащи сюда девчонку… Что ты делаешь?

Тот, которого Эллин про себя назвала чудовищем, достал из кучи переставленных бочонков самый небольшой из них и усердно пытался выбить в нем отверстие.

— Ты, блять, серьезно?! У нас нет на это времени, ее уже ищут! Я слышу шум над нами, они наверняка прочесывают дом! Нам надо уходить! Сейчас!

— Они не заглянут сюда — по крайней мере, сейчас. Ни один нормальный ребенок не пойдет в темный страшный подвал. Скорее всего, ее сейчас высматривают в комнатах, кухне или конюшне.

— Даже если так! Это не гарантирует нам ничего! Отдай сюда!

Он бросился на своего напарника, и тот выронил уже открытый бочонок, который облил их обоих содержимым. Они упали на кучу тряпья, снося бочки, которые они переставили, и некоторые из них лопнули, растекаясь по полу, забрызгивая стены.

Все это время Эллин пыталась тихо спуститься с возвышения, на которое ее посадили. Но коробки стояли неустойчиво, скрипели и были достаточно высоко.

Ей и в голову не пришло для начала снять неумело завязанный кляп.

Пока ее похитители боролись друг с другом, она, опершись на широкую длинную полку за спиной, где среди батареи пыльных бутылок стояла горящая плошка с маслом, нащупывала ногами неровность в стене. Ей удалось нащупать носком правой ноги переход между досками обшивки. Чтобы сохранить равновесие, она оперлась на полку второй рукой, и хотела было медленно сползти, как старые крепления не выдержали, и с грохотом и звоном все рухнуло на пол вместе с ней.

Бандиты отвлеклись от выяснения отношений, и один из них, которого она увидела первым, грязно ругаясь направился к ней. Эллин отчетливо понимала, что шум, скорее всего, уже услышали, и ей нужно всего лишь пересечь небольшой пятачок перед лестницей в подвал и подняться по ступенькам. Если ей это удастся — она спасена.

Она изо всех сил поползла вперед.

Мужчина уже приблизился к ней, когда одна из бутылок внезапно лопнула и обдала его правый бок осколками и взметнувшимся огнем. Пропитанная алкоголем и маслом одежда тотчас полыхнула.

Когда Эллин падала, содержимое плошки с маслом выплеснулось на сухие обломки полки, куда затем упал горящий фитиль. Все это занялось, но в поднявшейся пыли и темноте трудно было разглядеть тлеющий, еще не разгоревшийся огонек, которого, однако, хватило, чтобы поджечь тряпку, напиханную в горлышко взорвавшейся бутылки. Она откатилась дальше остальных, прямо под его ноги. Туда же отшвырнуло фитиль. Содержимое хорошо горело. Это были запасы горючих снарядов — ими местные жители забрасывали лодки железнорожденных, на которых те добирались от своих кораблей до берега. Пираты не вооружали себя луками или арбалетами, так что не могли поразить местных жителей на дистанции. Обычно, завидев корабль скумов, рыбаки набивали свои лодчонки нехитрыми бомбами и подплывали на нужное расстояние. Каждая лодка была оснащена своеобразной рогаткой. Не то чтобы это изобретение было особенно точным или дальнобойным, но обычно этого хватало, чтобы поджечь снаряд, оттянуть хорошенько и запустить метров на сто. Снаряды взрывались быстро, так что замешкавшиеся обычно оставались без пальцев в лучшем случае. В худшем — сгорали сами. Но местные промышляли подобным не первый десяток лет, так что чаще всего горели весельные шлюпки скумов. Нескольких снарядов хватало, чтобы навести переполох на лодке; это задерживало нападающих, чего собственно и добивались. В это время едва завидевшие чужой корабль женщины, дети и старики хватали все ценное и бежали в укрытия, которых в этой гористой приморской местности было много. Это была целая сеть тоннелей и пещер — как естественных, так и искусственных.

Затем защитники быстро возвращались обратно — порой не все, но все же большинство. Доплыв до только одним им известных мест, они ныряли. Пещеры встречались не только на суше, но и под водой — проплыв некоторое расстояние, можно было попасть в подземный грот, где они спокойно выходили на твердую поверхность и теми же тоннелями добирались до своих.

Эти бутылки и спасли Эллин.

Мужчина запрыгал на одной ноге, пытаясь сбить пламя, но это было бесполезно, и он закричал. Его крик напугал ее, и она снова оцепенела от страха, как и в начале. На то, чтобы сбежать, пока ее не видят, она потратила всю отпущенную ей храбрость. Поэтому Эллин заползла куда-то в угол и заплакала. По помещению разносился запах горелой плоти.

Горящее чудовище пятилось назад, наступая на суетящегося напарника, который сначала попытался потушить его одной из попон, на которой они боролись, но тряпка тоже загорелась, и он не придумал ничего лучше, чем кинуть ее в угол. В угол, где лежали лопнувшие бочки и пропитанные алкоголем тряпки. Вся эта куча загорелась вмиг, и теперь он метался между горящим напарником, костром в углу и стеной, у которой был лаз. Однако крышка его заклинила.

Эллин рыдала в углу, скорчившись от страха. Кто-то, громко стуча сапогами, пробежал по лестнице сверху и остановился у запертой двери подвала. Помещение без окон быстро наполнялось дымом, и огонь, поднявшись по стене, уже лизал деревянный потолок. Дышать было нечем, и плачущая Эллин начала задыхаться. Она раскрывала рот в надежде вдохнуть больше воздуха и пыталась руками стянуть кляп с лица — с трудом, но ей это удалось.

Все это время некто пытался выломать дверь в подвал и кричал ее имя. Но Эллин его не слышала.

В ушах звенело, руки и ноги покалывало, а грудь что-то распирало изнутри, словно кто-то живой хотел вырваться наружу, и голова шла кругом. Эллин уже ничего не соображала. Откуда ни возьмись под ноги горящему выскочил давнишний котенок, об которого тот и споткнулся, и они вместе упали прямо в пламя. Зрелище вопящего кота, огненным шаром пронесшегося по помещению, стало для Эллин последней каплей. И она закричала.

Она закричала так, что затряслись стены и посыпался песок. Она кричала, кричала и кричала…

И в какой-то момент ей, уже почти теряющей сознание от нехватки кислорода, показалось, что огонь, пожирающий давно не шевелящийся труп, обрел очертания животного. Кого-то на четырех лапах с веером огненных хвостов.

Сквозь треск горящих деревяшек было слышно, как кашляет и отчаянно пытается выбить люк второй похититель.

Одновременно с этим дверь в подвал оказалась выбита, и поток свежего воздуха, ворвавшись в помещение, заставил пламя взметнуться и загореться с еще большей силой.

— Эллин!

Ее было схватили и потащили вверх, но огонь добрался до кучи бутылок с горючим, и они взорвались столпом огня. Мужчина, который ее нес, загорелся и отпустил Эллин на дощатый пол коридора. Вокруг ничего не было видно, и Эллин вслепую поползла вперед, захлебываясь собственным плачем. За ее спиной полыхала лестница, было слышно, как кричит горящий человек, как суетятся люди где-то наверху — кто-то даже прыгал вниз с окон второго этажа. В полной неразберихе и сплошном дыму ее никто не замечал. И она все ползла и ползла, как ей казалось, вперед.

Ей бы перестать плакать, чтобы сберечь дыхание, но ей было всего лишь пять лет. Она жила в абсолютной безопасности, не сталкиваясь ни со злыми людьми, ни с катастрофами; мир для нее был полон открытий и сулил только хорошее. Она очень любила своего дедушку и папу, няню и пони. Она хотела собирать цветы с мейстером и смотреть на красивые витражи септы.

Она хотела копать червей со своей собакой и делать игрушки для кота из ленточек. Однажды она стала бы хозяйкой замка и завела бы сто котов. Ей так не хотелось умирать!

Руки и ноги не слушались, но Эллин не сдавалась. Нос горел, легкие горели, ноги сзади припекал подобравшийся огонь, она ощущала запах паленых волос.

И тогда она позвала на помощь. Она звала и звала, и внутри, где-то в животе, словно раскрутилась воронка, откуда стремительно утекали ее силы. Эта энергия пронизывала все ее существо, она струилась через руки и ноги, и Эллин, даже если бы захотела, не смогла бы это остановить. Она звала, сама не зная кого, но уверенная, что услышат, потому что не могут не услышать. И она почувствовала, как сквозь треск пламени к ней рвется кто-то. Ее услышали.

«….о-нни…ыш-ка»

Сил становилось все меньше и меньше, и Эллин ощущала, как с уходом сил приходила боль.

Болели руки, болели ноги, болело где-то в груди, внизу груди, и ползти она уже почти не могла. Но, даже завалившись ничком на пол, Эллин не сдавалась. И уплывая в небытие слышала…

«Я здесь! Я здесь!»

«Мама?!»

* * *

«Неотвратимость», легкая парусно-весельная ладья, мерно покачивалась в водах небольшого грота, надежно скрытая большой скалой. Ему повезло — их, по всей вероятности, не заметили.

Абель сидел в своей капитанской гостиной, пропахшей кофе и пряностями. Путь сюда был не самым легким: весной часто случаются шторма в этой части континента. Особенно тяжело было проходить холодные течения — чтобы не привлекать внимания, им пришлось плыть дальше от популярных маршрутов вдоль берега. Буквально три дня назад в открытом море они пережили серьезный шторм. Из его команды выжили не все — троих унесло в море, — но Абеля это не тревожило. Это были новонанятые матросы, которых он практически не знал. Остальные были собраны с разных кораблей и в большинстве своем плавали с ним уже не первый год.

С севера все еще дули ледяные влажные ветра, и часто встречались ледяные глыбы — пусть и не такие большие, как зимой, но все еще опасные. Его несколько судов, на которых он перевозил товары из теплых стран в южные порты, были известны; «Неотвратимость» же он приобрел недавно, и она не успела примелькаться. Хоть он и был сыном лорда, имел образование и вкус, ему чужда была дорогая отделка и роскошь капитанской каюты. Поэтому он ощущал себя чужим здесь, на изящной софе средь бархатных подушек. Септона это тоже бесило, и заходить сюда он не любил — он вообще был самым странным из всех служителей, с которыми ему доводилось общаться. Поэтому Абель здесь. Это единственное место, где он может быть наедине с собой. По приезду на родину его настроение становилось хуже с каждым днем, а проповеди старого козла с жидкой бороденкой уже проели плешь и ему, и всей команде. Но его ребята терпели и не роптали, глядя на своего капитана, а у Абеля уже, казалось, зубы стерлись, с таким трудом он сдерживался. Он был верующим, он исправно платил пожертвования, он справлял все религиозные праздники; разве что целомудрие не блюл да людей не раз убивал, но это мелочи. Кто не без греха? Он не верил ни в богов, ни в демонов, пока в их доме не появилась та тварь. С тех пор только надежда на богов осталась в сердце Абеля. На любовь Матери, на справедливость Отца. Когда молодые юноши в порыве восхищения рыцарством ставили и ставили свечи на алтаре Воина, Абель раз за разом обращался к Отцу. Чтобы своей властной дланью Он принес справедливость в его жизнь, раз уж его земному, смертному отцу это чувство незнакомо. И ждать от него подобного не приходится. Он столько лет ждал и терпел. Настал час расплаты. Он расправится с человеком, что дал ему жизнь, но опоганил душу.

К горлу подкатила горькая волна. Не сейчас. Не надо вспоминать. Ему нельзя давать волю эмоциям. Он шел к этому уже давно. Он не должен показывать свои чувства перед этим человеком. Это будет слабостью.

В гроте и без того было темно, но как только солнце стало погружаться в воду, стало еще темнее. Абель встал и зажег свечи в изящном подсвечнике, закрепленном на столе.

Дрожащие огоньки замерцали в хрустальных подвесках, и Абель, предав свои недавние взывания к разуму, погрузился в прошлое. Когда в их жизнях появилась она…

Его мать была прекрасной женщиной тонкого воспитания. Она сама учила его читать, оставляя мейстеру все остальное. Она играла с ним, пела ему песенки, и он помнил, как красиво мерцали огоньки в хрустальных подвесках, украшавших ее темные волосы. Он любил ее волосы и всегда при объятиях старался провести ладошкой по скрученным в сложный узел гладким косам. Когда она задумывалась о чем-то, то неосознанным жестом тянула свой тяжелый пучок вниз. От нее вкусно пахло, и Абель до сих пор не может понять, чем же именно, но для него ее запах навсегда остался связан с временами абсолютного счастья и безопасности.

Церковь Семерых строго осуждает адюльтер. Но в их краях, населенных потомками первых людей, религия андалов так причудливо сложилась с местными традициями, что местным жителям было вполне нормально отстоять службу в септе, а вечером поставить плошку риса у домашнего алтаря с прахом близкого человека и воскурить благовония. Были времена, когда с этим пытались бороться как с проявлением языческих заблуждений, ведь для тех, кого Старица уже осветила светом Истины, это считалось тяжким грехом. Бесполезно. Это не было для местных жителей религией, то есть чем-то, что ограничено сводом правил, которые написаны в толстых книжках людьми от лица богов. Это было их жизнью. Сделать лепешки в день восхваления Солнца и, прочитав над ними молитву о покойных (взятую, между прочим, из Семиконечной звезды), пойти с ними в гости друзьям и соседям. Кормить духов и делать им домики. Верить в демонов и оборотней. Это не мешало им быть верными адептами и прихожанами церкви Семерых. Напротив, вера имела для них колоссальное значение. Без этого они перестали бы быть собой. Поэтому со временем на них махнули рукой.

Также в их культуре было нормой иметь множество жен, тем более, невольниц, ибо здесь широко практиковалось рабство, пока Лореон I Ланнистер не победил последнего Короля В Капюшоне, после чего рабство пришло в упадок. Но даже спустя столько лет некое подобие многоженства практиковалось здесь.

Местные мужья и лорды не были единственными людьми, что заводили любовниц, будучи в браке, нет; дело было в ином. Они открыто могли жить на два дома с двумя женщинами, и это не осуждалось обществом.

Для остальных жителей Запада местная культура казалась одновременно чрезмерно утонченной и дикой. Она слишком уж разнилась. Хотя бы потому, что была куда лучше развита.

Это касалось даже проституток. Впрочем, эти варвары всех гребли одной гребенкой и считали проститутками даже изящных актрис, поэтесс и танцовщиц, к которым ходят утолять голод иного толка. Но что с них взять! Варвары есть варвары.

Напрасно септоны метали порой со своих кафедр громы и молнии, грозя распутникам и их увешанным шелками любовницам седьмым пеклом и серой! Все, что они могли сделать, — это пугать прихожан да взывать к целомудрию. Это не мешало им втихомолку самим посещать как прелестных образованных женщин, дарящих душе праздник, так и обычных проституток, дарящих чреслам разрядку. Но это никак не связывалось с официальной позицией веры. И бывало такое, что раззадоренная речами проповедника самая религиозная прослойка населения шла к домам этих падших женщин с вилами и факелами. Под раздачу попадали как обычные бордели, так и дома высоких наслаждений. И порой даже не спасало то, что проживающая там артистка могла быть любимой содержанкой лорда; даже ответная резня из мести почиталась священной жертвой во имя соблюдения божественных догматов, а погибшие — мучениками за веру. И с этим невозможно было бороться — этот народ целиком состоял из противоречий.

Все это осуждалась остальными, ибо крайности эти люди не любили, а фанатизм — апогей крайности. Строгие последователи Семерых со временем стали жить обособленно, в отдельных поселениях. Они исправно платили налоги, а также обязательные пожертвования в храмы, носили более простую и темную одежду, и их женщины выглядели более чем скромно. Вне дома им предписывалось прятать волосы под плотным капюшоном в любое время года. Замужние, помимо этого, были обязаны носить чепец под своим капюшоном; незамужним позволялось чуть больше воли, но из дома непокрытой не выходила ни одна. Ни в одном королевстве Вестероса вы бы не нашли столь ярых буквенников. Воля отца и мужа в семье чтилась как воля одного из Семерых. Главой общины избирали самого уважаемого мужчину — не самого старого, но и не молодого. Также существовал Совет Матерей: он играл в важную роль в их социуме, и попасть туда могла только женщина, родившая не менее семи детей. Их не любили, но с ними считались.

До начала правления лорда Тайвина представителей этих общин стало настолько много, что распространились они почти по всей северной части Запада и даже в центре. И это стало настоящей проблемой, ибо поведение их стало более агрессивным и высокомерным, но серьезного повода для укрощения все никак не приводилось. Повезло, что среди знати их практически не было, а купцы или крепкие ремесленники составляли около трети — в большинстве своем это были обычные вилланы. Просто взять и стереть их с лица земли было сложно: очень уж сильно их любила церковь Семерых, лишенная любой военной силы указом короля Мейгора. Официально они не являлись военным образованием, хотя назвать безоружными организованную толпу крепких мужчин с вилами язык бы не повернулся. На них можно спокойно влиять и не иметь при этом проблем с законом. Обычные верующие, соблюдающие все постулаты.

Все изменилось в один миг.

Однажды целая деревня жителей была сожжена заживо, включая животных в стойлах, и огонь этот распространялся неестественно быстро в безветренную погоду. Говорят, что жители этой деревни разозлили лисицу-оборотня, напав на ее детеныша.

Вейл Бейнфорт была моложе своего супруга — замуж она вышла, будучи четырнадцатилетней девочкой, единственной дочерью лорда Раттигера. Возможно, это и сыграло злую шутку с ее здоровьем. Она с трудом пережила беременность Абелем — он был ее первенцем, — после чего последовала череда выкидышей. Когда ему исполнилось три, она все же родила двух близнецов, проживших, однако всего год. Она всегда была бледна: сколько себя помнил Абель, на ее матово белом лице никогда не было ни кровинки. Она истово его любила и баловала пуще отца, который относился к нему все холоднее с каждым годом — его радость и гордость от рождения сына таяла от каждого выкидыша. Мать очень старалась. Она пила странные лекарства, ходила по гадалкам и целительницам. Однажды какая-то бабка окурила ее свинцовыми парами, после чего она едва не умерла, выжив лишь чудом. После этого случая отец сжег старую ведьму прямо в ее собственном доме, но отношения с матерью стали еще хуже. Она любила его до этого момента — по крайней мере, Абелю так казалось.

Как-то раз после инцидента он утром выскользнул из постели, намереваясь сбежать из замка на ярмарку, будучи инкогнито. Тогда ему думалось, это будет забавным. Он проходил мимо спальни матери, когда услышал ее глухие рыдания.

Не поверив своим ушам, он хотел войти в комнату, когда услышал за дверью голос отца.

— Бесполезная, бесплодная дрянь! Лучше бы ты тогда издохла! Лучше бы тебя вообще не было! Никогда!

Пораженный услышанным, Абель стоял не шелохнувшись.

— Заткнись, сука! Пустобрюхая тварь!

Мать тихо всхлипнула, послышался скрип кровати; ошарашенный, Абель попятился назад.

Он никогда доселе не слышал, чтобы его отец разговаривал с женой в таком тоне и такими словами. В присутствии других людей он был неизменно вежлив и отстранен. Абель и не подозревал, что наедине с ней его всегда безупречный холодный отец может быть таким. Чудовищем.

Абель плакал.

— Ты позоришь меня… Ты позоришь мой дом… Жалкая… Бесполезная… Ты…

Он больше не слышал. В ушах звенело, и он все пятился и пятился назад, пока не уперся лопатками в стену, и сполз вниз. Не зная, куда себя деть от шока, он пополз куда-то в сторону, подальше от этой двери, подальше от отца, подальше… от мамы. Он не знал, сколько прошло времени — оно словно остановило свой бег.

Сидя на корточках за углом, он спустя какое-то время услышал, как дверь открылась и его отец стремительно ушел по коридору, даже не заметив его скрюченное на полу тело.

Абель быстро и бесшумно скользнул в приоткрытую дверь.

Мать полусидела у окна, на подоконнике, и абсолютно безэмоционально распутывала пальцами сбившиеся в комок длинные пряди. Глаза были сухими и красными.

— Мама…

Она вздрогнула и хотела было повернуть к нему голову, но затем дернулась и склонила лицо так, чтобы распущенные длинные волосы скрыли правую половину ее лица.

— Да, любовь моя.

Голос ее прозвучал пусть и глухо, но с той же неизбывной нежностью. Абель, не знавший, что сказать, внутренне немного успокоился.

— Мам, я люблю тебя.

Он решительно подошел к ней и обнял ее за талию, уткнувшись заплаканным лицом в подмышку.

В тот день он так никуда и не пошел. А мама, сославшись на недомогание, не выходила из комнаты, и они просидели там вместе до самой ночи. Они вместе позавтракали, пообедали и поужинали. Она отослала всех служанок, и Абель вдоволь наигрался с ее волосами: он помог ей их распутать и расчесать. Щека и скула опухли, на руках и шее налились синяки, но ни мать, ни сын не обмолвились об этом ни словом. Это стало их общей тайной и общей болью.

Они обсуждали книги и детство Абеля. Мать рассказывала про свою родину, про родителей и братьев. Они разговаривали и разговаривали, словно пытались словами отгородить себя от того, что произошло утром. Закат они встретили на кровати: Абель лежал головой на ее коленях, а ее рука гладила его по волосам, и лучи заходящего солнца заливали их фигуры золотистым светом из распахнутого окна. Прошло меньше суток, но Абелю хотелось, чтобы это длилось вечность. Он бы отдал за это душу. Но, видимо, богов не интересовала его жалкая душа.

Спустя некоторое время мать снова забеременела. А отец начал часто и надолго пропадать. Позже они узнали, что он живет в Коверте с одной из артисток местного дома высоких удовольствий. Говорили, что эта девушка была невероятно хороша — многие пытались стать ее покровителями.

С одной стороны, Абель был уязвлен, с другой — его радовало, что отец стал меньше времени проводить с матерью: казалось, одним своим присутствием этот человек высасывал из них все силы и радость. Мать становилась еще бледнее, хотя, казалось бы, куда еще, а Абель испытывал растущую ненависть.

Он все свободное время, которого было не так уж и много, старался проводить с ней. У нее участились приступы слабости и головокружения, из носа по вечерам шла кровь, и молодой мейстер Алберт настоятельно рекомендовал ей постельный режим. Начиная уже с пятого месяца она лежала в постели и не вставала.

Вспоминая себя маленького, Абель до сих пор удивлялся. Да, он ненавидел отца уже тогда, но при этом в нем жила какая-то отчаянная надежда, что все наладится. И ответственность за эту перемену он возложил на ребенка, которого носила мать.

Его детский мозг сделал такие выводы: раз жестокость отца по отношению к матери и холодность по отношению к нему вызваны отсутствием других живых детей, а также неидеальностью Абеля как сына, то, возможно, получив то, что хочет, отец наконец перестанет быть злым. Может, это вернет те всплывающие в памяти смутными ощущениями времена, когда отец был добр к маме и к нему? Новый ребенок, маленький, из которого отец слепит то, что он желает, станет необходимой жертвой для их с мамой счастливой жизни.

Мама умерла на седьмом месяце беременности, родив недоношенную сестренку, которая прожила едва ли сутки и умерла до того, как отец вернулся в замок.

Абель был слишком потрясен, чтобы плакать.

Он ночует в маминой спальне, недалеко от ее кровати, вопреки всем правилам приличия. Спит он вполглаза, потому что боится за нее. Вот он просыпается однажды глубокой ночью от того, что мама тихо стонет и зовет его по имени. Он несется по коридорам замка, которые почему-то стали бесконечно длинными, и зовет мейстера. Мейстер в своих покоях не спит. Перед ним кипы листов, на полу, на столе, на кровати, он резво вскакивает со стула и опрокидывает на свой труд чернильницу. Не замечая этого, он даже не смотрит на запыхавшегося Абеля, хватает сумку с инструментами, и они уже вместе бегут по коридорам.

Дверь захлопывается прямо под носом у Абеля, в комнате уже хлопочет его нянюшка и разжигает огонь в жаровне. Он снова пятится назад, снова утыкается лопатками в стену и сползает вниз. Он хочет закрыть уши руками, но не может. Вот из комнаты выскакивает няня и зовет одну из горничных, и в полуоткрытом проеме Абель видит искаженный мукой профиль матери с прилипшими на виски волосами, и красно-желтый свет свечей и углей делает эту сцену живым воплощением мук грешников в седьмом пекле. Абель хочет закрыть глаза, но не может.

Позже, уже после всего, он будет часами стоять на молитвах, искать ответа в священных книгах, но так и не поймет: почему она так страдала? Что она сделала? Чем заслужила? Если боги справедливы, то почему страдают невинные?

Почему мама умерла?

Ему никто не ответит.

Потому что ответа на этот вопрос не существует.

Не прошло и пары месяцев, как случилось то, что полностью перевернуло его жизнь и сделало его тем, кто он есть сейчас.

Его отец официально узаконил свои отношения с той женщиной из Коверта, сделав ее своей женой, и в замке теперь жила его мачеха. Вместе с их общим сыном.

Квентину пять. Он любознателен и активен сверх меры. Он очень любит отца. А отец любит его.

Абель не чувствует ничего. Он сам развеял прах матери. По правилам это должен был сделать муж, но Абель просто поставил Эрвина перед фактом. Эрвин ничего ему не сказал.

Квентин носится по всему замку и всему удивляется. Сразу после свадьбы Эрвин узаконил его и признал своим сыном и вторым наследником после Абеля. Абелю плевать.

Хана — так зовут его мачеху — поначалу пыталась наладить с ним хоть какой-то контакт, но он игнорировал ее. И она прекратила попытки.

Теперь он жил в покоях матери. Его покои отдали Квентину.

Хана жила с отцом.

Это была потрясающей красоты женщина. Для Абеля не существовало никого прекрасней матери, но даже он признавал: леди Хана была сказочно красива.

Она всегда выглядела безупречно. Ее голос был неизменно мягок и ласков. Она была добра со всеми, будь то слуги, дети или животные. Она не обделяла Абеля — более того, она напоминала о нем мужу. Эрвин, казалось, порой забывал, что у него есть еще один ребенок. Он вообще никого, кроме жены, не видел.

Уже став взрослым, давно потеряв невинность и имея кучу любовниц в разных портах, Абель его не понимал. Да, женщины прекрасны, а Хана казалась прекраснейшей из всех, хоть и не была человеком. Да, порой их прелесть туманит разум и заставляет терять голову. Но не до такой же степени. Неужели Эрвин не видел, что за существо привел в дом? Или же он изначально это знал? Тогда на что он надеялся? Верил в сказки о плодовитости и крепком потомстве человека и демона-оборотня? Хотел ее силы?

Абель горько усмехнулся.

«Надо будет спросить у него при встрече.»

* * *

Эллин сидела в углу комнаты и наблюдала, как она сама проснулась и испуганно разглядывает комнату. Почему это происходит?! Как она может лежать там, на кровати, если она сидит здесь, в углу слева от двери?! Она помнит, как выбралась из подвала и поползла на выход, как на нее падали горящие деревяшки и как огонь ревел, пожирая лестницу, словно живое ненасытное чудовище. Как она задыхалась и звала на помощь, но никто не пришел. Хотя ей и казалось, что она слышит женский голос, который кричит ей что-то, а потом, словно извиняясь, шепчет, так нежно… Ей стало очень хорошо тогда. Легкие перестали гореть, и кожу больше не обжигало; она стала легкой, как пушинка. Как семечко одуванчика. Эллин взлетела куда-то вверх, под потолок, где сквозь дым можно было разглядеть полыхающие девять хвостов, которые стали еще больше и как ползучие плети обвили стены и пол, растекаясь раскаленными ручьями.

«Как красиво!»

Это действительно было красиво. Взметнувшиеся языки пламени лизали балки перекрытия, и Эллин завороженно наблюдала, как тлеет на ее глазах дерево, как обугливается до черноты и переливается багряным светом его нутро, как причудливо и яростно вырывается дым…

Красиво… Хорошо… Дедушке тоже нравится смотреть на огонь. Они частенько сидели вместе в его покоях: он — на кровати с книгой, она — на его коленях, а неподалеку стояла круглая жаровня, полная пышущих углей, и уютно было наблюдать за набегавшей на красно-желтую поверхность серебряной вуалью, когда под ухом вибрирует теплая дедушкина грудь и он неспешно и тихо рассказывает что-то.

«Хочу к дедушке…»

Эллин охватила тоска. Она вспомнила родной дом, дедушку, няню, своих хвостатых друзей. Вспомнила ласковые руки, мягкую шерсть, пыльный запах солярия, и ей до боли захотелось вернуться.

«Хочу домой!»

Из-под обрушившейся лестницы выглянула острая мордочка.

«Я хочу домой! Домой, к дедушке!..»

Эллин-которая-на-кровати заплакала.

«Почему ты плачешь? Это я должна плакать. Ты не я. Ты, наверное, демон.»

Няня ей рассказывала о таких. Они прячутся в вещах или зеркалах, а когда видят мертвое тело, то вселяются в него и нападают на людей.

Но ведь она не мертвое тело, правда?

Она сидит здесь, живая — тогда почему демон в ее теле? Как вернуть его обратно?

«Эй, прекрати плакать, мерзкий демон!»

Эллин-которая-на-кровати тихо заскулила, словно не слыша ее. Как нарочно.

Эллин подошла к ней. Было странно видеть свое собственное лицо со стороны. Еще и с короткими волосами. Непривычно.

Демон начал что-то бормотать, но сквозь слезы этого не было слышно, а полный нос соплей не давал ему сделать нормальный вдох, так что Эллин с трудом разобрала несколько имен и слов.

«Ретт», «Мелли», «ненавижу», «скучаю», «Бонни», «доченька». Под носом надулся прозрачный пузырь и лопнул, так что следующие слова она не разобрала, ибо демон заплакал пуще прежнего.

Разве у демонов бывают дети? Откуда они берутся? Демоны же не женятся и не залазят друг на друга, как взрослые. У этого демона, видимо, есть демонская дочка.

Эллин, хоть и была малышкой, но, тем не менее, смутно понимала, откуда берутся дети. Однажды она увидела, как одна собачка прыгнула на другую собачку, и ей не пришло в голову ничего лучше, чем спросить об этом у человека, знающего все на свете — мейстера Алберта.

Он посмотрел на нее внимательно и, поглаживая отросшую щетину на подбородке, немного подумав, сказал, что это не игра. И у собачки потом появятся щенки. Люди занимаются примерно тем же, чтобы у них появились дети. Эллин не до конца понимала, как это все взаимосвязано, но мейстеру не было нужды ей врать.

«А еще, — добавил Алберт, внимательно на нее глядя, — никто не должен тебя трогать или склонять к таким… играм. Если тебе предложат что-нибудь подобное, то обязательно скажи об этом взрослым. Нашим взрослым, Эллин. Здесь тебе ничего не угрожает, но однажды ты уедешь в другой замок — там могут быть плохие люди, которые могут сделать тебе больно. Поэтому будь внимательна.»

Эллин задумалась о том, как все же размножаются демоны, с интересом наблюдая, как влетает и вылетает туда-сюда сопля в носу Эллин-которая-на-кровати.

«Разве демоны плачут? Они не должны плакать — они должны издавать страшные звуки и пожирать людей. И они не должны звать своих детей, это неправильно. Может, это неправильный демон? А такие бывают?»

Спустя какое-то время демон плакать перестал и уснул. Эллин так ни к чему и не пришла.

Глядя на собственное спящее лицо, она решила подождать. У Эллин-на-кровати была сломана рука и шея забинтована — может, поэтому демон плакал в ее теле? Это наверняка больно. Эллин даже стало его жалко. Она погладила спящую по кудрявой голове и двинулась обратно в свой удобный угол — ждать следующего пробуждения. А она пока подумает. Ей есть, о чем подумать.

---

Примечания:

А я добавила арты некоторых персов, можете посмотреть в шапке!