Поговори с ней (гет)

«Единица для имени Армель — это изначальное, источник всего. Универсальное число, входящее в состав любого другого. Люди с именем Армель, чьей планетой-покровителем является Солнце, по натуре очень сильные личности, как правило — лидеры».

С резким рваным хлопком она захлопывает книгу у себя перед носом. Именно так. Отец хотел бы, чтобы она стала лидером. Занимала руководящую должность. Продолжила его дело, влилась в коллектив, и потом, на закате его дней, бережно бы приняла из стареющих рук Дело его Фирмы. Потому что имя давал уже он. Мама не успела.

Иногда она разглядывает мелкие блеклые веснушки у себя на переносице и думает с раздражением: «Господи, что за убожество».

Каждый раз, встречая на себе взгляд отца, она остро и со всей неизбежностью ощущает: это был неправильный выбор. Лучше бы умерла она. А мама, которая была красивее, живее, умнее, изящнее, — осталась бы жить. Ну, ничего страшного, родила бы нового ребенка.

Поначалу Армель очень старалась соответствовать ожиданиям. Делать только то, что хочет отец. Но раз за раз она встречала спрятанное глухое раздражение в его спокойном взгляде. Не то, все не то. У нее никогда не получится так как надо. Потому что на ее месте на самом деле отец хотел видеть свою жену. Жену, а не дочь. Тогда, поддавшись подростковому бунту, Армель решила все делать наоборот. Ты хочешь тихую девочку? Степенную карьеру банкира или юриста? Так вот же — будет тебе дочь-артистка. Переламывая себя, сквозь шум в ушах и вой отчаянья она выходит на сцену, в слепящий свет рамп. А на самом дне души, где все еще живет маленький ребенок, смутно надеется уловить удивление, и хотя бы тень восхищения в молчаливых, так часто осуждающих глазах.

И вроде бы все получается: в кружке ей отдают первые роли, безоговорочно признавая талант и эмоциональный запал этой странной, хрупкой, как будто сложившейся из теней и осколков актрисы. Только вот папа еще ни разу не приходил. Ну ничего. Он обязательно придет на премьеру. Они играют Сартра.

* * *

«Нынче вечером я прекрасно вписываюсь в окружающий мир, не хуже любого добропорядочного буржуа», — голос немного дрожит, и Армель изо всех сил старается не морщиться. Пытается не вглядываться в темный мрак зрительного зала. Где-то там отец? Когда она вручала ему пригласительный билет — строгие буквы на ослепительно белоснежной дорогой бумаге — испытывала немалую гордость. Вот, смотри, отец — я выступаю в настоящем театре. Но папа только рассеянно кивнул, и, уже уходя из комнаты, она поймала на себе его быстрый взгляд. Все тот же, что и все эти годы. Полный едва скрытого раздражения и отстраненности.

«Ну ничего, вот он придет и будет сражен», — успокаивает она себя.

Но вечер проходит. Пара взмахов черной совы ночи и…

Спектакль заканчивается оглушительными аплодисментами и парой букетов. Только отец не пришел. Он даже не заглянул. У него нет времени на глупости непутевого ребенка. Нелюбимого. Ненужного.

Как можно доказать что-то человеку, который даже не хочет на тебя смотреть? Армель чувствует горечь во рту. Желтая. Зеленая. Зловонная. Больше нет сил. Совсем. Сколько можно пытаться найти оправдание тому, в чем она не виновата? И Армель боком выходит из гримерки, теряется среди уходящих зрителей и праздных зевак — в центре, где расположен их театр, сегодня еще пара выставок. Узкие сумеречные улочки сами выводят ее к собору. А это идея. Северная башня высока. Если шагнуть за ограждение, если просто сделать тот шаг, на который никогда не решалась… Это будет очень театрально. И красиво. Вероятно, тучные экскурсоводы в очках будут рассказывать об этом, как о части местной легенды. Еще пару лет. Пожалуй, именно так и погибают истинные непризнанные актрисы.

У двери, ведущей на башню, никого нет. Как там учила ее эта странная девочка Кеффи... Кейти... нет. Но ее имя определенно начиналось как-то на «К». Где бы ни была Армель эта девушка почему-то всегда оказывается рядом. И лицо у нее такое, как будто она хочет о чем-то попросить. Денег, что ли? Хотя вроде родители ее банкиры. Армель слышала, как другие обсуждали вскользь. Кажется, отец той девочки сделал пожертвования на реквизит. А ведь это мог бы быть ее отец. Если бы он только хотя бы на пару минут обратил внимание на саму Армель. Не на блеклый уже призрак матери, не на горечь сожалений. Вот же она — каждый вечер стоит под дверью в его комнату. Чтобы еле слышно пожелать спокойной ночи. Хотя бы пара паршивых минут.

Армель чувствует, как путаются мысли. Хотя теперь это уже не страшно. Надо только еще чуточку концентрации. И все. Так, вот она — черная шпилька из длинных волос. Так никто и не целовал их кончики, не зарывался алеющим и благодарным лицом. Не понадобилась никому твоя внешность, Армель. Как и ты сама. С другой стороны, с такими данными — чего ты хотела? Даже родной отец не в состоянии сделать вид, что ты ему нужна.

Старый замок двери, ведущей на башню, вдруг поддается. Кто бы мог подумать, что в столь добропорядочной стране люди начнут вскрывать запертые двери? Железный язычок отодвигается. Механизм прост. Надо просто знать, куда нажать в этих маленьких зазубринах. Было бы так и с людьми. Лучше сейчас не думать. Вот впереди тягучие высокие ступени. Вьется, вьется винтовая лестница. Бьется глупое сердце в последние минуты жизни. Сейчас будет ветер. И шаг. Еще немного, и все закончится.

* * *

«Нынче вечером я прекрасно вписываюсь в окружающий мир, не хуже любого добропорядочного буржуа», — слова, произносимые тоненькой бледной девушкой, еле стоящей от волнения на сцене, звенят в наполненном темнотой зале. Боже, какие же они смешные, эти европейцы. Неловкие, нелепые и необычайно одинокие. Взять вот ту же Кетти. Или эту девочку, Армель, выступающую со сцены. Она чувствует, как ей невыносимо жалко их всех здесь, живущих на берегах гладкого как стекло озера в бережных объятиях гор. И как скачет и рвется ее душа.

«Еще немного осталось ждать. Завтра я сяду на самолет и уже вечером увижу своего журавленка», — и она улыбается себе под нос, в жаркой темноте зрительного зала.

После спектакля она отправляется гулять по городу. Давняя привычка. Может быть, еще со времен общежития. Невозможно столкнуться с мрачной ненавистью вахтеров, когда только что ты был на верху блаженства. Поэтому и здесь она решает пройтись. Тем более, что это ее последний вечер в этих местах. Завтра уже самолет подхватит и понесет. На встречу с журавленком. В город, не знающий солнца. Пронизанный ветрами и трудностями.

А спектакль был грустный. Да. Об одиночестве. О том, как редко говорят люди между собой. Господи, как же ей жалко всех. Как же ей страшно, что самолет, который подхватит ее, разобьется в полете. Потому что уж слишком ждет она свое оглушительное счастье. Слишком любит своего журавленка. Столько хочет ему всего сказать. Нет, по этому городу она не будет скучать. Разве что только вот одно место. И она идет к собору. Дверь на башню почему-то оказывается приоткрыта. Она не спеша поднимается по винтовой лестнице. Нежно проводит рукой по камням. Каждый шаг как минута счастья. Как благодарная молитва за этот красивый спокойный город, за буйное цветение каштанов, за увившую старые камни ослепительную глицинию. За то, что скоро придет расставание. За то, что впереди ее ждет встреча. С ее журавленком. За теплый летний и густой в своей чистоте воздух. Наполненный отсветом вод, отголоском цветущих трав на лугах, холодом белоснежного льда на вершинах гор. Она неторопливо выходит на смотровую площадку, чтобы последний раз бросить взгляд на любезнейшие сердцу места.

И видит там девушку из спектакля. Та стоит неловко, прижавшись к ограждению, почти перевесившись через него. Ещё шаг — и может упасть.

Что за нелепейшие и беспомощнейшие существа эти европейцы? Без присмотра совсем пропадут. Черт, Кетрин определенно называла имя сегодняшней актрисы. Кажется, она фанатка этой бледной хрупкой красавицы. И не вспомнить теперь, как же ее зовут. Абель? Анабель? Придется теперь обходиться без имен.

— Привет! Ты здорово играла сегодня. Грустная у вас пьеса. Классно у вас получилось.

В ответ тишина, только видимое глазам напряжение фигурки. И ни слова в ответ. Странно, друзья итальянцы из общежития и одногрупники аргентинцы утверждали, что она уже прилично говорит по-французски. Почему же тогда эта девушка молчит? Наверное, надо произнести то же самое, но погромче:

— Эй, ты так свалишься. Давай руку. И темнеет уже. Я помогу тебе спуститься. Держись.

* * *

Что, что она такое бормочет? Зачем она здесь, эта странная девица? Кеффи-Кейти говорила что-то об этой женщине. Кажется, она из России. По обмену. Это где-то далеко. Холодная страна. Холодные люди. Грубые, гортанные звуки. Кажется, родители этой странной тоже оттуда. Никогда не знаешь, что прячется под внешней оболочкой. И вот теперь «я почувствовал страх или что-то в этом роде». Стоп. Это, кажется, не ее слова. Мысли немного путаются. Так, наверное, всегда бывает перед прыжком. Что, что она говорит, эта русская? Плохо слышно. И как же режут ухо гортанные звуки. Совершенно недопустимый акцент. Надо только еще чуточку потерпеть. Зачем она вообще сюда пришла?

— Эй, ты так свалишься же.

Вот смешная. Именно этого я и добиваюсь. Глупышка. Наверное, у них там так холодно, что человек замерзает в прыжке, так и не успев долететь до земли. Это было бы красиво. Обледеневшая дева. Символ вечной грусти. Ну скорее, уже уходи.

— Давай руку.

В двух сантиметрах от нее рука. Теплая. Живая. Какого черта она вообще творит? Откуда взялась эта бесцеремонность? Каждый человек волен жить и умирать так, как ему заблагорассудится. Нет у этой женщины никакого права нарушать мои границы. К чему вот здесь эта теплая рука? Господи, маленькая девочка в душе вдруг начинает плакать. Смешно, столько крепилась. Столько пережила. И не выдержала вот этой руки. Может, уже схватиться?

Не понимая толком, что делает, Армель принимает помощь, делает осторожный шаг назад.

— Давай, давай, — нахальная женщина из варварских краев отчего-то весело смеется. — И темнеет уже. Я помогу тебе спуститься. Держись.

Наверное, она говорит что-то другое. Она должна говорить что-то совсем иное — о ценности жизни, о молодости, о головокружительных перспективах, таланте наконец. Наверное, это лишь из-за нелепого акцента Армели кажется, что русская бормочет что-то практически бессмысленное себе под нос:

— Сейчас осторожно выходим из башни. И все у нас будет замечательно. Завтра будет новый день. Завтра мы будем обязательно счастливы. Я, например, увижу своего журавленка. А ты тоже встретишь кого-нибудь. Незачем совершенно так убиваться…

* * *

«Нынче вечером я прекрасно вписываюсь в окружающий мир, не хуже любого добропорядочного буржуа».

Кетти с замиранием сердца слушает, как голос Армель звенит в укутавшей сцену тишине. Господи, какая же Армель хрупкая. Тонкая. Точеная. Так хочется защитить ее от обступившей тьмы. Обнять, расцеловать, укрыть собой от всего холода наступившей жизни.

«В общем-то, ясно: я почувствовал страх или что-то в этом роде. Если я пойму хотя бы, чего я испугался, это уже будет шаг вперед», — непонятно, кто говорит эти слова: Армель, или ее герой, Сартр, или это сокровенное признание вырвалось прямо из груди Кетти. Сегодня их студенческий театр пустили в помещение театра Форум. Большая честь. Бархатная обивка мягких кресел в зале. Ослепительные огни рамп. Все как на самом деле. Конечно, Армель этого достойна. Кетти сегодня не входит в основной состав и запасным игроком смотрит из зрительного зала. Ее очень просили прийти на всякий случай. Хотя, даже если бы и не просили, она все равно не смогла бы не прийти. Ведь сегодня играет Армель.

После спектакля Кетти почти уже решилась подойти. Почти убедила себя в том, что ее слова, ее жаркие объятия могут хоть как-то пригодится. Просто поцеловать в щечку. Просто обнять. Чтобы вспоминать об этом потом жаркими часами напролет. Но Армели нигде нет. Непонятно, почему она сбежала сразу же после спектакля. Конечно, Кетти понимает, что ничего не значит для своей Каменной принцессы. Кетти всегда на вторых рядах, в зрительском зале, на подстраховке. Но это совершенно не страшно, если она страхует Армель.

Ночь уже вступила в свои права. Город отливает синим. Смолкают звуки. Притупляются запахи. А Кетти все бродит и бродит по городу. На пути у нее встает Собор. Там обычно тусуются влюбленные парочки. Вот и одна из них. За ручку держатся, счастливцы. Темнота почти скрывает партнеров, но что-то заставляет Кетти вглядываться сильнее. О ужас. Лучше бы она этого не делала. С Северной башни степенно, держась под ручку, выходят эта русская и она, Армель. Кетти всегда знала, что русская кровь — печать неизлечимой болезни. Как дурная отрава она ударяет в голову, и Кетти забывает обо всем. И хватает тех двоих. И кричит что-то невозможное. И похожа, наверняка, на медузу Горгону: волосы растрепались, глаза мечут молнии, лицо идет некрасивыми красными пятнами и соленые жгучие слезы брызжут из глаз. А в слезах тех растворилась русская ненависть — упадет на камень — прожжет до земли. Кетти не может остановиться, волна полынной горечи подхватывает ее, но на вершине этого гребня ярости она замечает, как расширяются от удивления синеватые наполненные всей водой мира глаза Армель. И потом постепенно теплеют. Взмахивает тонкая рука.

«Ты искала меня? — а в словах этих ясно слышен недоверчивый шепот: — Я нужна тебе? Ты любишь меня?» Мир раскачивается, как на качелях,и бездна отчаянья становится вершиной блаженства. Я люблю тебя, о Армель — шепчут губы, кричат глаза, умоляют руки, изголодавшиеся по мягкости этой прозрачной, почти призрачной кожи. И вновь, и вновь нежно, сбивчиво, жарко, на ушко, в самую глубину спутанных светлых волос: «Я люблю тебя».

Краем глаза Кетти видит, как ухмыляется эта дура русская. Но это уже совершенно не важно. Потому что рука Армель мягко, нежно и настойчиво берет ладонь Кетти, и весь мир совершенно летит к черту. «Очень по-русски, да», — уголком сознания еще отмечает Кетти. Но вот сквозь шум абсолютного счастья в ушах пробивается тихий как вздох вопрос:

— Так ты любишь меня? Правда — любишь?

И Кетти заполошно и страстно целует ее тонкую ладонь, ее бледные ускользающие пальцы, маленькие хрупкие косточки, чуть припухшие синие венки, такие же бесконечно синие, как и глаза Каменной принцессы, принесшей счастье.

— Да, да, да, — растворено в каждом вздохе, в каждом движении губ.

«Упс, — думает русская. — Как у них тут все… Страстно. Девушки. Влюбленные. Эх, все тут странно, на этом Западе».

И тихонько, пока никто не заметил, растворяется в ночи. Ей еще чемодан собирать.