Всего лишь пепел (джен)

Огонёк неслышно танцует на почерневшем коптящем фитиле, едва касаясь бесформенного туловища оплывшего огарка. За окном уже занимается серый рассвет, а Нахар всё не может сомкнуть глаз — лишь наблюдает, как роняет горячие маслянистые слёзы съедаемая пламенем скукоженная свеча. Мамаша всякий раз бранилась, когда он переводил их без нужды, как будто никогда сама не боялась темноты. Об этом не принято говорить вслух. Её боятся все. Она пуста, неподвижна и вечно голодна. Стоит только остаться с ней наедине, как мрак тут же проникнет вглубь, пустит корни в груди, пожрёт изнутри, не тронув только оболочку. Чтобы, не отрываясь от своих теперь бессмысленных людских дел, бездушными глазами она наблюдала, как торопится встретить свой конец глупое время.

И лишь уродливая сгорбленная свеча подкармливает подрагивающий свет своей шкварчащей плотью. Только бы он не погас. Только бы не наступила тьма.

— Так и принц Лотрик душу свою возложил на алтарь нашего с тобой бытия, — сказал бы Фалько, прижимая к груди свои старческие иссохшиеся ладони. Он и раньше всегда так говорил.

— А что такое «сильная душа»? — задал бы тогда вопрос любопытный мальчишка.

— Обитель веры, милосердия и благодетели. Не сломленная ни болью, ни страхом, ни какими другими невзгодами.

— Почему же тогда ты жжёшь на площади ангелов, мой милостивый принц?.. Чем они не заслуживают твоей бескорыстной любви? — шевелит растрескавшимися губами Нахар.

Он резко садится в постели и тыльной стороной ладони трёт глаза, сбрасывая с ресниц цепкую дремоту. Сознание подводит его последние дни: играет с воображением и часто выдаёт безумный бред за чистую монету. У тускнеющего огонька шелестяще стрекочут крохотные крылья одинокого мотылька. Бурый и невзрачный, он почти сливается с мечущимися перед глазами крупными мушками. Боязливо приближается к мерцающему свету, в одно мгновение с треском вспыхивает и растворяется в тенях.

От короткого нервного вдоха заполняются свежим утренним воздухом лёгкие. Рассвет всегда раскрашивает всё кругом невесомой голубой дымкой, но сегодня ему как будто не хватило красок. С улицы тянет влагой и сыростью. Дрожит от ветра крохотное окошко. Рука больше не болит, но оттого Нахар не чувствует себя менее паршиво.

— Добро пожаловать домой, — слышит он снова голос девушки как будто наяву.

Только где теперь его дом?.. Вдруг он всё это время заблуждался, шёл по кривой дорожке, уведшей его в город, который, как все говорят, пожирает людей?

Завязать шнурок одной рукой непросто, но проворства Нахару не занимать. Слипшиеся засаленные волосы податливы — не рассыпаются по плечам, легко собираются в хвост.

Он выходит не умывшись. Небрежно одетый, в распахнутой рубахе — терпения на неё уже не хватает.

— А, доброго утра, Снежок! — гулко раскатывается по округе — соседи, сонно ворча, раздражённо хлопают ставнями.

— Доброго, мастер, — приветливо отзывается Нахар.

У точильного камня стоит широкий приземистый мужичок в по-цыплячьи жёлтой рубахе. Так не похожий на отца: маленький человечек с широкой улыбкой и глубокими ямочками на розовых даже под слоем сажи щеках. Добродушно машет огромной квадратной ладонью.

— Не видел, когда ты вернулся. Как у мамки твоей дела?

— Ушла на покой, теперь отец сам в своей кузне хозяйничает, — Нахар жмурится от внезапно болезненного укола совести.

— Хорошо, хорошо. Надолго ты пропал, вот и подумал, не случилось ли у тебя чего…

— Надолго?

— Новая луна взошла. Я уже решил, что ты в дороге сгинул. А кто же тогда бы мне в работе помогал? Её, кстати говоря, по мелочёвке накопилась целая гора! Подковы, поясные бляхи, мелкий оружейный ремонт. На много ночей тебе работы. Ещё подмастерье, олух безмозглый, опять поди кому-то проигрался и заперся в своей норе. В мастерской уже третий день не появляется. Прогоню скоро этого скота немытого!

— Жалко его, хороший парень.

— Жалко? Я за его прогулы исправно ему плачу, не то что твой рыцарь! Батрачишь у меня по вечерам, чердачишко в мастерской снимаешь. Не думал я, что оруженосцы рыцарские впроголодь живут.

— Тяжёлые времена настали. Быть рыцарем — не значит в роскоши купаться, — разводит руками Нахар.

— Совести нет у человека, — всё не унимается мастер. — Совсем ты тощий стал: щёки впали, кости отовсюду торчат. Жена вон хлеба занесла свежего, иди перехвати ломоть, а то смотреть больно!

— Спасибо, мастер, только кусок в горло не лезет. Наверное, съел что-то не то.

— Ну смотри мне, не болей. И, кстати, с рукой что?

— В драке повредил.

— Дела… Весело у вас в деревушке, я посмотрю.

— Не то слово.

Они оба замолкают. Нелегко поддерживать дружескую беседу, когда сознание так спешит отстраниться, вернуться в родной домишко, воскресить помутневшие образы снова. Мастер прочищает горло, мурлыкает себе под нос какую-то задорную песенку, мнётся ещё какое-то время, не смотря Нахару в глаза, а затем, собрав наконец мысли в кучу, обращается к нему негромко, вкрадчиво:

— Знаешь, я давно хотел спросить… Пошли ко мне подмастерьем, а? Ты мальчишка толковый, хоть и техника у тебя простяцкая. Но ничего, выучу, платить буду. Как руку залечишь, разумеется. Ты как кабан не набираешься, в карты не играешь, порошок золотистый не нюхаешь.

— Слишком хорошего ты обо мне мнения, мастер.

— Подумай всё-таки.

Нахар рассеянно кивает. Солнце медленно выползает из-за замковых башен, играя светом на мокрых двускатных крышах соседских домов и косыми своими лучами скользя по заполненным мутной дождевой водой выбоинам. Сами собой сощуриваются раскрасневшиеся глаза. Ничего не видать из-за льющегося теперь уже отовсюду света.

Помахав мастеру на прощание, Нахар оставляет кузницу позади. Он идёт почти наощупь, пряча мутные зрачки за белёсыми ресницами. Город не очень приветлив в это время дня: ещё стоят закрытыми знакомые лавочки башмачника и аптекаря, пустуют наскоро сколоченные из ящиков пьедесталы проповедников, редко на пути попадаются прохожие — улица молчит, ожидая начала дня. И только из пекарни, что на другом её конце, доносится тёплый сладковатый запах свежих булок и хрустящих сухарей. Нахар принимается про себя считать шаги. От одного до ста. Затем заново. Эверет живёт здесь неподалёку, в глухом переулке, напротив ростовщика. Этим летом ему прошлось перебраться в жилище поскромнее. Нахару никогда не было интересно считать чужие деньги, но то, как стремительно они сменяют Эверета на владельца более обстоятельного, уже не может оставлять его равнодушным.

Новая обитель рыцаря встречает Нахара настежь распахнутой дверью. Зелёная краска на ней давно облупилась и слезает теперь крупными клочьями, стыдливо обнажая старую — когда-то ярко-красную. В прихожей царит задохнувшаяся сырая полутьма. Нахару она приятнее солнечного света. Он наконец размыкает веки и пытается осмотреться. Столько паутины, наросшей в несколько слоев на стенах, комьями свисающей с потолка и по всем углам, он своими почти незрячими глазами разглядеть никак не ожидал. Каждый его шаг тревожит мирно дремлющую на полу мохнатую пыль. На одно мгновение Нахару кажется, что не живёт здесь никто, и он ошибся дверью, но внезапно раздавшийся из ближайшей комнаты глухой храп заставляет его остаться. Тихо ступая, он перешагивает по привычке через невысокий порожек. И встречается с ним. Лежащим на кровати поперёк, раздетым догола, пьяным.

— Один, два, три… — бормочет себе под нос Нахар, меряя шагами комнату. — Восемь.

Ненадолго задумавшись, он подхватывает с ночного столика высокий кувшин и, больше ни минуты не церемонясь, опорожняет его спящему рыцарю на его рыжую макушку.

— Кусок ты дерьма… — протягивает Эверет в подушку, не подымая головы.

— Я тоже по тебе скучал. Надеюсь, ты не мочился в этот кувшин — прости, я не проверял, что в нём.

— Нахар?! — мигом вскакивает он с постели, почти даже протрезвев. — Живой?..

— А не должен?

— Я отпускал тебя на семь дней, а ты не вернулся и через тридцать! Как ты — мать твою! — думаешь?

— Не может такого быть…

— Я или карты читать разучился, или деревня твоя совсем в запустение пришла. Да, не смотри на меня так, я даже ездил искать тебя там. Не нашел. Потом со странствующим менестрелем в одном заведении разговорился. Он рассказывал, что на пути через чащу в Лотрик видел труп парнишки с выпущенными кишками. Как же он сказал… Голова раскалывается. Ты весь кувшин на меня вылил?.. — Нахар неловко кивает, а сам Эверет ерошит и без того растрепанные мокрые волосы и похлопывает себя по заросшим щекам, чтобы снова не завалиться в постель. — А, да, говорил, что то был высокий юноша, бесцветный, аки кладовая моль, с глазами мутными и стеклянными, как заледеневшее молоко. Точь-в-точь ты, если опустить безвкусные эпитеты.

— Хорошо, допустим, — хмурит брови Нахар. — Только ты мне объясни теперь, как ты до этого докатился?

— До чего — до этого?

— Помнишь, сколько здесь раньше стояло серебряных подсвечников?

— Да какая разница?!

— Три. А сколько теперь?

— Неужто Фалько всё-таки научил тебя считать по пальцам. Молодец. А теперь отвали.

— Ни одного. Три минус ни одного… Я даже не знаю, у тебя есть счёты?

— Избавь меня от своей деревенской иронии. Лучше за водой сходи. Умру сейчас, если горло не промочу.

— После восьми бутылок вина уже можно было, но тебе повезло.

— Эй, я не матушку себе из этой дыры вызволял, а слепого мальчишку, который в мои дела лезть не будет.

— А я говорил, что не совсем слепой, — нахально улыбается Нахар и несколько раз насмешливо проводит ладонью перед лицом.

Прихватив с собой пустой кувшин, он возвращается к входной двери. Пыльный хмельной воздух всё ещё скребёт в груди и кружит голову, но с каждым новым вздохом всё меньше. Город медленно просыпается. Бряцает своими тяжёлыми ключами аптекарь Генрих, отгоняя от двери галдящую ребятню, выстроившуюся в очередь за сиропной водой и топлёным сахаром на палочках; пухлый ростовщик бодро семенит к крыльцу ссудной лавки, поправляя крупные перламутровые пуговицы на камзоле и наверняка в уме пересчитывая, что Эверет ему ещё не вернул; прохожие подозрительно косятся на Нахара, о чём-то перешёптываясь. Утопленный в широкой бочке кувшин быстро захлёбывается прохладной водой и пускает на пошедшую рябью гладь огромные бесформенные пузыри.

— Гильда… Служанка моя, — выплывает из узкого мглистого коридора Эверет, опираясь на стену. — Всё шутила, что не заплачу ей, и она меня ограбит.

— Ты бы оделся. Мне всё равно, а вот людям, которые наверняка на тебя таращатся, есть дело.

— И чёрт с ними. Она меня ограбила!

— Зайди в дом. Рыцарям Лотрика нельзя так выглядеть… Принесу я тебе воды, принесу. Поплачешься мне, но позже.

— Нахар, как допекли меня эти скоты! Нахар!..

— Тихо, всё, пошли.

Жалобно стеная, захлопывается зардевшаяся дверь, с губ срывается облегчённый вздох. Нахар вручает Эверету кувшин, так и не найдя подходящего кубка. И правда, кто-то вынес из этого места всё, на что хватило сил — из ценного остались доспехи и огромный рыцарский меч, больше прежнего. Гобелены, шкатулки, перстни — всё исчезло, оставив за собой только призрачный след в пыли.

— Служанка, говоришь? Такое ощущение, что здесь не убирали лет сто.

— Я ей не платил…

— А рабы что?

Эверет морщится. Обеими руками крепко держит за горлышко кувшин, точно желая придушить. Вены сильно вздулись на его руках и шее — он тяжело дышит, изо рта разит спиртовой горечью и скисшим виноградом.

— А ты не помнишь, чем это кончилось в прошлый раз, когда я взял такого вместо тебя, пока ты домой ездил? — наконец Эверет решается выпить воды через край: капли стекают с уголков его губ, скапливаются на подбородке, сливаются в узкие струйки, что ручейками текут вниз по шее, ключицам, груди… Он жадно делает глоток за глотком, пока хватает воздуха, затем отстраняется отдышаться и, не дав ответить на свой же вопрос, продолжает: — А я тебе напомню. Меч мой сломался аж на три части в бою! Этот косоглазый выскочка зубочисткой как масло его порубил! А Готтард с ним за руку теперь здоровается.

— Я давно говорил, что его нужно отдать в кузницу настоящему мастеру. Раб здесь ни при чем. То, что ты проиграл Камуи — просто совпадение.

— Сам же его на поединок вызвал. А пострадало только моё самолюбие…

— Тебе пора это пережить. Никто пальцем в тебя не тычет, кроме твоего воображения.

Прижавшись спиной к стене, Эверет оседает на пол. Гладкий мокрый кувшин выскальзывает из его взмокших ладоней и с треском ударяется о пол, разливая остатки содержимого. Невидимые капли просачиваются сквозь щели в половицах и принимаются мерно тарабанить по деревянной перекладине в подвале, как если бы снаружи накрапывал мелкий осенний дождь. Редкий и робкий. Эверет упирается острым взглядом в темноту, как будто считает угодивших в паутину мушек. Таким несчастным Нахару не доводилось ещё его видеть. Он усаживается рядом, кладет руку на плечо. Какое-то время они сидят так молча, прислушиваясь к дыханию друг друга. Темнота клубится по углам, стелется по полу и стенам. Такая близкая и неизбежная. Нет подсвечников, нет свечей. Нет ни даже лучины, чтобы хоть ранить это всепоглощающее нечто. От него внутри всё холодеет. И только шумное сердцебиение сидящего рядом Эверета не даёт накрыть Нахара с головой.

— Ты кого-то другого ждал? — наконец спрашивает он, едва шевеля губами.

— Фалько, — горько усмехается Эверет. — Пока ты был малой, его фонтан отеческой заботы я развернул на тебя. Обучить тебя надо. Читать, писать, считать. Но вот ты вырос, и этот старый хрыч вернулся. До сих пор его гложет, что старик мой скончался от заражения, можно сказать, на его руках. Получил в стычке с ангельскими фанатиками пустяковую царапину, никому про неё не сказал. Умер в горячке, истекая гноем. Ты не помнишь, наверное. Тысячу раз говорил Фалько, что его не виню, а он только так глаза мне мозолит. Я, видите ли, его представлениям о рыцарях Лотрика не соответствую. Не славлю принца на каждом углу, не выражаюсь исключительно изящно, не держу обет безбрачия… Или что там он себе напридумывал?.. А сегодня я само наше сиятельство сопровождать должен на полуденной службе. Думал, зайдёт ко мне напутственную речь прочитать. Не пришёл… Я даже удивлён.

— Так тебя на службу нужно собрать.

— Да, и доспехи мне будешь зубами затягивать, — кивает Эверет на перевязь. — Не пойду я. Пусть провалится всё.

— Да что с тобой не так? Что такого за это время случилось?

— Так горит? Пойди вместо меня. Шлем там снимать не положено, говорить ничего не надо — только колено преклонить и слушать молча. Я даже тебе одеться помогу. Почувствуешь себя рыцарем, как всегда мечтал. Давай!

В его глазах вспыхивает какой-то необъяснимый азарт. Он поднимается с пола, отряхивается от пыли и берёт Нахара под руку. Тянет с силой, будто не приемлет сегодня никаких возражений. Затем, оказавшись в спальне, хватает со стойки нагрудник и подлатник. Нахар пытается унять нарастающий трепет. Есть в нём что-то волнительное, тревожное. Неправильное.

— В плечах будет великовато, но ничего, — широко улыбается Эверет, обводя Нахара взглядом с ног до головы, пока его широкие пытливые зрачки внезапно не замирают. — Не припомню у тебя на груди этого ожога.

— Ты пьяный был.

— Не тыкал же я в тебя раскалённой кочергой…

Яркие искры быстро тускнеют в его синих глазах, он стыдливо прикусывает нижнюю губу, отворачивается ненадолго, разглядывая комнату как в первый раз: смятая не заправленная постель, бурые винные пятна на когда-то роскошном запылившемся ковре, развороченный широкий комод. Хаос, грязь и нищета. Тихое разочарование бросает тень на его светлое лицо. Как будто раньше он этого не замечал. Плыл по течению, пока из-под непрозрачной горькой воды не показались рифы. Темно-зелёные, как стеклянные бутылки. Больше Эверет не произносит ни слова. Молча распускает перевязь, помогает Нахару одеться, после одевается и сам. Раньше Нахар бы посмеялся над нелепостью и комичностью этой ситуации, но сегодня веселье не растягивает глупую улыбку на его бесцветных сжатых в тонкую полоску губах. Он не может больше притворяться.

— Шлем надень сейчас, — почти шёпотом наказывает Эверет. — Коня моего заберёшь где и всегда. Тебе ещё до замка добираться. Меч полегче возьмёшь в казармах, никого это не удивит. Не опоздай и с рукой осторожнее — старайся не двигать. Удачи…

Нахар коротко кивает и водружает на голову рыцарский шлем. Доспехи болтаются, как бы Эверет ни старался их затянуть, гремят при каждом шаге и смотрятся наверняка нелепо и смехотворно. Не таким он представлял себе свое посвящение в рыцари. Не такой — свою новую жизнь. Собственные когда-то самые сокровенные чаяния кажутся теперь ему пустыми и бессмысленными. Остывшее сердце всё глубже увязает в тоске. Когда-то он, мечтая о своем собственном мече, сражался палкой со старым пугалом. Лупил его по деревянным негнущимся плечам, протыкал покатое брюхо, что из дырок в старой коричневой рубахе отовсюду торчали клочки примятого сена. Когда-то в тихом яблоневом саду на старой усадьбе у Эверета он упражнялся с деревянным мечом. Статный высокий рыцарь всегда побеждал, напыщенно смеялся, срывал с ближайшего дерева красное тёплое яблоко и стилетом делил его пополам. Огромное, даже своей половиной оно занимало почти обе ладони, сочилось чистым нектаром, от которого руки в один миг становились липкими. А потом он получил свой настоящий меч, с которым, как оказалось, совершенно не умеет обращаться. Тяжёлый, холодный, тупой. Бесполезный.

С пронзительным скрипом затворяется дверь. Там, за ней, остаётся наедине с осознанием собственной никчёмности хороший друг. Нахар бы и рад его подбодрить, как делал уже раньше, но сам сейчас не поверил бы своим словам. Никудышный он рыцарь, плохой сын, пропащий человек.

— Чёрт тебя дери, Эверет! — хрипит Нахар под шлемом. — Я тоже…