Вера Ивана Карамазова (джен)

— Господи помилуй, это что же, кровь?

— Глядите-ка, полным составом, никого из пощенков не забыли.

— Что с маленьким-то, Матерь Божия?

Появление Карамазовых в монастыре всколыхнуло благочестивую публику, словно порыв ледяного ветра.

Иван не замечал тех, кто шатался от него, показывал на них пальцами. Перед глазами стоял плотный белый туман, размывавший лица. Шепотки и вскрики достигали его ушей с замедлением, словно во сне.

Смердяков бесцеремонно волок его пол руку вслед за Митей, рассекая толпу.

— Мама, почему они в крови?

— Лиза, не смотри, отвернись сейчас же!

Завидев вышедшего на шум монаха, Дмитрий бросился к нему:

— Честный отче, где старец?! Зосима, преподобный! Нужен, до смерти нужен! — дрожащей рукой он отвернул фуфайку и показал иноку едва живого брата. Повязка на лбу насквозь пропиталась алым.

— Мой младший братишка расшибся, недоглядел я, попустил... Зосима поможет, только он поможет! — всхлипнул Митя. Его колотила крупная дрожь.

Монах отшатнулся и быстро перекрестился, посмотрев на Дмитрия с плохо скрываемой жалостью:

— Старец ныне в скиту. Только вот губы-то у брата твоего синие ужо... Не воскрешает Зосима умерших. Не взыщите...

— Он живой! — вдруг заорал Иван и бросился на инока. Смердяков еле успел его сдержать, схватив поперек живота. — Не смейте, вы! Он живой!

— Успокойтесь!

Толпа сочувственно загудела. Иван повернулся к ним, оглядел, отстранённо и пусто, и повернулся обратно к Мите.

— Жаль мальчиков, — прошептала какая-то баба, прижимая к себе пухлого младенца.

— За грехи отца наказание, за грехи его дети мучаются, — вздохнул кто-то и перекрестился, — помилуй, Господи.

Грузный человек, держащий под руку молодую красавицу-жену, пробасил:

— Полно жалеть! Каков отец, таковы и сыновья. Все одна стая, лучше-с будет, коли помрут, доколе зла не натворили!

— Можно ли такое говорить! — возмутился кто-то из братии.

— Говорящий сие сугубый грех приемлет!

Иван не успел ничего понять. Внезапно толпа расступилась, разделилась надвое, словно Чермное море пред Моисеем. Шепотки медленно затихли, потухли, как свечные огарки. Многие, включая грузного господина, склонили головы в молчаливом благоговении.

— Зосима!

— Пришел, сам пришел.

— Прозрел, вот зуб тебе даю!

Замелькали крестные знамения. Повисла тишина, нарушаемая лишь редкими "Прости нас грешных".

К Карамазовым, кучкой сбившимся у ступеней храма, быстро шел седовласый старец. Тихо шелестели черные полы рясы. Взгляд его был светел, но обеспокоен.

Иван понял, что ничего объяснять не придется. Он вдруг улыбнулся, сам того не желая.

— Отчего келейника моего прежде смерти хоронишь, отец эконом? — спросил Зосима, быстро благословив коленопреклонного Митю. Иван чувствовал, что плачет, но слез не вытирал.

Инок смутился:

— К вам пришли вот, честный отче, мальчик расшибся. Ужо Богу душу отдал, а сударь вас просит-с...

— Вижу, — тихо ответил старец и аккуратно забрал Алешу у Дмитрия. — Не отдал пока, хоть покуражились над тобой, Алексей Федорович, ох, покуражились...

— Помогите, — одними губами прошептал не верующий в Бога Иван и рухнул на колени вслед за старшим братом. Схватив полы рясы, прижал их к солёным губам. — Помогите.

— Бог поможет, Иван Федорович, — уверенно и ласково ответил старец. — Отец эконом, дай Ванюше чистых тряпочек. Потом пусть в скит идёт, покажи ему дорогу.

Монах кивнул и увел Ивана в казначейскую.

Поглаживая Алешу по голове, Зосима быстрым шагом (Митя мог бы сказать: "бегом", если бы предполагал, что настолько древний человек способен на бег) поспешил в лесную глубь. В скит.

— Подожди уходить к матушке, сынок, тебе ещё меня хоронить...

Мите и Павлу ничего не оставалось, кроме как последовать за ним.

Сухая и теплая келья встретила их едва заметным запахом хвои, воска и ароматного ладана. У старинной иконы Казанской, в углу, над широкой лавкой, теплилась лампадка червленого стекла. Несколько образов висело на стене. У окна — резное деревянное Распятие, в изножье украшенное свежими полевыми цветами. Грубо сколоченный стол с толстыми книгами, несколько узких лавок, табурет — вот и все, что составляло имущество Зосимы. Узкий проем вел в совсем крохотную соседнюю комнатушку — спальню старца.

Митя почувствовал лёгкое головокружение от непривычного запаха и рухнул на лавку, опершись локтями на колени, зарылся лицом в ладони.

Смердяков замер в дверях, будто не решаясь войти, да так и остался, сумрачный и, кажется, не особенно верящий в возможность помочь младшему брату.

Зосима уложил Алешу на кровать, под образа. Тот был бел, как мел, и ни на что не реагировал. Митя не отводил напряженного взгляда от брата.

Старец размотал неуклюжую перевязь Ивана, вздохнул:

— Хорошо перебинтовали, мальчики, только вот никак нельзя упавших ворочать так, можно ведь повредить ещё более, нежели ему повредил удар.

Митя похолодел. Старец повернулся к двери:

— Павлуша, сходи за водой, колодец за домом, ведро в уголке.

Смердяков обернулся, завертел головой, не до конца понимая, к кому обращался Зосима.

— Вы это... мне?

— Тебе, конечно. Или ты уже не Павлуша?

— Павлуша... — растерянно пробормотал Смердяков. Самой ласковой формой его имени, которую он слышал когда-либо, было "брат Паша". Употреблял ее сугубо Алексей Федорович. Остальные предпочитали называть его "бесенком", "бастрюком", "сволочью" или просто "маленькой шельмой".

— Давай, сынок, поторопись.

Смердяков выскользнул за водой, чувствуя, как внутри ломается нечто твердое и острое. Второй раз за день. Что-то сбежало по щеке — Паша быстро вытер капельку рукавом.

Когда Смердяков вернулся с полной кадушкой, прибежал запыхавшийся Иван с чистыми белыми тряпками на перевязку.

— Спасибо, мальчики.

Узловатые старческие пальцы Зосимы ловко промывали рану, вытирали кровоподтёки с лица и рук Алеши, аккуратно бинтовали разбитую голову. За все время перевязки старец не произнес ни слова, полностью уйдя в молитву.

Митя сидел, облокотившись головой о бревенчатую стенку и, казалось, ничего не замечал. Зосима мог почувствовать его безмолвную, но отчаянную и как никогда искреннюю молитву.

Иван свернулся у ног младшего, свесив голову меж коленей. Лицо его было исполнено тихим ужасом и то гаснущей, то разгорающейся вновь надеждой.

Зосима вскоре закончил перевязь и посмотрел на Ваню:

— По-человечески мы все сделали. Остальное — воля Божия, — старец опустился на колени перед кроватью и, накрыв глаза Алеши ладонью, зашептал молитву.

— Павлуша, возьми Евангелие, читай с одиннадцатой главы от Иоанна.

Смердяков вновь дернулся от непривычного обращения, но, к удивлению, спорить не стал. Старец вдруг вызвал в нем неведомое раньше доверие. Он раскрыл потёртый Новый Завет и начал тихое чтение:

— Был болен некто Лазарь из Вифании, из селения, где жили Мария и Марфа, сестра ее...

Иван, даже если бы хотел, не мог бы сейчас уловить ни слова. Он взял безвольные руки Алеши в свои и слабо сжал:

— Холодные, — обращаясь неизвестно к кому, произнес он.

Иван Федорович вдруг заметил, что из-под заскорузлой ладони старца по лицу младшего брата бегут частые крупные слезы.

— Больно ему?

— Больно, Ванюша.

Средний брат вдруг вскочил, как ошпаренный, судорожно схватившись за волосы. Закрыв рот руками, чтобы не заорать от внутренней боли, он бросился в противоположный угол кельи и упал на колени перед резным Распятием.

До боли сжав пальцы, он склонился, почти касаясь лбом пола, и впервые за три года начал молиться:

— Послушай, если правду говорят о Тебе, что ты караешь грешников и милуешь праведных, то почему теперь по-другому? Я виноват перед Тобой, что не веровал, и теперь, наверное, не до конца верую...

Иван вдруг захлебнулся слезами и закашлялся.

— Виноват я! Я виноват, а не Алёшка, он ничем перед Тобой не провинился. Он верует, наверное, за нас всех и сильнее нас троих. Прошу, пожалуйста, не забирай его. Он только маленький ребенок, мой маленький брат, я же... я же его люблю больше всех, Господи.

Алеша судорожно, прерывисто вздохнул, но глаз не открыл. Щеки мальчика чуть порозовели.

— Меня наказывай тогда, а не его! Боже, пожалуйста, прошу, пожалуйста!

Откуда-то, словно издалека, эхом донеслось: "Господи, если бы Ты был здесь, не умер бы брат мой..."

Ваня вдруг затих, замолчал, вслушиваясь в страшные, полные отчаяния слова, прозвучавшие словно приговор. Кажется, даже дышать перестал.

Паша запнулся и сглотнул, затем продолжил вдруг окрепшим голосом:

— Иисус говорит ей: воскреснет брат твой. Марфа сказала Ему: знаю, что воскреснет в воскресение, в последний день. Иисус сказал ей: Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет. И всякий, живущий и верующий в Меня, не умрет вовек. Веришь ли сему?

Иван впился взглядом в страдающий Лик Воскресившего Лазаря и Воскресшего, и тихо-тихо, чтобы слышал только Он, прошептал:

— Я обещаю в Тебя верить. Всегда. Только спаси и моего брата. Пожалуйста. Я клянусь Тебе верить.

Иван медленно перекрестился и коснулся бледными губами прибитых ног.

— Лазарь, иди вон!

Затем он попытался подняться с колен и услышал, как умирающий вдруг глубоко и ровно вздохнул и закашлялся. Алеша приоткрыл глаза и медленным взглядом посмотрел на Зосиму.

Опрокинув стул, вскочил Митя:

— Живой!

Иван взглянул на брата с блаженной улыбкой, закрыл заплаканное лицо руками и рухнул без сознания, словно подрубленный.

Благо, старший Карамазов успел его подхватить.

Когда Иван очнулся, в маленькие окошка кельи мягко светило солнце. Голова почти не болела. Он понял, что лежит на кровати, заботливо укрытый теплым одеялом, с подушкой под головой.

До слуха Ивана донеслось негромкое чтение Псалтири:

— Кто даст от Сиона спасение Израилево? Внегда возвратит Бог пленение людей Своих, возрадуется Иаков и возвеселится Израиль...

Кафизму читали два голоса — старческий, чуть подрагивающий, и совсем юный, мелодичный и чистый.

Средний Карамазов с трудом повернул голову. В углу, облокотившись на аналой, Зосима медленно читал ветхую книгу. Рядом с ним, чуть вытянув голову, чтобы видеть написанное, стоял Алеша и сосредоточенно вторил старцу. Мягкие русые волосы, светящиеся в утренних лучах, образовывали золотистый нимб. Херувим...

Облитые утренним солнцем, они показались Ивану дивными видениями, и он снова закрыл глаза.

Зосима тем временем замолчал:

— Дочитай кафизму, милый, мне на службу надо идти.

— Хорошо, отче.

Несколько минут Ваня лежал, погрузившись в странную, вязкую полудрёму, совершенно расслабленный и умиротворенный, и слушал чуть запинающееся, но внятное и искреннее чтение брата:

— Аз к Богу воззвах, и Господь услыша мя. Вечер и заутра, и полудне повем, и возвещу, и услышит глас мой. Избавит миром душу мою от приближающихся мне...

Вдруг, сверкнув, словно молния, пришло воспоминание о матушке. Вот она сидит над стеганой колыбелью маленького Алеши и нараспев, не торопясь читает псалмы. Младенец улыбается ей славной улыбкой тихих сызмальства детей, тянет некрепкие ручки и умильно агукает, точно пытается повторить. У образа (помнится, отец именно тот образ грозился разрубить) теплится лампада, а он сам, Иван Федорович Карамазов...

На собственной фигуре Вани воспоминание оборвалось, и на смену ему пришли события вчерашнего дня. Сердце быстро забилось от страшного предчувствия. Господи, только бы это действительно не оказалось видением...

Иван подскочил, как ошпаренный, бросился к брату и сжал того в объятиях, давясь слезами:

— Алёшка, Алеша, родной...

Младший всхлипнул и обнял Ваню в ответ:

— Иван, послушай, прости меня, прости меня ради Бога! Я тебя напугал, да? Прости, прости меня, пожалуйста. Что мне сделать, чтоб ты меня простил?

— Дурачок, ей-Богу, дурачок, — сквозь пелену слез Иван Федорович осмотрел брата и вдруг потерял дар речи:

— Но... — он осторожно коснулся совершенно ровного и чистого виска, на котором ещё вчера зияла страшная рваная рана. — Алеша, это как же так...

Брат улыбнулся как-то рассеяно и только пожал плечами:

— Бог миловал, Зосима помолился, и... вот так получилось.

Прочие раны и ссадины, к ещё большему изумлению среднего Карамазова, исчезли за ночь. Иван ущипнул себя за руку, чтобы убедиться, что он точно бодрствует:

— Я не понимаю...

— Я тоже. Но это же не главное — понимать?

Иван долго посмотрел на брата и снова заключил того в объятия:

— Не главное. Вовсе не главное...

— Значит так, Алексей, брат мой Федорович, — в дверях комнатки Зосимы появился растрёпанный и сонный Митя. Потянувшись, он зевнул и сгреб младших в охапку. — Ежели ещё хоть раз ты попадешь в подобную передрягу, я тебе, ангел ты наш смиренный, голову откручу, а отцу и Григорию скажу, что тебе так и положено без головы ходить.

— Митя, задушишь ведь!

— И поделом тебе. Напугал до смерти, — старший Карамазов потрепал Алешу по голове.

— Прости! — искренне воскликнул младший. — Митя, Иван, простите меня ради Бога, пожалуйста.

— Оставь, — Дмитрий Федорович, большой и плечистый по сравнению с братьями, прижал их головы к своей груди и долго не отпускал. — А тем, кто это сделал, я точно бошки откручу, не остановишь ты меня.

— Коли позволите-с, Дмитрий Федорович, я вам помогу.

— Только тебя, кошачьего палача всея Руси, не хватало, — Митя вдруг радостно усмехнулся вошедшему Смерядкову. — Ты где шлялся, шельма?

— Воду носил-с...

— Неужто тебя старец успел заэксплуатировать? Не поверю, не свисти.

Павел потупился:

— Будто я самостоятельно, по собственному своему желанию не могу-с старому человеку воды натаскать...

— А ну твои размышления, иди сюда, мне сегодня всех объять хочется, даже тебя.

Паша посмотрел на братьев с недоверием и тайной надеждой. Он было дернулся вперёд, но, словно вспомнив что-то, остался стоять, хмуро глядя исподлобья.

Высвободив одну руку, раскрыл объятия Алеша:

— Паша, ты тоже иди. Пожалуйста.

Притворно вздохнув, Смердяков хмыкнул: "ай, чего уж там", — и обнял одной рукой Алешу, а другой — Ивана.

— Постарайтесь больше не помирать, Алексей Федорович, — бастрюк легонько щёлкнул младшего по носу и улыбнулся, неожиданно просто и без умысла.

Никто не запомнил, сколько они стояли так, обнявшись. Может, только несколько минут, а может, и час, и два, но это был первый и последний раз их единства. Когда просто Карамазовы, сыновья старого развратника Федора Павловича, разбросанные взбалмошным отцом по разным концам бескрайней Руси, были действительно братьями.

После (как казалось им — спустя сотни лет) начался шум — приехал старик. И полухмельной Карамазов-отец, растревоживший весь монастырь, впервые расцеловал младшего сына и зарыдал о нем. И испуганный Григорий бормотал: "Свят, Свят, Свят Господь Саваоф", крестясь на образа. И Зосима ласково и загадочно улыбался на своего будущего послушника. И раздраженный доктор Герценштубе долго и громко бранился с Федором Павловичем из-за ложного вызова: "Изволите понимать, ваш слуга такого страху навёл — дескать, мальчик разбился, помирает, а на нем ни царапины! Как это прикажете понимать?". И монастырский люд ещё долго шептался о чудесном спасении умирающего отрока Зосимой, что, к слову, доставляло последнему большую неприятность.

Но братья — удивительное дело — пронесли то утро и объятия сквозь года, сквозь тьму своих страстей и грехов, сквозь ссоры и ненависть.

Помнил о нем Дмитрий, когда бьющегося в горячке Ивана волокли из зала суда. Помнил Иван Федорович, крича, что он один-единственный виноват во всем от начала и до конца, чтоб "отпустили изверга". Наверное, на одно последнее мгновение вспомнил то утро и Смердяков, прежде чем петля сомкнулась вокруг его шеи.

И всегда, об этом я могу заверить любезного читателя с глубочайшей уверенностью, помнил о нем Алексей Федорович Карамазов, умоляя Вседержителя за свою непутевую, но любимую им семью. Которую (Алеша твердо веровал в это) однажды, пусть потрепанную, но исцеленную и обновленную, Бог вновь сведёт вместе.