Бакэнэко, или История одного кота (джен)

Время шло, и лето сменило весну, и вновь округлившийся Хару не заметил, когда стал считать Мэй своей. Она была совсем непохожа на Бабушку Аяко, которую он никогда бы не смог забыть, но Мэй тоже стала своей, и он полюбил её запах — запах сада, дерева и лекарств. И теперь, встречая её вечерами, смешно валялся по полу, перекатываясь с боку на бок — так, как ей нравилось. А Мэй садилась рядом и, положив ладони ему на живот, тихонько катала его с бока на бок. Туда-сюда… совсем не так, как то же самое делала с ним Бабушка… А ещё Мэй смеялась. И говорила, как рада вернуться домой, и что они тут будут жить с Хару вдвоём, как бы там ни было. Неважно, кто там что себе возомнил.

Она рассказывала, кого и как сегодня лечила в своей больнице, куда ездила в маленькой белой машине. А Хару урчал и хватал её руку мягкими лапами, пряча когти, и бодал её лбом — когда он так делал, она переставала грустить и смеялась, а потом целовала его в нос и в живот.

Это было удивительное и чудесное лето, солнечное и долгое. В саду, который Хару важно обходил каждый день, меж тем, созрели жёлтые груши и ярко-красные сливы. Вечера всю неделю стояли приятно тёплыми, но жара ужа спала, и Хару наслаждался каждым из них.

В тот день до заката оставалось ещё пара часов, и Мэй, взяв корзину, разложила у сливы старую садовую лестницу — такую высокую, что можно было дотянуться до всех плодов, и Хару опрометью кинулся по ней наверх: он обожал лестницы. Мэй, проверив, что та стоит на земле крепко-крепко, поднималась уже за ним, когда Хару, перепрыгнув на дерево, улёгся на удобной корявой ветке и заурчал. Он, помахивая хвостом, с любопытством следил за тем, как постепенно наполнялась корзина. Мэй держалась своими маленькими руками за ветки, притягивая к их себе, срывала яркие сливы и скалывала их на дно.

Чужое присутствие он почувствовал почти сразу — уши его шевельнулись и Хару повернул голову: у невысокого декоративного заборчика, который Хару легко мог перепрыгнуть, а Мэй порой просто перешагивала, застыл человек. Это был тот неприятный мужчина, который несколько раз приходил к ним в дом. Они ссорились с Мэй, и даже друг на друга кричали, а потом она целый вечер ходила взбудораженная и злая и всё время звонила куда-то. Волосы у него были такие же, как у неё, только вот по бокам росли куда гуще, чем на макушке, и запах его был похож, как похожи были запахи членов его прежней семьи — и Хару ужасно негодовал и расстраивался их крикам и ссорам. Никто в его прежней семье никогда не кричал друг на друга…

Но в последнее время мужчина пропал — а теперь он стоял у калитки и смотрел прямо на Мэй.

А потом тихо перешагнул заборчик и пошёл к ним прямиком по газону. Хару недовольно подобрался и перестал урчать, глядя на нежеланного гостя. Мэй же, кажется, его не заметив, продолжила рвать по одной сливы — и когда мужчина подошёл почти к самой лестнице и сказал:

— Привет, — вздрогнула, резко обернулась… и вдруг покачнулась назад, взмахнула руками, схватилась за бессмысленно-тонкую ветку, резко и коротко вскрикнула, неловко и шумно, задевая ступеньки, и полетела вниз. Хару не столько услышал, сколько ощутил всем телом удар, от которого вздрогнуло дерево — а потом второй, когда рядом упала лестница. И едва ли кто-то кроме него различил тихий хруст.

Всё неожиданно стихло.

Перепуганный и ошеломлённый Хару смотрел на неё — и не понимал, почему она не шевелится, и почему её лицо неподвижно, но глаза смотрят вверх. Мэй словно бы искала взглядом — кого? Его?

От замершего рядом мужчины несло страхом — и он, поглядев на Хару, быстро проговорил:

— Это не я, ты же видел, что это не я!

Хару стало вдруг холодно — как в ту ночь, когда умерла Бабушка — и он тихо и умоляюще замяукал, вложив в этот звук всю надежду, глядя во все глаза на мужчину, стоящего совсем рядом с Мэй. Сейчас, сейчас он что-нибудь сделает!

А тот застыл, словно перестал быть живым, и просто стоял так, глядя на неё, и только губы его шевелились. Хару чуть не завыл и сильнее вцепился в свою ветку — вот, сейчас наконец Мэй помогут… сейчас она… Он почувствовал, как запах мужчины меняется: на смену страху вдруг пришло хищное возбуждение, и Хару услышал, как всё быстрей колотится его сердце.

— Это не я, — наконец отмер тот, — так случилось!

Он присел рядом с Мэй, протянул руку, но… почему-то так и не коснулся её. В её глазах застыла обида и боль, и Хару слышал, как что-то страшно булькает и хрипит в её горле. Хару хотелось кричать — потому что он видел и чувствовал, как из Мэй незаметно и по чуть-чуть начинает уходить то, без чего её просто не будет, и ещё немного — и будет поздно… неужели тот рыжий мужчина не понимает?!

А потом вдруг в мире стало очень тихо. Нет, ветер по-прежнему шумел в кронах, и ворона громко каркнула совсем близко — но мир стих, потому что из него что-то ушло. Наверное, вслед за солнцем — потому что оно как раз село, и в саду начали разливаться голубоватые сумерки.

А мужчина так и сидел на корточках и смотрел на Мэй… а потом поднял голову и поглядел на Хару.

— Не смотри на меня так, это несчастный случай, — его голос звучал непривычно высоко и дрожал. — Несчастный случай, — повторил он. — И всё. Так бывает. Она... она сама виновата, — он поднялся и развёл руками. — Никогда не смотрела под ноги. Хорошо, что соседи уехали, — сказал он уже немного увереннее, — а ты не расскажешь никому, что я тут был сегодня, — он нервно подмигнул Хару и, стараясь не наступать на рассыпавшуюся под деревом сливу, поспешно ушёл.

Когда он исчез из вида, Хару неловко сполз по стволу — лапы лихорадочно двигались, и шерсть цеплялась за шершавую кору, но он всё-таки смог спуститься. На подгибающихся от потрясения лапах он подошёл к недвижно лежащей Мэй. Она больше не шевелилась — лежала и смотрела вечернее небо широко распахнутыми глазами, странно и неестественно вывернув ноги и руки, и с её приоткрытых губ больше не слетало дыхание. Её волосы рассыпались вокруг головы багровыми сполохами, такими же яркими, как и сливы.

Хару стоял, замерев — и понимал, что это больше не его Мэй. Он не хотел, не хотел верить, что теперь вместо Мэй осталась эта пустая оболочка — но так было, и он просто стоял рядом с ней, уже зная, что не сможет её разбудить. Он уже пробовал это с Бабушкой — и не смог. И сейчас тоже не сможет…

Сумерки сгустились и стали черней — и Хару вдруг вспомнил, как Бабушка говорила, что однажды она умрёт, и, если Хару захочется её оживить, ему только нужно будет стать бакэнэко и перепрыгнуть через её тёплый труп. Главное, чтобы он был ещё тёплым и мягким…

Вот только как именно стать бакэнэко, она ему так и не успела сказать.

Но ведь каждый кот, доживший до тринадцати лет, может стать бакэнэко! Она говорила так. Значит, может и он… вот только у него совершенно нет времени. Совсем нет…

Запах того рыжего мужчины был всё ещё здесь, гадко повиснув в сгустившемся воздухе, и ледяная тварь внутри, словно чуя его, всё ворочалась и росла, прорастая Хару насквозь, а когда она заполнила его целиком и начала рваться наружу, он взвыл, пронзительно и отчаянно, буквально взлетел на сливу — и спрыгнул оттуда вниз.

Спрыгнул на Мэй, раскинувшую бледные руки в казавшееся чёрной траве.

Мир пронзительно завизжал, закрутился — и разбился мелкими режущим осколками. Холодный пронзительный ветер подхватил их, завертел, закружил — а потом вдруг всё кончилось.

Лежащая на мокрой траве девушка пошевелилась, застонала — и села, потирая шею ладонью, и надеясь, что темнота в глазах вот-вот пройдёт.

— Хару? — позвала она, глядя на рассыпавшуюся под деревом сливу. — Хару, ты где?

Мэй ещё долго искала и звала в ночной темноте своего кота — безуспешно. Она так и не нашла ничего и никого в эту ночь — ничего, кроме корзинки. И не знала, что никогда бы уже не смогла его отыскать, и это было для неё только благом.

…Едва касаясь земли, чудовищный кот почти летел вдоль обочины, решительно направляясь по одному очень важному делу, и сияние фар потусторонним светом отражалось в его глазах, а оба хвоста мерно вздрагивали в такт его бегу, и ему казалось, что так было всегда.

Бакэнэко был очень зол и голоден — и пока он не удовлетворит этот голод, он будет идти на запах, так похожий на запах той женщины… кажется, её звали Мэй. И в то же время запах был совершенно другой — в нём было что-то ещё, такое манящее, как аромат мертвечины. Так пахнут тру́сы, и он собирался узнать, чем они на вкус отличаются от креветок, и так ли аппетитно хрустит их хребет.