Завтра будет новый мир (гет)

* * *

— Что ты наделал! Во что верить? Как мне теперь жить? Скажи мне! Пожалуйста!

— Подумай об этом сама. Встань и иди. Всё время вперёд. В конце концов, у тебя есть отличные, здоровые ноги.

Стальной алхимик (1 сезон 2 серия). Эдвард Элрик, Роза Томас.

Она не в состоянии была думать ни о чем — разве что о том, как страшно умирать. А смерть присутствовала в комнате, и у Скарлетт не было сил противостоять ей, бороться с нею.

— Мелли… Ме-е-лли…

Мелли ждет ребенка, а к городу подступают янки. Город в огне — надо спешить! Спешить…

Но ведь Мелли ждет ребенка и спешить нельзя. Надо остаться с ней, пока не родится ребенок.*

«Ребенок? Какой ребенок? Кто это плачет? Бонни?»

Малышка Бонни, бегущая к ней из комнаты, белое лицо Ретта, посеревшее Мамушкино лицо.

— Мама! Мамочка! Мама!

«Как же воняет гарью… Это ад? Я мертва? Ретт говорил, что ада не существует. Ретт говорил, что любит меня. Ретт лгал. Страшно. Не хочу. Не надо!»

— Мелли!!!

Скарлетт шарит руками в окружающей ее тьме, напрасно пытаясь нащупать маленькую руку, край платья, что-нибудь, ведь Мелли не оставит ее здесь, в аду, Мелли не может ее оставить! Они все могут уйти, и Ретт, и Мамушка, и дети, но не Мелли, нет.

— Я не хочу умирать… не хочу… Мелли! Где ты, Мелли?!

Она еще не успела сказать ей, как любит ее. Она не может умереть вот так, не сказав ей, как она дорога Скарлетт. Не успев поблагодарить за все, что Мелани сделала для нее. За все годы непоколебимой поддержки и веры. За всю заботу и любовь. За несокрушимый щит и разящий меч. За все.

— Мел-ли… Ме… — голос хрипел и не слушался. Ноги уже начало припекать адским пламенем, и ослепшая Скарлетт поползла вперед на слабых руках, в жалких попытках избежать огня.

Кто-то схватил ее за шкирку и вытащил из темноты. В слезящихся глазах замелькал калейдоскоп красок. Скарлетт подхватили на руки: одни, вторые, третьи… Кричали люди, трещало пламя.

— Пожар! Пожар!

Какая-то женщина с серой тряпкой на голове судорожно прижала Скарлетт к себе. Тряпка была сбита набок, лицо ее было потным, и ошалевшую от свежего воздуха Скарлетт вырвало. До нее не сразу дошло, что тело ее стало каким-то маленьким; ей казалось, что она бредит и все происходящее — плод горячки.

Буквально через минуту после спасения Скарлетт крыша здания с треском обвалилась. Где-то взвыла женщина, и к ней присоединились пронзительные детские голоса. Женщина в сером обтерла грязным рукавом лицо Скарлетт и стала уносить ее дальше от пожара, в сторону крытой повозки, у которой стояло несколько вооруженных всадников. Рыжая кобылка пощипывала кусты у обочины, на козлах сидел старик, который что-то спросил у женщины. Та ответила. Скарлетт, как это часто бывает во снах, не понимала речи окружающих ее людей. Ее мутило, голова кружилась, в груди давило и болело. Ее руки казались ей то совсем крохотными, как у куклы, то увеличивались до огромных размеров. В ушах звенело, и звон этот напоминал дребезжание окон дома на Персиковой улице в ночь, когда взрывали склады. Кибитка скоро двинулась по изрытой колее, и тряска еще более усугубила состояние Скарлетт. Волосы подпаленным колтуном царапали обожженную шею, нос горел, и каждый вздох давался с трудом; он толчком проникал в легкие, давил на диафрагму, и тошнота, усилившаяся от тряски, вызвала новый приступ рвоты. Давясь желчью вперемешку с желудочным соком, окончательно облевав серое платье спутницы, Скарлетт потеряла сознание.

* * *

От безмятежных зеленых холмов на границе с Простором, где выращивалась едва ли не половина всех сельскохозяйственных культур Запада, до влажных тенистых лесов на границе с Речными землями тянулась полоса угольного пояса региона. На юге местности больше встречался бурый уголь — напоминание о том, что когда-то эти земли были обширными торфяными болотами, что, в свою очередь, были образованы постоянной влажностью: горные массивы, что окружали их, задерживали воздушные потоки со стороны Речных земель и Простора, и постоянная дождливость сыграла свою роль в формировании климата. Угольные пласты были неглубоки, и добыча велась открытым способом, что облегчало труд и удешевляло процесс. Обилие дешевого горючего и наличие железосодержащих руд в близлежащих горных районах привело к широкому распространению всевозможных орудий труда, а также более качественного оружия, нежели то, которым владели первые люди, когда только ступили на земли материка. По словам мейстера Лилля, это повлияло на дальнейшие взаимоотношения с андальскими захватчиками, так как эта цивилизация была более развитой, имела более структурированный социум, а также письменность, что дало толчок развитию литературы и, главное, функционирующий институт рыцарства. Андалы принесли с собой умение ковать сталь, и наличие сырья в практически шаговой доступности позволило сделать этот регион одним из первых центров кузнечного ремесла.

Именно здесь чаще всего почитают Кузнеца.

В землях близ залива Железнорожденных и дальше на север встречались термальные источники. Под воздействием тепла и давления органические остатки образовали угольные пласты более высокого качества. Добытый там каменный уголь подлежал коксованию, и в итоге получалось высококлассное топливо, цена которого была дороже обычного угля, а качество превышало качество продукции других регионов; полученный каменноугольный кокс экспортировался за пределы Вестероса, не говоря уже о продаже внутри страны. В особенности его любили северяне, несмотря на наличие собственных угольных шахт, и ходили слухи, что кузнецы Квохора, что единственные в мире могут справиться с валирийской сталью, предпочитают в работе уголь именно этих краев.

Если проехать по Золотой дороге в сторону побережья, то можно увидеть, как мягкая зелень полей и влажный запах прогретых солнцем пашен постепенно сменяются на все более и более гористые участки; горы на Западе небольшие относительно высокогорных хребтов Долины, в большинстве своем имеют сглаженные вершины и представляют собой крупнохолмистые предгорья. Лишь ближе к Эшмарку и заливу Железных людей относительная высота горных образований достигает примерно двух-трех километров.

В горных районах севернее Корнфилда встречались залежи магнетита. По легенде, пастух по имени Магнес, пасший в горах коз, заметил, что к подошвам его обуви, подбитой железными гвоздями, притягиваются мелкие камушки черного цвета. Собрав их, он убедился, что они прилипают и к железному основанию пастушеского посоха и совсем не реагируют ни на дерево, ни на кожу, ни на какой другой материал. В дальнейшем были обнаружены значительные залежи магнетитовых руд, широко раскинувшиеся от владений Торнберри до владений Вестерлингов, и несколько более мелких месторождений на северо-востоке. Помимо магнетита, в тех же районах, преимущественно южнее, шла добыча гранита, пусть и не такого высокого качества, как экспортируемый из Эссоса, но весьма ценимого за свой насыщенный черный цвет и мелкую зернистость. А чем севернее, тем чаще встречались кварцевые породы. По словам мейстера Филиуса, линзы для знаменитого большого телескопа «Циклоп» в Цитадели были изготовлены из горного хрусталя, добытого в Западных землях. Изначальный же вес найденного там кристалла составлял порядка полутонны. Впоследствии из него были получены три дюжины линз отменного качества, фигурки Семерых, что затем были подарены Звездной Септе, но таинственно исчезли спустя полсотни лет во время пожара, а также неисчислимое количество всевозможных украшений, в том числе тиара для леди Алиеноры Ланнистер, жены Тайрелла Ланнистера.

В центральной части, на северо-западе и севере чаще встречались золотоносные руды — как более мелкие прожилки в кварце, так и целые плитоподобные жилы. Это то, что касается крупных залежей. Мелкие же месторождения были практически равномерно рассыпаны по всему краю, а золотая крошка частенько встречалась в речном песке.

Местные жители были убеждены, что «златой дол между великих гор», что был обещан святому Хугору, и есть Запад, ибо где еще можно найти и злато, и горы (правда, жители Долины с этим не соглашались, но их мнение местных заботило не очень сильно); и, самое главное, порой среди обыкновенных шестигранных кварцевых кристаллов встречались семигранные кристаллы*. Каждая такая находка вызывала огромнейший ажиотаж среди верующего населения: на место её обнаружения вызывали священнослужителей, а затем кристалл занимал почетное место на алтаре местной септы, и все вместе это приводило к потоку паломников, которым надо что-то есть и где-то спать. Это тянуло за собой нужду в постоялых дворах, тавернах, сети дорог, соединяющих одни владения с другими и, следовательно, просто неиссякаемый поток денежных и иных материальных ценностей, что далее стало одной из причин, почему общее благосостояние края было гораздо стабильней других регионов, за исключением, быть может, Простора. Единственное, что нарушало данную многовековую идиллию, — это периодические набеги Железнорожденных да междоусобные разборки.

Относительное благополучие региона давало возможность поддерживать численность населения в тяжелые для всей страны времена и стабильно увеличивать его во времена покоя. Таким образом, пусть армия Запада и уступала Простору в количестве, но, тем не менее, занимала второе место, а по качеству оснащения была лучшей во всем Вестеросе.

* * *

Говорят, основатель рода Бейнфортов был колдуном. Говорят, даже первые люди не знали его настоящего имени. Согласно летописям, высеченным на стене Нижнего зала Погибельной крепости, звали его Эйриан*. Это имя породило множество предположений о его возможном происхождении, ибо было весьма созвучно валирийскому имени «Эйрион». Предок Бейнфортов был из Валирии? Сейчас вряд ли можно это узнать. И его ли это имя? Ведь то были записи, сделанные много сотен лет спустя с того момента, как люди вообще появились на территории Вестероса, если судить по ныне принятому летоисчислению. Да и имя больше напоминает прозвище на диалекте приморского региона Запада. Эти земли и люди, их язык, культура и кухня ощутимо отличались от остальных.

Если все же взять за правду, что первые люди пришли из Эссоса, с берегов Серебряного моря, гонимые засухой родных мест, то логично было бы предположить, что язык их, внешность, традиции и прочее будут в большинстве схожими. Однако даже по более поздним заметкам и историческим документам, а также по внешнему виду их прямых потомков, по традициям тех мест, где они были преобладающей частью населения, заметно их различное происхождение. И это с учетом того, что к моменту их появления на страницах летописей на землях Вестероса уже давно проживали андалы, а изначальная культура частично ассимилировалась.

Древовидение и оборотничество — умения Детей Леса, что уже вымерли, — все же встречались изредка в потомках первых людей. Смешанное ли потомство тому виной? Или первые люди изначально имели эти умения или предрасположенность к ним? Возьмем, к примеру, оборотней. Оборотни — те, что до сих пор встречаются в сказках Севера (а кто-то считает, что и не только в сказках), — это люди, умеющие переносить свой разум в животных и видеть их глазами. Но такими оборотней видят лишь на Севере — в других регионах Вестероса о них ничего неизвестно; везде, за исключением той части Запада, что выходит в залив Железных людей.

Если на Севере легенды об оборотнях повествуют о людях, чей разум вселяется в лютоволка или изредка в ворона, то оборотни Запада непосредственно превращаются в тех или иных зверей. Точнее сказать, это звери, что могут оборачиваться людьми. И если принять то, что Век Героев и все, что мы знаем на данный момент о Первых людях, является правдой, то складывается такая картина.

Предположим, что умение смотреть с помощью деревьев или животных северяне унаследовали от Детей Леса — либо с помощью кровосмешения, либо с помощью приобретенных навыков (что, в свою очередь, заставляет задуматься о том, откуда взялась предрасположенность), — но откуда тогда взялись западные оборотни?

Они не жили на этих землях изначально, вместе с Детьми Леса. Тем более, они не пришли с андалами, ибо упоминаются в легендах Века Героев. Следовательно, если они и существуют, то прибыли с первыми людьми. Упоминаются преимущественно в сказаниях приморских районов Запада. Обычно это лисы, представители семейства кошачьих и изредка другие животные. Но лисы упоминаются чаще всего.

Существует легенда, что основатель Бейнфортов, Человек В Плаще, которого даже Первые люди называли Пришлым, ступил на земли Вестероса вместе с детенышем лисицы, белым, как пух тополей. И здесь имеются две версии легенды.

Первая гласит, что лисенок не рос, не умирал и прожил вместе со своим хозяином тысячу лет, а когда тот умер, таинственным образом исчез.

Другая версия более романтична: лисенок оказался самкой и по полнолуниям обращался в прекрасную девушку. Говорят, ее волосы были цвета серебра, а глаза — цвета королевского пурпура. Она стала женой Эйриана и родила ему детей. Шло время, а лисица не старела. И когда умер ее муж, она ушла вслед лунному лучу на звездное небо. И иногда, когда по осени чаще начинает появляться изморось по утрам, а верхушки гор становятся белыми, в час перед рассветом над морем можно увидеть белый туманный след. Он висит невысоко над горизонтом и по форме напоминает лисий хвост — говорят, это лисица-оборотень навещает свое потомство. Увидеть его — к большой удаче.

* * *

Папа снова куда-то уехал. Он и не приезжал никогда надолго. За все свои почти полных пять лет Эллин могла по пальчикам одной руки пересчитать, сколько раз она его видела. С момента их предпоследней встречи прошел без малого год. Она его не знала, а ему, казалось, было все равно на нее, но тем не менее Эллин его любила. Не так, как дедушку, конечно. Но все же любила. Мамы у нее не было — дедушка сказал, что она умерла после ее рождения. Может, поэтому папа уехал и не живет с ними? Может, дело в ней? Ведь если бы не было Эллин — была бы мама, а получилось все наоборот. Она есть, а мамы нет. Папа ведь захотел жить с мамой и любил ее, наверно, а Эллин он не знал.

И не хотел.

И все равно Эллин его любила.

Потому что хорошо, когда он просто есть, пусть даже и далеко. Потому что Эллин может его ждать. Ждать — это такое чувство, взрослое и большое, которое заставляет что-то внутри теплеть и немного ныть. И голова потом такая грустная, как поникший ковыль возле дороги, пыльный и серый. А чтобы не грустить, всегда можно пойти к нянюшке, залезть на ее широкие колени, и она тебя приголубит, как птенчика, и даст что-нибудь сладкое; а потом можно пойти гулять по двору или пробраться в папины покои — пробраться в покои и сесть где-нибудь в уголочке, возле гобелена с танцующими змеями, и кушать сладкое, и водить пальцем по вышитым змеям (они немного колются), и думать о папе — как он приедет и когда-нибудь скажет, что любит ее. Он обязательно скажет это, потому что сама Эллин его любит. Она его ждет. Потому что это очень хорошо — когда в жизни тебе есть, кого ждать. Вот дедушка, например, ждет бабушку. Няня говорит, это потому, что он ее очень любит.

Но бабушка исчезла много лет назад. Наверно, она умерла, раз не вернулась.

Ведь папа же возвращается иногда.

А дедушка ждет. Наверно, у него тоже тепло в груди и немного ноет.

Вчера дедушке пришло какое-то письмо. Ему теперь часто пишут. После этого дедушка долго ходит в себе. Нет, он так же завтракает, обедает и ужинает со всеми, сидит за рабочим столом, пока Эллин играет на ковре. В его комнатах все так же уютно, все так же потрескивают угли в жаровне, и дедушка сидит рядом, как обычно, но голова его уходит. Иногда Эллин хочется, как раньше, подбежать и растормошить его. Залезть на колени и щекотаться, как котенок, о бороду. Но няня сказала, что сейчас идет война. Война — это тоже взрослое слово: это когда дяди берут оружие и куда-то далеко идут или плывут. И они поют песни. На прошлой неделе из их замка на войну ушли еще дяди. Они уже давно уходят, но по чуть-чуть. Дедушка не хотел, чтобы уходило много, потому что скумы с островов* могут напасть, а они останутся без защиты.

Но пришло еще много писем, и дедушке пришлось их отпустить.

И они ушли, и забрали с собой Покко, сына кухарки. Он был высокий, и с ним интересно было играть в угадай-слово. Они пели грустные песни, когда уходили — когда уходят на войну, всегда поют грустные песни. Они такие красивые и всегда про любовь.

Эллин удобнее устроилась на сундуке в солярии. В свете послеполуденного солнца, проникающего сквозь легкие занавески, в воздухе золотились пылинки. Вероятно, раньше это помещение было открытой верандой, выходящей во внутренний двор — это угадывалось по скатной крыше и витражным окнам в стене, разделяющей солярий и коридор.

— Им не больше пятисот лет, и раньше они, скорее всего, представляли собой цельное повествование. Всего сюжетов было девять, по количеству окон, но семь из них не уцелели: они были разрушены около двухсот лет назад, во время набега железнорожденных, — рассказывал ей дедушка. — Потом случился пожар, и сейчас уже никто не может сказать, что было изображено на разрушенных витражах. После этого мой прадед заказал витражи в схожем стиле, но, как видишь, эти изображения не связаны с оставшимися. Вероятнее всего, они не являются копией разрушенных.

Уцелевшие витражи и впрямь отличались от остальных по сюжету и технике выполнения. Более поздние работы были ярче и изображали сюжеты Века Героев и пейзажи. Первые три, а также пятый, шестой, седьмой и восьмой витражи были новыми. На четвертом можно было разглядеть схематичное изображение змеи, лягушки и нечто, похожее на белесое пятно с рожками над головой. То ли так задумывал автор, то ли стекло выцвело за столько лет — уже и не понять. В целом эти витражи были неумелыми, грубоватыми: они явно делались любителем или просто неопытным мастером. На последнем, самом крайнем и втором из сохранившихся витражей, отображался красный круг, внутри которого закручивалась спираль, а под ним — ромб зеленого цвета, тоже со спиралью.

Дедушка сказал, что, вероятно, это знак какого-то объединения, либо герб семьи, потому что спираль часто встречалась в книгах и высеченных на стенах крепости полустертых рисунках.

Витражное искусство не было распространено в качестве украшения замков или домов. Изначально его использовали исключительно в септах, и поэтому витражи редко можно было встретить вне священных сооружений.

Эллин была в септе Святой Лоты*. Центральное окно напротив входа в седэм*, главное помещение септы, где проводятся богослужения, состояло из круга семи цветов радуги, посередине которого расцветает розовый цветок кувшинки. Каждый сектор определенного цвета состоял из множества маленьких фрагментов разных оттенков, и порой казалось, что красный пылает как настоящий огонь, синий — застывшая в стекле глубь моря, а желтый — сияющее золото. Есть легенда, что однажды Король Железных Островов напал на эти земли, дабы жечь, и грабить, и угнать местных девушек себе в неволю. Но девушка по имени Лота Гория с помощью Семерых заключила захватчиков в красные кристаллы, а налетевший за этим ветер унес их на прибрежные скалы и разбил в осколки. На месте чудесного спасения позже возвели красивую септу.

Эллин больше нравились витражи родного замка. Помимо трех животных напротив угадывалась фигура, которую Эллин считала драконом, только толстым и пятнистым. И почему-то без крыльев. Справедливости ради, фигура больше напоминала жирную ящерицу, но представлять ее драконом было интереснее.

Но сегодня у Эллин не было настроения рассматривать витражи. И даже копошиться в сундучках с пуговицами, лентами, бусинами и прочими сокровищами ей не хотелось. И даже не хотелось изображать из себя взрослую даму, укутавшись в какие-нибудь красивые ткани, и разгуливать по длинному помещению взад и вперед, воображая себя на прогулке в саду под ручку с красивым рыцарем.

Эллин впервые в жизни была озабочена.

Всю свою маленькую жизнь она жила с дедушкой, в замке Погибельная крепость, и кроме нее в их семье не осталось больше женщин. А из мужчин — только дедушка и папа. Еще был дядя, папин старший брат от другой мамы, но дедушка запретил его вспоминать. Он сказал так: «Отсекая — отсекаю; нет у него больше отца и дома, а у меня — сына». И еще сказал, что дядя теперь для него все равно что умер.

— Поэтому, — наставлял ее дедушка, — ты должна много учиться, чтобы управлять замком и землями. Ты леди Бейнфорт и однажды станешь хозяйкой этого замка, выйдешь замуж за хорошего парня, который примет нашу фамилию, а потом передашь замок своим детям, как я передал его тебе.

Эллин была умной девочкой и задавалась вопросом: если дядя для дедушки все равно что умер, то у него ведь есть еще папа Квентин — почему бы дедушке не передать замок ему?

И она решила, что однажды обязательно спросит об этом. Однажды, но не сейчас.

Дедушка с утра уехал в Коверт* и, по всей видимости, вернется не скоро. Он начал собираться сразу же, как мейстер Алберт принес ему письмо вчера вечером — и уже на рассвете вместе с отрядом телохранителей выехал из замка. Обычно, когда он уезжал куда-то, он всегда навещал ее поутру или она провожала его со двора.

— Когда-нибудь ты будешь провожать отсюда своего мужа и сыновей, — говорил ей дедушка. Няня или септа давали ей в руки кувшинчик с водой, и довольная порученной ей важной обязанностью Эллин выплескивала воду под копыта дедушкиного коня.

— Вода всегда возвращается туда, откуда истекла, и всегда прокладывает себе путь даже в скале, — объясняла малышке няня. — Поэтому мы выливаем воду перед теми, кого провожаем, чтобы дорога была легкой и благополучной, и чтобы наши близкие не заблудились в пути.

Так было всегда, но не сегодня, и Эллин ломала голову в поисках причины.

Едва она научилась ходить, путь ее неизменно лежал в покои дедушки — стоило няне отвернуться на мгновенье, а ее и след простыл. Сначала этому пытались воспрепятствовать, но затем просто махнули рукой. Эллин всегда находила деда, где бы он ни находился, и следовала за ним по пятам. «Хвостик» — так называл ее старый лорд. Эллин много времени проводила в покоях дедушки. Она не была капризна, хоть и была избалована. Вот только избалованность эта не была порождена вседозволенностью. Эллин росла совсем не так, как росли другие маленькие леди в знатных и не очень семьях Запада. Этот приморский край отличался крайним чадолюбием, здесь баловать детей было принято. До определенного возраста. Но это вовсе не отменяло тех знаний и умений, которые должны были быть привиты, и обучение которым начиналось достаточно рано.

Детей ее возраста в замке не было, играть с детьми крестьян ей было не по чину, а самым младшим среди детей челяди был Покко, которому недавно исполнилось пятнадцать. Эллин росла в окружении взрослых. В семьях присяжных рыцарей ее деда, которые жили в замке, дети были либо старше нее, либо совсем крошки.

Так что Эллин с детства приучилась играть одна. У нее был свой пони, которого звали Мартин, старая лохматая собака по кличке Веснушка и кот Ури. Еще она иногда ходила в воронятню и таскала туда червей, которых выкопала в саду вместе с Веснушкой (правда, зачастую Веснушка съедала почти всех червей, которых находила). Старый мейстер Алберт, кругленький и добродушный, рассказывал ей о птицах. А еще у него были большие красивые альбомы, в которые он собирал растения их края. Он начал это дело много лет назад, когда еще совсем молодым приехал в их замок, потому что их предыдущий мейстер упал с лестницы и сломал ногу, а потом умер, потому что никто не знал, как ему помочь, а он был старенький.

Мейстер Алберт был чуть младше ее деда, но его живой и подвижный характер скрадывал года, и никто с первого раза не мог угадать его истинный возраст. Он любил вкусно поесть; его одежда всегда была чистой и опрятной, из хорошей дорогой ткани; когда-то рыжие кудрявые волосы стали тускло-русыми, с проседью, но оставались все такими же густыми, а голубые глаза не утратили свою любознательность и чисто купеческую хитринку.

Он был родом из Королевских земель, из большого торгового клана. Восьмой ребенок в семье из пятнадцати и пятый мальчик, он никогда не интересовался семейным делом. Поэтому в возрасте двенадцати лет Алберт навсегда покинул родной дом и отправился в Старомест.

Он рассказывал ей о птицах и о травах. Учил ее читать, считать и писать, и весьма успешно. Он умел ее заинтересовать, и поэтому к пяти годам Эллин могла вполне уверенно читать вслух, пусть и несколько медленно. Они вместе нарисовали немного корявую карту Семи королевств, и каждый вечер Алберт рассказывал ей о домах разных регионов — рассказывал увлекательно, не зацикливаясь на скучных перечислениях имен и дат, уделяя больше внимания истории возникновения того или иного дома, культуры и быта тех мест: чем живут люди, чем промышляют; какие у них дома, одежда, кухня; какие легенды живут в тех краях; какие события связаны с представителями господских домов и когда примерно они происходили.

А после увлекательной лекции он давал ей задание нарисовать гербы тех домов, которые они изучали, и в конце занятия довольная своей работой Эллин гордо клеила их на карту.

Он учил ее языкам. Еще будучи ребенком, Алберт получил хорошее образование дома, а затем и в Староместе. Он равно учил ее как высокому валирийскому, красивому и благородному, так и грубому торговому языку, состоящему из слов, жестов и знаков. Он также учил ее общему языку — точнее, самому распространенному диалекту Запада, так как жители приморского северо-запада говорили на неповторимом и несколько архаичном наречии, которое не встречалось больше нигде и было рождено скорее языком тех первых людей, что поселились здесь, чем языком андалов.

Недавно, около года назад, когда Эллин исполнилось четыре, в замке появилась септа Лея.

Септа обучала ее основам веры в Семерых, рассказывала ей притчи и сказания из Семиконечной звезды; как и Алберту, ей чужда была привычка равнодушно вдалбливать в детскую голову сухие догматы. Эллин и впрямь воспринимала ее уроки как увлекательные сказки, сродни тем, что по вечерам ей рассказывала няня. Ей нравились и богослужения, на которые брала ее с собой септа, в той самой септе Святой Лоты. Запах курений, мелодичные стихи септона, свет солнечный лучей, отраженный бликами от витража. Атмосфера умиротворения.

Дедушка порой бурчал, что из его внучки пытаются сделать богомолку, и однажды серьезно поговорил с септой на тему того, не пытается ли она склонить его внучку надеть покрывало.

В общем, жизнь Эллин Бейнфорт была насыщенной. Она росла в ласке, любви и заботе под сенью замка ее предков, не зная ни горестей, ни печалей. И пусть ее жизнь была коротка — она была счастлива.

* * *

Скарлетт бредила. Ее трясло и качало. В редкие минуты, когда сознание немного прояснялось, она ощущало свое тело. Оно казалось ей таким крохотным, словно она вновь стала пятилетней девочкой. И тогда накатывали сны-воспоминания, как в далеком детстве, когда она заболела гриппом, мама сидела рядом всю ночь и сбивала жар уксусной водой, а папа периодически заглядывал в ее комнату и спрашивал: «Эллин, ну как она?». Затем воспоминания менялись — и вот она снова в том ужасном дне, стоит у тела матери и слышит голос отца, что зовет ее, так надрывно и взволнованно: «Эллин! Эллин!». А она не может больше терпеть, не может. Она должна уехать, срочно уехать в Атланту, ведь там Мелани и она рожает, а доктор Мид не придет, никто к ней не придет, а она обещала… обещала Эшли! А потом приедет Ретт и увезет их. Ей надо ему сказать — она ведь так и не решилась написать ему, что носит ребенка. Она любит Ретта, и они всегда будут вместе, вот только…

«Ребенок!»

Где-то на периферии сознания заплакал ребенок. Маленькая девочка. Она плакала, задыхаясь, захлебываясь, и Скарлетт потянулась к ней всем своим существом.

«Бонни? Не плачь, малышка… С мамой все хорошо…»

Скарлетт попыталась повертеть головой, чтобы найти источник плача, и едва не потеряла сознание от накатившей боли. Казалось, в ее теле болел каждый сустав, каждая мышца, а на то, чтобы сделать хоть одно маленькое движение, требовалось столько сил, что открыть глаза она смогла лишь после длительных усилий. Открылся правый глаз — левый слипся и лишь слегка приоткрылся, так что видеть она могла только сквозь слепленные между собой ресницы.

На какой-то момент ей показалось, что она в Таре, и это ее порядком удивило. Потолок был похож на потолок ее девичьей спальни. Такой белый, с разводами от кисти, которой наносили побелку. В ее доме потолки были обшиты деревом.

Пока она прикладывала усилия, чтобы поднять сомкнутые веки, детский плач отдалился и затих, а сама она попыталась вспомнить, что с ней произошло. Она была на лестнице и ждала Ретта и Бонни.

Ее девочка поднималась к ней с котенком в руках, радостная и соскучившаяся. Потом поднялся Ретт и сказал ей что-то неприятное. Это уничтожило ее. А потом она упала.

«Пресвятая Матерь! Я наверняка переломала себе все кости!»

Испуганная этой мыслью, она попыталась ощупать свое тело. Сквозь боль, путем нечеловеческих усилий она пошевелила правой рукой, чтобы ощупать ею свои ребра. Спустя множество бесплодных попыток ей все же удалось подвинуть руку ближе к туловищу, а затем поднять кисть на живот, цепляясь непослушными пальцами за сорочку. Медленно ползла рука от живота до груди, не находя на своем пути ни одного препятствия, и Скарлетт с ошеломлением поняла: ей не показалось, что ее тело стало меньше. Оно действительно было маленьким — круглый детский животик переходил в ребра, а дальше была плоская детская грудь.

Ее накрыла неконтролируемая паника.

Откуда-то взяв силы, Скарлетт заставила руку подняться выше, к лицу, чтобы открыть левый глаз. Рука проползла по груди до горловины сорочки, где наткнулась на бинты, затем коснулась подбородка, сухих потрескавшихся губ, носа и, наконец, добралась до глаза. Ссохшиеся ресницы с трудом разлепились — испуганная Скарлетт частично выдрала их, желая убедиться в своем открытии.

Приподняв руку, она разглядывала пухлую ладошку с родинкой у большого пальца. Это не ее рука, но она определенно ее. Именно этой рукой она сейчас управляла, несмотря на боль. Скарлетт опустила руку на лицо и огладила круглую щечку. Щечка на ощупь была такой же, как щечки Бонни или Уэйда, когда он был маленьким.

Осознать это было невозможно — слишком происходящее было невероятным; однако Скарлетт отчетливо понимала, что не бредит. Тело еще сохраняло жар, но он был лишь отголоском того огня, в котором она сгорала в своем бреду. Она совершенно точно стала ребенком. Это не сон. Ее сердце взметнулось куда-то к горлу и стало биться как сумасшедшее, словно пыталось вырваться наружу, сквозь слой кожи и бинтов. Ужасаясь своему открытию, она принялась шарить глазами по помещению. Двигать глазными яблоками тоже было больно; более того, глаза ее высохли, веки были словно обсыпаны песком, во рту была пустыня.

Помещение не было похоже ни на одно помещение в Таре или у нее дома в Атланте. Оно также не было похоже на больничную палату — уж госпиталь Атланты Скарлетт запомнила на всю жизнь.

Помещение напоминало ей монашескую келью — ей доводилось посещать Кэррин несколько раз, когда она решала проблему с выкупом трети Тары, которую та внесла, принимая постриг.

Однако зачем было помещать ее в монастырь и почему она маленькая?

Последнее все никак не укладывалось в ее разуме. Она знала, что это правда, но никак не могла ее принять. Это невозможно! Так не бывает! Кровь прилила к ногам, и Скарлетт ощутила жжение. Жгло и шею сзади. Левая рука была неподвижна и лежала в лубке. Все ощущения разом накинулись на нее, убеждая в реальности происходящего, а измученный мозг изо всех сил сопротивлялся этой информации. От страха Скарлетт заплакала — теперь начало жечь еще и глаза. Она совершенно ничего не понимала!

«Мама… мамочка… Мелли…»

Почему она здесь, в этом незнакомом помещении, совсем беспомощная, едва способная шевелиться?! Ей до чертиков хотелось вскочить, вскочить и убежать куда-нибудь, но это проклятое маленькое тело было таким тяжелым и так болело, что Скарлетт лишь добавила себе болезненных ощущений, когда, повинуясь своим желаниям, неосознанно напрягла мышцы, чтобы встать. Она заплакала еще сильнее. Слезы скатывались по коже, и Скарлетт ощущала, как они впитываются в волосы, как намокает и неприятно грубеет наволочка под ее головой, как в носу начинает собираться влага и раздражающе медленно вытекать, скапливаться над губой, а она даже вытереться не может!

Изучение собственного тела забрало последние силы — их и так было немного: она потратила практически все, чтобы не дать лихорадке убить себя. А ужасающее открытие окончательно добило и парализовало ее. Поэтому она лежала, испуганная, беспомощная и маленькая. Маленькая, как ее дочь Бонни. И одинокая.

Шестым чувством Скарлетт ощущала, что мир вокруг нее совсем чужой — это трудно было объяснить, но, упав с лестницы в Атланте, пережив агонию, она очнулась здесь, в беленой маленькой комнатке, совсем одна, маленькой девочкой. Не собой.

«Ре-е-етт… Мел-ли… Где я?» — мысленно стонала она.

Она помнила, что ждала Ретта, чтобы сообщить ему новость о беременности — ее единственной желанной беременности. Она помнила, как мечтала об этом ребенке, как надеялась, что он обрадуется этому и они снова помирятся. Она родит ребенка и наконец-то в полной мере осознает и примет материнство, она будет уделять внимание Уэйду и Элле, и, может, когда-нибудь в их отношении к ней что-то изменится. Она будет больше времени проводить с Бонни. Она снова сможет слушать голос Ретта — ей важно и нужно его внимание, его признание и одобрение. О, как все могло быть прекрасно! Могло быть. Но не стало.

Она ждала его, как же она его ждала! Изнывая от нетерпения, без малейшего понятия, где он сейчас находится. Когда он приедет — и приедет ли? Мысль о последнем заставляла ее сердце холодеть. Она не хотела, чтобы ребенок родился без него. Она еще помнила его радость, когда родилась Бонни. Она хотела увидеть это снова. Наверное, никогда в жизни Скарлетт не задумывалась о том, как сделать счастливым кого-то, кроме себя. Ей казалось, что ее счастье автоматически определяет счастье других, и с этой детской уверенностью Скарлетт жила всю свою жизнь, ни на минуту не задумываясь, счастливы ли окружающие. Семейная жизнь с Чарльзом оказалась совсем короткой, за Фрэнка ей наверняка светило пекло, и жизнь с ним, судя по отношениям с Реттом, совсем ничему ее не научила. Она даже вспомнила собственные мысли незадолго до того, как узнала, что беременна. После скандала, раздутого Индией, когда снедаемая виной Скарлетт явилась к Мелани и, глядя в любящие глаза, поняла, что не получит здесь наказания за свои грехи, ибо в глазах Мелани Скарлетт была чистейшим и благороднейшим из всех божьих созданий — тогда она подумала об Эшли. Он промелькнул в словах Мелани, и разум Скарлетт, сжирающий сам себя, зацепился за его имя. И ей подумалось, что, несмотря на всю любовь к нему, она приносила Эшли лишь страдания — что даже любви всей своей жизни Скарлетт приносила одну только боль!

«Наверно, небеса наказали меня за это. Я в аду.»

Да, это точно ее наказание. Из деятельной взрослой женщины, которая сама может определять свою жизнь, управлять имуществом и отвечать за себя, она стала пятилетней девочкой, больной и брошенной где-то в монастыре.

Ей вспомнилось, как во время медового месяца с Реттом, когда она теряла голову от обилия еды и красок, а жизнь, казалось, снова проснулась в ней, он, посмеиваясь, пошутил о новом рождении и что-то там о мифической птице. Вроде того, что Скарлетт подобно той птице сгорает в огне, чтобы возродиться в нем обновленной.

А Скарлетт, жуя очередную порцию мяса в гранатовом соусе, внезапно вспомнила Эшли, и о том, что подобное она уже слышала от него. Или от Чарльза? Это было в прекрасное довоенное время — кажется, на день Благодарения: тогда Уилксы пригласили их в гости, и там были еще и Гамильтоны. Скарлетт как наяву перенеслась в уютную малую гостиную, в которой они тогда сидели, услышала противный голос Милочки и Сьюлин, что-то втолковывающую ей, мягкие интонации Мелани. В комнату вошла Индия, и Скарлетт удивилась оживленности на ее всегда постном лице. В руках ее была коробка в оберточной бумаге, и затянутая в корсет Индия с трудом ее удерживала: та явно была тяжелой и норовила сползти вниз по гладкому шелку платья.

Эшли поспешил на помощь сестре, и спустя мгновение все трое Уилксов оказались у журнального столика. То была посылка из большого книжного магазина в Мейконе, и Скарлетт, поначалу заинтересовавшаяся содержимым, разочарованно поджала губы, пока эти трое с восторгом разбирали пахнущие свежей краской томики книг. Милочка, дыша воодушевлением, выудила оттуда парочку новых журналов и тотчас двинулась к мягкому уголку у окна, где они и сидели, вместе со Сьюлин и Кэррин. В иное время и Скарлетт бы присоединилась к ним, ибо модные журналы были единственным печатным изданием, к которому она проявляла интерес, но не в этот раз. Она была занята тем, что украдкой наблюдала за Эшли, за его длинными пальцами, трепетно держащими новую книгу и перелистывающими страницы. На его лице читался восторг ребенка, который получил долгожданную игрушку. Индия отсортировала оставшиеся книги и пачки газет, часть которых была ее заказом, а другая предназначалась их отцу. Сложив его книги и газеты обратно в ставшую гораздо легче коробку, она прощебетала что-то явно не слышащему ее брату и двинулась прочь из комнаты. Мелани направилась за ней, что-то спрашивая на ходу, а Чарльз, скованно сидевший рядом с крошкой Кэррин, заинтересовано глядел на книгу в руках Эшли.

Заметив, что Милочка и ее сестры увлеченно обсуждают новые фасоны шляпок, Скарлетт пересела в соседнее кресло, поближе к столику. Почувствовав ее взгляд, Эшли с несколько виноватым видом закрыл обложку и приблизился к ней. Сев на пуфик у ее ног, он улыбнулся.

— Я должен извиниться, что позволил вам заскучать в одиночестве, Скарлетт. Новая книга заставила меня забыть о правилах гостеприимства — это неприемлемо.

— Тогда в качестве извинений, — улыбнулась Скарлетт ему в ответ, — вы должны мне поведать, что же оказалось вам занятней нашего общества.

Не то чтобы ей было действительно интересно, что он читал — ей был интересен сам Эшли, а Эшли была интересна книга. А узнав, о чем книга, она проявит интерес к его увлечениям, но в достаточной мере. Потом она восхитится его вкусом и умом, и для начала этого хватит, пожалуй. После можно будет уже перевести тему на себя, сказав, какая она несерьезная по сравнению с ним, и спокойно принимать комплименты в ответ на свои слова.

— Это труд одного католического миссионера, он много странствовал по Востоку. Вернувшись, он описал нравы и верования тех народов, в землях которых побывал.

— Разве вы не придерживаетесь баптизма? — удивилась Скарлетт.

— Это вовсе не мешает мне читать труды представителей других течений и религий; тем более, книга не связана с католицизмом как таковым — это скорее заметки путешественника.

— Это ведь книга за авторством преподобного отца Себастьяна? — осмелился подойти к ним Чарльз.

— Да, я наконец-то смог достать ее.

Скарлетт постаралась скрыть недовольство — она надеялась, что разговор с Эшли окажется приватным. Однако любовь Чарльза к книгам пересилила его робость. Да и сидеть с девушками, спорящими о длине лент, оказалось неинтересно.

— Я слышал о ней от нашего профессора философии. Отец Себастьян считается настоящим знатоком мифологии и религии стран Азии. Он побывал в Индии, Китае, Сингапуре и даже в Японии.

— О, — промолвила Скарлетт, изображая удивление. Это ни о чем ей не говорило. Разве что в голове мелькнуло что-то, связанное с шелком — кажется, у мамы был пеньюар в восточном стиле, папа подарил ей его на прошлое Рождество. Он был красивого желтого цвета. «Королевский желтый!» — с важным видом повторял Джералд. Пеньюар подвязывался широким черным кушаком, а на спине и передних полочках была изумительной красоты роспись, изображающая красные кленовые листья спереди и лукаво глядящую на вас лисицу сзади.

Скарлетт тогда подумалось, что это чудо наверняка стоит баснословных денег.

— Да, я тоже поражен этим! Все-таки Япония такая закрытая страна, очень самобытная. Если Китай и Индия уже давно имеют связи с Европой, а Сингапур достаточно известный порт, то Япония воистину терра инкогнита для большей части людей. У него очень подробно описаны легенды, и он весьма понятно излагает постулаты буддизма и синтоизма, без обличительных нотаций и не сравнивая их с христианством. Он описывает их с точностью натуралиста, открывшего новый вид.

Скарлетт практически ничего не поняла из его слов, кроме того, что этот священник, кажется, неплохо пишет о каких-то там «измах» и разбирается в легендах. А, и вроде эти люди не христиане. Надо что-то спросить.

— И насколько сильно их религия отличается от христианства?

— Значительно, — ответил Эшли, мечтательно улыбаясь, явно погруженный в уже прочитанные страницы. — Я читал про них у других авторов, но мне было необходимо еще ознакомиться с мнением отца Себастьяна — он действительно считается одним из знатоков данной темы. Можно сказать, он своеобразный гуру. Это поможет мне лучше понять и уложить в голове то, что я уже знаю.

«Зачем ему это?» — промелькнуло в голове Скарлетт. А Эшли тем временем продолжал, и вид его был столь увлеченным, что она поспешила выкинуть из головы сторонние мысли: ей редко удавалось видеть его таким — обычно он был более сдержан и спокоен. Видимо, эта тема была ему действительно интересна.

— … в общих чертах, если говорить о буддизме, не вдаваясь в различные школы, … ключевым является понятие посмертия; видите ли, Скарлетт, буддисты не считают, что жизнь у нас одна-единственная — жизней мы проживаем множество, и каждая последующая зависит от предыдущей. Это зависит от того, какую карму мы успели накопить при жизни, то есть, от количества плохих и хороших дел. Если вы были плохим человеком, то вы можете переродиться животным или насекомым, или в низшем мире демонов. Если же вы творили благие дела, то в следующей жизни вы переродитесь человеком в этом или другом мире. Миров тоже много — есть высшие и низшие миры. Или вы вовсе станете Просветленным и разорвете круг Сансары, или Самсары, круг перерождений… Просветленные достигают нирваны — это в корне отличается от понятия рая, которое есть в авраамических религиях, к коим принадлежат все ветви христианства.

Скарлетт, воспитанной в католических традициях, казалась дикой мысль о том, что после смерти может быть что-то другое, кроме Чистилища, где души почивших ожидают Страшного Суда. А мысль о том, что человек может переродиться насекомым, показалась смешной.

«Индия наверняка бы родилась назойливой стрекозой — у нее иногда такой взгляд, будто глаза в разные стороны. Она и сегодня суетилась над столом и возле кухни — точь-в-точь стрекоза над лужей!»

— Поэтому некоторые люди становятся монахами и уходят в монастыри, дабы достичь просветления, — добавил Чарльз. — Их монастыри отличаются от христианских, и женских среди них почти нет… хотя о чем-то подобном я слышал — кажется, подобное практикуется в Индии… Но в общем их отношение к смерти совсем другое. В Японии даже существует практика у влюбленных пар — ритуальное самоубийство: двое клянутся, что если в этой жизни они не могут быть вместе, то обязательно встретятся в следующей и уже никогда не расстанутся…

«Ага, а потом он родится жуком, а она ящерицей. Грустно, но вкусно. Не смейся, Скарлетт О’Хара! Не смей засмеяться!»

— Я заметил, что и в этих религиях от людей требуют избегать неправедного поведения, но не потому, что за это их заставят вечность гореть в аду, а потому, что это закономерно приведет к логическим последствиям; знаете, я даже думаю, что за свои грехи мы начинаем расплачиваться еще при жизни, — резюмировал Эшли. — Нас судит не какой-то высший судья — это скорее закон жизни, правило, аксиома… Наши души должны достичь определенной ступени развития, и пока мы ее не достигнем, мы будем перерождаться бесконечное число раз.

Скарлетт уже пожалела о своем вопросе, ибо разговор грозил перейти в философское русло, а она и так мало что понимала в речи этих двоих. И это было ей не очень по нраву. Эшли, кажется, заметил ее скуку, и решил перевести тему.

От воспоминаний, таких далеких и теплых, Скарлетт тихо заскулила.

Она умерла тогда. Падение с лестницы привело к выкидышу. Скарлетт всегда отличалась отменным здоровьем и на подобные случаи глядела сверху вниз: это могло случиться с любой другой женщиной, но не с ней. Она легко беременела и легко рожала — ни роды, ни долгие девять месяцев беременности не оставляли на ее теле последствий вроде разрывов или выпадения матки. Она наслушалась о подобном, еще когда была вдовой Чарльза и гостила у тетушек: к ним частенько заходили такие же унылые старухи, у которых не было других тем для разговора. Она и эту беременность доносила бы и родила. Так же легко, как и предыдущие.

И тут Скарлетт пронзила яростная злость на Ретта. Вот кто во всем виноват! Она так скучала по нему, так ждала! А он…

Поэтому она не звала его, когда агонизировала. Когда доктор Мид выскребал из ее тела мертвый плод, такой желанный ею в начале, а она корчилась от боли без возможности это прекратить. И только Мелани была нужна ей, только в ее присутствии Скарлетт казалось, что угроза смерти отступает, что Мелани защитит ее и не даст умереть, как когда-то Скарлетт не дала умереть ей самой. Мелани, настоящая леди, такая же, какой была ее мама, с тем же тихим мелодичным голосом, приходила и утешала ее в ее страдании. Как когда-то мама утешала больных и умирающих. Руки Мелани несли ей облегчение и отдохновение, как когда-то мамины руки. И именно ее звала Скарлетт, когда жар стал невыносимым и ей казалось, что разверзлось адское пекло, в которое она проваливается. Лишь Мелани могла остановить этот кошмар. Если бы только удалось ухватиться за нее — тогда бы Скарлетт осталась. Но дружеской руки не оказалось рядом именно в этот момент. Скарлетт уходила одна. Никто не смог ее удержать.

Она падала и горела. Она кричала, но никто ее не слышал. Она плакала, и плач этот отозвался эхом откуда-то далеко, и Скарлетт показалось, что плачет Бонни. Она вспомнила свое горькое прозрение, когда поняла, что упустила своих детей. Что у нее никого не осталось и ни одна душа не разделит ее одиночество. С Реттом она была в ссоре, Мамушка была разочарована ее поведением, мама умерла, с Мелани она никогда не смогла бы поделиться своими истинными мыслями. Уэйд боялся ее. Элла казалась умственно недоразвитой. Бонни, ее радость, самая очаровательная девочка в мире — только она, казалось, любила ее. Верно, это была Бонни; Скарлетт помнила те страшные мгновения, когда она оказалась у подножия лестницы — даже время замедлилось тогда, а боль еще не впилась клещами в ее тело. Она помнила, с каким помертвелым лицом спускался к ней Ретт, как Бонни с криком вывернулась из рук Мамушки и побежала к ней по коридору. Как испуганно она тогда заплакала, увидев кровь на мамином платье.

Скарлетт с запоздалой нежностью, на которую внезапно для самой себя оказалась способна, потянулась к этому плачу. Она потянулась к нему, как потянулась бы к дочери, и ей на миг показалось, что перед глазами замаячил свет, словно бы из окна.

Она заставила себя двинуться к этому свету, преодолевая огромное сопротивление, обжигаясь еще сильнее, буквально сгорая, но никакая сила не остановила бы ее больше. Малышка плакала и звала на помощь, и Скарлетт казалось, что никто не слышит ее зов, кроме нее.

«Я здесь! Я здесь!» — закричала она.

Затем она ощутила, что лежит на дощатом полу, вокруг сплошной дым и ничего не видно. Нечем дышать, а сзади горит огонь и подбирается к ней по сухим доскам пола.

Он обжигал ей ноги, и она, почувствовав запах собственных тлеющих волос, поползла изо всех сил вперед, задыхаясь и кашляя. От страха, что сгорит, она вновь начала звать Мелани, пока чья-то рука не схватила ее за шиворот и не вытащила из горящего здания. Ее подхватили другие руки, потом еще чьи-то, пока какая-то женщина не выхватила ее и не унесла…

Унесла куда?

Скарлетт смутно вспомнила темный брезент повозки над головой и причитания странной женщины в сером, которая вытирала рвоту с ее лица. Вспомнила, как жестоко ее качало, и она блевала и блевала, хотя желудок был уже пустым. Во рту была едкая горечь, а голова так кружилась, что даже с закрытыми глазами Скарлетт не становилось легче.

Она слышала взволнованные голоса: кто-то звал «леди Эллин», и ей подумалось сквозь бред, что это зовут ее мать. Ну, если зовут ее мать, то не о чем и беспокоиться. Мама придет, и все будет хорошо.

А потом она очнулась здесь.

Рыдания уже кончились, Скарлетт устала. Слезы тихо скатывались по зудящей от соли коже, сопли стекали ей на губы, и она просто слизывала их. Комната не изменилась, из-за простой деревянной двери с окошком не раздавалось ни звука.

«Я умерла, но это все же не похоже на ад, как я предполагала вначале. Я просто попала в пожар. А теперь я в каком-то монастыре.»

И в подтверждение ее слов из окна слева от нее послышался колокольный перезвон.

«Тогда почему я маленькая? Это мое перерождение? Я помню, что Эшли и Чарльз говорили что-то подобное. Тогда… получается, я действительно умерла. А как же Бонни? На чей плач я рвалась? Неужели плакала эта девочка — девочка, которая теперь я?»

До чего же безумно звучала эта правда!

---

Примечания:

1) Курсивом выделен текст позаимствованный из первоисточника.

2) Я ни разу не геолог, поэтому если с точки зрения этой прекрасной науки здесь написана чушь — пожалуйста, не бейте.

3) * Искренне сомневаюсь, что в природе существуют семигранные кристаллы кварца, но давайте представим, что в том мире они существуют. Это как драконы, только кристаллы.)))

4) * Эйриан, エイリアン (Eirian) — пришлый (японский)

5) * скум — житель железных островов на западном наречии, дословно «отброс», «мусор»

6) * loto gorria — красный лотос (баскский).

7) * sedem — семь (словенский)

8) * covert — скрытый, тайный, завуалированный (англ.). Портовый городок залива Железных людей.

Я родился в год Восстания Пика, незадолго до того, как мой отец привез лорду Ланнистеру меч и шлем его первенца и наследника Тайвальда. Восстание было подавлено. Утес Кастерли погрузился в траур. Мой отец считал себя виновным в смерти Тайвальда и в знак искупления предложил меня, своего первенца, лорду Герольду. Тот не так давно потерял жену, леди Роанну, которая пропала без вести. Смерть сына еще больше подкосила его. Он отказался от предложения моего отца, сказав, что это слишком тяжкий груз — лишиться первенца, и мой отец еще не знает, о чем говорит. Однако он будет рад участвовать в моем воспитании как сюзерен и как родственник. Ведь я сын его родной сестры.

Поэтому в возрасте шести лет я был отправлен в Утес.

После загадочного исчезновения его жены лорд так больше и не женился и почти отошел от дел, погружаясь все больше и больше в книги; в последние годы жизни он преимущественно занимался расширением замковой библиотеки. На момент его смерти библиотека из одного зала, пусть и вместительного, превратилась в целую систему комнат, которая спускалась вниз от верхнего помещения, изначально бывшего библиотекой, до выдолбленных в скале хранилищ. И охранялась она едва ли не сильнее знаменитых сокровищниц Утеса.

Милорд заказывал редкие книги, рассылал людей во все стороны света, собирал любые носители человеческой мысли, будь то тяжелые тома, украшенные вензелями искусной росписи, или хрупкие свитки, написанные так давно, что никто уже и не помнил, кем они были написаны и для кого. Он собрал в замке лучших переводчиков и знатоков языков и, не скупясь, оплачивал их труд. Лорд Ланнистер мог себе это позволить. Во многом благодаря ему и я прикоснулся к истории и неплохо освоил несколько языков. Порой мне казалось, что увлечение лорда книгами несет в себе не просто азарт коллекционера — он словно что-то искал. Или кого-то. Как мне стало известно позже, он до самой смерти занимался поисками пропавшей жены, и знающие об этом люди не особенно об этом распространялись, ибо теории, выдвигаемые лордом, все больше напоминали бред. Они не были такими уж сумасшедшими, но это я понял еще позже.

Я прибыл в Утес уже после свадьбы леди Эллин и Уолдерана Тарбека. Говорят, невеста в ночь перед свадьбой весьма по-плебейски дала волю эмоциям и разнесла собственные покои, после чего лорд Герольд велел запереть ее в одном из помещений в нижней части замка, на уровне, где были расположены хранилища запасов вроде мяса и всего скоропортящегося — температура этих помещений позволяла хранить их долгое время даже в жаркие летние дни.

После ночи в каменном холодном подземелье, вдали от жилых помещений, где никто бы не мог услышать яростного плача и проклятий, леди на следующее утро красовалась опухшими глазами. Руки ее были ободраны и в синяках, полученных, еще когда она крушила мебель в собственных покоях. Ногти на них были обломаны, и лорд Герольд, брезгливо взглянув на выдохшуюся невестку, приказал немедленно привести ее в порядок, ибо раз уж лорду Тарбеку достанется и без того не слишком порядочная женщина, не имеющая права называться леди, то пусть она хотя бы будет опрятна. Правда, говорят, он выразился менее цензурно, но мне, ребенку, была поведана именно эта версия его слов.

Впрочем, служанки Утеса никогда не были неумехами, и в день своей второй свадьбы теперь уже бывшая леди Ланнистер выглядела весьма пристойно, если не считать бледности и несколько вялого поведения. Жениха все устраивало, ибо свекор выделил для леди щедрое приданое — оно было весьма кстати для обнищавшего лорда. Обычно свадебные празднования длятся не один день, но эта свадьба ограничилась септой и брачной ночью, после чего ранним утром довольный своей жизнью и женой Тарбек двинулся в путь, забрав с собой леди Эллин, ставшую тенью самой себя. И никто бы не узнал в этой поникшей женщине блестящую музу певцов и поэтов Утеса Кастерли, где она безраздельно царила не так давно.

После смерти второго своего сына лорд Герольд вновь встал у руля, одновременно пытаясь сделать из добродушного тюфяка Титоса льва и наследника. Вот только последний от львов имел лишь фамилию и был больше похож на отъевшегося кота, который гармоничней смотрится на софе возле женской юбки, нежели в доспехах и на боевом коне или во главе целого королевства, хоть и бывшего.

Было понятно без слов, что со смертью Герольда Запад ждут не лучшие времена. Я совершенно точно знаю, что лорд обратил свой взор даже на младшую ветвь семьи, из Ланниспорта, но и там не нашел достойного по его мнению вожака. Об этом никто не знал, кроме троих, включая самого Герольда. Такова была глубина его разочарования Титосом.

На меня он тоже посматривал задумчиво и однажды подошел с предложением. Я ожидал чего-то подобного, все же вряд ли мне предложат стать лордом Утеса — слишком сказочно звучит. И все же я не был им чужим, даже внешне не выделяясь среди светловолосых голов львиной семьи. Разве что глаза у меня отцовские, серо-голубые.

В общем, помимо присяги моих предков роду Ланнистеров, что перешла ко мне с моей фамилией, я принес свою личную присягу лорду Герольду. Я к тому моменту уже стал его пажом, и лорд постепенно вводил меня в курс дела, в основном связанного с управлением денежными средствами и торговлей. Глупо полагать, что все богатство Запада крылось в щедро рассыпанном в наших землях золоте. Местные дома активно торговали со всеми королевствами Вестероса, а также вели сотрудничество с крупными торговыми объединениями государств Эссоса. Так, у дома Ланнистеров были торговые представительства во всех крупных портах Вестероса и Эссоса. А на некоторые товары они уверенно держали монополию. Так что благополучие региона было плотно связано с экономическим благополучием всей страны, а дом Ланнистеров мог частично контролировать ценовую политику. Это было особенно полезно в зимнее время, когда естественным образом становились дороже продукты питания и топлива, и Запад, несмотря на относительно холодную погоду, вполне благополучно переживал непростые времена, чего нельзя сказать о других королевствах. Нашими конкурентами были в большей степени Простор и в меньшей Речные земли, однако первый был традиционно сельхозориентированным краем, а вторым не хватало объемов и прямого выхода в море. Конечно, они имели выход в залив Железных людей и залив Челюсти, однако путь до них из центра материка был неблизок, что увеличивало расходы как непосредственно на транспортировку, так и на охрану, ибо торговые судна всегда были лакомым куском для пиратов всех видов. На реке было необходимо охранять их от речных разбойников, а в море — от скумов. Торговые же корабли Запада редко выходили в море малым количеством, а их охрана была лучше оснащена, и ее никогда не бывало мало. Постоянные стычки с железнорожденными тоже играли свою роль. Мы знали все их привычки и излюбленные тактики нападений, а речные жители — нет. Иногда они прибивались к нашим торговым флотилиям, но в общем не особо стремились к сотрудничеству.

Дорнийцы экспортировали то, что могли позволить себе только они, ибо ни у кого не было столь подходящих условий для выращивания тех же гранатов и апельсинов. Правда, говорят, в Просторе местные умельцы приручили цитрусовые деревья и даже заставили их плодоносить на своих землях, но плоды их были мельче и кислее сочных дорнийских собратьев, а возни с деревьями — больше, так что торговой ценности они не имели. Впрочем, я не удивлюсь, если они на этом не остановились и однажды Простор начнет поставлять на рынки отборные плоды, не уступающие дорнийским.

Север поставлял пушнину, немного полезных ископаемых и лес. Практически весь урожай они собирали лишь для собственного использования, что неудивительно при их климате.

В общем, уже в девятилетнем возрасте меня постепенно посвящали в торговую жизнь, и, помимо занятий с мастером над оружием, все остальное время я проводил в библиотеке — либо с мейстером, либо с лордом Герольдом или главой его торговых представительств, сиром Виндривером (капитаном Виндривером). А спустя пару месяцев, в 242 году от завоевания Эйгона, леди Джейн родила долгожданного первенца, на что лорд Герольд заявил, что наконец-то видит свидетельство того, что его сын все же мужчина. Любой другой возмутился бы в ответ на подобные слова — даже меня они покоробили, — но Титос лишь улыбнулся и попросил отца дать имя младенцу. Я не был столь же проницателен, как сейчас — все же мне едва было десять, — но помню, как помрачнел от слов сына Герольд. Не такой реакции он от него ожидал.

Мне было семнадцать, когда мой отец отошел в лучший мир и я получил полное право именовать себя «лорд Бейнфорт». В девятнадцать я был уже женат. В двадцать — держал на руках первенца. Только с возрастом мы начинаем понимать всю глубину самонадеянности и слепоты нашей молодости. Я был невероятно горд. И бесконечно глуп. Чем старше я становлюсь, чем ближе я к могиле, тем больше задумываюсь: могло ли быть иначе? Ночами, мучимый бессонницей, я не могу понять, какая боль сильнее не дает мне спать — телесная или душевная? Проклятая опухоль сжирает мое тело и мою жизнь по кусочку, мгновение за мгновением. Я умру в мучениях. Это справедливо. Я заслужил. Эрвин готов умереть — лорд Бейнфорт не имеет такого права. Он обязан жить, выцарапывая себе день за днем, ради одного-единственного человека, которому он нужен. Он и так оказался никудышным отцом и мужем — он не хотел быть таким же дедом. Эллин — все, что у него осталось. Ее будущее — это то, ради чего он просыпается каждое утро. Собирает свое одряхлевшее тело с кровати. Умывается, спускается к завтраку, заставляет тело жевать, пить, глотать, дышать и двигаться. Двигаться дальше. Не останавливаться. Остановка — смерть. Только вперед. Лорд Бейнфорт упустил всех своих детей. Кого-то схоронил, за кем-то недосмотрел, кого-то не смог защитить.

Если бы я только мог хоть на мгновение перенестись в прошлое, к тому Эрвину, что жил тогда, к самому себе… Я бы никогда не поступил так с собственным сыном. Но теперь ничего не поделаешь. Слов не вернуть. Время не повернуть вспять. Я расплачиваюсь за свои грехи всю свою жизнь — и буду расплачиваться после.

Эллин стала для меня настоящим чудом. Я уже не верил ни в будущее своего дома, ни в подарки судьбы, когда Квентин ненадолго вернулся домой — вернулся, чтобы привезти с собой молодую беременную дорнийку. Адара была незаконнорожденным отпрыском Дейнов и компаньонкой леди Эшары. Они познакомились в Утесе, когда дорнийская принцесса приехала туда с визитом в сопровождении своих детей и свиты. На беду, мой легкомысленный сын не узаконил их отношения, а его женщина умерла до того, как он вернулся домой. Я до сих пор жалею, что не настоял на браке — слишком был счастлив тем, что мой род продолжится, что хотя бы у одного моего сына будет потомство. Квентин торопился уехать до начала снегопада (тогда была зима), а я наивно верил, что мы еще успеем, теперь все будет хорошо и некуда больше торопиться. После происшествия с Ханой и Абелем никто не захотел бы отдать свою дочь за моего младшего сына. Из-за собственной слепоты я потерял сразу и жену, и обоих сыновей, и вместе с ними — всех будущих нерожденных детей, что носили бы мою фамилию. Я собственными руками разрушил свою семью. Это лишь моя вина. И бесценным даром оказалась для меня маленькая кряхтящая девочка, что пришла в этот мир ясным зимним вечером 278 года. Алберт долго боролся за жизнь женщины, подарившей мне это чудо.

Когда она только приехала и мейстер осмотрел ее, на первый взгляд казалось, что все в норме. Все было хорошо. Она хорошо питалась, была активна и весела, тошнота не сильно мучила ее. Пока однажды я не заметил на смуглой коже маленькие красные точки.

Адара не обращала на это внимания. Да, говорила она, мейстер предупреждал ее, что у беременных женщин могут появиться пятна на коже, такое бывает. Как и отеки ног, особенно к вечеру. Иногда кружится голова, несильно и нечасто. Я почувствовал неладное и настоял на осмотре.

Алберт разделил мое беспокойство. Эти признаки не были чем-то хорошим.

— Высокое кровяное давление — такое бывает порой у здоровых женщин во время беременности. Чаще встречается у тех, кто носит двух и больше детей, либо у совсем юных женщин и женщин в возрасте.

Но Адара не была юной, не была старой и носила одного ребенка — это уже возможно было определить.

Со временем отек усиливался. Стала тесной обувь, на пальцы больше не налезали кольца. Отекали лицо и шея. Женщина стала жаловаться на распирающую головную боль.

Чем ближе подходили роды, тем сильнее страдала Адара.

У нее резко испортилось зрение, стало сложнее дышать. За несколько дней до родов она начала задыхаться. Ее мучили судороги. Алберт не знал, что делать — использовать какие-либо средства он опасался, боясь навредить. Все, что мы могли себе позволить, — это редкие пускания крови, после которых Адара лежала в постели днями; силы покидали ее. Алберт не отходил от нее ни на шаг. Я старался навещать ее каждый день. С возрастом, под грузом вины и одиночества я стал на редкость чувствителен. Я привязался к ней. У меня никогда не было дочери. Я уже представлял себе, как она будет воспитывать моих внуков, что они с Квентином обязательно узаконят свои отношения и я еще смогу подержать на руках много малышей. Я надеялся, что смогу умереть спокойно, передав наследство одному из внуков. И я так надеялся, что она сможет заполнить ту пустоту в сердце моего мальчика, которая появилась и не исчезала с тех пор, как его мать покинула нас. Что в этом доме снова появится хозяйка. Вновь зацветет сад, в солярии появятся незаконченные еще работы, и можно будет представить на краткий миг, что там снова запахло сухим жасмином. Ненадолго представить. Вспомнить. Чтобы забрать с собой в могилу и больше ни о чем не сожалеть.

Не сложилось. Мы не справились.

Единственным способом сохранить ей жизнь были роды. До срока оставалось около трех недель, но Алберт решил рискнуть. Этого было достаточно, чтобы ребенок не родился слабым. Но не оказалось достаточно, чтобы сохранить жизнь его матери.

Несмотря на ее состояние, с ребенком все было в порядке. Алберт регулярно прослушивал его сердцебиение и отслеживал движения плода. И он принял решение вызвать роды раньше срока.

Рожала она тяжело. Я не помнил ни у одной из своих жен таких красных глаз с полопавшимися сосудами, красных пятен на лице и теле. Судорог, которые стали еще сильнее, чем когда-либо. Снадобье, которое приготовил Алберт для того, чтобы вызвать роды, по-видимому, усилило схватки. Она кричала и кричала, пока не охрипла. Первые роды редко проходят быстро, я еще помнил это, — но не в ее случае: Эллин родилась стремительно, крошечная, окровавленная, издающая слабый писк. Вся в смазке, со слипшимися темными волосиками и синеватой кожей. Алберт передал ее повитухе, и мы с ней отошли в сторону, чтобы не мешать.

Повитуха высосала из носика слизь и жидкость, и Эллин неумело засопела, похныкивая. Кожа ее постепенно краснела. Женщина смазала чем-то пупок и начала обтирать ее, нежно что-то приговаривая. И моя малышка, до того водящая взглядом по комнате, внезапно взглянула на меня, стоящего рядом, и улыбнулась. Она улыбнулась мне!

Все это время Алберт боролся за жизнь ее матери. Не смог. Когда вернулся Квентин, любимая женщина не вышла его встречать. Все, что от нее осталось — прах в урне, который он так и не смог развеять, и дочь, на которую он так и не смог взглянуть.

Как позже рассказал мне Алберт, из-за болезни сосуды в ее теле стали очень хрупкими, а стремительные роды привели к разрывам и обильному кровотечению. Она не прожила и двух часов с момента рождения дочери.

Малышку нарекли Эллин Беллатрикс*. Квентин признал ее. Но мне этого было мало.

Жизнь уже не раз доказала мне свой непредсказуемый характер. И я не был уже столь молод. Надеяться на лучшее, конечно, правильно и хорошо, но мне нужно было нечто более весомое.

И я обратился к Тайвину. Сначала я думал просто попросить его взять на воспитание Эллин, если со мной что-то случится. Квентин не смог бы воспитать ее — не захотел бы сам, да и небезопасно это для малышки. Людская память долгая.

Квентин Ведьмино Отродье… Я не уберег тебя, прости. Порой я даже рад, что Хана исчезла — я бы не смог смотреть ей в глаза. Дурное имя отца может навредить дочери, а я хочу спасти хотя бы ее. Это самое малое, что я могу сделать.

И затем я вспомнил о другом выходе, более надежном. Это позволит защитить Эллин от угрозы смерти, а имя Тайвина защитит ее от людской молвы. Тем более, за Тайвином должок, а Ланнистеры всегда платят свои долги — он не сможет мне отказать. Такому не отказывают: это честь и показатель высочайшего доверия. Он подтвердит права Эллин на наследование. Оспорить ее происхождение станет еще сложнее. И никто не посмеет сказать в лицо или за спиной Тайвина, что он воспитывает темную тварь.

Спустя сорок дней после рождения Эллин в ближайшей септе был проведен обряд ishna*. Перед лицами людей и богов Тайвин из дома Ланнистеров принял на себя ответственность — ashna* — над Эллин Беллатрикс Бейнфорт, дочерью Квентина Бейнфорта, и нарекся отныне patro*. Также он подтвердил законность ее имени и ее право наследования земель и имущества рода Бейнфорт.

Время подходило к закату. Почти все необходимое было готово. Завтра утром мне предстояло выехать в Коверт.

Дверь открылась, и на пороге появился Алберт. Наверное, я единственный лорд в мире, что позволил себе такое фамильярное общение с мейстером собственного замка. Но когда ты стоишь одной ногой в могиле, а на живой ее стороне тебя удерживает лишь твоя сила воли и умения этого человека, тебе порой становится плевать на правила приличия. Я бесконечно уважал этого старого оптимиста и, наверное, мог назвать его единственным другом, которого мне подарила жизнь. Он один знает всю правду о моей семье — единственный, кто видел то, за что церковь Семерых немедленно отправит на виселицу всех чем-либо причастных. Он знает все мои ошибки. И я знаю, что он никогда не осудит меня за них. Он разделял со мной все последствия. Он принял всех моих детей, когда они приходили в этот мир. И за всех тех, кого забрала смерть, он боролся до последнего. А затем мы хоронили их. Вместе. Каждый раз он делал все, что мог, и каждый следующий раз старался сделать больше, чем в предыдущий. Я буду благодарен ему до последнего мига, до тех пор, пока мой разум не потухнет навсегда. С каждым днем мне становится все хуже. Алберт уже не может повышать дозировку обезболивающего. Все, что мне остается, — это надеяться на милость богов и силу собственного тела.

Мейстер выставил батарею пузырьков на стол передо мной.

— Эти, — он показал на маленькие пузатые пузырьки, — обезболивающее. Я еще немного доработал формулу — теперь можно не бояться, что его токсичность убьет тебя раньше опухоли. Должны подействовать эффективнее, чем те, что я дал на прошлой неделе. Эти, — палец утыкается в бутылек с узким горлышком, внутри которого плещется что-то темное, — должны вывести продукты распада и уменьшить влияние на здоровые ткани. Пить перед едой. До приема обезболивающего. Желательно одним глотком. На вкус редкостное дерьмо.

Я рассмеялся.

— Ни разу не встречал лекарства, которое было бы приятно принимать; разве что сироп солодки. Но неудобства, причиняемые больным горлом, обычно перекрывали все удовольствие от его тягучей сладости.

— Фу, — скривился Алберт. — Приторная гадость. Впрочем, любовь к сладкому у вас в крови. Эллин намедни слопала горшок варенья в одиночку. Няня тащила ее подмышкой, чтобы умыть, и угрожала слипанием одного места. Твоя нахальная внучка заявила, что она ни о чем не жалеет.

— Она выросла такой смышленой; хотелось бы мне видеть, как она повзрослеет, — я вздохнул. — Не хочу ее будить завтра. Чем раньше мы выедем, тем скорее приедем. И меня беспокоит Абель: говорят, его корабль видели неподалеку. Правда, дежуривший в тот вечер матрос был молод и мог ошибаться, но я все же склоняюсь к тому, что это был он. Моя болезненность видна невооруженным глазом, а большая часть наших солдат была призвана — для него это хорошая возможность отомстить мне и захватить замок. Если убрать с пути еще и Эллин, он останется единственным потомков Бейнфортов, и мое от него отречение уже не будет играть никакой роли. Тем более, сейчас идет война, и лишь боги знают, сколь долго она продлится. Никто не будет дотошно соблюдать законы и правила в военное время. Абель прямой законнорожденный потомок, и этого будет достаточно.

— Я понял тебя. Я уже думал, как в такой ситуации мы можем обеспечить безопасность для Эллин. Нужно отправить ее в Утес как можно скорее. Нам угрожает не только твой сын — скумы тоже не спят. А как ты и сказал, большая часть наших войск ушла. Оставить Эллин здесь — значит подвергнуть опасности. Лучше всего отправить ее в Утес как можно скорее. Утес неприступней Погибельной крепости, а вредить ей в его стенах не решится никто, иначе на руинах их домов будет сыграна небезызвестная мелодия. И я думаю, что лучше будет отправить ее как можно незаметнее. Вероятно, Абель знает, что тебе осталось не так много, — в замке могут быть его соглядатаи. Поэтому он осмелился появиться в наших водах. Если в замке есть его люди, что мешает им сообщить, что Эллин отправляется куда-то далеко, или затеряться в многочисленной свите? Надо сделать отъезд незаметным, чтобы, когда об этом станет известно в замке, она уже плыла в Ланниспорт. Поэтому лучше отправить Эллин с септой и обычным числом охраны на богослужение в септу Лоты. Как обычно. Оттуда недалеко до порта, а там сейчас оживление — мы выстраиваем линию обороны на случай нападения железнорожденных. Множество кораблей курсирует вдоль берега от нас и до юга. Можно будет договориться с кем-то надежным и отправить Эллин кораблем. Плыть не так уж и долго, и корабли никогда не пускаются в путь в одиночку. Либо можно сделать вид, что мы отправляем Эллин кораблем, а вместо этого отвезти ее по суше. В общем, надо это обсудить подробнее, когда ты вернешься. Нельзя с этим затягивать.

Я кивнул. Идея Алберта была неплоха — нужно будет обдумать ее по дороге. Мне очень не хотелось расставаться с внучкой. Уедет сейчас — и я больше никогда ее не увижу. Оставлю здесь — и она с большей вероятностью погибнет.

Я поднялся из-за стола. Пора было ложиться в постель и надеяться, что мое тело все же соизволит заснуть.

Алберт, глядя на меня, достал из кармана еще что-то и зажал в кулаке. Развернув мою ладонь другой рукой, он поднес к ней кулак и разжал пальцы.

Это был маленький черный шарик, достаточно плотный, размером не больше гороха.

— Растворишь в воде и выпьешь незадолго до сна. Утром расскажешь, как подействовало. Если что, подправлю состав под тебя. Я знаю, что ты не спишь.

Сказав это, он развернулся и ушел.

* * *

Утомленная Скарлетт уснула. Ей снилось, что она едет к маме: будто бы Бонни только родилась и она приехала в Тару вместе с детьми, чтобы показать новорожденную. Вокруг все осталось прежним, словно не было никакой войны, но почему-то там был Уилл. Она сошла с поезда с Бонни на руках, рядом прыгнул со ступеньки Уэйд, сотрудник поезда помог спуститься Элле. Уилл ждал их, стоя рядом с упряжкой из двух красивых лошадей, серых в яблоках, совершенно одинаковых и неразличимых.

«Подарок миссис Тарлтон на свадьбу», — промелькнуло в голове у Скарлетт.

Они ехали до дома, и всю дорогу Скарлетт встречала старых знакомых — и живых, и мертвых. Мимо проезжала коляска с тремя дамами Фонтейн, и Уилл остановился, чтобы поздороваться.

Скарлетт приподняла повыше малышку, откидывая с ее лица угол одеяльца.

— Славную малютку ты принесла, Скарлетт, — одобрительно произнесла Старая миссис Фонтейн. Она совершенно нехарактерно для себя улыбалась и казалась моложе своих лет.

«Наверное, наконец встретилась со своим стариком», — подумалось ей.

Две другие дамы умиленно щебетали над ребенком, а старая миссис все смотрела на

Скарлетт и улыбалась.

— Ты уже расплатилась, не бойся, ее никто не будет забирать.

— О чем вы?

— Не бойся. Ничего никогда не бойся, поняла? Просто иди.

И они уехали.

Тара казалась именно такой, какой была в довоенные годы — даже лучше: она словно бы светилась своими свежепобеленными стенами, и на их фоне ярко выделялись странные красные цветы, растущие в палисаднике под окнами.

У въезда Скарлетт увидела Джералда. Он ничего не сказал ей — просто стоял, ласково щурился и выглядел абсолютно счастливым. Они подъехали по ухоженной дорожке прямо к дому.

Пока дети шумно выгружались, Скарлетт медленно приближалась к лестнице, чувствуя, как в груди собирается ком. У двери стояла Эллин, и, глядя на нее, Скарлетт ощутила, насколько сильно все эти годы тосковала по ней. Эллин стояла в красивом темном платье с красным подолом и поясом. Уже поднимаясь по ступенькам, Скарлетт уловила запах лимонной вербены — мамин запах. И не сдержала слез.

— Мама… Здравствуй. Это я, твоя Скарлетт. Я дома.

Эллин, ласково улыбаясь, протянула к ней обе руки и охватила ладонями ее плачущее лицо.

— Я рада, что ты вернулась, дорогая. Я тоже очень скучала.

— Я так боялась, мне было так страшно, мам. Никого рядом не было, а папа сошел с ума. Нам было так голодно, мам. Уэйд постоянно просил есть, а хлопок сожгли, и денег не было, совсем не было, мам. Я так боялась, я так скучала… Мама… Мама…

Эллин прижала ее голову к груди, и Скарлетт рыдала, не помня себя. Она все говорила и говорила — слова лились нескончаемым потоком, неся в себе все ее страхи, боль и одиночество. Она была такая одинокая — всегда. Она думала, что Ретт ее понимает, но это было не так. Она думала, что Эшли любит ее, но это было не так. Она думала, что Мелани слепая дура, и это было самой большой ее ошибкой, потому что только Мелани смогла бы заполнить до конца эту пустоту, но Скарлетт не пускала ее. Слепой дурой была она сама. Вся ее жизнь состояла из ошибок, и ей сейчас было невозможно стыдно перед матерью. Не такой она хотела бы ее видеть.

— Ты была такая молодец, Скарлетт.

Она отрицательно качала головой. Нет, это неправда.

— Ты была такой смелой и сильной, я горжусь тобой.

— Я была идиоткой. Полной дурой, которая ничего не видела перед собой. И не хотела видеть.

— Потому что тебе было страшно. Ты боялась, вот и закрывала глаза…

— И делала глупости!

— Но ты ведь больше не будешь так трусить, Скарлетт. Ты моя храбрая девочка. Не бойся. Никогда ничего не бойся. И ты не сделаешь больше таких ошибок.

— Я так боялась разочаровать тебя и так боялась снова оказаться нищей… Голод и война оказались сильнее стыда, мама…

— Вот видишь — ты боялась. Не надо так.

На руках Скарлетт завозилась Бонни.

— Мама, знакомься, это Юджини-Виктория, моя Бонни-Блу. Твоя внучка.

Они расположились прямо на веранде. На маленьком столике стоял кофейник, две чашки и ваза с красными цветами. Вечер клонился к закату.

— Что это за цветы ты посадила в этом году? Никогда таких не видела.

— Они везде здесь растут.

— Разве? В первый раз их вижу.

— Но ведь ты никогда не бывала тут.

Скарлетт рассмеялась. Она впервые в жизни так просто и открыто разговаривала с мамой. Ей вспомнилось, как она завидовала Тарлтонам.

— Мам, мы же в Таре — я родилась здесь и знаю каждый камень и куст.

— Ты думаешь, мы в Таре? — улыбнулась ей Эллин. — Ну, раз так, то будь по-твоему.

Цветы были действительно не похожи ни на какие другие: на зеленом безлистном стебельке — пышное алое соцветие, и от каждого цветка вверх отходят тонкие лучистые тычинки. Словно застывший во времени всполох фейерверка. Или всплеск упавшей в натекшую лужу капли крови. Такой неправильный, странный цветок. Скарлетт взглянула в сторону ворот и там, где должны были простираться красные вспаханные поля, увидела алое безбрежное море этих цветов; край его сливался с пламенеющим закатом. Ей стало не по себе.

— Мы кого-то ждем?

Эллин, державшая на руках Бонни, кивнула, не глядя на нее. Бонни сладко кряхтела.

Солнце медленно опускалось вниз, и все вокруг темнело с каждым мгновением — и вот округа погрузилась в сумрак. Казалось, что мир перестал существовать за пределами ее видимости. Даже звуки пропали, и ветер, что колебал верхушки цветов в палисаднике, затих. Эллин начала тихо напевать колыбельную и укачивать Бонни.

— Мама?

— Да.

— Зачем ты ее укачиваешь? Ей надо дать поесть, иначе она будет просыпаться всю ночь. Дай ее сюда.

Эллин не двинулась с места. Скарлетт напряглась.

— Мама? Что…

— Прости меня, Скарлетт, но лучше тебе не брать ее на руки больше. Так будет легче.

— Легче? Что происходит?! Почему нельзя?!

— Тсс, не шуми. Разбудишь малышку, — вид у Эллин был несколько виноватый. — Мне жаль, что все так случилось, Скарлетт. Или ты, или она. Должна была быть она, а получилось, что ты. Мне очень жаль, милая, но иначе было никак. Одна из двух. Кто-то должен был.

— Я тебя не понимаю!

Эллин грустно улыбнулась и снова запела. От ее пения Скарлетт продрал мороз.

Она снова взглянула вдаль, и душа ее провалилась в пятки. На черном, без единой звездочки небе горела огромная луна; ее золотистый свет падал на алое поле, и цветы словно бы светились в ее лучах. Откуда-то издалека послышалось пение. Женский глубокий голос подпевал голосу Эллин и все приближался и приближался. Сначала едва слышный, он становился громче. На границе горизонта Скарлетт увидела сияющую точку, похожую на сверкающую звезду. Она медленно и неторопливо плыла в их сторону, пока на фоне желтой луны не высветился силуэт идущей женщины. Она шла, опираясь одной рукой на дорожный посох, а в другой держала фонарь, который горел мягким теплым светом.

Эллин встала с места.

— Скарлетт, это за тобой. Тебе пора.

Скарлетт хотела было вскочить и выхватить Бонни из рук матери, но не могла пошевелиться. Тело отяжелело и налилось свинцом. Она едва смогла развернуть голову в ее сторону.

— Я была счастлива вновь увидеться с тобой. Я люблю тебя, Скарлетт.

— Мама… Что это? Кто?

— Это за тобой.

— А как же Бонни? — Скарлетт посмотрела на мирно спящий сверток в руках Эллин. Ей стало больно. — Отдай! Отдай мне мою малышку!

Эллин молчала. На глаза Скарлетт навернулись слезы. Она вновь попыталась встать — и вновь безуспешно.

— Мне очень жаль, Скарлетт, но ей нельзя туда, куда уходишь ты. Обещаю, что присмотрю за ней. За всеми ними. Иди и не бойся.

— Я никуда не уйду без Бонни!

— Какая же ты у меня упрямая…

Эллин уже давно перестала петь, но песня так и не умолкла. Скарлетт казалось, что запел целый хор. Он то затихал, то становился громче — и внезапно оборвался.

Она, все это время не отводившая взгляд от матери с Бонни на руках, повернула голову.

У подножия лестницы стояла пожилая женщина, еще не слишком старая, но уже седая, в многослойных светлых одеждах и подпоясанная серебристым поясом. Фонарь, который она держала, освещал ее лицо, одновременно простое и преисполненное глубины. Глаза были большими, широко открытыми, их светло-лиловый оттенок в свете фонаря делался почти перламутровым. От нее не ощущалось угрозы, но ощущалась сила.

— Встань и иди.

— Я не хочу, — Скарлетт обернулась к матери, но вместо нее увидела Чарльза.

Он выглядел старше, чем она его помнила, и казался возмужавшим.

— Тебе нужно пойти с ней, Скарлетт. В мире, где осталась Бонни, тебе больше нет места. Ты умерла. Но и здесь тебе тоже оставаться нельзя. Твоя жизнь продолжится дальше. Иди за ней.

Женщина воткнула посох в землю и протянула руку в ее сторону. Скарлетт ощутила, как ее тело против воли начинает подниматься.

— Не бойся, — Чарльз подошел к ней и взял ее под руку. — Хочешь, я провожу тебя немного?

Они медленно спустились вниз по лестнице.

Женщина взяла в руки свой посох и, развернувшись, двинулась обратно.

— Она проводит тебя. Тебе предстоит жизнь в новом мире и в новом теле. Вначале будет не слишком приятно, но если ты все сделаешь правильно, то обязательно станешь счастливой.

— Я не смогу. Мне страшно.

— Сможешь, обязательно сможешь. Что с тобой, Скарлетт? Я помню тебя совсем другой. Ты всегда казалась мне такой смелой. Хотелось бы мне тогда получить хоть часть твоей смелости. Ты не должна была умереть вот так, и посмертие твое должно было быть иным, но раз уж так вышло, значит, так тому и надо быть.

Он обнял ее, и они постояли так какое-то мгновение.

— Спасибо тебе за Уэйда. И спасибо, что уберегла мою саблю — она была дорога мне, как дорога сейчас ему. Я рад, что после меня остался хотя бы он. Он — свидетельство моего существования. Я присмотрю за ним. Иди и не оглядывайся.

Он развернул ее спиной к себе, взял за плечи и толкнул вперед.

Ноги сами ее понесли — и вот она идет вслед за этой странной женщиной, и цветы словно по волшебству расступаются перед ними, тут же смыкаясь.

Она не помнила, сколько они шли и куда пришли в итоге; Скарлетт очнулась со слезами на глазах, всхлипывая. Сон напомнил ей о забытых ранах и давно умерших людях, о матери, которую она так любила, и она долго еще лежала и успокаивалась, пока из окна снова не послышался перезвон колоколов.

«Судя по свету, на улице либо скоро рассветет, либо уже сумерки».

Она не знала, сколько спала. Час? Сутки? Однако тело ее стало чувствовать себя гораздо лучше, не так сильно болело при движениях, хотя и было ослабленным.

Скорее всего, от усталости вкупе с навалившимся на нее перерождением, оглушенная и вымотанная Скарлетт не стала истерить дальше, верная своему девизу «я подумаю об этом завтра». И позволила своему измученному разуму заснуть.

Она решила спокойно дождаться следующих событий и уже потом делать выводы. Тем более, назад она вряд ли уже вернется. Хотя, если быть честной — ей хотелось бы. Она только недавно начала задумываться о своей жизни, анализировать свои поступки и делать выводы. Возможно, это война на нее повлияла. В чем-то она была старухой, а в каких-то вещах осталась ребенком. Но если рассуждать в общем, то все перипетии ее жизни лишь затормозили ее рост, как бы это абсурдно ни звучало. Обычно считают иначе, но это не так. Все испытания, что выпали на ее долю, не были соразмерны — они падали одно за другим и одно на другое, не давая ей времени передохнуть и осмыслить. И когда она только начала задумываться над собственной судьбой и выбором — ее жизнь оборвалась. Она бы очень хотела вернуться. Она бы все сделала иначе. Она бы не стала сбегать. Она бы исправила все свои ошибки. Вот только теперь это невозможно. Скарлетт О’Хара мертва. Прожив недолгую, не очень счастливую, полную тревог и забот жизнь, она умерла в результате выкидыша, оставив сиротами троих детей и вдовцом мужа.

«Мои дети не пропадут. Ретт всегда заботился о них, у них всегда будет достаток и защита. А Мелли и без этого заменила им меня — по крайней мере Уэйду; она всегда умела обращаться с детьми. И у них есть Мамушка.»

Она прерывисто вздохнула.

Что бы там ни говорил Ретт, она всегда думала о своих детях.

И ее вечная погоня за деньгами была продиктована частично заботой о них и частично — ее ужасом перед нищетой.

«Когда случилась война, мне было шестнадцать. Уэйда я родила в семнадцать, уже вдовой. Только сейчас я понимаю, насколько диким был мой поступок — этот брак с Чарльзом — и насколько не вовремя родился Уэйд. Стать вдовой и матерью, когда твоя жизнь только началась — и все это во время войны. Боже, я ведь была совсем ребенком: жила как ребенок, думала как ребенок, решения принимала как ребенок! Ну и кому я сделала хуже? Будто Эшли действительно было до меня дело. Он ведь все эти годы и не пытался остановить это безумие. Он еще больший ребенок, чем я! Понятно, почему он так держится за Мелли и почему она так его любит. Господи, да если с Мелли что-то случится, я не дам и гроша за жизнь Эшли! Он отправится вслед за ней. И года не пройдет. Вот о чем говорила бабуля Фонтейн. А ведь и правда: вся их семья держится лишь за счет Мелани. Вот только кто бы поддержал ее саму…»

Она вспомнила Мелли, и ее охватила тоска.

Ее грудь не ныла так при воспоминаниях о детях, Ретте, даже Эшли.

А стоило ей подумать о Мелани, как вдруг стало холодно и Скарлетт остро ощутила одиночество.

Потому что привыкла.

Привыкла, что есть Мелани и Скарлетт может глядеть на Эшли сквозь призму под названием «Миссис Уилкс». Она такая хрупкая и прозрачная — того гляди переломится, — однако же стоит и не шелохнется, и ни янки, ни дурная молва, ни дурные поступки Скарлетт не пошатнули ее. И Скарлетт могла тянуться к Эшли сквозь эту призму — рядом с ней он казался все тем же юношей из Двенадцати Дубов, олицетворением мирного и родного времени, когда они были так счастливы. И Скарлетт цеплялась за этот образ, не понимая: не будь призмы, прекрасный принц из старой сказки потерял бы свой волшебный ореол. Только Мелани несла в себе эту магию, в ней было заключено то время — поэтому к ней все так тянулись. Рядом с ней словно и не происходило никакой войны. Она словно застыла в той прекрасной эпохе и, как портал в прошлое, приоткрывала его для тех, кого любила. И они снова становились теми, кем были когда-то: Эшли — задумчивым книголюбом, а Скарлетт — влюбленной в него девчонкой, которой мешает соперница. Они слишком заигрались в эту игру. Скарлетт это поняла, а Эшли вряд ли когда-нибудь осознает. И лишь Мелли останется такой как есть. Как негасимая лампада.

Она привыкла. Привыкла, что есть кто-то, чистый и светлый, который покроет все ее грехи, найдет им оправдание. Который встанет за ее спиной, и ни одна живая душа не подберется к ней. И это будет сделано с любовью — любовью, которой она не просила и не заслужила, но Мелани это и не нужно. Она любила просто так. Не за что-то. А просто потому, что Скарлетт есть.

И она не понимала этого. Не замечала в упор, до последнего. Пока не пришел ее час и Скарлетт не вспомнила единственное имя единственного человека, которого хотела видеть в свой смертный миг. Она не звала ни покойную мать, ни мужа, ни Эшли — ее наваждение. Она звала Мелли, потому что только она была настолько сильна в этом мире, чтобы подпереть своим плечом ее плечо. Единственная, к кому можно обернуться спиной и не бояться, что она сделает что-то во вред, даже прикрываясь благом, как делали некоторые. Умерев и попав в новую жизнь, Скарлетт словно навсегда лишилась части себя. Что-то осталось там. И это разрывало ей душу.

Они никогда больше не встретятся. Скарлетт никогда не заговорит с ней — по-настоящему, открыто, так, как она того заслуживает. Отпустить, наконец, себя старую — эту измученную девочку, навсегда оставшуюся шестнадцатилетней, несмотря на все горести и лишения. Испуганную войной, своим нежеланным, слишком ранним материнством и чудовищной ответственностью. Она и сама не понимала всей полноты груза, который несла в себе все эти годы. Никто не понимал. Кроме Мелани.

Она все видела как есть. Она единственная сострадала этой девочке — ребенку, которому не дали повзрослеть. И поэтому она защищала ее. Оберегала, опекала. А Скарлетт брыкалась и шипела, как подросток, на что Мелани взирала с поистине материнской мудростью и терпением.

Она бы наконец отпустила ее. И приняла себя новую. Эту странную взрослую женщину с грешной душой, жестким нравом, сердцем в шрамах — и такую любимую.

Мелли бы обрадовалась этой перемене, даже если бы и не осознала ее до конца. Ретту это пришлось бы не по душе, Эшли даже не заметил бы, наверное, а Мелли смогла бы почувствовать. Скарлетт нашла себя.

Теперь все поздно. Теперь она совсем одна. И ей с этим жить дальше.

Она было пожалела о том, что сохранила память, потому что воспоминания словно наживую сдирали кожу. И тут же ужаснулась мысли, что это все кануло бы в небытие — ее жизнь, ее мир, — словно она и не жила никогда. У нее ничего больше не осталось, кроме этих воспоминаний, и лишь богу известно, что ее здесь ждет. Может, эта жизнь будет тяжелей предыдущей. Может, эти воспоминания останутся ее единственным приютом.

В конце концов, она не была праведницей. Она убивала и обманывала, мучила и предавала.

«Если верить тому, что говорил Чарльз, то я должна была родиться какой-нибудь мухой», — подумала Скарлетт, невесело улыбаясь. Даже это воспоминание причинило ей боль. Наверно, так будет всегда. Наверно, ей сохранили память тоже в качестве наказания.

Однако стоило бы вспомнить, что трусихой она точно не была. И слабачкой тоже. Она пережила столько всего — ну чем сможет ее удивить или испугать эта новая жизнь?

Пусть мертвые хоронят своих мертвецов. Она будет жить.

Она не знала названия новому чувству, что проснулось в ней. Быть может, это зрелость?

«Рвать себе сердце воспоминаниями — не лучший выбор: что толку, если Скарлетт ОХара мертва? Нужно хотя бы узнать свое новое имя.»

Комната, в которой она находилась, была небольшой и просто обставленной. Ее обстановка показалась Скарлетт старинной.

Дверь была невысокой — любому человеку, даже среднего роста, было бы необходимо нагнуться, чтобы войти. Окно тоже было небольшим. Оно было затянуто чем-то похожим на пергамент, и одна створка была приоткрыта.

Неподалеку от кровати стояла жаровня: угли в ней уже погасли, но Скарлетт не ощущала холода. Возле жаровни лежал круглый красный веер с белой ручкой. В углу справа от окна расположился сундук, на котором стояло небольшое зеркало в бронзовой оправе, рядом лежал простой деревянный гребень. Собственно говоря, это все вкупе с кроватью и составляло обстановку, и это была одна из причин, по которой Скарлетт решила, что это келья.

Второй причиной была вышитая в средневековом стиле картина, изображающая семерых святых, если судить по их молитвенному виду. Однако распятия нигде не было видно, и она решила, что, возможно, оно у изголовья, так как головы она повернуть не могла. Кровать была низкая и деревянная, абсолютно ровная, без изножья. На ней лежал не слишком толстый матрас и небольшая прямоугольная подушечка. Одеяло на ней было шерстяным и тоже не отличалось толщиной.

Поскольку больше ничего интересного не было, Скарлетт решила рассмотреть картину.

На ней были изображены семеро разных людей: трое мужчин, трое женщин и некто в плаще, с когтистыми лапами, выглядывающими из-под полы. Скарлетт не придала этому значения — в конце концов, в христианстве было полно различных святых на любой вкус, включая совсем уж странных, вроде мужчины с собачьей головой. Вполне вероятно, это какой-то местечковый святой.

Первым был мужчина с окладистой бородой и короной на голове. На нем была длинная одежда — не то плащ, не то мантия — в плохом освещении было трудно разглядеть.

«Соломон? Царь Давид? Хотя нет, им же вроде не молятся как святым… Или молятся? А, к черту!»

Вторым шел мужчина помоложе — по крайней мере, бороды у него не было; в руках он держал, кажется, молот. В нем не было ничего примечательного.

Третьим шел какой-то рыцарь. Скарлетт решила так, потому что на нем была изображена кольчуга, а в руках он держал меч.

Четвертой была девушка. Она и последующие за ней две женщины единственные были развернуты лицом к смотрящим, у остальных же были позы более типичные для святых — вполоборота. За ней шла женщина постарше, и в руках она держала сверток.

«Дева Мария? Хотя вряд ли бы ее изобразили среди обычных святых.»

Далее была изображена старуха с фонарем, а за ней — неведомая зверушка в капюшоне.

В общем, работа была выполнена очень даже неплохо. Конечно, не сравнится с мастерством некоторых знакомых ей дам, но, судя по количеству использованной золотой нити и ясно изображенным лицам, вышивальщица знала, с какой стороны держать иглу.

Пока она рассматривала картину, со стороны двери послышались шаги. Скарлетт одновременно испуганно и заинтересовано перевела взгляд. Она не знала ничего об окружающей ее действительности, и неизвестность пугала ее.

Дверь открылась, и на пороге появилась молодая девушка в сером покрывале, закрывающем волосы и шею так, что было видно только лицо. На ней было длинное платье в пол из мягкой ткани.

«Странный наряд для монахини, но ладно; может, это орден такой.»

Лицо девушки было приветливым: темные прямые брови, мягкий овал лица. Улыбка, с которой она обратилась к Скарлетт, показалась ей искренней. В руках она держала кувшин.

— О, доброе утро! Хвала Семерым, вы проснулись, леди Эллин! Сестра Лея здесь, она скоро придет. Мы все очень волновались за вас.

Она говорила это тем самым неторопливым воркующим тоном, каким взрослые женщины обычно говорят с малышами. Речь ее показалась Скарлетт странной, особенно произношение.

Она никогда не знала никакого другого языка, кроме английского. Латынь она знала ровно настолько, насколько нужно для отправления молитв, и, если честно, даже их толком не помнила. С момента замужества с Реттом она почти не бывала в церкви.

Речь этой девушки определенно была на английском, потому что с горем пополам понять ее было можно. Произношение было просто чудовищным: оно не походило на английское или ирландское. Девушка говорила с некоторыми паузами между словосочетаниями, а в словах, где при написании шли сплошные согласные, на выдохе словно образовывались гласные. Пока что это был первый человек, с которым Скарлетт встретилась в этой жизни, и вполне возможно, что этот язык не являлся для девушки родным. Или же подобная манера речи вызвана возрастом Скарлетт.

Стоп. Она назвала ее «леди Эллин»? Ее зовут Эллин?!

— Вы хорошо себя чувствуете? Хотите кушать или на горшок?

И как ей ответить? Может ли она говорить так, как привыкла в прошлой жизни? Или это будет странным? Откуда ехала эта малышка? Из какой она страны и где находится сейчас? Какой язык для нее родной?

Может, лучше вовсе не говорить пока? Это будет нормальным для маленькой девочки, которая проснулась одна и пережила недавно пожар. Уэйд, например, боялся незнакомых людей — из него слова нельзя было достать порой.

Но как-то отреагировать надо.

Скарлетт кивнула.

Сестра подошла к окну и раскрыла створки. Окна были на восточной стороне, и вся стена напротив кровати окрасилась в нежные розовые тона. Всходило солнце.

Затем она подошла к ней, поставила кувшин где-то в изголовье и достала из-под кровати ночной горшок. Довольно большой для маленькой девочки.

Подняв взгляд на Скарлетт, сестра расстроенно промолвила:

— Ох, маленькая леди, вы плакали?

Скарлетт посмотрела на нее печальным взглядом.

— Тогда давайте сначала умоемся.

Девушка опустила горшок на пол, достала откуда-то небольшой таз и кувшин, который принесла с собой.

— Не плачьте и не бойтесь, сейчас я вас умою, потом придет сестра Эда и вас перевяжет. И сестра Лея тоже придет. Не плачьте! Сегодня священный день недели — день нашей святой покровительницы. На кухне пекут вкусные булочки с бобовой пастой. Вы любите булочки?

Все это она говорила, аккуратно поставив таз на кровать и налив туда воды. Затем она достала из того же места мягкую ткань и, намочив ее, принялась вытирать Скарлетт лицо. Закончив с глазами, она зажала ей нос, и Скарлетт хорошенько высморкалась. Откинув одеяло, сестра развязала на ее теле сорочку. Та была скроена с запахом, так что это было довольно удобно — не пришлось много двигаться. Подтянув одежду повыше, девушка просунула руку ей под поясницу и аккуратно подсунула туда горшок. Он был достаточно плоский, что хорошо, но очень уж широкий для ребенка, и Скарлетт провалилась бы, если бы сестра ее не держала.

С одной стороны, она ощущала, что мочевой пузырь определенно полон, и опорожнить его было бы неплохо. С другой, он сжался и расслабляться не хотел — точнее, она не могла его расслабить; сестра все с той же доброжелательностью смотрела на нее, и справлять нужду под чужим взглядом Скарлетт не могла. И болезненные ощущения в теле никуда не делись, хоть сама она и не шевелилась почти.

Сестра это так и растолковала.

— Не стесняйтесь — я могу отвернуться, если хотите, но самостоятельно вы вряд ли сможете это сделать.

Скарлетт была с ней согласна. Самостоятельно делать что-либо, даже справлять нужду, она сможет нескоро.

Девушка отвернулась к окну. Скарлетт попыталась расслабиться, и у нее это почти получилось, но не тут то было.

Дверь снова скрипнула, и на пороге появилась женщина средних лет, в той же одежде, с корзинкой в руках. Черты лица были строгими, несколько острыми. Она внимательно окинула их взглядом.

Мочевой пузырь снова сжался. И без того болезненные ощущения в мышцах и костях стали еще сильнее от неудобной позы.

— А вот и сестра Эда. Доброе утро!

— Доброе утро, сестра Нора.

Сестра Эда прошла по комнате и поставила свою корзинку на кровать. От нее исходил странный запах, чем-то напоминавший Скарлетт запах саквояжа матери, с которым она посещала больных.

— Все никак не получается — стесняется, — улыбаясь сказала Нора.

Сестра Эда посмотрела на Скарлетт. Затем она положила руку ей на живот и мягкими движениями начала массировать, а второй обхватила обе коленки и их тоже массировала большим пальцем.

Зажатые мышцы постепенно расслабились, и Скарлетт наконец-то облегчилась.

Сестра Нора подмыла ее и обтерла.

— Мне остаться и помочь вам?

— Помоги мне снять с нее сорочку и можешь идти, спасибо, — голос сестры Эды был грудным, глубоким. Они вдвоем аккуратно, стараясь не причинять боли, раздели ее окончательно.

Сестра Нора вылила воду из таза в горшок и забрала его с собой. Уходя, она обернулась и пообещала Скарлетт принести ей сладкие булочки, если та будет умницей и потерпит перевязку.

Сестра Нора для начала внимательно осмотрела ее глаза, оттягивая веки. Ощупала лоб, проверяя температуру, и удовлетворенно кивнула сама себе.

— Голова не болит? Не кружится?

Скарлетт отрицательно мотнула головой.

— Это хорошо, а дышишь как? Полностью вдыхать и выдыхать можешь? Ну-ка подыши.

Скарлетт старательно засопела.

Сестра Эда задала еще несколько вопросов, постепенно ощупывая тело.

— Тело болит, когда шевелишься? Да? Это ничего, со временем пройдет; мышцы еще поноют немного. Такое бывает, ничего страшного. Мне сейчас надо поменять тебе повязку на спине — нужно будет тебя посадить. Все-таки не стоило отпускать сестру Нору, но что уж теперь! Как-нибудь сами справимся.

Она подхватила Скарлетт подмышки и облокотила ее о стену позади. Скарлетт, и без того с трудом стерпевшая предыдущие манипуляции, особенно с горшком, чуть не вскрикнула.

— Так больно? Ну потерпи, маленькая, мне надо перевязать тебя. Это недолго.

Скарлетт подумала о том, что вытерпеть она может лишь потому, что является взрослой женщиной в теле ребенка: она рожала, так что могла сравнить. Будь на ее месте ребенок — уже давно бы орал.

Но эти монахини действительно обращались с ней бережно.

— Мне надо будет сорвать повязку, чтобы весь гной и отмершая кожа остались на ней, — сказала сестра Эда. — Ее, конечно, можно отмочить, но так все плохое останется на ране и заживать будет долго. Шрам будет глубже. А ты такая хорошенькая! Поэтому здесь тоже нужно будет потерпеть.

Скарлетт знала об этом; впрочем, во время ее работы в госпитале у них, как правило, не было времени сидеть и отмачивать каждому повязки, поэтому их зачастую срывали. И она заметила тогда, что так раны остаются чистыми — все лишнее остается на бинтах.

— Я смазала твои ожоги мазью, когда перевязывала. Так что бинты не должны были сильно прилипнуть.

И сестра Эда принялась разворачивать бинты. У Скарлетт была замотана шея и верхняя правая часть туловища наискосок.

Вот последний оборот, и сестра обрезает длинный конец бинта, чтобы не мешал. Судя по ощущениям, у нее обожжена вся задняя часть шеи, спина до лопаток (больше с правой стороны) и правое же плечо с предплечьем.

Сестра Эда сочувствующе ей улыбнулась и начала сдирать.

Хоть это и прошло достаточно быстро и женщина старалась быть аккуратной, Скарлетт не могла сдержать вскриков.

Монахиня внимательно осматривала раны.

— Вот молодец, вот умница… Маленькая храбрая девочка. Все хорошо у тебя, ожоги не такие глубокие; шрамы, конечно, будут — на спине и на руке, — но зато на шее даже перевязывать не надо. Без повязки быстрее заживет — через несколько лет даже следов не останется.

Она достала из корзинки горшочек с остро пахнущей мазью и чистые бинты.

И снова к ним наведались посетители. Сестра Нора протиснулась в дверной проем с подносом в руках; дверь для нее придержала третья женщина, которую Скарлетт вспомнила по своему бреду. Это ей в руки передали ее, когда вытащили из горящего здания. Вероятно, это и есть сестра Лея.

Эта женщина быстро и нервно вошла в комнату, едва Нора отодвинулась с пути; на лице ее была целая гамма чувств: страх и одновременно облегчение, волнение и радость.

— Как хорошо, что вы пришли. Помогите мне немного — нужно поддержать ее, пока я буду накладывать бинты.

Скарлетт действительно не могла удержать себя и все время заваливалась. Не хватало сил, и мешала боль. И если отдирать бинты можно было и одной рукой, придерживая ее второй, то с наложением были проблемы. Она уже успокоилась и привыкла к болезненным ощущениям. Тогда, когда она только очнулась, это было неожиданно, она была напугана и одна. Но пообвыкнув и перестав паниковать, она смогла взять себя под контроль. Хотя сил от этого не прибавилось. Поэтому в руках взрослых она была как тряпичная кукла.

Сестра Нора присела на сундук в углу и ободряюще улыбнулась Скарлетт.

— Какая вы молодец сегодня. Потерпите еще немного, всего ничего осталось, и я вас покормлю. Смотрите, я же обещала вам булочки.

На подносе стояли две миски, содержимого которых не было видно — одна из них была закрыта крышкой, — небольшой глиняный заварник и такой же простой стакан вместо чашки. А рядом лежали две свежие булочки, которые так изумительно пахли, что вся комната наполнилась нежным ароматом выпечки, и Скарлетт почувствовала, что оживает.

Сестра Лея подошла к ней и нежно погладила по голове.

— Я очень испугалась за вас, леди Эллин. Очень. Даже не могу вас отругать из-за этого.

«И не надо», — подумала Скарлетт. «Вопросы тоже лучше не задавать.»

Она помогла сестре Эде с перевязкой, и они надели на нее свежую сорочку, которую Лея принесла с собой.

Скарлетт к тому моменту уже держалась из последних сил. До чертиков хотелось разлечься на кровати и заснуть. Слишком много на сегодняшний день. Но желудок, который, по-видимому, не видел еды уже очень давно, издавал такие жалобные трели, что игнорировать это было невозможно. И она порадовалась этому, несмотря на усталость. Хороший аппетит — залог выздоровления, а Скарлетт никогда не любила болеть.

Когда сестра Эда ушла, сестра Нора наконец подошла к ней и присела на край кровати, поставив перед собой поднос. Она засмеялась, увидев, как оживилась Скарлетт, до этого с трудом моргающая и вялая. Сестра Лея присела с другой стороны.

— Сначала вы выпьете суп — я специально попросила, чтобы вам налили больше жидкости.

Суп представлял собой мутноватый бульон, в котором плавали кусочки чего-то зеленого, похожего на капусту, и порезанный колечками лук-порей. Он был теплый и несколько соленый на вкус, не похожий на привычные ей супы, но так приятно обволакивал и наполнял желудок, что Скарлетт с удовольствием выпила все до последней капли.

Сестра Нора взяла в руки палочки, и Скарлетт с удивлением наблюдала, как ловко она подцепила ими оставшуюся гущу и поднесла к ее рту.

«Это, получается, местные столовые приборы?»

Она послушно все доела.

Второе блюдо удивило ее больше. Под крышкой, больше похожей на перевернутое блюдце, был рис, поверх которого лежали кусочки чего-то похожего на взбитую пастилу белого цвета. Поверх этого была порезана, судя по всему, курица, и все это было также посыпано зеленью.

— Я не буду заставлять вас есть — скушайте столько, сколько хотите. Переедать сейчас не самая лучшая идея.

Эти белые кусочки на вкус были совершенно никакими. Отдаленно они напоминали взбитый яичный белок, который зачем-то отварили.

Курица была отварная, рис тоже, и все вместе это было несколько пресно, но Скарлетт подумала, что для ослабленного ребенка в самый раз.

Она доела до половины, и сестра Нора вытерла ей рот полотенцем.

— Молодец, а теперь можно и чашку чая выпить с булочками.

В чашку странной формы был засыпан зеленый порошок, после чего все было залито водой из заварника.

«Впервые вижу такой чай.»

Булочки же казались обычными. Круглые, с глянцевой корочкой от желтка, посередине они имели углубление, посыпанное кунжутом.

— Мы выпекаем эти булочки в честь Матери, святой покровительницы нашего ордена, — начала рассказывать сестра Нора, помешивая чай, чтобы поскорее остыл. — Надеюсь, ваша септа не рассердится на меня за такое пренебрежение правилами столового этикета.

Она лукаво улыбнулась.

Септа Лея улыбнулась в ответ и покачала головой.

— Да какой уж там этикет, особенно сейчас. Я до сих пор не могу отойти от произошедшего.

Все это время она держала Скарлетт за руку, словно боясь, что та исчезнет.

— Вам повезло, что наша обитель оказалась у вас на пути, — септа Нора поставила чашку на поднос и взяла в руки булочку. — Вы уже отправили ворона?

— Да, одного в Погибельную крепость, а второго в Утес — там сейчас гарнизон, откуда к нам навстречу должен был выехать отряд. Но вы и сами знаете: сейчас время такое, неспокойное. Леди Эллин, — обратилась к ней септа, — вы обязательно расскажете мне все, что вы помните, после завтрака.

— Может, лучше дать ей отдохнуть? Все равно с того пожара прошла уже почти неделя — если кто-то и остался жив, то либо уже убежал, либо схвачен людьми милорда Бейнфорта. А малышка совсем обессилена, она еле сидит. Я удивлена тому, что она вообще так долго находится в сознании: после столь долгого беспамятства она должна едва шевелиться.

Сестра Нора разломила булочку и поднесла ее к лицу Скарлетт.

— Вот, попробуйте. Мы используем белые бобы в начинке, с ними получается нежнее.

Скарлетт принялась уплетать булочку. В глубине сдобного теста скрывалась сладковатая паста с бархатным ореховым вкусом. Ничего похожего она раньше не пробовала. Булочка была мягкая, теплая, и это компенсировало все неудобства от затекшего ноющего тела, которое все еще пронизывало болью при малейшем движении.

— Мы делаем эти булочки каждую неделю в день Матери. Люди говорят, что их форма похожа на беременный женский животик. Что-то в этом есть, я думаю, — она взяла в руки вторую половинку булочки. — Будете?

— Угу.

Доев булочки и допив чай, Скарлетт была уложена обратно в постель. Она отключилась, едва ее голова коснулась подушки. Но теперь это был спокойный сон исцеления.

---

Примечания:

1. Беллатрикс (давайте представим, что на небе Вестероса, тоже есть такая звезда. У матери Гг кстати тоже звездное имя.

• Женщина воительница, амазонка

• С арабскогоAlNâjed — завоеватель, победитель

• AlMurzimalNâjed — Рычащий воин, Лев-Воитель

• одна из первых в созвездии восходящая на небе, знаменует «львиным рыком» своё появление, приветствует восхождение Ригеля и появление на небе Гиганта (название Ориона в арабской астрономии). В «Книге неподвижных звёзд» Аль Суфи, для гаммы Ориона встречается ещё одно название — الروزهم [AlRuzam].

2. Ишна — обряд церкви семерых, когда родители делят свои родительские права с другим человеком, и этот человек юридически становится опекуном ребенка и как бы вторым родителем в лице богов и людей (patro). Эта процедура редко используется, потому-что ребенок таким образом как бы считается частью двух семей. Очень древний обряд, наибольшее распространение приобрел в период затяжных войн. Человек, принявший на себя подобную ответственность (ашну), становился обязанным воспитать ребенка в случае, если с кровными родителями что-то случиться, однако он должен был воспитывать его, как своего собственного. Это нечто среднее между официальным усыновлением и традицией брать воспитанников. Взятый таким образом ребенок не имеет права наследовать за своим patro, и не может становиться супругом его детям (по аналогии с молочными братьями и сестрами). Традиция отдавать сыновей на воспитание берет начало отсюда.

ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ

Я долго думала, прежде чем решилась выложить эту главу, мне было психологически тяжело это сделать, она уже давно написана, и хотя ничего здесь нет, кроме киднеппинга и персонажа — любителя детей (СДОХ, НЕ НАВРЕДИЛ, но если вы имеете подобную травму этот текст может вызвать у вас флешбеки, пожалуйста, будьте осторожны).

А тяжело было по причине того, что листая ленту тик-тока на днях, я увидела видео, сами понимаете какое. Жалоба полетела сразу, а я не могла спать, плакала и мне снились кошмары.

Поэтому, я решила написать здесь напоминание всем, кто будет это читать. Умоляю, учите детей неприкосновенности и пусть у вас будут максимально доверительные отношения. Пусть они знают названия своих органов, что никто не может их трогать, что нельзя доверять никому, ни мужчинам, ни женщинам, ни милым бабушкам-дедушкам, ни другим детям — никому! Если кому-то нужна помощь — этот человек должен обратиться к взрослому. Не к ребенку. Пусть просят помощи у взрослых. Я осознаю, что не могу уберечь всех, я просто человек по ту сторону экрана, но пусть этих жертв станет меньше, пожалуйста! На видео, которые мне попались, был младенец и девочка полутора лет. Мою сестренку в том же возрасте пытался украсть прямо из коляски незнакомый мужик, это было в парикмахерской. Другую мою сестренку едва не затолкали в машину, когда она возвращалась из магазина. Пожалуйста, будьте осторожны! Встречайте и провожайте своих младших в школу и со школы, верьте им, если они жалуются на насилие со стороны знакомых и родственников. Сейчас моя близкая подруга пытается помочь своей несовершеннолетней подписчице, которую домогается родной брат, а родители ей не верят. Пожалуйста, поддерживайте таких людей хотя бы словом! К сожалению, большинство читателей фикбука живут в СНГ, и вы сами понимаете, какая «потрясающая» у нас полиция и «доброжелательное» общество.

Берегите себя и своих близких. Всех люблю. Целую и обнимаю. Ваша Асарума.

Глава 3

Эллин сидела за столом в трактире, лениво ковыряла палочками рыбу и болтала ногами.

— Ну-ка прекратите издеваться над едой! Каким позором будет, если в замке вам сделают замечание — скажут, мол, не научили ее дома, как правильно есть.

— Няня сказала мне, что они все едят руками или ложками и почти не умеют пользоваться палочками. Как какие-то дикие барбарисы!

— Варвары, вы, верно, хотели сказать, — вздохнула устало септа Лея. Няня была коренной жительницей этих мест, и для нее все, кто родился дальше Эшмарка, были варварами. Это было взаимно: остальные жители Запада не понимали тонкой душевной культуры местного народа и даже посмеивались над ними.

— Угу, — Эллин уныло уставилась на размазанный по тарелке кусок лосося, который она планомерно хоронила под рисом.

— Все же советую вам хорошенько поесть — мы будем плыть без остановок, а у меня не так много еды с собой. Есть немного колобков с тунцом, сушеных кальмарчиков и воды. Но все же это нельзя назвать нормальной едой. Так что доедайте свою рыбу, и суп не забудьте. И получите сладкое.

— Фу, — наморщила нос Эллин, — он как сопля! Невкусный! Не хочу. Хочу лапшу, как няня готовит. И блинчики хочу.

Септа ее уже не слушала: к ним подошла служанка, и та обговаривала с ней оплату. И дополнительно заказывала провизию в дорогу — все равно эта маленькая негодница не доест нормально ничего. А в дороге им и впрямь нельзя останавливаться.

Эллин трамбовала рис в тарелке, пока септа ее не видела, стараясь уложить его на одну сторону и придавить — тогда можно будет сказать, что съела половину, и сделать честные глаза. Рис скользил по гладкой поверхности и трамбоваться не хотел — он пропитался соком жареной рыбы, которая внезапно выскользнула из тарелки и шлепнулась на пол. Эллин повернула голову в сторону септы, но та ничего не заметила.

Из-под соседнего стола внезапно выскочил котенок, схватил рыбу и дал деру куда-то в сторону жилых помещений.

У Эллин загорелись глаза.

Когда она собиралась к отъезду, она хотела было взять с собой и пони, и собаку, и кота, и всех — ей запретили. Раз уж так, то она заберет этого котенка. У нее и так никого нет: дедушка остался дома — он заболел, а няня сказала, что тоже останется и будет за ним ухаживать. Эллин придется страдать в одиночестве всю дорогу и на новом месте, так что котенок не даст ей скучать.

Она тихо вышла из-за стола и, стараясь не привлекать внимания, быстро двинулась за котенком.

Тот сел у дверного косяка и хотел было приступить к трапезе, но, заметив ее приближение, снова подхватил свой кусок и поскакал дальше, вглубь коридора.

Эллин обернулась. Септа все еще не заметила ее отсутствия и была занята беседой.

«Если я быстро справлюсь и вернусь, то и ругать будут меньше. Все равно лошадь еще не подготовили — я как раз успею.»

С этой мыслью она быстрым шагом двинулась за своей целью. Цель, не останавливаясь, бежала и бежала, и Эллин едва поспевала за ней. Коридор сменился закутком под лестницей, где было две двери — одна обычная, а вторая поменьше, прямо под перилами. Сумрачный свет падал из грязного оконца высоко под потолком и осветил щель приоткрытой маленькой двери, куда юркнул котенок и был таков. Эллин, настроившись было с ним поиграть, разочарованно вздохнула. Септа наверняка уже ее хватилась. Она еще некоторое время гипнотизировала взглядом дверь. Туда она не полезет — там наверняка подвал. А в подвалах обычно темно и страшно. Дедушка говорил, что в подвалы нельзя лезть без взрослых. Так что придется всю дорогу терпеть нравоучения септы в наказание за непослушание. Отчитывать ее будут совершенно точно: она нарушила прямой запрет не отходить от взрослых далеко в незнакомом месте.

Ей не нравилась идея, что надо покинуть дом и дедушку и куда-то ехать, чтобы жить там и чтобы ее там воспитывали. Они и дома неплохо справлялись со своим воспитанием. По крайней мере, дома всегда были Мартин, Веснушка и Ури. И гобелен в папиной комнате. Это помогало пережить некоторые неприятные вещи и смириться с ними. Эллин также смутно понимала, что в чужом замке никто не будет сквозь пальцы смотреть на ее проказы, а няня сказала, что эти барбарисы даже могут бить детей. Ее никто никогда не бил. Ей и в голову не приходило, даже не укладывалось, что в мире существуют люди, которые обижают детей. Она росла в окружении заботливых и любящих ее взрослых.

«Они не будут меня бить, — сказала себе Эллин. — Я уже большая для разных глупостей и буду хорошо себя вести, чтобы поскорее вернуться домой, к дедушке, няне, пони, Веснушке и Ури. И не хочу я никаких женихов! А то септа уже все уши мне проела, что я должна вести себя как настоящая леди, и тогда в награду я получу жениха. Зачем он мне?»

Она попыталась вспомнить всех мальчишек, которых видела.

Дети леди Ланы были совсем крошками, и двухлетний Артур хоть и умел говорить, но до сих пор писался под себя. Остальные были еще меньше. Покко забрали на войну. Но ему было почти пятнадцать. Она помнила, как выезжала с септой на богослужения и увидела мальчиков, которые забивали собаку камнями. Ее охрана спугнула их, и сир Озин сказал, что отнесет пса в деревню, к скотному лекарю, потому что маленькая Эллин разрыдалась, когда увидела изуродованную морду, висящее лоскутком ухо и торчащую из лапы белую кость. Он старался прикрыть своим телом несчастное животное, чтобы она его не видела, но она успела все заметить, и по приезду домой долго обнимала Веснушку и плакала. Сир Озин укрыл собаку плащом и унес в сторону деревни, но Эллин помнила, что он пошел почему-то через кусты, а не по дороге, которой они ехали, и что он очень быстро вернулся. И меч его висел не так ровно, как до этого. И тогда Эллин все поняла. И почему-то ей стало легче от этой жестокой правды. Это был первый раз, когда она напрямую столкнулась со смертью.

«Мальчишки жестокие. Не хочу с ними дружить. И жить с ними не хочу. Я буду жить одна, есть сладости и читать книжки. И собирать цветы и травы вместе с мейстером. Не нужны мне никакие женихи! Да! И кота мне тоже не надо. Вдруг его обидят, пока меня рядом не будет. Вот буду жить сама, в своем замке, и заведу хоть десять, хоть сто котов!»

Она решительно кивнула головой. Пора было возвращаться назад; она слышала смутный шум: наверняка это септа ее потеряла.

«Она, наверное, подумала, что я вышла во двор», — мелькнула в голове мысль, когда Эллин разворачивалась, чтобы пойти обратно, и чуть не уткнулась лицом в чью-то ногу. Кто-то подошел к ней очень близко — и так тихо, что она не заметила. Эллин медленно подняла глаза и увидела страшное мужское лицо. Оно было грязным, из-под выцветшего колпака свисали сальные сосульки, которые падали на лоб, закрывая брови, отчего безумно вытаращенные глаза казались круглее и больше, чем были. Нос был плоским, словно бы провалившимся в переносице, а кончик его был, напротив, большим и мясистым. На шее и щеках виднелись язвы. Чудовище пристально смотрело на нее и улыбалось.

Шокированный ребенок не успел и звука издать, как сзади ее схватили другие руки и зажали ей рот. Затем перед ее испуганным взором промелькнул потолок, верхний косяк подвальной двери, нижняя часть лестничных ступенек, а чудовище двинулось за ней и закрыло за собой дверь на засов.

Парализованная страхом Эллин не дышала. Руки, которые держали ее, просунули ей между зубов жгут ткани и туго затянули на затылке. Послышалось чирканье сзади, и загорелся неровный свет.

— Ты ебнулся, мудила?! А если бы она заорала? Наши кишки уже были бы намотаны на мечи ее охраны!

— Хорошенькая она, правда? — чудовище в мигающих отблесках огня выглядело еще омерзительнее, чем при дневном свете. Эллин, замершая как маленький зверек, почувствовала, как волосы на ней становятся дыбом.

— Даже не думай, иначе ее дядя не выплатит нам ни копейки! Не смей даже прикасаться к ней, заразное животное! Было велено доставить ее в целости и сохранности, без шума.

— Да ладно тебе, — чудовище глумливо захихикало. — Ты ведь никому не расскажешь, а, малютка?!

Он похлопал себя по ноге.

— Иди сюда, не бойся.

Эллин попятилась назад, чувствуя, как по щекам потекли слезы. Мужчина, стоящий за ней, подхватил ее под мышки и усадил за собой на сложенные друг на друга деревянные коробки.

— Если ты сейчас же не начнешь вести себя серьезно, я пришью тебя прямо здесь, ур-род! — процедил он сквозь зубы, доставая ржавую короткую саблю. — Я не собираюсь терять свои золотые!

Чудовище в ответ на эти слова ухмыльнулось, но все же смиренно подняло руки вверх в знак примирения.

Мужчина убрал свою саблю и поманил чудовище за собой вглубь подвала.

— Здесь есть ход, за бочонками с хлебной водкой. Надо убрать их туда, — он показал рукой в сторону бесформенных завалов чего-то, похожего на свалку конских попон вперемешку со старыми соломенными тюфяками.

Они зажгли небольшой факел и начали работать. Переставили туда бочонки с водкой и маслом и начали расчищать слои утрамбованной земли, пока не добрались до деревянной крышки в углублении у стены.

— Тащи сюда девчонку… Что ты делаешь?

Тот, которого Эллин про себя назвала чудовищем, достал из кучи переставленных бочонков самый небольшой из них и усердно пытался выбить в нем отверстие.

— Ты, блять, серьезно?! У нас нет на это времени, ее уже ищут! Я слышу шум над нами, они наверняка прочесывают дом! Нам надо уходить! Сейчас!

— Они не заглянут сюда — по крайней мере, сейчас. Ни один нормальный ребенок не пойдет в темный страшный подвал. Скорее всего, ее сейчас высматривают в комнатах, кухне или конюшне.

— Даже если так! Это не гарантирует нам ничего! Отдай сюда!

Он бросился на своего напарника, и тот выронил уже открытый бочонок, который облил их обоих содержимым. Они упали на кучу тряпья, снося бочки, которые они переставили, и некоторые из них лопнули, растекаясь по полу, забрызгивая стены.

Все это время Эллин пыталась тихо спуститься с возвышения, на которое ее посадили. Но коробки стояли неустойчиво, скрипели и были достаточно высоко.

Ей и в голову не пришло для начала снять неумело завязанный кляп.

Пока ее похитители боролись друг с другом, она, опершись на широкую длинную полку за спиной, где среди батареи пыльных бутылок стояла горящая плошка с маслом, нащупывала ногами неровность в стене. Ей удалось нащупать носком правой ноги переход между досками обшивки. Чтобы сохранить равновесие, она оперлась на полку второй рукой, и хотела было медленно сползти, как старые крепления не выдержали, и с грохотом и звоном все рухнуло на пол вместе с ней.

Бандиты отвлеклись от выяснения отношений, и один из них, которого она увидела первым, грязно ругаясь направился к ней. Эллин отчетливо понимала, что шум, скорее всего, уже услышали, и ей нужно всего лишь пересечь небольшой пятачок перед лестницей в подвал и подняться по ступенькам. Если ей это удастся — она спасена.

Она изо всех сил поползла вперед.

Мужчина уже приблизился к ней, когда одна из бутылок внезапно лопнула и обдала его правый бок осколками и взметнувшимся огнем. Пропитанная алкоголем и маслом одежда тотчас полыхнула.

Когда Эллин падала, содержимое плошки с маслом выплеснулось на сухие обломки полки, куда затем упал горящий фитиль. Все это занялось, но в поднявшейся пыли и темноте трудно было разглядеть тлеющий, еще не разгоревшийся огонек, которого, однако, хватило, чтобы поджечь тряпку, напиханную в горлышко взорвавшейся бутылки. Она откатилась дальше остальных, прямо под его ноги. Туда же отшвырнуло фитиль. Содержимое хорошо горело. Это были запасы горючих снарядов — ими местные жители забрасывали лодки железнорожденных, на которых те добирались от своих кораблей до берега. Пираты не вооружали себя луками или арбалетами, так что не могли поразить местных жителей на дистанции. Обычно, завидев корабль скумов, рыбаки набивали свои лодчонки нехитрыми бомбами и подплывали на нужное расстояние. Каждая лодка была оснащена своеобразной рогаткой. Не то чтобы это изобретение было особенно точным или дальнобойным, но обычно этого хватало, чтобы поджечь снаряд, оттянуть хорошенько и запустить метров на сто. Снаряды взрывались быстро, так что замешкавшиеся обычно оставались без пальцев в лучшем случае. В худшем — сгорали сами. Но местные промышляли подобным не первый десяток лет, так что чаще всего горели весельные шлюпки скумов. Нескольких снарядов хватало, чтобы навести переполох на лодке; это задерживало нападающих, чего собственно и добивались. В это время едва завидевшие чужой корабль женщины, дети и старики хватали все ценное и бежали в укрытия, которых в этой гористой приморской местности было много. Это была целая сеть тоннелей и пещер — как естественных, так и искусственных.

Затем защитники быстро возвращались обратно — порой не все, но все же большинство. Доплыв до только одним им известных мест, они ныряли. Пещеры встречались не только на суше, но и под водой — проплыв некоторое расстояние, можно было попасть в подземный грот, где они спокойно выходили на твердую поверхность и теми же тоннелями добирались до своих.

Эти бутылки и спасли Эллин.

Мужчина запрыгал на одной ноге, пытаясь сбить пламя, но это было бесполезно, и он закричал. Его крик напугал ее, и она снова оцепенела от страха, как и в начале. На то, чтобы сбежать, пока ее не видят, она потратила всю отпущенную ей храбрость. Поэтому Эллин заползла куда-то в угол и заплакала. По помещению разносился запах горелой плоти.

Горящее чудовище пятилось назад, наступая на суетящегося напарника, который сначала попытался потушить его одной из попон, на которой они боролись, но тряпка тоже загорелась, и он не придумал ничего лучше, чем кинуть ее в угол. В угол, где лежали лопнувшие бочки и пропитанные алкоголем тряпки. Вся эта куча загорелась вмиг, и теперь он метался между горящим напарником, костром в углу и стеной, у которой был лаз. Однако крышка его заклинила.

Эллин рыдала в углу, скорчившись от страха. Кто-то, громко стуча сапогами, пробежал по лестнице сверху и остановился у запертой двери подвала. Помещение без окон быстро наполнялось дымом, и огонь, поднявшись по стене, уже лизал деревянный потолок. Дышать было нечем, и плачущая Эллин начала задыхаться. Она раскрывала рот в надежде вдохнуть больше воздуха и пыталась руками стянуть кляп с лица — с трудом, но ей это удалось.

Все это время некто пытался выломать дверь в подвал и кричал ее имя. Но Эллин его не слышала.

В ушах звенело, руки и ноги покалывало, а грудь что-то распирало изнутри, словно кто-то живой хотел вырваться наружу, и голова шла кругом. Эллин уже ничего не соображала. Откуда ни возьмись под ноги горящему выскочил давнишний котенок, об которого тот и споткнулся, и они вместе упали прямо в пламя. Зрелище вопящего кота, огненным шаром пронесшегося по помещению, стало для Эллин последней каплей. И она закричала.

Она закричала так, что затряслись стены и посыпался песок. Она кричала, кричала и кричала…

И в какой-то момент ей, уже почти теряющей сознание от нехватки кислорода, показалось, что огонь, пожирающий давно не шевелящийся труп, обрел очертания животного. Кого-то на четырех лапах с веером огненных хвостов.

Сквозь треск горящих деревяшек было слышно, как кашляет и отчаянно пытается выбить люк второй похититель.

Одновременно с этим дверь в подвал оказалась выбита, и поток свежего воздуха, ворвавшись в помещение, заставил пламя взметнуться и загореться с еще большей силой.

— Эллин!

Ее было схватили и потащили вверх, но огонь добрался до кучи бутылок с горючим, и они взорвались столпом огня. Мужчина, который ее нес, загорелся и отпустил Эллин на дощатый пол коридора. Вокруг ничего не было видно, и Эллин вслепую поползла вперед, захлебываясь собственным плачем. За ее спиной полыхала лестница, было слышно, как кричит горящий человек, как суетятся люди где-то наверху — кто-то даже прыгал вниз с окон второго этажа. В полной неразберихе и сплошном дыму ее никто не замечал. И она все ползла и ползла, как ей казалось, вперед.

Ей бы перестать плакать, чтобы сберечь дыхание, но ей было всего лишь пять лет. Она жила в абсолютной безопасности, не сталкиваясь ни со злыми людьми, ни с катастрофами; мир для нее был полон открытий и сулил только хорошее. Она очень любила своего дедушку и папу, няню и пони. Она хотела собирать цветы с мейстером и смотреть на красивые витражи септы.

Она хотела копать червей со своей собакой и делать игрушки для кота из ленточек. Однажды она стала бы хозяйкой замка и завела бы сто котов. Ей так не хотелось умирать!

Руки и ноги не слушались, но Эллин не сдавалась. Нос горел, легкие горели, ноги сзади припекал подобравшийся огонь, она ощущала запах паленых волос.

И тогда она позвала на помощь. Она звала и звала, и внутри, где-то в животе, словно раскрутилась воронка, откуда стремительно утекали ее силы. Эта энергия пронизывала все ее существо, она струилась через руки и ноги, и Эллин, даже если бы захотела, не смогла бы это остановить. Она звала, сама не зная кого, но уверенная, что услышат, потому что не могут не услышать. И она почувствовала, как сквозь треск пламени к ней рвется кто-то. Ее услышали.

«….о-нни…ыш-ка»

Сил становилось все меньше и меньше, и Эллин ощущала, как с уходом сил приходила боль.

Болели руки, болели ноги, болело где-то в груди, внизу груди, и ползти она уже почти не могла. Но, даже завалившись ничком на пол, Эллин не сдавалась. И уплывая в небытие слышала…

«Я здесь! Я здесь!»

«Мама?!»

* * *

«Неотвратимость», легкая парусно-весельная ладья, мерно покачивалась в водах небольшого грота, надежно скрытая большой скалой. Ему повезло — их, по всей вероятности, не заметили.

Абель сидел в своей капитанской гостиной, пропахшей кофе и пряностями. Путь сюда был не самым легким: весной часто случаются шторма в этой части континента. Особенно тяжело было проходить холодные течения — чтобы не привлекать внимания, им пришлось плыть дальше от популярных маршрутов вдоль берега. Буквально три дня назад в открытом море они пережили серьезный шторм. Из его команды выжили не все — троих унесло в море, — но Абеля это не тревожило. Это были новонанятые матросы, которых он практически не знал. Остальные были собраны с разных кораблей и в большинстве своем плавали с ним уже не первый год.

С севера все еще дули ледяные влажные ветра, и часто встречались ледяные глыбы — пусть и не такие большие, как зимой, но все еще опасные. Его несколько судов, на которых он перевозил товары из теплых стран в южные порты, были известны; «Неотвратимость» же он приобрел недавно, и она не успела примелькаться. Хоть он и был сыном лорда, имел образование и вкус, ему чужда была дорогая отделка и роскошь капитанской каюты. Поэтому он ощущал себя чужим здесь, на изящной софе средь бархатных подушек. Септона это тоже бесило, и заходить сюда он не любил — он вообще был самым странным из всех служителей, с которыми ему доводилось общаться. Поэтому Абель здесь. Это единственное место, где он может быть наедине с собой. По приезду на родину его настроение становилось хуже с каждым днем, а проповеди старого козла с жидкой бороденкой уже проели плешь и ему, и всей команде. Но его ребята терпели и не роптали, глядя на своего капитана, а у Абеля уже, казалось, зубы стерлись, с таким трудом он сдерживался. Он был верующим, он исправно платил пожертвования, он справлял все религиозные праздники; разве что целомудрие не блюл да людей не раз убивал, но это мелочи. Кто не без греха? Он не верил ни в богов, ни в демонов, пока в их доме не появилась та тварь. С тех пор только надежда на богов осталась в сердце Абеля. На любовь Матери, на справедливость Отца. Когда молодые юноши в порыве восхищения рыцарством ставили и ставили свечи на алтаре Воина, Абель раз за разом обращался к Отцу. Чтобы своей властной дланью Он принес справедливость в его жизнь, раз уж его земному, смертному отцу это чувство незнакомо. И ждать от него подобного не приходится. Он столько лет ждал и терпел. Настал час расплаты. Он расправится с человеком, что дал ему жизнь, но опоганил душу.

К горлу подкатила горькая волна. Не сейчас. Не надо вспоминать. Ему нельзя давать волю эмоциям. Он шел к этому уже давно. Он не должен показывать свои чувства перед этим человеком. Это будет слабостью.

В гроте и без того было темно, но как только солнце стало погружаться в воду, стало еще темнее. Абель встал и зажег свечи в изящном подсвечнике, закрепленном на столе.

Дрожащие огоньки замерцали в хрустальных подвесках, и Абель, предав свои недавние взывания к разуму, погрузился в прошлое. Когда в их жизнях появилась она…

Его мать была прекрасной женщиной тонкого воспитания. Она сама учила его читать, оставляя мейстеру все остальное. Она играла с ним, пела ему песенки, и он помнил, как красиво мерцали огоньки в хрустальных подвесках, украшавших ее темные волосы. Он любил ее волосы и всегда при объятиях старался провести ладошкой по скрученным в сложный узел гладким косам. Когда она задумывалась о чем-то, то неосознанным жестом тянула свой тяжелый пучок вниз. От нее вкусно пахло, и Абель до сих пор не может понять, чем же именно, но для него ее запах навсегда остался связан с временами абсолютного счастья и безопасности.

Церковь Семерых строго осуждает адюльтер. Но в их краях, населенных потомками первых людей, религия андалов так причудливо сложилась с местными традициями, что местным жителям было вполне нормально отстоять службу в септе, а вечером поставить плошку риса у домашнего алтаря с прахом близкого человека и воскурить благовония. Были времена, когда с этим пытались бороться как с проявлением языческих заблуждений, ведь для тех, кого Старица уже осветила светом Истины, это считалось тяжким грехом. Бесполезно. Это не было для местных жителей религией, то есть чем-то, что ограничено сводом правил, которые написаны в толстых книжках людьми от лица богов. Это было их жизнью. Сделать лепешки в день восхваления Солнца и, прочитав над ними молитву о покойных (взятую, между прочим, из Семиконечной звезды), пойти с ними в гости друзьям и соседям. Кормить духов и делать им домики. Верить в демонов и оборотней. Это не мешало им быть верными адептами и прихожанами церкви Семерых. Напротив, вера имела для них колоссальное значение. Без этого они перестали бы быть собой. Поэтому со временем на них махнули рукой.

Также в их культуре было нормой иметь множество жен, тем более, невольниц, ибо здесь широко практиковалось рабство, пока Лореон I Ланнистер не победил последнего Короля В Капюшоне, после чего рабство пришло в упадок. Но даже спустя столько лет некое подобие многоженства практиковалось здесь.

Местные мужья и лорды не были единственными людьми, что заводили любовниц, будучи в браке, нет; дело было в ином. Они открыто могли жить на два дома с двумя женщинами, и это не осуждалось обществом.

Для остальных жителей Запада местная культура казалась одновременно чрезмерно утонченной и дикой. Она слишком уж разнилась. Хотя бы потому, что была куда лучше развита.

Это касалось даже проституток. Впрочем, эти варвары всех гребли одной гребенкой и считали проститутками даже изящных актрис, поэтесс и танцовщиц, к которым ходят утолять голод иного толка. Но что с них взять! Варвары есть варвары.

Напрасно септоны метали порой со своих кафедр громы и молнии, грозя распутникам и их увешанным шелками любовницам седьмым пеклом и серой! Все, что они могли сделать, — это пугать прихожан да взывать к целомудрию. Это не мешало им втихомолку самим посещать как прелестных образованных женщин, дарящих душе праздник, так и обычных проституток, дарящих чреслам разрядку. Но это никак не связывалось с официальной позицией веры. И бывало такое, что раззадоренная речами проповедника самая религиозная прослойка населения шла к домам этих падших женщин с вилами и факелами. Под раздачу попадали как обычные бордели, так и дома высоких наслаждений. И порой даже не спасало то, что проживающая там артистка могла быть любимой содержанкой лорда; даже ответная резня из мести почиталась священной жертвой во имя соблюдения божественных догматов, а погибшие — мучениками за веру. И с этим невозможно было бороться — этот народ целиком состоял из противоречий.

Все это осуждалась остальными, ибо крайности эти люди не любили, а фанатизм — апогей крайности. Строгие последователи Семерых со временем стали жить обособленно, в отдельных поселениях. Они исправно платили налоги, а также обязательные пожертвования в храмы, носили более простую и темную одежду, и их женщины выглядели более чем скромно. Вне дома им предписывалось прятать волосы под плотным капюшоном в любое время года. Замужние, помимо этого, были обязаны носить чепец под своим капюшоном; незамужним позволялось чуть больше воли, но из дома непокрытой не выходила ни одна. Ни в одном королевстве Вестероса вы бы не нашли столь ярых буквенников. Воля отца и мужа в семье чтилась как воля одного из Семерых. Главой общины избирали самого уважаемого мужчину — не самого старого, но и не молодого. Также существовал Совет Матерей: он играл в важную роль в их социуме, и попасть туда могла только женщина, родившая не менее семи детей. Их не любили, но с ними считались.

До начала правления лорда Тайвина представителей этих общин стало настолько много, что распространились они почти по всей северной части Запада и даже в центре. И это стало настоящей проблемой, ибо поведение их стало более агрессивным и высокомерным, но серьезного повода для укрощения все никак не приводилось. Повезло, что среди знати их практически не было, а купцы или крепкие ремесленники составляли около трети — в большинстве своем это были обычные вилланы. Просто взять и стереть их с лица земли было сложно: очень уж сильно их любила церковь Семерых, лишенная любой военной силы указом короля Мейгора. Официально они не являлись военным образованием, хотя назвать безоружными организованную толпу крепких мужчин с вилами язык бы не повернулся. На них можно спокойно влиять и не иметь при этом проблем с законом. Обычные верующие, соблюдающие все постулаты.

Все изменилось в один миг.

Однажды целая деревня жителей была сожжена заживо, включая животных в стойлах, и огонь этот распространялся неестественно быстро в безветренную погоду. Говорят, что жители этой деревни разозлили лисицу-оборотня, напав на ее детеныша.

Вейл Бейнфорт была моложе своего супруга — замуж она вышла, будучи четырнадцатилетней девочкой, единственной дочерью лорда Раттигера. Возможно, это и сыграло злую шутку с ее здоровьем. Она с трудом пережила беременность Абелем — он был ее первенцем, — после чего последовала череда выкидышей. Когда ему исполнилось три, она все же родила двух близнецов, проживших, однако всего год. Она всегда была бледна: сколько себя помнил Абель, на ее матово белом лице никогда не было ни кровинки. Она истово его любила и баловала пуще отца, который относился к нему все холоднее с каждым годом — его радость и гордость от рождения сына таяла от каждого выкидыша. Мать очень старалась. Она пила странные лекарства, ходила по гадалкам и целительницам. Однажды какая-то бабка окурила ее свинцовыми парами, после чего она едва не умерла, выжив лишь чудом. После этого случая отец сжег старую ведьму прямо в ее собственном доме, но отношения с матерью стали еще хуже. Она любила его до этого момента — по крайней мере, Абелю так казалось.

Как-то раз после инцидента он утром выскользнул из постели, намереваясь сбежать из замка на ярмарку, будучи инкогнито. Тогда ему думалось, это будет забавным. Он проходил мимо спальни матери, когда услышал ее глухие рыдания.

Не поверив своим ушам, он хотел войти в комнату, когда услышал за дверью голос отца.

— Бесполезная, бесплодная дрянь! Лучше бы ты тогда издохла! Лучше бы тебя вообще не было! Никогда!

Пораженный услышанным, Абель стоял не шелохнувшись.

— Заткнись, сука! Пустобрюхая тварь!

Мать тихо всхлипнула, послышался скрип кровати; ошарашенный, Абель попятился назад.

Он никогда доселе не слышал, чтобы его отец разговаривал с женой в таком тоне и такими словами. В присутствии других людей он был неизменно вежлив и отстранен. Абель и не подозревал, что наедине с ней его всегда безупречный холодный отец может быть таким. Чудовищем.

Абель плакал.

— Ты позоришь меня… Ты позоришь мой дом… Жалкая… Бесполезная… Ты…

Он больше не слышал. В ушах звенело, и он все пятился и пятился назад, пока не уперся лопатками в стену, и сполз вниз. Не зная, куда себя деть от шока, он пополз куда-то в сторону, подальше от этой двери, подальше от отца, подальше… от мамы. Он не знал, сколько прошло времени — оно словно остановило свой бег.

Сидя на корточках за углом, он спустя какое-то время услышал, как дверь открылась и его отец стремительно ушел по коридору, даже не заметив его скрюченное на полу тело.

Абель быстро и бесшумно скользнул в приоткрытую дверь.

Мать полусидела у окна, на подоконнике, и абсолютно безэмоционально распутывала пальцами сбившиеся в комок длинные пряди. Глаза были сухими и красными.

— Мама…

Она вздрогнула и хотела было повернуть к нему голову, но затем дернулась и склонила лицо так, чтобы распущенные длинные волосы скрыли правую половину ее лица.

— Да, любовь моя.

Голос ее прозвучал пусть и глухо, но с той же неизбывной нежностью. Абель, не знавший, что сказать, внутренне немного успокоился.

— Мам, я люблю тебя.

Он решительно подошел к ней и обнял ее за талию, уткнувшись заплаканным лицом в подмышку.

В тот день он так никуда и не пошел. А мама, сославшись на недомогание, не выходила из комнаты, и они просидели там вместе до самой ночи. Они вместе позавтракали, пообедали и поужинали. Она отослала всех служанок, и Абель вдоволь наигрался с ее волосами: он помог ей их распутать и расчесать. Щека и скула опухли, на руках и шее налились синяки, но ни мать, ни сын не обмолвились об этом ни словом. Это стало их общей тайной и общей болью.

Они обсуждали книги и детство Абеля. Мать рассказывала про свою родину, про родителей и братьев. Они разговаривали и разговаривали, словно пытались словами отгородить себя от того, что произошло утром. Закат они встретили на кровати: Абель лежал головой на ее коленях, а ее рука гладила его по волосам, и лучи заходящего солнца заливали их фигуры золотистым светом из распахнутого окна. Прошло меньше суток, но Абелю хотелось, чтобы это длилось вечность. Он бы отдал за это душу. Но, видимо, богов не интересовала его жалкая душа.

Спустя некоторое время мать снова забеременела. А отец начал часто и надолго пропадать. Позже они узнали, что он живет в Коверте с одной из артисток местного дома высоких удовольствий. Говорили, что эта девушка была невероятно хороша — многие пытались стать ее покровителями.

С одной стороны, Абель был уязвлен, с другой — его радовало, что отец стал меньше времени проводить с матерью: казалось, одним своим присутствием этот человек высасывал из них все силы и радость. Мать становилась еще бледнее, хотя, казалось бы, куда еще, а Абель испытывал растущую ненависть.

Он все свободное время, которого было не так уж и много, старался проводить с ней. У нее участились приступы слабости и головокружения, из носа по вечерам шла кровь, и молодой мейстер Алберт настоятельно рекомендовал ей постельный режим. Начиная уже с пятого месяца она лежала в постели и не вставала.

Вспоминая себя маленького, Абель до сих пор удивлялся. Да, он ненавидел отца уже тогда, но при этом в нем жила какая-то отчаянная надежда, что все наладится. И ответственность за эту перемену он возложил на ребенка, которого носила мать.

Его детский мозг сделал такие выводы: раз жестокость отца по отношению к матери и холодность по отношению к нему вызваны отсутствием других живых детей, а также неидеальностью Абеля как сына, то, возможно, получив то, что хочет, отец наконец перестанет быть злым. Может, это вернет те всплывающие в памяти смутными ощущениями времена, когда отец был добр к маме и к нему? Новый ребенок, маленький, из которого отец слепит то, что он желает, станет необходимой жертвой для их с мамой счастливой жизни.

Мама умерла на седьмом месяце беременности, родив недоношенную сестренку, которая прожила едва ли сутки и умерла до того, как отец вернулся в замок.

Абель был слишком потрясен, чтобы плакать.

Он ночует в маминой спальне, недалеко от ее кровати, вопреки всем правилам приличия. Спит он вполглаза, потому что боится за нее. Вот он просыпается однажды глубокой ночью от того, что мама тихо стонет и зовет его по имени. Он несется по коридорам замка, которые почему-то стали бесконечно длинными, и зовет мейстера. Мейстер в своих покоях не спит. Перед ним кипы листов, на полу, на столе, на кровати, он резво вскакивает со стула и опрокидывает на свой труд чернильницу. Не замечая этого, он даже не смотрит на запыхавшегося Абеля, хватает сумку с инструментами, и они уже вместе бегут по коридорам.

Дверь захлопывается прямо под носом у Абеля, в комнате уже хлопочет его нянюшка и разжигает огонь в жаровне. Он снова пятится назад, снова утыкается лопатками в стену и сползает вниз. Он хочет закрыть уши руками, но не может. Вот из комнаты выскакивает няня и зовет одну из горничных, и в полуоткрытом проеме Абель видит искаженный мукой профиль матери с прилипшими на виски волосами, и красно-желтый свет свечей и углей делает эту сцену живым воплощением мук грешников в седьмом пекле. Абель хочет закрыть глаза, но не может.

Позже, уже после всего, он будет часами стоять на молитвах, искать ответа в священных книгах, но так и не поймет: почему она так страдала? Что она сделала? Чем заслужила? Если боги справедливы, то почему страдают невинные?

Почему мама умерла?

Ему никто не ответит.

Потому что ответа на этот вопрос не существует.

Не прошло и пары месяцев, как случилось то, что полностью перевернуло его жизнь и сделало его тем, кто он есть сейчас.

Его отец официально узаконил свои отношения с той женщиной из Коверта, сделав ее своей женой, и в замке теперь жила его мачеха. Вместе с их общим сыном.

Квентину пять. Он любознателен и активен сверх меры. Он очень любит отца. А отец любит его.

Абель не чувствует ничего. Он сам развеял прах матери. По правилам это должен был сделать муж, но Абель просто поставил Эрвина перед фактом. Эрвин ничего ему не сказал.

Квентин носится по всему замку и всему удивляется. Сразу после свадьбы Эрвин узаконил его и признал своим сыном и вторым наследником после Абеля. Абелю плевать.

Хана — так зовут его мачеху — поначалу пыталась наладить с ним хоть какой-то контакт, но он игнорировал ее. И она прекратила попытки.

Теперь он жил в покоях матери. Его покои отдали Квентину.

Хана жила с отцом.

Это была потрясающей красоты женщина. Для Абеля не существовало никого прекрасней матери, но даже он признавал: леди Хана была сказочно красива.

Она всегда выглядела безупречно. Ее голос был неизменно мягок и ласков. Она была добра со всеми, будь то слуги, дети или животные. Она не обделяла Абеля — более того, она напоминала о нем мужу. Эрвин, казалось, порой забывал, что у него есть еще один ребенок. Он вообще никого, кроме жены, не видел.

Уже став взрослым, давно потеряв невинность и имея кучу любовниц в разных портах, Абель его не понимал. Да, женщины прекрасны, а Хана казалась прекраснейшей из всех, хоть и не была человеком. Да, порой их прелесть туманит разум и заставляет терять голову. Но не до такой же степени. Неужели Эрвин не видел, что за существо привел в дом? Или же он изначально это знал? Тогда на что он надеялся? Верил в сказки о плодовитости и крепком потомстве человека и демона-оборотня? Хотел ее силы?

Абель горько усмехнулся.

«Надо будет спросить у него при встрече.»

* * *

Эллин сидела в углу комнаты и наблюдала, как она сама проснулась и испуганно разглядывает комнату. Почему это происходит?! Как она может лежать там, на кровати, если она сидит здесь, в углу слева от двери?! Она помнит, как выбралась из подвала и поползла на выход, как на нее падали горящие деревяшки и как огонь ревел, пожирая лестницу, словно живое ненасытное чудовище. Как она задыхалась и звала на помощь, но никто не пришел. Хотя ей и казалось, что она слышит женский голос, который кричит ей что-то, а потом, словно извиняясь, шепчет, так нежно… Ей стало очень хорошо тогда. Легкие перестали гореть, и кожу больше не обжигало; она стала легкой, как пушинка. Как семечко одуванчика. Эллин взлетела куда-то вверх, под потолок, где сквозь дым можно было разглядеть полыхающие девять хвостов, которые стали еще больше и как ползучие плети обвили стены и пол, растекаясь раскаленными ручьями.

«Как красиво!»

Это действительно было красиво. Взметнувшиеся языки пламени лизали балки перекрытия, и Эллин завороженно наблюдала, как тлеет на ее глазах дерево, как обугливается до черноты и переливается багряным светом его нутро, как причудливо и яростно вырывается дым…

Красиво… Хорошо… Дедушке тоже нравится смотреть на огонь. Они частенько сидели вместе в его покоях: он — на кровати с книгой, она — на его коленях, а неподалеку стояла круглая жаровня, полная пышущих углей, и уютно было наблюдать за набегавшей на красно-желтую поверхность серебряной вуалью, когда под ухом вибрирует теплая дедушкина грудь и он неспешно и тихо рассказывает что-то.

«Хочу к дедушке…»

Эллин охватила тоска. Она вспомнила родной дом, дедушку, няню, своих хвостатых друзей. Вспомнила ласковые руки, мягкую шерсть, пыльный запах солярия, и ей до боли захотелось вернуться.

«Хочу домой!»

Из-под обрушившейся лестницы выглянула острая мордочка.

«Я хочу домой! Домой, к дедушке!..»

Эллин-которая-на-кровати заплакала.

«Почему ты плачешь? Это я должна плакать. Ты не я. Ты, наверное, демон.»

Няня ей рассказывала о таких. Они прячутся в вещах или зеркалах, а когда видят мертвое тело, то вселяются в него и нападают на людей.

Но ведь она не мертвое тело, правда?

Она сидит здесь, живая — тогда почему демон в ее теле? Как вернуть его обратно?

«Эй, прекрати плакать, мерзкий демон!»

Эллин-которая-на-кровати тихо заскулила, словно не слыша ее. Как нарочно.

Эллин подошла к ней. Было странно видеть свое собственное лицо со стороны. Еще и с короткими волосами. Непривычно.

Демон начал что-то бормотать, но сквозь слезы этого не было слышно, а полный нос соплей не давал ему сделать нормальный вдох, так что Эллин с трудом разобрала несколько имен и слов.

«Ретт», «Мелли», «ненавижу», «скучаю», «Бонни», «доченька». Под носом надулся прозрачный пузырь и лопнул, так что следующие слова она не разобрала, ибо демон заплакал пуще прежнего.

Разве у демонов бывают дети? Откуда они берутся? Демоны же не женятся и не залазят друг на друга, как взрослые. У этого демона, видимо, есть демонская дочка.

Эллин, хоть и была малышкой, но, тем не менее, смутно понимала, откуда берутся дети. Однажды она увидела, как одна собачка прыгнула на другую собачку, и ей не пришло в голову ничего лучше, чем спросить об этом у человека, знающего все на свете — мейстера Алберта.

Он посмотрел на нее внимательно и, поглаживая отросшую щетину на подбородке, немного подумав, сказал, что это не игра. И у собачки потом появятся щенки. Люди занимаются примерно тем же, чтобы у них появились дети. Эллин не до конца понимала, как это все взаимосвязано, но мейстеру не было нужды ей врать.

«А еще, — добавил Алберт, внимательно на нее глядя, — никто не должен тебя трогать или склонять к таким… играм. Если тебе предложат что-нибудь подобное, то обязательно скажи об этом взрослым. Нашим взрослым, Эллин. Здесь тебе ничего не угрожает, но однажды ты уедешь в другой замок — там могут быть плохие люди, которые могут сделать тебе больно. Поэтому будь внимательна.»

Эллин задумалась о том, как все же размножаются демоны, с интересом наблюдая, как влетает и вылетает туда-сюда сопля в носу Эллин-которая-на-кровати.

«Разве демоны плачут? Они не должны плакать — они должны издавать страшные звуки и пожирать людей. И они не должны звать своих детей, это неправильно. Может, это неправильный демон? А такие бывают?»

Спустя какое-то время демон плакать перестал и уснул. Эллин так ни к чему и не пришла.

Глядя на собственное спящее лицо, она решила подождать. У Эллин-на-кровати была сломана рука и шея забинтована — может, поэтому демон плакал в ее теле? Это наверняка больно. Эллин даже стало его жалко. Она погладила спящую по кудрявой голове и двинулась обратно в свой удобный угол — ждать следующего пробуждения. А она пока подумает. Ей есть, о чем подумать.

---

Примечания:

А я добавила арты некоторых персов, можете посмотреть в шапке!

Лили была единственной дочерью и помощницей крестьянина средней руки и родилась в землях Сарсфилда. Ей было тринадцать, когда жалкие остатки одного из отрядов армии Рейнов наткнулись на небольшой обоз, направлявшийся в тыл армии лорда Тайвина. Септа Лея, вспоминая тот день, не могла бы с точностью сказать, кому из них не повезло больше — фуражирам или им, недобиткам, бегущим, куда глаза глядят. Но сейчас, спустя столько лет, она была даже благодарна этой девушке. В тот день не стало больше Эммы Фостайн, возлюбленной Рейнарда Рейна. Вместо нее в обитель Девы в Ланниспорте пришла беженка из деревни близ Тарбекхолла. И звали ее Лили.

Она вошла в город на рассвете, одетая в лохмотья, с грязным чепцом на голове. Никто не обратил на нее внимания. Их много было — женщин разных возрастов, с детьми и без, с одинаковым выражением глаз, в которых отражалось пепелище.

Она мало чем отличалась от них.

Дымка над городом была окрашена в розовые тона и казалась нарисованной. Тут и там слышались окрики рыбаков. Небо было прозрачным и высоким, на горизонте узорчатыми перьями светились облака.

Она прошла вдоль небольшой площади, в середине которой была установлена виселица. На легком свежем ветерке, пахнущем морем, колыхались тела: кого-то повесили совсем недавно, и птицы еще не успели выклевать им глаза и щеки; кто-то, судя по потрепанному виду, висел уже давно.

А вокруг начинал новый день бодрый и бойкий народ портового города.

Она подошла к лавчонке, что притулилась в уголке площади.

Очень хотелось пить.

На пороге стояла немолодая уже женщина, которая сочувственно поглядела на ее живот.

— Бедная девочка, сколько же вас таких…

Ей подали ковш свежей воды, и она жадно пила, обливаясь и давясь.

Опустив руку с пустым ковшом, она застывшим взглядом смотрела, как хозяйка лавки деловито открывает ставни, и почувствовала, как из глубины помещения до нее доносятся запахи еды.

Всю дорогу она шла, прячась как дикое животное, ибо количество опасностей, подстерегающих путников на каждом шагу, увеличилось в разы, как и водится после любой военной кампании.

Она ночевала в пещерах и стогах свежего сена на полях. Иногда, если ей везло, в хижинах шахтеров. Эти суровые мужчины, молчаливые, с въевшимися пятнами на лице и их неразговорчивые женщины были отдельным классом на Западе. Они жили небольшими поселениями недалеко от мест добычи, и эти селения легко можно было отличить по изображению молота, которое встречалось на домах и воротах. Это был суеверный, но, в общем-то, добрый народ, который покровителем своим почитал Кузнеца, и поэтому в грубоватых небольших септах перед его алтарем всегда можно было увидеть множество оплывших свечей, а фигура божества была одета в одежды, повторяющие одежды горняков. Они всегда находили уголок для бледной беременной девушки и делились с ней своей нехитрой пищей.

Она нигде не останавливалась подолгу. Утро она встречала где-то в горах, и соседями ей были юркие разноцветные ящерки, снующие между скал, а вечер заставала в общей комнате горняцкого жилища, где за перегородкой блеяли козы, а под ногами путались дети всех возрастов. В полдень следующего дня она уже поднималась горной тропой, указанной ей доброй рукой, а в небольшом узелке ее лежал кусок козьего сыра и краюха черного хлеба.

Так она и добралась до Ланниспорта.

Лавка, хозяйка которой была с ней так добра, торговала всевозможными закусками. Иногда казни длились долго — представление нагоняло аппетит, и хорошо было купить чего-нибудь этакого, что можно съесть на ходу. Здесь торговали запеченной кукурузой на шпажках, покрытой соленым маслом, жареными креветками и угрями. А ближе к обеду можно было отведать пирожков из каменной печи, с рубленым мясом и чесноком, круглых и румяных. По праздникам Тетушка Барт — так звали хозяйку — готовила вкуснейшие блинчики из гречневой муки с соленой начинкой из краба.

Сегодня был пустой день, и никаких казней вроде бы не ожидалось, поэтому Тетушка решила не заморачиваться и обойтись кукурузой и угрями на палочке. Она достала из помещения небольшую узкую жаровню и установила ее на вросшую в землю подставку справа от прилавка.

— Как тебя звать-то, дитя? Откуда ты?

Она задумалась. Назвать себя именем, данным ей отцом, именем, которое с любовью произносил Рейнард, было равно самоубийству. Ее беременность была всем известна, как и факт того, чьей любовницей она была, а Тайвин стремился стереть с лица земли любое свидетельство существования Рейнов. Она не доживет и до полудня, если скажет свое имя.

— Лили…. Меня зовут Лили, я из деревни Плафорд, это недалеко от Тарбекхолла. Мой муж…

Тетушка Барт сокрушенно качала головой.

— Бедная моя крошка, как несправедлива к тебе жизнь. Знатные господа начинают войны, а страдают всегда простые люди. Храни тебя Матерь…

Площадь уже почти ожила. Тут и там сновали прохожие.

Хозяйка присела на небольшую скамеечку и принялась чистить кукурузные початки.

— И птенчика ты поймала* — ох и не вовремя боги посылают нам детишек. Ты садись сюда, садись, в ногах правды нет. Тебе сколько годков? Шестнадцать? Мне, наверно, было столько же, сколько и тебе, когда в конце зимы у меня родился мой первенец. Я тогда молоденькая была совсем. Жили мы не здесь: я и мой первый муж родом из земель Рисвеллов — это на Севере, — а зимы там не чета местным. Еды мало оставалось, а господин наш еще не открыл свои замковые запасы — у нас их стараются беречь, да и далековато мы жили от Родников. Деревушка наша в лесу стояла, мужики лес рубили. Запасы кончались, и решили они в лес пойти — может, и поймают кого. Вечером того же дня метель началась — ни зги не видать. Почти неделю мело, домишки наши по крыши заметало — оно и хорошо, конечно, тепло, но вот мужья наши не вернулись. Я доела все, что осталось, из старых ремней варила себе студень. Потом и ремни кончились. Молока мало было у меня. Мальчонка мой у груди все плакал, и я с ним вместе плакала — от голода, от страха, молодая же была. У меня оставался маленький мешочек пшеницы, я его от мужа прятала под половицей. Молола, снег топила и варила. Потом тряпицу макала и маленькому своему давала, а у самой уже в глазах темнело. Он потом плакать меньше стал, спал много. Я рада была этому, во сне голода не чувствуешь. А в один день он не проснулся…

Она посмотрела на беременную девушку, безучастно сидящую рядом с ней, неловко вытянув ноги. Живот был не слишком уж большой — лун пять, — но сидеть было уже неудобно, особенно на такой низенькой скамеечке.

— Заболтала я тебя, старая… Пройди-ка ты в дом, дитя, приляг. Я сейчас тут закончу, угли зажгу — пусть прогорят, — потом к тебе приду, голодная небось. Не волнуйся ни о чем — все мы люди, помогать друг другу должны. Давай руку, вставай потихоньку.

Она провела ее в небольшой темный зал, где слева вдоль стены стояла широкая деревянная лавка. Эмма легла, чувствуя, как отпускает натруженные ноги. Ребенок в ее утробе перевернулся и пнул ее в правый бок.

— Полежи пока, детка, сейчас Тетушка Барт быстро все закончит и покормит тебя, бледная совсем, бедняжка…

Она быстро вперевалку вернулась обратно на улицу.

Эмма разглядывала низенький потолок.

Они хотели скрыться в Речных землях, а оттуда, если повезет, добраться до Узкого моря. Но пробираясь по разоренным землям, Эмма с отчаянием понимала — шансов нет.

Они выскочили на обоз случайно. За ними неотступно шли отряды Ланнистеров. Они бежали, останавливаясь лишь на пару часов, почти без продыху, и Эмма горько проклинала свое положение — и в той же степени ужасалась мысли, что ребенка сохранить не удастся. Эта безумная скачка продолжалась уже не первый день — лошади под ними были полумертвыми от усталости. В их последнюю остановку людей было больше, почти пятьдесят, но словно из ниоткуда появился конный отряд преследователей, и Эмма с трудом улизнула, пока ее людей играючи рубили всадники в красных плащах.

Обоз был совсем небольшим, охрана — три старых вояки с ржавыми мечами. Они убили почти всех, за исключением нескольких вилланов, тесно жмущихся друг к другу и молящих о пощаде.

Эмма спешилась со своей взмыленной кобылы, и та рухнула на передние ноги, попыталась подняться и вновь рухнула. Их осталось четверо человек, включая ее — верные мечи ее возлюбленного: он приставил их еще в самом начале конфликта, когда никто не верил, что у молокососа Тайвина хватит силенок поставить зарвавшихся вассалов на место. Силенок хватило уничтожить их под корень. И сейчас ребенок под ее сердцем, вероятно, остался последним, в ком течет кровь Рейнов.

Глядя на этих измученных людей, она отчетливо осознала, что они все обречены. Короткий бой высосал их последние силы, и они не уйдут далеко. Они умрут здесь. И она вместе с ними. И ее ребенок. Эмма подняла глаза на небо. Красивое, голубое, бесконечное. Равнодушное.

Им никто не поможет.

За ее спиной послышался хруст веток. Она обернулась.

Из кустов орешника на нее испуганно смотрели круглые голубые глаза чумазой девчонки.

Плана в ее голове не было — Эмма действовала не задумываясь.

Она приставила палец к губам и медленно начала приближаться. Девчонка замерла как мышка, глядящая в глаза подползающей змее.

За спиной Эммы солдаты добивали ее односельчан.

Она приоткрыла рот, но не издала ни звука.

— Тихо… тихо, — Эмма обогнула кусты, и девчонка медленно повернулась в ее сторону.

— М-мм…

— Тшшшш…

— М-м-ми-и-леди… П-прошу ва-ас… м-м-м…

В складках одежды надежно притаился маленький узкий кинжал — последний подарок Рейнарда. Он может пригодиться сейчас. Хотя…

Эмма приметила булыжник справа за спиной девчонки. Тоже вариант, но и здесь есть риск. Откуда-то далеко послышался конский топот. Эмма улыбнулась. Да. Этого стоило ожидать. Она права: отсюда никто не уйдет живым. Но у нее еще есть шанс. Только у нее одной из всех.

От ее улыбки девчонку передернуло.

Эмма вновь посмотрела на нее. Дебелая. Ее одежда будет ей свободна. Тем лучше — скроет небольшой пока живот. Нужно действовать быстро и тихо — их не должны увидеть ее же люди.

Человек слаб и в отчаянии своем способен быстро забыть все клятвы и обещания. Особенно если сунуть его пятками в костер.

Надо бы успокоить жертву.

— Не шуми. Мне нужна твоя помощь, — Эмма погладила живот. — Как тебя зовут?

«Нельзя рисковать — она вполне может покалечить меня или убить. Попадет в живот, и мне конец. Надо убить ее быстрее, чем она это осознает».

Девчонка глянула на нее отупелым взглядом.

— Лили… Я из деревни… возле Сарсфилда.

— Лили, очень хорошо. Мне нужна служанка, Лили.

«Боги, что я несу?!»

— Служанка? — прошептала девчонка; глаза ее стали еще круглее.

— Да — видишь, я беременна, а мой муж сейчас на войне, — она подошла к ней и присела рядом на корточки. Живот тут же заныл от неудобной позы. — Нас преследуют люди Рейнов…

Она незаметно достала кинжал.

— Сколько тебе лет?

— Тринадцать. Но миледи, тогда заче-...

Она не договорила. Эмма резко вскинула руку с кинжалом.

Недоуменные голубые глаза затухали. Руки и лицо Эммы были в липкой красной крови.

Она заливала взрыхленную лесную землю, выплескиваясь толчками.

Она посмотрела в сторону обоза. Ее люди, по-видимому, не слышали звуков приближающейся погони — сама она услышала ее смутно, на грани слышимости. Голодные мужчины вскрывали тюки с овсом и жевали семена прямо так.

Эмма быстро скинула с себя одежду и начала раздевать труп. Напялив на нее как попало свое платье, она бросила рядом свой плащ и быстро двинулась в сторону реки. Возможно, ей удастся пройти по воде хоть немного, а затем затаиться в камышах.

По-видимому, их преследователи не отличались большим умом и удовлетворились ее грубой и неумелой импровизацией, приняв тело крестьянки за ее тело. А ее люди сделали вид, что так оно и есть. Или же, наоборот, они были достаточно умны, понимая, что одинокая беременная женщина не сможет уйти далеко и скорее умрет в лесу. Зря.

Ей удалось скрыться. Сидя в камышах, по горло в воде, она слышала, как вдоль берега прошли люди и двинулись дальше на восток, не замечая ее.

После ее ждала долгая и изнурительная дорога. Она ни о чем не думала, ни о чем не жалела — ее сердце окончательно покрылось коркой бесчувственности. Так было лучше. Где-то на горной дороге осталась прежняя она. Женщина, вошедшая сегодня в город, не имела прошлого — и если она не придумает его себе, то и будущего у нее не будет.

Тетушка вернулась в лавку и поманила ее за собой вглубь.

— Я отправила на улицу своего младшего оболтуса. Пусть поработает, а я пока накормлю тебя.

Они прошли на маленькую уютную кухоньку.

— Как там, ты говорила, тебя зовут?

— Лили.

Она скорее села за стол, чувствуя, как силы ее покидают. Последние часы она шла на голом упрямстве. Единственное, что вызвало у нее слабое подобие радости, — это постоянные толчки ее ребенка. Он не просто выжил вместе с ней среди всех лишений и перипетий. Он рос, и развивался, и, по-видимому, собирался родиться в срок.

— Ты так аккуратно ешь, и руки у тебя совсем как у леди, — заметила как-то Тетушка.

Лили жила у них уже месяц. Хозяйка сама предложила ей остаться. Ее дети выросли и разошлись по своим семьям; с ней жил ее самый младший отпрыск десяти лет. Мужа не стало в прошлом году.

Ей не хватало общения, а Лили была такой славной слушательницей! Спокойная и вежливая, она пришлась ей по душе. Поэтому Тетушка сама предложила ей пожить у них, пока не окрепнет. А там посмотрим.

— Я белошвейка. Шила белье. И сейчас могу шить. Мне бы только материалы и место.

Тетушка была полноватой женщиной лет пятидесяти. Добросердечная и общительная, она нашла для Лили небольшую подработку, и вечерами, когда на город опускались сумерки, а с моря тянуло прохладой, они садились рядышком за штофом горячего вина с пряностями. Лили шила, а Тетушка рассказывала историю своей жизни.

— Я тогда думала, что смерть моя пришла. Но меня спас септон, которого какими-то неведомыми путями принесло в северные земли, еще и зимой. У меня оставалась еще мука, и я заставила себя подняться, чтобы вылезти через крышу наружу и набрать немного снега. А там он стоит. Я подумала, что мне померещилось, но нет. Он одет был, прям как наш, северянин, и снегоступы были на нем — только я-то сразу поняла, что он южанин. Он был удивлен, увидев меня здесь, живую. После метели ударили сильные морозы, и тех, кого не убил голод, добил холод. Деревня стояла на холмах, и наш дом был в низине. Это было плохо весной — нас затапливало, — но зимой, когда снега намело почти по крышу, это спасло мне жизнь. Не зря животные под снегом прячутся. Под снегом тепло. Он забрал меня с собой. Я от слабости не могла ходить, и он тащил меня на волокуше до соседней деревни, где я и оклемалась маленько. А потом мы перебрались в замок моего лорда.

Вино было хорошим, а окружение спокойным, и Лили чувствовала, как спящие в ней чувства пробуждаются, как пробуждается ото сна скованная льдом река.

Ей часто снились кошмары, а ненависть, до того спящая где-то глубоко, вновь подняла голову, как кобра, и шипела ей о мести. Когда она шла своей бесконечной дорогой, все в ней было сосредоточено на одной единственной цели — выжить. Теперь, когда она была так близко к Тайвину, все накопившееся требовало выхода, и это сводило ее с ума бессонными ночами.

Тетушка приютила, ее не задав ни одного лишнего вопроса. Лили напоминала ей саму себя, как она однажды призналась ей.

— Я тогда была красивей, чем сейчас. Конечно, манерами и образованием похвастаться не могла, но зато юность была при мне и грудь большая. А септоны тоже ведь люди.

Она улыбнулась своим воспоминаниям.

— Он из благородных был, этот септон. И не сильно старше меня. Вот и получился мой старший сынок. Я не сказала ему тогда. Он уехал вскоре, как я забеременела. Больше я его не видела. Но зато я была больше не одна. А потом встретила своего второго мужа.

Второй муж Тетушки был младшим сыном лавочника из Ланниспорта и сделал небольшую карьеру в охране морских судов. Они перевозили уголь с Запада на Север — зимой на Севере добыча останавливалась, так что топливо никогда не бывало лишним.

— Он был такой белозубый и жизнерадостный, мой Алек. Я помню, как хихикали другие служанки при виде его бровей — таких черных, густых. А он уморительно ими играл. Я тогда жила как сурок: день был отдан работе и хлопотам с малышом, и я была такой уставшей, что даже ночью не просыпалась, когда маленький плакал. Впрочем, он у меня тихий был, мой рыжик. Септонский сынок. Его отец спас меня из снежного плена и дал шанс на существование, а в ребенке я обрела смысл жизни. Алек разбудил во мне жажду жить. Я помню, как он ко мне подошел и сказал, что сразу меня приметил. Понравилась я ему. Я тогда ему сказала, что не на ту он смотрит. Про меня и так ходили шепотки, мол, не от мужа мой ребенок, да и другие мужики лезть пытались. Только я всем отказывала. Когда у тебя ничего нет, доброе имя становится для тебя единственным богатством. А я не хотела, чтобы моему малышу говорили, что мать его шлюха. Тогда Алек предложил мне стать его женой. Я было хотела отказаться, но, взяв время на размышления, передумала. Одной в нашем мире тяжело. Так я и оказалась здесь.

Лили устало провела рукой по лбу и отложила работу. Живот за месяц стал еще больше, и от долгого сидения ныла спина. До родов оставалось еще три месяца, но она не обольщалась: время пролетит быстро — ей нужно уже сейчас решать, как быть. Но — то ли из-за беременности, то ли от потрясений — она не могла мыслить как прежде. Она сама себе казалась поглупевшей, и постоянное желание плакать доводило ее до бешенства. И тогда она почти с отвращением ощущала плод, что рос внутри нее. Ее раздирали желание жестокой мести всем Ланнистерам, ненависть к безмозглой суке Эллин Тарбек и мысль о суициде. Бессонные ночи наедине с этими демонами сжирали все ее силы, и утро она заставала с покрасневшими глазами с траурными ободьями. Платье той деревенской дурочки за долгое время превратилось в лохмотья, и Тетушка поделилась с ней своей добротной простой одеждой.

Она не гляделась в зеркало уже давно. Спустя некоторое время после того, как ее приютили, они с Тетушкой сходили в общественные бани, где Лили с остервенением терла себя мочалом. И хотя запах пожарищ давно уже выветрился, он как проклятье довлел над ней, словно навсегда въевшись в кожу, волосы, крылья носа. Одевшись в подаренную одежду, она вышла в помещение с зеркалом. Запад — богатый край, здесь зеркала не стоили столь дорого, как в других землях.

Отражение, которое она увидела в зеркале, ужаснуло ее.

У этой женщины не было возраста. Безучастные усталые глаза не могли принадлежать ей.

А это что? От природы русоволосая, она обнаружила белые как снег нити, испещрившие полотно ее волос.

Это не она — это кто-то другой. Ей суеверно подумалось, что, назвавшись чужим именем, она превратила себя в другого человека. На глаза снова навернулись слезы, и ее охватила жестокая ярость. Если бы не беременность, делавшая ее слабой и плаксивой, она бы давно отомстила всем врагам и с чистой совестью упокоилась. И, возможно, на том свете ее бы встретил Рейнард. Такой, рыдающей на полу возле зеркала, ее застала Тетушка.

— Я ненавижу этого ребенка! Ненавижу! Не хочу его рожать!

— Полно тебе, детка, ничего уже не поделаешь. Потерпи, срок уже к концу подходит…

— Вы не понимаете! Посмотрите на меня! Что со мной стало?! Это не я!

Она вцепилась обеими руками в собственные волосы и с отчаянием потянула их вниз.

— Послушай, — устало вздохнула Тетушка. — Послушай, ты ведь можешь и не воспитывать его, раз уж не хочешь. Я знаю, так бывает, всякое повидала. Иногда женщина не может вынести собственного ребенка, потому что один взгляд на него рождает невыносимые воспоминания. Так бывает. Не мучь себя и его. Все мы разные.

Она неуклюже приземлила своей полное тело рядом с ней и ласково притянула ее к себе.

— Я сужу по себе — прости меня, старую. Для меня, когда в одночасье я потеряла все, ребенок стал смыслом жить дальше. Я не жалею, хоть мне и пришлось тяжело. Но ты — другая. И это не делает тебя плохой, — она погладила ее по волосам. — Вытравливать плод всегда опасно, да и срок у тебя уже большой, поздно уже. Поэтому хочу предложить тебе вот что… Ты девушка разумная, так что подумай сама, и ты поймешь, что так будет лучше для всех. Моя младшая дочь много лет не может понести. Они уже отчаялись. Они хорошие люди, муж работящий, живут в достатке. Они будут любить твоего малыша, раз уж у тебя сил на любовь не осталось… А ты пойдешь дальше.

Она тихо плакала в ее объятиях. Напряжение копилось так давно, что ночных слез было недостаточно, и сейчас ей казалось, что они никогда не прекратятся, а мысль о разлуке с ребенком, которого она ненавидела мгновение назад, острой занозой впилась в сердце. Она не понимала собственных чувств. Но, тем не менее, слова Тетушки звучали разумно.

В их суровом мире она не смогла бы выжить одна с ребенком на руках, а другого мужчину, кроме Рейнарда, она не представляла рядом с собой. Она даже не знала, как именно будет мстить: ненависть застилала разум, и все, что она видела перед собой, — это то, как она предает мучительной смерти проклятое семейство. Жаль, нет возможности убить суку Эллин. Если бы она могла, она бы воскрешала и убивала ее вечно. Эта тварь принесла всех в жертву собственному честолюбию и уязвленной гордыне, гореть ей в семи преисподних!

Предложение Тетушки было разумным. Так будет лучше для всех.

После эмоционального взрыва на нее нашло равнодушие. Остаток дней она просто ела и спала, механически выполняя несложные заказы.

Ребенок родился в пору миграции медуз. Бесчисленное количество смертоносных существ заполонили прибрежные воды. Это длилось не слишком долго, что было хорошо, ибо рыбачить становилось невозможно — забивались сети. Но ночью можно было стать свидетелем невероятного зрелища: на фоне звездного неба, словно его продолжение, в чернильной воде синими огнями колыхались пугающие своей красотой создания. Лили взяла привычку приходить на берег вечером, ближе к закату, и сидеть на прибрежных камнях, слушая рокот волн. Позже, вспоминая то время, она будет уверена, что именно море спасло ее от безумия. Именно море подарило ее душе умиротворение. Она бы не стала той, кем она является сейчас. Уважаемой септой, воспитывающей славную девочку из хорошей семьи. И где-то там, далеко, ходит по земле ее мальчик, последний из Рейнов, и сам не знает об этом, и это хорошо. Они оба оказались заложниками обстоятельств, и это было лучшим выходом.

Она сидела на камнях и глазами впитывала красоту летних сумерек. Солнце уже село за горизонт, но последние лучи все еще тлели в висящих низко облаках.

Близ берега угадывалось легкое свечение.

Шевеления сегодня были активней обычного. Она почувствовала позыв опорожниться одновременно с легкой волной спазма.

«Надо бы пойти домой».

Недалеко от дома Тетушки она ощутила, как из нее вытекает что-то склизкое и медленно ползет по бедру. Схватки становились чаще. Ей приходилось постоянно останавливаться, чтобы отдышаться. Сильно тошнило.

Когда она дошла до дома, нижняя юбка уже намокла и неприятно липла к ногам.

Она помнит, как боль медленно нарастала, и ее поясница, казалось, сейчас разломится пополам.

Часть ночи, пока она еще могла держаться на ногах, она ходила по комнате кругами, но когда терпеть стало уже невыносимо, ее усадили на стул, на котором вот уже много поколений женщин этой семьи произвели на свет детей. Она вцепилась в ручки так, что онемели пальцы.

Малыш родился в полдень, и ей положили его на грудь. Акушерка была довольна: роженица была послушной и крепкой, а малыш здоровым.

На краткий миг, когда темная головка малыша коснулась ее ноющей груди, Лили стала вновь Эммой. Она держала на руках последнего представителя некогда славного рода, и его незаконнорожденность ничего не меняла. Он был совсем один на этом свете. И она тоже.

«Мне жаль, любовь моя… мой маленький… мне очень жаль».

Она погладила пальцем маленький смешной носик, коснулась темного вихра надо лбом. Темные волосы Рейнарда. И глаза наверняка будут такими же, как у него.

Она испытала одновременно и грусть, и гордость.

Малыш вырастет копией отца.

Она приняла правильное решение.

В тот же день ей туго забинтовали грудь, а малыша покормила славная соседская девушка. Из деревни в нескольких милях от Ланниспорта выехала молодая бездетная пара. Дочь Тетушки вот уже несколько лет не могла зачать, и они уже отчаялись услышать в доме детский топот. Эта странная молчаливая девушка стала для них поистине подарком судьбы.

Но пока они не доехали, у Эммы было еще несколько часов и никто не тревожил ее покой. Она лежала на своем бедном ложе, за окном шумел летний день, были слышны крики чаек и голоса торговцев, песни бродячих артистов на площади, а в ее руках лежало ее сокровище, которое ей предстоит потерять. Ненависть еще жила в сердце Эммы, но она не хотела переносить это бремя на своего сына. Пусть он вырастет. Пусть станет взрослым и красивым, как Рейнард. И пусть никто не свяжет их друг с другом. Своей местью она не воскресит любимого. Никогда больше не возродятся Львы из Кастамере — они стали пеплом, что унес ветер. Но Эмма уберегла их кровь. Они будут жить в этом малыше, назло всем ветрам.

Молодая пара неловко жалась у двери, стыдясь своих счастливых глаз. Они увезут его в деревню, и он вырастет там, вдали от шума города, запаха пепла и горя, не зная ни своей настоящей матери, ни своего настоящего отца. Это будет ее маленькой победой на Тайвином.

В момент, когда его забрали из ее рук, она вновь стала Лили. Но и эту личину ей придется в скорости сменить. Как только прекратятся кровотечения и ее тело очистится, она примет обеты в обители Девы и навсегда растворится в серых одеяниях.

* * *

Скарлетт медленно отходила ото сна. Небольшой сквозняк шевелил пряди на лбу. В комнате было свежо и пахло дождем, и сквозь полудрему ей слышался детский голосок, напевающий песню о жабах.

— Три маленькие жабки резвились во пруду…

Три маленькие жабки…

«Здесь есть другие дети, кроме меня?»

— Три маленькие жабки и одна цапелька…

Глаза опять слиплись, и Скарлетт подняла руку, чтобы их протереть. Она чувствовала себя гораздо лучше: боль почти прошла, но слабость еще оставалась.

— Маленькая цапелька танцует у пруда, а в небесах плывет луна…

Послышался топот резвых ножек, и Скарлетт, продрав глаза, увидела справа от себя детское лицо в обрамлении темных кудряшек. Карие глаза с лукавым лисьим вырезом внимательно смотрели на нее.

Сонная Скарлетт недоуменно уставилась на серьезную мордашку, и несколько мгновений они молча смотрели друг на друга.

Она решила первой нарушить воцарившееся молчание.

— Привет.

Малышка, на вид лет пяти, удивленно распахнула глаза.

— Как тебя зовут?

Она сделала шаг назад, и, словно бы собираясь с силами, подняла руки к груди и сжала кулачки. Этот неосознанный жест окончательно заставил Скарлетт проснуться. Ребенок не выглядел напуганным, но подобная настороженность вызвала у нее интерес.

Собрав в себе все свое мужество, малышка подняла голову и с достоинством произнесла:

— Леди Эллин Бейнфорт.

Скарлетт на первый момент показалось забавным, что они тезки, но только на первый момент.

Невероятная догадка озарила ее, когда она попыталась пошевелиться в постели, и Эллин, вздрогнув, выбросила вперед ладошку. На ладони, возле большого пальца, Скарлетт заметила крупную родинку.

Взращенная отцом ирландцем, она наслушалась в детстве рассказов про всевозможных фей, баньши и призраков. Очевидно, перед ней стояла хозяйка этого тела.

«Вот как, значит, я выгляжу теперь».

— Не двигайся, демон! Я тебя не боюсь!

Скарлетт, открывшая было рот, чтобы успокоить ее и прояснить удивительную ситуацию, в которой они оказались, подавилась воздухом.

— Почему… — она прокашлялась. — Почему ты называешь меня демоном?

— А ты разве не демон?

— Нет.

— Ты лжешь. Только демон мог занять чужое тело.

Эллин прошлась поодаль от кровати и встала в изножье. Все это время она не отрывала от нее глаз.

Скарлетт попыталась встать, на что девочка издала протестующий крик. Она недоуменно поглядела на свою грозную собеседницу.

— Я просто хочу привстать.

Она неловко приподнялась под прищуренным взглядом Эллин и теперь полусидела, облокотившись о стену. На спине натянулись прилипшие бинты, и Скарлетт поморщилась.

— Я не демон — я человек. Меня зовут Скарлетт.

— Ты украла мое тело!

— Я не крала его — я сама не понимаю, почему оказалась здесь.

— Ыыыыы… — Эллин замотала кудрявой головой и затопала ногами по полу. — Ты мне врешь! Врешь!

Она внезапно забралась на кровать и быстро поползла к Скарлетт, которая от неожиданности натянула на себя одеяло в попытке укрыться.

Эллин уселась на нее, и Скарлетт охнула от боли.

— Немедленно уходи из моего тела! Быстро! — приказала она командным тоном.

— Но я не могу… — сдавленно прохрипела Скарлетт.

— Можешь.

— Но как?

Некоторое время они сидели в тишине, нарушаемой лишь яростным сопением воинственно настроенной малявки.

— Слезь с меня.

— Нет.

Скарлетт попыталась уговорить ее с помощью логики.

— Ты понимаешь, что для того, чтобы я покинула это тело, оно должно умереть?

Эллин стрельнула острым взглядом из-под упавшей на глаза челки.

Скарлетт повозилась, пытаясь уменьшить натяжение бинтов.

— Я умерла, прежде чем попала в твое тело. Ты тоже умерла.

Эллин молчала.

Скарлетт решила продолжить. Если она ее заболтает, может, она соизволит слезть с этого многострадального тела? Она ощутила, как под весом Эллин на спине содралась часть бинтов, и это место начало неприятно саднить.

— Я не демон — я не знаю, с чего ты это решила. Я человек. Я умерла, упав с лестницы.

— Как мейстер Оген?

— Какой еще мейстер Оген?

— Он… Неважно. Не думай, что тебе удастся меня заболтать, демон.

И она поерзала, устраиваясь поудобнее. У Скарлетт побелело в глазах от боли.

— Да никакой я не демон, дуреха! Слезь с меня немедленно!

— НЕТ!

И Эллин подпрыгнула.

Спустя какое-то время Скарлетт вновь пришла в себя.

Маленькая разбойница сидела по правую руку от нее и болтала ногами. Скарлетт вознесла хвалу небесам, что та сидит не на ней.

— Давай поговорим. Ты ведь уже большая девочка. Поговорим, как взрослые, — предложила ей Скарлетт, вспомнив некоторые из приемов Ретта, которые он использовал в общении с ее сыном. На Уэйда это действовало.

Эллин обернулась, одарив ее сумрачным взглядом.

— У тебя даже фамилии нет, демон. Ты какой-то крестьянский демон, видимо.

«Чего?» — Скарлетт некультурно удивилась этой странной логике.

— Пх… Я не демон. И фамилия у меня есть. Мое имя Скарлетт О’Хара Гамильтон Кеннеди Батлер.

— А чего такая длинная?

— Потому что я трижды была замужем.

— Демоны выходят замуж?

— Я тебе уже говорила…

— А как вы делаете детей?

Скарлетт вновь едва не подавилась готовой сорваться с губ проповедью о том, что не надо называть ее демоном. В конце концов, она честная женщина.

— Что?

— Ну, я знаю, как у собак появляются щенята, а мейстер мне сказал, что люди тоже так делают, а ты звала свою дочь и плакала, пока спала. Значит, у тебя есть ребенок.

— Да, есть… — растерянно проговорила Скарлетт. — У меня их трое…

— Вы делаете это так же, как люди и собаки?

— К чему вообще этот вопрос?!

Ошарашенная настойчивым интересом к столь неприличной для леди — тем более маленькой леди — теме, Скарлетт некоторое время молчала. Эллин выжидающе смотрела на нее.

— …

— … Я не демон, я человек. И мы сделали… Пресвятая Дева… Родили детей так же, как и все обычные люди.

Эллин выглядела удивленной.

Скарлетт внутренне взмолилась небесам, чтобы эта малявка не выкинула чего-нибудь еще.

Она чувствовала себя неловко.

— Ты упомянула Деву. Всем известно, что демоны не могут упоминать богов. Они их ненавидят.

Скарлетт вздохнула с облегчением. Наконец-то.

— А почему ты три раза выходила замуж?

— Потому что мои мужья умирали.

— А почему они умирали?

— Ну… Когда я вышла замуж впервые, началась война, и мой муж уехал… в общем, уехал на войну. Там он заболел и умер. А я родила ребенка. Второй… тоже умер. От него у меня тоже остался ребенок.

— А третий?

«А третий убил меня».

— А третий жив, но мертва я.

Они еще некоторое время посидели в тишине.

— Ты очень странно разговариваешь. Ты из Королевских земель?

— Королевские земли? Это где-то в Европе? В Англии?

— Что такое Европа? Это страна такая?

Снова неловкое молчание.

— Ты знаешь, какой сейчас год?

— Двести восемьдесят третий от завоевания Эйгона.

— Это сколько от рождества Христова?

— Кто такая Христова?

Скарлетт была в отчаянии. Она с мольбой глянула на картину со святыми. Святые молчали.

— Хорошо, — она вздохнула. — Скажи, пожалуйста, где мы находимся?

Настала очередь удивляться Эллин.

— В Вестеросе.

— Это страна?

— Это контингент… Нет, не так… Кон-ти-нент. Вот! Кон-ти-нент.

«Континент… Кажется, так называли Америку. Европа тоже на континенте. Тогда что за континент Вестерос?»

— Мы на востоке? — спросила Скарлетт с надеждой.

Девочка поглядела на нее, как на умалишенную.

— Нет, на Западе.

«Ничего не понимаю».

— Как называется эта страна?

— Семь Королевств.

Скарлетт откинула голову и стукнулась затылком о стену.

Снова это неловкое молчание.

Она подняла руку и провела ею по глазам. Поглядела на окно. Снова вздохнула. Эллин сидела с краю и болтала ногами.

— Хорошо. Мы на Западе. Хорошо… Что это за… — она обвела рукой комнату, — монастырь?

— Что такое монастырь?

Скарлетт едва не взвыла.

— Ну это же явно богадельня! Вон, на стене даже святые висят!

Эллин проследила за ее жестом и посмотрела на изображение Семерых.

— Это Семеро. Они боги. То есть они один бог, но их семь. То есть они все и есть бог, но просто их много.

Скарлетт ничего не выражающим взглядом смотрела на нее.

— Тебе лучше спросить у септы — она хорошо объясняет.

— То есть здесь, в Вестеросе, молятся Семерым богам? Верно?

— Здесь да, но вообще нет… то есть не везде… вот на Севере…

Скарлетт застонала.

— Господи, за что?

Она с трудом взяла себя в руки.

— Ладно, оставим это до лучших времен. У меня просто нет информации. Когда я выйду, то наверняка пойму, где нахожусь.

Она немного подышала. По видимому, из-за последних происшествий ей трудно дышать. И воздух такой влажный, плотный.

— Расскажи мне о себе.

Ты для меня пока всего лишь маленький мальчик, точно такой же, как сто тысяч других мальчиков. И ты мне не нужен. И я тебе тоже не нужен. Я для тебя всего только лисица, точно такая же, как сто тысяч других лисиц. Но если ты меня приручишь, мы станем нужны друг другу. Ты будешь для меня единственным в целом свете. И я буду для тебя один в целом свете…

Антуан де Сент-Экзюпери, «Маленький принц»

— … вот. А еще я люблю лазить по сундукам с тканями в солярии. Там много красивых тканей лежит. А у дедушки в покоях есть сундуки с бабушкиной одеждой — она очень дорогая. И украшения там есть — шпильки, заколки, гребни. Когда я вырасту, то буду их носить. Они из хрусталя, жемчуга, серебра, золота, кораллов, кости, бирюзы… — Эллин вдохнула еще воздуха, — опалов, аметистов, изумрудов, рубинов, топазов…

Скарлетт уже час слушала историю ее жизни.

— … агатов, цитринов и даже из шелка! Из него такие красивые цветы получаются! Как настоящие!

Эллин мечтательно зажмурилась.

«И не повторилась ни разу. Надо же.»

А Скарлетт точило воспоминание о сне, который приснился ей после первого пробуждения. Чарльз тогда сказал ей о «новом мире». Она начала понимать, что это не было оговоркой. Она не привыкла придавать значения снам — этому научил ее Ретт, — но тот сон точно был необычным. Как и все произошедшее с ней после падения, впрочем.

Изначально она подумала о том, что попала куда-то в другую страну. Разум отказывался верить в то, что это не тот мир, в котором она жила. Когда Эллин упомянула о книгах с историями, которые читала с мейстером, Скарлетт сказала, что слышала о похожем — об Артуре и рыцарях круглого стола.

— Не знаю такую сказку. Она с твоей родины?

— Можно и так сказать.

— Я слышала только про одного Артура — это сир Артур Дейн, Меч Зари, родственник моей мамы. Он никакой не король, он белый плащ. А! Еще есть один Артур, но ему два годика и он все время писается.

«Может, она просто не слышала эту сказку», — с надеждой думала Скарлетт, не особенно, впрочем, в этом уверенная.

Потому что Скарлетт никогда нельзя было назвать эрудированным человеком — она не забивала свою голову тем, что непосредственно не касалось ее жизни. Все эти истории о дальних землях, какие-то древние легенды, исчезнувшие цивилизации, да хотя бы даже история ее родного края до того, как там появился ее отец, не интересовали ее ровно нисколько.

И сейчас она об этом сожалела.

Эллин была очень образованным ребенком — видно, что ею занимались. Она вывалила на Скарлетт огромный пласт информации — несколько беспорядочный, правда, — изобилующий важными детскими наблюдениями, чем-то вроде «и тааам можно найти красивые камешки, которые, если их намочить, станут разноцветными» или «такие жуки очень воняют, если их случайно раздавить».

Она правильно изъяснялась, не коверкая язык, и почти не шепелявила. В какой-то момент Скарлетт подумалось, что в ней есть что-то от Уэйда: помнится, он тоже становился очень словоохотливым, когда она оставляла его с Мелани. Он даже показывал ей свои «сокровища», которые носил в карманах коротких штанишек: какие-то обрывки веревок, пуговицы, скрепки и прочий, как считала Скарлетт, «мусор», который ее сын бережно хранил от взора матери, все норовившей это выкинуть, ибо «в доме и так полно нормальных игрушек, Уэйд! Дядя Ретт подарил тебе настоящую железную дорогу, и у тебя есть солдатики, которых я купила на Рождество! А ты таскаешь всякий мусор, как какой-то беспризорник!»

Но для маленького Уэйда это не было мусором. И он, пряча глаза, которые становились похожи на глаза испуганного олененка, сжимал кулачки в карманах своих штанишек. А потом приходил Ретт и они заговорчески шушукались, после чего покаянная голова Уэйда показывалась в дверях ее кабинета, и он покорно выворачивал перед ней пустые карманы. Он боялся ее…

Эллин же не боялась никого, думала Скарлетт до того момента, пока девочка не дошла до важного события, в результате которого Скарлетт вообще появилась в этом мире, а сама Эллин превратилась в призрака.

— Мне сказали, что я должна поехать в Утес Кастерли, где меня будут воспитывать. Это очень важно, чтобы я нашла мужа. Я не хотела ехать. Тем более дедушка заболел. Когда он приехал из Коверта, он был очень бледный и у него под глазами были черные мешки. Он сразу лег в кровать и почти не вставал. Я сказала, что без него никуда не поеду, а он просто по голове меня погладил и улыбнулся. И пообещал приехать ко мне, когда выздоровеет. Я спросила его: «Когда ты выздоровеешь?», а тут септа пришла, и он ничего мне не сказал. Они поговорили, и септа меня увела. Я расстроилась, что дедушка со мной не поедет — даже плакать начала. Но няня сказала, что дедушка расстроится, если увидит, как я плачу, и он отправляет меня в Утес для моего же блага. Няня тоже со мной не ехала — только септа. Я еще больше расстроилась. Я хотела забрать с собой Мартина, Веснушку и Ури, но мне запретили. А потом утром мы поехали, как обычно, в септу Лоты. Я подумала, что мы вернемся домой, как всегда, и они передумали меня отправлять, но септа отвела меня покушать перед дорогой и сказала, что мы поплывем на настоящем корабле и мне надо хорошо поесть, потому что на кораблях плохо кормят.

Она помолчала некоторое время. Скарлетт ее не торопила.

Последние события ее прошлой жизни — агония, смерть и перерождение, — казалось, перекроили ее душу, и она стала чуть терпеливей. А долгие минуты страданий и размышлений заставили повзрослеть. Будь она прежней, она не отнеслась бы столь щадяще к состоянию Эллин и попыталась бы вытрясти из нее ответы на все свои вопросы — и вряд ли бы получила их. Только смерть научила ее быть внимательной к другим. Какая ирония…

— … я не хотела есть, тем более еда была совсем не вкусной — особенно этот суп с водорослями, он такой склизкий… — Эллин поморщилась. — Я уронила на пол рыбу, и ее уволок котенок. Я решила забрать его себе, чтобы мне не было скучно. Мне строго-настрого запретили отходить далеко от взрослых. Но я подумала, что успею быстро, и это был трактир, там не должно быть опасно.

— Любое место опасно для маленьких девочек.

«И не только маленьких. И не только девочек.»

— Теперь я знаю, — Эллин выглядела несчастной. — Я побежала за котенком, но он был такой быстрый! Он забежал в дверную щель подвала, и я передумала его ловить — в подвалах страшно. И дедушка всегда говорил, что в подвалы нельзя ходить без взрослых. У нас в замке тоже есть подвалы. Много подвалов. Там целые залы, комнаты… Я была в некоторых, а в другие меня дедушка не пустил — сказал, что я маленькая. А в эти подвалы он меня отвел, чтобы я сама не полезла туда, без него. Лучше он сам мне все покажет. У нас очень красивые подвалы. Некоторые из них жуткие, но все равно…

Она вновь замолчала.

Скарлетт понимала, что это тяжело. И Эллин скорее с удовольствием расскажет ей про свой замок, нежели про смерть.

Малышка собралась с силами.

— Я стояла перед дверью и думала о том, как септа меня отругает. Еще я слышала какой-то шум. Я подумала, что это меня ищут. Я развернулась и хотела уйти, но за мной стоял…

Она зажмурилась.

— … за мной стоял очень страшный… он смотрел на меня и улыбался… я испугалась … а потом другой меня схватил… Они утащили меня в подвал и завязали мне рот.

Она развернулась на кровати и прижалась к Скарлетт. Со стороны, если бы кто-то мог видеть Эллин, это наверняка выглядело очень мило. Две близняшки-сестрички. Но Эллин не воспринимала Скарлетт как ребенка, несмотря на внешность — она искала поддержки в единственном взрослом человеке, который был рядом.

— Они начали ругаться, — прошептала Эллин. — И один сказал другому: «Я не хочу терять свои золотые. Ее дядя нам не заплатит.» Потом они пошли куда-то в темноту, зажгли там свет и начали убираться. А потом снова поругались и подрались. Я пыталась слезть с коробок, но полка упала. И Страшный пошел ко мне. Но по дороге он загорелся. Он так кричал…

Она уткнулась лицом в ее грудь. Скарлетт высвободила целую руку и неловко обняла ее.

Было неудобно, спина жутко саднила, грудь сдавило, но все это было неважно.

— … он горел и кричал. А потом начался пожар. Мне было так страшно! Я плакала, сильно. Потом выскочил котенок и тоже загорелся. У меня живот заболел. Ничего видно не было. Я кричала, кричала, кричала! Потом он упал, и из него вылезла лиса. Лиса была огнем. У нее было много хвостов.

Скарлетт молча гладила ее по спине.

«Бедная малышка! Наглоталась дыма и бредила.»

— Потом кто-то сломал дверь и вытащил меня. Но он тоже загорелся. Я плакала и ползла вперед. Глаза щипало сильно. Руки и ноги болели. Но мне было очень страшно, и я ползла. А потом я позвала на помощь. У меня голос пропал, и я звала в голове. Я звала, звала, звала… Живот начал сильнее болеть. И руки с ногами внутри как будто горели — как будто внутри меня тоже огонь течет. И я звала, звала… Потом я услышала чей-то голос, но ничего не поняла. Но я не сдавалась! Я знала, что меня услышат! И меня услышали!

Она повозилась и встала на четвереньки. Лицо ее было почти вплотную к лицу Скарлетт.

— Потом я услышала «Я здесь! Я здесь!». Я уже не могла двигаться и упала. Как ты думаешь, это могла быть моя мама?

Заплаканные глаза сияли надеждой. Скарлетт стало совестно. Она не ее мама. Она никогда не сможет сказать, что это была она.

— Я не знаю, маленькая. Может быть.

— Я думаю, что это была мама! Мейстер и дедушка рассказывали мне о ней! Они сказали, что мама меня ждала! Она сшила для меня красивые платьица! И пеленки! Она пела мне песенки, когда я была в животике! Мама меня любила!

Она села на пятки и потерла глаза руками.

— Пусть папе все равно на меня… Но мама меня любила…

За дверью послышались шаги — Скарлетт и Эллин замерли. Но шаги стихли так же быстро, как и появились. Кто-то просто прошел мимо.

— Что было потом? После того, как ты услышала чей-то голос?

— Голос мамы!

— Да, голос твоей мамы. Что было потом?

— Я стала как облачко и улетела вверх, под потолок. Огонь был очень красивый. Потом мне стало грустно, и я захотела домой. Но когда я оказалась на улице, то увидела септу Лею. Я приблизилась к ней, но она меня не увидела. У нее были страшные глаза…

— Страшные глаза?

— Да, они стали темными и широко-широко открытыми. Она смотрела на огонь и говорила: «Только не второй раз! Только не второй раз!»

— Твоя септа просто очень испугалась. Наверно, она уже пережила пожар когда-то.

— Наверно…

Тело Скарлетт затекло от долгого сидения, и она попробовала улечься.

— Потом из огня достали меня. Я очень удивилась. Меня передали септе. Я решила никуда не уходить и разобраться — тем более, зачем мне возвращаться домой, если меня все равно никто не видит. Я забралась в повозку…

Она вздохнула и улеглась рядом со Скарлетт.

Скарлетт снова впала в полусонное состояние. Это немного раздражало. Скорее всего, дело в детском теле, а она сама просто от этого отвыкла. Но разговор с Эллин еще не был закончен. Она взяла себя в руки.

— Я упала с высокой лестницы. Мои муж и дочь вернулись из долгой поездки — я очень соскучилась. Но когда мой муж поднимался, мы с ним повздорили, — ей все еще трудно было это вспоминать. — Я оступилась на ступеньке и скатилась вниз.

— Ты себе шею сломала, да? — с детской непосредственностью поинтересовалась Эллин.

— Нет.

— Голову?

— Нет, я…

— Ногу? Что?! Просто наш прежний мейстер, говорят, тоже упал с лестницы и умер. Но он сломал ногу. Я удивилась очень, что от сломанной ноги можно умереть. Правда, он был совсем старенький…. Сколько тебе лет?

— Двадцать восемь.

— О! Ты старше моего папы.

— Я потеряла много крови. Когда из человека вытекает много крови, он умирает. Это не происходит быстро. Это довольно мучительно. А потом я… летела, — и Скарлетт едва не ляпнула, что услышала зов Эллин и пришла на него. Пусть лучше ребенок думает, что это была ее мама, которую она никогда не видела.

— И ты прилетела в мое тело?

— Да, я летела куда-то, — «В ад, вестимо.» — А потом внезапно оказалась лежащей на полу, а вокруг все горело. И я поползла вперед. Потом меня кто-то вытащил и передал в руки септы. Ее Лея зовут? Ну вот ей меня и передали. Честно говоря, я думала, что брежу. А потом я очнулась здесь.

— Ты плакала.

— Ты меня видела?

— Да, я тут сидела, — и она показала в угол справа от кровати.

— Странно, что я тебя не заметила.

— Когда ты проснулась сегодня, вот прямо перед нашим разговором, я подумала, что ты не увидишь меня. Я очень удивилась.

«А я как удивилась…»

— Так почему же ты назвала меня демоном?

— А ты не знаешь? А, ну да, ты же не знаешь… Мне няня часто рассказывает разные истории. Существуют демоны или злые духи, которые живут в вещах и старых зеркалах. Когда они видят мертвое тело только что умершего человека — они в него вселяются и идут есть людей. Или мучать. Или убивать. Хотя, есть и убивать, кажется, одно и то же… Интересно, а они могут есть, не убивая?..

— Понятно. Тогда почему ты спросила про фамилию?

— Ну, крестьяне же не имеют фамилий. Только господам можно.

— У нас все имеют фамилии. Ну, почти все.

— Зачем?

— Что «зачем»?

— Зачем им всем фамилия?

Скарлетт и сама не знала, что ответить на этот вопрос. Она никогда об этом не задумывалась. Даже когда была ребенком.

— Тебя точно никто не видит так, как я сейчас?

— Я всю дорогу ехала с вами в повозке, и септа смотрела сквозь меня. Потом они прибыли сюда и тебя унесли, ты же уже была в моем теле. Тебя положили сюда, ты вся грязная была и вонючая. Они крутились вокруг, и никто меня не заметил. Тебя отмыли, перевязали и переодели. Септа Лея была какая-то странная…

— Еще бы ей не быть странной! Тебя ей доверили, а ты едва не сгорела заживо и теперь лежишь без сознания.

— Да, но… — Эллин вздохнула. — Я не могу объяснить. Мне слов не хватает. Она просто была странная, и все тут.

— Она тебе не нравится?

— Она не из наших мест. Она откуда-то из Сарсфилда. Мы отличаемся от остальных. Она даже разговаривает по-другому. Наверное, я просто еще не привыкла к ней. Ты спишь?

Скарлетт с трудом держала глаза открытыми.

— Нет, я тебя слушаю.

— У тебя глаза закрыты.

— Я просто медленно моргаю.

— Мне очень скучно…

— Я так и не поняла, где мы находимся. Может, ты походишь и послушаешь, соберёшь информацию? Потом придешь и расскажешь мне.

— Ладно.

Она спрыгнула с кровати.

— Можешь не притворятся, что тебе не хочется спать. Я же вижу.

И, словно копируя кого-то, уморительно произнесла:

— Сладких снов, малышка.

Скарлетт улыбнулась. Ей понравилась эта девочка.

— СКАРЛЕТТ! СКАРЛЕТТ, ПРОСНИСЬ!

— Что случилось?!

— Здесь делают детей! Я сама видела!

— ЧТО?

Эллин взволнованно прыгала на одном месте — Скарлетт, вспомнив недавнее пробуждение, в очередной раз порадовалась, что она прыгает не на ней. Наверное, она еще долго будет этому рада. Когда ты болен и не можешь двигаться, для счастья нужно так мало…

— Может, ты что-то напутала?

— Да нет же! Сама видела!

— Я почти уверена, что все не так, как ты думаешь…

— Ох, ты мне не веришь…

— Не расстраивайся — просто расскажи, что было.

— Ну хорошо. Я гуляла по двору и услышала крики. Здесь есть отдельное крыло, оно напротив нас. Я зашла туда. Там на кроватях лежали две тети, и они кричали или плакали. А в другой комнате… — она замолкла.

Скарлетт начала смутно догадываться.

— Там тетя сидела на странном кресле. Она была почти голая и вся красная. А вокруг крутились какие-то септы в белых передниках. А потом… потом…

«Что-то рановато, на мой взгляд, она узнала, откуда именно берутся дети.»

— ИЗ НЕЕ ВЫЛЕЗ РЕБЕНОК!

— Тише, не кричи.

— Меня все равно никто не видит и не слышит, а они так орут, что вообще все заглушают!

— Но я-то тебя слышу!

— Из тебя тоже так дети вылезли?!

«Господи, почему я вообще веду с ней подобные разговоры? »

— Успокойся и послушай меня. Такова природа…

— Из каждой женщины вылазиют дети?!

— Да… нет, не из каждой… ну, почти… Прекрати скакать, у меня голова кружится.

Иногда Скарлетт сама себе удивлялась, вот как сейчас. Она все списывала на самочувствие, но память о прошлой жизни настойчиво опровергала ее предположения. Когда в прошлом она испытывала недомогания, то становилась очень раздражительной и дерганной. Ограничения, которые накладывало ее состояние, мешали ей вести тот активный образ жизни, к которому она привыкла.

Сейчас она тоже болела, но все, чего ей хотелось, — это спать и чтобы вокруг было тихо.

И больше ничего.

«Как старая бабка…»

Сила ее духа, позволявшая ей не думать о неприятных вещах и действовать несмотря ни на что, наложилась на взросление и принятие себя (пусть и частично). Прежняя она отругала бы Эллин, которая, в сущности, не виновата, что некоторые вещи в ее жизни ей пришлось узнать в откровенных подробностях и не так, как надо. Вся ее вина — это любознательность ребенка, который привык всегда получать ответы на все свои вопросы. Тем более, Скарлетт сама попросила ее походить и собрать информацию.

Надо отвлечь Эллин чем-нибудь, пока она придумает ответ. И есть еще один вопрос — весьма очевидный, но пришел он ей в голову только сейчас.

Отвлекать ее не пришлось, ибо в помещение вошла септа Нора. Эллин дернулась, резво убежала в свой любимый угол и замерла там, как мышонок.

Септа не заметила ничего.

Она радостно поприветствовала Скарлетт и поставила у изголовья кувшин и стакан.

Скарлетт теперь смогла потихоньку развернуться и увидеть сбоку от кровати нишу в стене, где помимо прочего стоял подсвечник и связка свеч.

Ее напоили травяным чаем и сказали, что теперь ей нужно часто пить — это необходимо для быстрого выздоровления. Леди хочет на горшок? Нет? А поесть? Тоже нет? Ну хорошо, тогда септа зайдет позже.

И она ушла.

Скарлетт подумалось, что, исходя из рассказа Эллин, септа Лея при ней была кем-то вроде гувернантки. И это очень странно с ее стороны — практически не навещать свою питомицу. После того, что произошло, учитывая их относительно теплые отношения с Эллин, септа Лея должна была ночевать вместе с ней и ни на шаг не отходить. А еще ей показалось странным, что септа попросила ее рассказать о произошедшем почти сразу же, как увидела. Она не спросила, как она себя чувствует, не попыталась успокоить ребенка, который слова не промолвил с момента пробуждения. Тем более Эллин всего пять лет. Да и просьба была поставлена странно: «Вы расскажете мне, что помните.»

А если она знает что-то про появление Скарлетт в этом теле?

Раздумывать над этим дальше ей не позволила Эллин.

— Она милая, септа Нора. Она из наших краев.

— Как ты это поняла?

— Разговаривает как мы. А еще вот.

Эллин подошла к жаровне и подняла красно-белый веер.

— Это ее комната. Она сейчас ночует с другой септой. Она из благородных, не крестьянка.

— По ней видно.

— Она из очень старого рода — они служат нашей семье, присяжные рыцари. Она, как и я, потомок первых людей. А бело-красный веер их герб. Интересно, почему она решила стать септой? Она такая красивая…

— Ты все это время, пока я была без сознания, сидела в этой комнате?

— Нет, я гуляла.

Скарлетт недоуменно моргнула.

— Тогда почему ты мне не сказала?

— Ты не спрашивала.

— Но я же попросила тебя походить и собрать информацию.

— Ну да. Но это же другое. Тогда я просто гуляла, а сегодня я собирала информацию.

— …

— Потому что ты попросила. А в то крыло я не ходила, потому что мне было неинтересно.

— Ты умная девочка, Эллин. Иногда я забываю, что тебе пять лет.

— Бывает… — покивала головой Эллин.

Что будет с ними дальше? Скарлетт еще может адаптироваться в этом мире, вырасти и выжить. Но что будет с Эллин?

Мертвой ее назвать язык не поворачивался: мелкая шкода была живее всех живых — уж живее Скарлетт точно.

Она будет вечно преследовать ее? Так никогда и не вырастет и навсегда останется хорошенькой кудрявой малышкой? Это было несправедливо.

«Я подумаю об этом завтра.»

— Что еще ты знаешь об этом месте?

«Только не спрашивай про ЭТО…»

— Ты не ответила на мой вопрос. Все дети так вылайзиют?

— Вылезают… Да, все.

— И я так же вылезла?

— И ты.

— И ты?

— И я.

— А почему тети кричат?

— Потому что это больно.

— Поэтому моя мама умерла?

Ну и что ей ответить на это?

— Я не знаю.

— Но ты же сказала, что у тебя трое детей! Значит, из тебя тоже вылезали!

«Боже…»

— И ты не умерла!

— Иногда бывает, что что-то идет не так — например, может вытечь много крови. Женщины часто умирают от этого.

Эллин побледнела.

«Нет, нет, нет! Я не должна была изъясняться так! Я же ее напугала! Господи, ну почему это все происходит?!»

— Значит, из моей мамы вытекло много крови, и поэтому она умерла?

— Я не знаю. Возможно.

— Значит, если бы меня не было, моя мама была бы жива?

Эллин подошла к ней ближе, неловко теребя в руках веер.

— Папа поэтому меня не любит? Скарлетт, ответь…

— Я не знаю… Но разве это важно? У тебя есть дедушка, который тебя очень любит.

— Это да, но ведь дедушка — это не папа.

«Я должна что-то ей сказать. Или сделать. Эллин, ну почему ты такая любопытная?!»

Перед ее глазами встала сцена из прошлой жизни.

Довольный Фрэнк держит Эллу на руках. Элла делает мокрое пятно на его новом сюртуке, но Фрэнка это только умиляет. Скарлетт лежит в кровати. Она всегда легко оправлялась после родов, но небольшая слабость все еще оставалась с ней некоторое время. Это делало ее настроение хуже, а характер невыносимее. Вид сюсюкавшегося с младенцем Фрэнка неимоверно раздражал. Она со вздохом откинулась на подушки. В приоткрытую дверь просочился Уэйд.

Он присел на пуф в изножье материнской кровати.

Фрэнк и Мамушка возились с новорожденной. Некоторое время Уэйд наблюдал за ними, а потом повернулся к матери и спросил: «Мама, если бы папа был жив, когда я родился, он бы тоже радовался? А ты? Ты радовалась, когда я родился, мам?»

Скарлетт тогда с раздражением ответила что-то вроде «Не говори глупостей! Конечно, радовалась! И папа бы радовался! Мамушка, уведи Уэйда. Уэйд, иди, поиграй.»

Скарлетт призналась себе, что была неважной матерью. Она заботилась о своих детях так же, как это делают животные — просто потому, что это ее детеныши. Слишком невовремя они появились на свет. Слишком рано. Она не созрела для материнства. Она следила лишь за тем, чтобы они были сыты и здоровы физически, чтобы у них была хорошая одежда и игрушки. Но ее никогда не интересовало, что внутри их маленьких голов. Мелани и Мамушка гораздо лучше нее знали ее собственных детей. Уэйд рос одиноким мальчиком и привык играть сам с собой, так же как и Эллин. Элла-Лорина была не слишком развитой, и Скарлетт не любила ее, но глядя на замеревшую зверьком Эллин, она вспомнила Эллу, которая так же замирала, когда пугалась. А ее любопытство, непоседливость и жизнерадостность будили воспоминания о другой маленькой кудрявой девочке, которая горько плакала, когда Ретт уносил на руках теряющую сознание Скарлетт.

— Я не думаю, что твой папа винит тебя в смерти мамы. Ты сказала, что он младше меня — значит, когда ты родилась, твои родители были еще юными. Я родила своего старшего ребенка, когда мне было семнадцать. Я не была готова стать матерью, и я уверена, что мой первый муж тоже не был готов стать отцом. Мы поженились, потому что оба были абсолютно бестолковыми, и у нас началась война. Я вышла замуж и сразу же стала вдовой с младенцем на руках. Моя мама умерла, а отец сошел с ума. Мы голодали, и мне пришлось работать. Я вспахивала землю, собирала урожай. Нас грабили. Я выживала как могла и заботилась о большой семье. У меня не было времени на моего сына. Я сильно уставала. У него была няня и любящая тетя.

«Но этого недостаточно, чтобы сделать ребенка счастливым. Я могу сказать себе честно — я не хотела Уэйда. Также, как не хотела Эллу. Также, как не хотела Бонни. Но я не могу сказать такое ребенку, который уверен, что ее отец не любит ее, потому что ее рождение убило ее мать. Потому что, скорее всего, так оно и есть. Однажды она это поймет, но я не хочу, чтобы она услышала это от меня и сегодня.»

— Ты говорила, что твой папа служит лорду Ланнистеру, что он руководит множеством солдат. Он просто не знает, как ему быть. Возможно, когда ты родилась, они с твоей мамой были очень молоды и не были готовы стать родителями — как я. Но это не значит, что твой папа не любит тебя. И ты совсем не виновата, что твоя мама умерла.

— Ты так думаешь?

— Да. Иди сюда, — она похлопала рукой по кровати.

Эллин улеглась рядом и прижалась к Скарлетт.

Они пробыли там еще две недели. Скарлетт быстро шла на поправку, и септы не могли на нее нарадоваться. Послушная тихая девочка. Терпеливо сносит перевязку и хорошо кушает. Не плачет, не капризничает. Ну чем не идеальный ребенок.

По рассказам Эллин Скарлетт сделала вывод, что это здание принадлежит ордену акушерок.

Они считали своей покровительницей Матерь — одну из ипостасей семиликого бога. Они не занимались хозяйством как таковым и жили на пожертвования. При «монастыре» держались козы, и Эллин пищала от восторга, рассказывая Скарлетт про миленьких маленьких козлят. Еще здесь были просто огромнейшие посевы лекарственных трав и оранжерея. Септы, помимо акушерства, занимались еще и лечением больных. Замковые мейстеры были штучным товаром, а болеют люди всегда и везде.

Скарлетт дала себе обещание сделать так, чтобы Эллин могла жить полноценной жизнью — она не заслуживала прозябать вечность неприкаянным призраком. Скарлетт привязалась к ней, но и самой ей умирать не хотелось. А убить какого-нибудь ребенка, чтобы Эллин могла в нее вселиться.… Скарлетт продрал ужас, и она тут же отмела от себя эту мысль.

Под описание странной женщины с фонарем из ее сна подходила Старица — одна из Семерых.

Скарлетт не была уверена, что за сила отправила ее в этот мир — она верила в совсем другого бога, но это не он отправил ее сюда. Хотя с детства ей внушали, что ее религия единственно верная, и больше никаких богов, кроме Триединого Отца, Сына и Святого Духа не существует. А если ты будешь думать иначе — гореть тебе вечность в аду. Но на том свете ее почему-то встретила Старица.

Она найдет способ добраться хоть до нее, хоть до самого Неведомого. Эллин проживет долгую и счастливую жизнь и умрет тогда, когда придет ее естественный срок.

С руки сняли лубок, и Скарлетт теперь могла с наслаждением чесать зудящую кожу. Эллин сидела рядом и ела вишни. Опытным путем было выяснено, что Эллин может делать все то же самое, что и обычный человек. Она была осязаема — по крайней мере для Скарлетт — и могла поднимать разные предметы. Они спали вместе.

— Где же ты спала все это время, пока я не увидела тебя? Неужели на полу?

— Нет, не на полу. Здесь неподалеку есть большая комната, где лежит всякое… Простыни, подушки, одеяла. Я там спала. Еду стаскивала на кухне.

За это время Скарлетт немного научилась говорить на родном диалекте Эллин. А «общий язык», как его называла Эллин, был весьма похож на английскую речь с британским акцентом, так что проблем с ним не было.

— Я еще по-валирийски читать умею. И говорить, только немного. И на торговом языке могу.

— И зачем тебя ему учили? — пробурчала Скарлетт себе под нос, вспомнив, как в какой-то из дней, повздорив с ней, Эллин обрушила на нее поток непонятных слов, сопровождая это грубоватой жестикуляцией. Скарлетт чуть с кровати не свалилась.

А причиной спора было вот что.

Скарлетт обнаружила, что может видеть других призраков, кроме Эллин.

Она мирно спала в кровати, когда Эллин разбудила ее почти на рассвете.

— Скарлетт, проснись! Нужна твоя помощь.

— А? Что? Ты почему не спишь?

— Входите, пожалуйста.

И Скарлетт увидела ЕЕ.

На ее крик сбежалась целая толпа.

Эллин, недовольно надувшись, стояла в углу комнаты и что-то обиженно бубнила.

Скарлетт соврала, что ей приснился дурной сон. Ей принесли какую-то успокаивающую микстуру, которую пришлось проглотить, и этот отвратительный вкус еще долго держался во рту.

Эллин обиженно сопела, потому что хотела, чтобы Скарлетт ЕЙ помогла.

— Ты с ума сошла?! Из какого болота ты ее вытащила?!

— Ну Скарлетт… Мне ее жалко… Она так плакала…

Эллин проснулась ни свет ни заря и решила прогуляться до хлева с козлятами. По дороге она увидела женщину с длинными распущенными волосами, которая ходила по двору, словно кого-то искала. Иногда она останавливалась и плакала.

Эллин — добрая душа — решила подойти к ней и очень удивилась, когда женщина ее заметила. С нее капала вода, и кожа ее была какая-то зеленая. И пахла она не очень хорошо.

Женщина протянула к ней свои руки и, ощупав лицо, сказала:

— Ты не мой ребенок.

— Да, я не ваш ребенок, я дедушкина. Вы потеряли своего ребенка?

Женщина издала горестный всхлип. И Эллин не нашла ничего лучше, чем привести ее к Скарлетт.

— Скарлетт, мы должны ей помочь найти ее ребенка!

— Мы никому ничего не должны!

От крика Скарлетт призрак женщины исчез, но через некоторое время вновь появился.

— Прогони ее!

Женщина протянула свои пахнущие стоячей водой руки к лицу Скарлетт, и та заорала бы снова, если бы Эллин не запрыгнула на кровать и не закрыла ей рот рукой.

— Не шуми. Пусть она тебя потрогает и уйдет.

— Она точно уйдет?

— Ну, я так думаю.

— Эллин!

— Ну ты же не ее ребенок, это точно. Поэтому она уйдет его искать.

Женщина коснулась ее своими холодными пальцами, и Скарлетт затряслась.

— Ты не мой ребенок.

И, стеная, она просочилась сквозь стену, оставив после себя лужу на полу и стойкий запах тины.

А потом они с Эллин поссорились.

— Больше никогда так не делай! — спустя некоторое время наставляла ее Скарлетт. — Откуда ты знаешь, какие у нее были намерения!

— Я поняла, я больше так не буду.