Вера Ивана Карамазова (джен)

«Как хорошо и как приятно жить братьям вместе!»

1:132, Псалтирь

День в усадьбе Карамазовых для отдельных личностей оной не задался с самого начала. Федор Павлович отбыл в гости рано поутру. Сыновей, несмотря на уговоры, нытье и мольбы Димы, с собой не взял — быстро перецеловал младших Карамазовых и умчался в лёгкой летней бричке, только поднялся над дорогой столб пыли.

Старший брат надулся, дал затрещину младшему (Леша имел неосторожность попытаться как-то утешить Дмитрия, предложив ему сходить на речку), накричал на Григория, осмелившегося напомнить ему о несделанных заданиях, и ушел на чердак — вырезать из дерева фигурки. Под перочинным ножиком ему порой вольно-невольно воображалось лицо отца — ему, почти совершеннолетнему (восемнадцать лет как-никак, а с ним словно с Алёшкой-девятилеткой), не дают выйти в свет, показать себя, завести хоть какие-то связи, знакомства.

Ивану досадно не было — он не считал Думбровских умными или приятными собеседниками, поэтому и ехать не горел желанием. Ему было предоставлено редкое удовольствие побыть в одиночестве, без отцовского общества, которое за это краткое лето, на время которого Федор Павлович соизволил-таки вспомнить о существовании среднего сына и забрать его в усадьбу, успело его порядком утомить и раздражить.

На робкое предложение младшего брата сходить на речку он ответил отказом, сославшись на занятость, потрепал Алешку по мягким волосам и, углубившись в сад, погрузился в новую книгу о естественных науках, совершенно забыв обо всем на свете. В том числе и о брате.

Леша остался в гулком одиночестве — даже приставленная к нему гувернантка вскоре задремала в кресле, уверенная в спокойном нраве Алёши. Должно быть, думала, что мальчик никуда не денется — чай не братья, кроткий, смирный.

Он вздохнул, побродил с час по дому, заглянул на кухню к Павлуше. Тот безбожно дрых, положительно наплевав на недочищенную картошку. Во избежание взбучки от Григория, Алеша кое-как потихоньку дочистил оставшиеся клубни и укрыл Смердякова потертым пледом.

Вернувшись в свою комнату, младший Карамазов оглядел ее поисках того, с чем можно было бы провести ближайшие несколько часов. Вырезанные Митей лодочки почему-то не привлекали, рисовать карандашами совершенно не хотелось. Наконец сероватый взгляд мальчика зацепился за старинные, немного потрёпанные Минеи, лежащие на комоде в Красном Углу.

Глаза Алёши вспыхнули, загорелись, словно он увидел золотое сокровище. Приподнявшись на цыпочки, мальчик стянул книгу с комода. Та приятной тяжестью мягко скользнула ему в руки. Четьи-Минеи пахли стариной, ладаном и святостью — любимыми запахами Алёши.

Уйти бы с ними подальше, где никто не найдет, к заброшенному ветхому мезонину у реки, а потом сходить к маме, разумеется, со свежими полевыми цветами. Рассказать ей о том, какой Ваня стал взрослый и умный, как Алеша учится в столице, как мальчики... Нет, про мальчиков рассказывать не стоит. Мама расстроится. Или там уже нельзя расстраиваться? Алеша лелеял надежду, что там невозможно печалиться по какому-либо поводу, даже из-за того, что сын ее был выбран в главный объект насмешки для задир, потому что, по словам Вани, "мать при жизни натерпелась от этого хрыча".

Ближе к вечеру можно было бы добежать до монастыря и отстоять всенощную, вбирая в себя святые запахи, чтобы после донести их в неспокойный дом. Может, кто из братии чаем угостит или (сердце Лёши радостно и болезненно забилось) даже старец Зосима выйдет к трапезе.

Любил его Алексей, может, больше отца родного любил. И, главное, знал он, что любовь эта не безответная, что и он любим старцем в ответ. Кого-то Зосима в силу занятости не мог успеть исповедовать — а маленького девятилетнего Алешу принимал всегда. Не журил на исповеди, говорил ласково и серьезно, без тени притворства. После исповедей у него младший Карамазов себя бесплотным чувствовал — легко, хоть сейчас разбегайся да в небо лети.

Мальчик улыбнулся своей затее. Дело оставалось за малым — незаметно выскользнуть со двора, чтобы его никто не заметил. Что Леша и осуществил с завидной лёгкостью — братьям до его местонахождения дела не было; Смердяков спал сном праведника, а Григорий колол дрова позади усадьбы, крайне увлеченный этим процессом.

Покинув двор Федора Павловича, он пошел золотым пшеничным полем. Наполненные зёрнами колосья гнулись к земле, задевали плечи и волосы мальчика, ласково щекоча. Они напомнили о притче про смирение и гордыню, когда-то в далёком детстве рассказанную матушкой. Отчего он ещё помнил ее?

Леша счастливо улыбнулся, закрыв глаза и побежал, подставляя лицо под мягкие удары колосьев и теплый летний ветер. Как же хорошо быть живым...

Рухнув в высокую траву у заброшенного мезонина, он долго лежал, раскинув руки, и тихо смеялся от радости, ставшей за время жизни у отца гораздо более частой и полной.

"Дорогой Господи Христе, спасибо за то, что я жив, что братья и батюшка здоровы, что отец Зосима с нами и молится за нас..."

Ветхий, полуистлевший дом был безмолвным свидетелем его молитв и смеха, которых ему не доводилось слышать на протяжении многих лет.

Алеша погрузился в сладкую полудрему, прижав к груди Минеи, но блаженное состояние вскоре было грубейшим образом нарушено.

— Эй!

Встрепенувшись, он быстро вскочил и растерянно заозирался. В высокой траве не было понятно, откуда прилетел небольшой гладкий камень.

Второй "снаряд" попал в затылок — маленький, а больно.

К Алёше, посмеиваясь, пробирались мальчишки. Под их ботинкам рожь ломалась, роняя головки, рассыпались драгоценные золотые зёрнышки, напоенные солнечным светом. От перекрикиваний детей тишина растаяла, отступила за реку, спряталась под сгнившие крыши мезонина.

Глаза старшего из детей — лет тринадцати, не старше Вани, — Осипа Галицкого, недобро, насмешливо посверкивали.

— Зачем вы так? — спросил Карамазов, потирая затылок.

— Мы? А что мы? — осклабился Оська. — Мы за рыбой пришли, вдруг глядь — а наш монашек святой уже тут как тут.

Чёрненький смуглый мальчишка помладше (кажется, его звали Мишкой) хохотнул, набожно сложив руки:

— Опередил нас святой Алексей, верно помыслы прозрел.

— Не надо, пожалуйста, так говорить. Я вам ничего не сделал.

— Конечно, ты ж у нас невинный страдалец! Монашек и сиротинушка.

— Девчонка стыдливая, — кто-то попытался набросить на него цветочный венок, но Карамазов уклонился.

Алеша вспыхнул, словно от стыда за чужие слова, чуть отступил и огляделся в поисках бреши в плотном кольце подростков.

— Если вам не нравится, что я здесь, я уйду, — насколько это возможно, миролюбиво произнес мальчик, который в тайне души своей ещё надеялся на мирный исход.

Галицкий присвистнул:

— Нет уж, черноризец, ты просто так не уйдешь. Ну, ну, чего бледнеешь, пужаешься, что ли? Бить мы тебя, что ли, будем?

— Ещё как! — вякнул чёрненький.

Алеша наконец вспомнил его фамилию — Ракитин. Местный попович. Мальчика захлестнула горечь — даже священнический сынок принимает участие в низких, постыдных развлечениях своих сверстников. Алеша попытался поймать взгляд Ракитина, но тот упрямо глядел себе под ноги, изредка переводя взгляд на Оську.

— Цыц, — Галицкий щёлкнул соратника по носу. — Мы тебя, Лексей Федорович, бить не будем. Надо оно нам?

— Ни к псу не сдалось!

— Больно надо, больно!

— Вот, — как-то жутко улыбнулся Осип. — Мы люди культурные. Даже в монастырь твой ходим иногда. На кой пёс — это уже другой вопрос. Только... Книга у тебя больно интересная, Алексей Федорович.

Карамазов не успел ничего предпринять: с неожиданным диким хохотом Галицкий подскочил к мальчику, больно вывернул ему руки, вырвал Минеи и торжествующе поднял над головой, словно победный трофей.

— Отдай! Это не твое! — глаза Алёши вспыхнули от негодования и страха книгу.

— Святых книжек тебе, что ли, жалко? А ещё монахом быть хочешь, жадина!

Галицкий бросил Четьи-Минеи товарищу. Тот, поймав, с шуточно-деловым видом пролистал ее и передал Мишке. Он шутливо покачал ее в ладонях: "У меня этого добра дома куры не клюют", — и швырнул в долговязого Ваську.

Алеша понял, что ветхий фолиант не выдержит их грубых неаккуратных рук. Когда в траву упала первая пожелтевшая страничка, горячая кровь ударила в голову мальчика.

Совершенно неожиданно для мальчишек тихий, мирный Алексей Федорович Карамазов вдруг накинулся на длинного, костлявого Ваську в попытке спасти Минеи.

Последнего, кажется, реакция Алёши приятно удивила и привела в состояние веселого возбуждения. Он заливисто расхохотался и, сорвавшись с места, пулей побежал прочь, в сторону мезонина.

— Догонишь — отдам! Беги, беги, святошка!

Несмотря на худобу после долгой болезни (рубашка висела на нем, как на вешалке), Алешу нельзя было назвать хорошим бегуном. Через несколько секунд дыхание сбилось.

— Отними, если твое!

Хохот мальчишек за спиной подстегивал его бежать быстрее. Сердце лихорадочно колотилось пойманной в силки птицей.

Вот, совсем скоро Вася достигнет мезонина, он уже взлетает по гнилым ступеням, а за заброшенными развалинами только быстроводная речка... Сердце пропустило несколько ударов — а вдруг обидчику придет в голову выбросить книгу в воду?

Алеша припустил ещё быстрее, задыхаясь от бега.

Они схватились на пороге дома, словно маленький взъерошенный котенок, затравленный псами, и беспощадная гончая.

— Отдай мне книгу, — Алеша схватил Ваську за руки, повиснув на локтях, упрямо поднял голову. Пот маленькими бусинами выступил на высоком лбу и висках.

— Отдай. Пожалуйста.

Подросток перевел дыхание, проглотил остатки смеха. Злить кроткого Алешу было весело и увлекательно, как в первый раз, потому что и разозлиться он как следует не умел. И безопасно — бить Карамазов не станет, хоть ножом его режь, а если и ударит, то не сильно, не захочет ничего ломать или причинять серьезный вред.

— Ладно уж, — чуть успокоившись, сказал Вася несколько более мирным тоном, — молодец, догнал. Так забирай!

Он резко вздернул книгу над головой и, размахнувшись, швырнул на потемневший пол мезонина. Ветхие доски тихо затрещали. Васька победно расхохотался, глядя на побледневшее лицо Алеши:

— Ну и вид, Лексей Федорович, хоть картину пиши!

Их нагнали запыхавшиеся мальчишки, столпились у ступеней, громко перешептываясь, что же предпримет монашек.

— Полезет, говорю тебе.

— Шкурка дороже, струсит святошка.

— Коли не полезет, так Васька поможет!

В глазах Карамазова невольно закипели слезы — пол провалится, непременно рухнет, сделай он хоть шаг. Глубина и содержимое подвала неизвестно, а по-другому... Что делать?

Васе такие колебания начинали надоедать. Оглянувшись на друзей, он хитро улыбнулся им (раздалось улюлюкание), чинно, покровительственно положил заскорузлые ладони на плечи Алеши, сжав их до боли, и тихо, с издёвкой прошептал:

— Вон книжка-то твоя, архиерей. Вон лежит, видишь?

Алеша посмотрел на него блестящими, большими глазами, в которых читался беззлобный немой укор. И жалость. Простая, без презрения, с болью странной, какой словами не опишешь.

Как у диакона на вратах.

У Васьки сердце ёкнуло и в горле забилось. Пот холодный прошиб, руки ослабли. Страшно вдруг стало, до дрожи, до благоговения — а отчего, не поймёшь.

Мельком глянул он на Оську — тот на мгновение смутился, гневно зыркнул на товарища колючими глазами — чего, дескать, медлишь? Делай, что задумал.

Мальчики притихли, в ропотливом ожидании глядя на Ваську. Отступится? Струсит?

Не знал Василий, что страшнее ему — Оськин гнев и молчаливое презрение его присных или Алешины глаза.

— Давай, — казалось, только для него прошептал Галицкий.

— Я не хочу...

Но, кажется, решив, что первое гораздо опаснее, Вася боязливо кивнул и закрыл глаза. Проглотил ком в горле. Унял дрожь в руках.

— Забирай свою книгу.

Алеша почувствовал сильный толчок в спину. И не смог удержаться. Запнулся. Медленно, словно во сне, упал.

Послышался треск гнилых досок, приглушённый, мягкий удар тела о камень, заставивший Васю издать громкий вопль.

Осколки крика замерли под темными сводами мезонина, и повисла звенящая, мертвая тишина.

А Алексей понял, что падает в глубокую темную попасть. Вдруг пришло осознание, что он не может дышать — сильным ударом, словно расколовшим голову надвое, точно по виску, из лёгких вышибло воздух. Мальчик задохнулся, забился.

Боль Алеша почувствовать не успел — прежде, чем прошел шок, темнота затопила мир и обволокла его спасительным бесчувствием.

"Митя на меня злится..."

— Федор Павлович! Господин Федор Павлович!

Иван захлопнул книгу и раздражённо фыркнул. Тишину летнего сада нарушили чьи-то отчаянные вопли.

Приспичило ж кому-то его отвлекать в редкий свободный денёк! Кто там так орет? Очередной нищий? Неужели ещё не выучили, что в этом доме бесполезно просить подаяние — здесь зимой снега не допросишься, не то что хлеба. Разве что Алёшка мог тайком подавать? С него станется...

Ваня высунул нос за калитку, раздраженно оглядел пришельца:

— Чего тебе?

Перед ним стоял бледный Васька, дрожащими руками вытиравший слезы с грязного веснушчатого лица. Мальчишку трясло, словно в лихорадке. Казалось, тот был в предобморочном состоянии.

— Ф-Федор Павлович... Он здесь?

— Уехал до вечера, — ответил Иван. — Тебе зачем? Денег так и так он бы тебе не дал. И я не дам.

— Мне... Мне не деньги, — всхлипнул Вася и закрыл лицо руками.

— А чего тебе тогда надобно-то?

— Там... Алёшка, он... он вам кто?

Ваня посерьезнел и схватил подростка за плечи:

— Брат. Что он учудил?

Вася взвыл и закачался из стороны в сторону, словно китайский болванчик.

Иван почувствовал, как горло становится сухим, а от щек медленно отливает краска. Он тряхнул подростка за плечи и рявкнул:

— Что случилось?!

— Убился, — одними губами прошептал тот и осел на землю.

Смысл слова доходил до Ивана медленно, пока он опускался на траву вслед за Васькой.

— Где?! Кто?!

— В... в мезонине. В старом, у реки, в подполье... Крови много, мы не смогли... — Из бессвязного сбивчивого бормотания Иван смог вычленить только слова, вмиг ставшие страшными: "мезонин" и "кровь".

Остальные совершенно бессмысленные слова вроде "Оська", "сбежали" и "святцы" доходили до него словно сквозь толщу темной воды и разума не достигали, застывая и замерзая в глубине.

Очнулся он от собственного крика:

— Митя!

Иван почти не запомнил, как они добрались до названного Васькой места. Сперва он бежал быстрее длинноногого Мити, спотыкался, падал, разбивая колени. Потом, кажется, Смердяков чуть ли не волок его под руки по пшеничному полю, когда силы, толчок которым дал панический, опустошающий страх, иссякли. Со стороны Иван был похож на пьяного.

— Соберитесь, собака вас раздери, — по-другому Пашка успокаивать не умел, и Ваня с трудом удержался от битья Смердякова.

Митя хранил сосредоточенное молчание, не останавливался, даже не оглядывался на младших. Был он бледен, как мрамор, губы упрямо сжаты в бессильной злобе.

Когда они достигли мезонина, небо налилось невыплаканным дождем, нахмурилось. Где-то вдали послышались первые раскаты грома. Запахло грозой. Тоскливый ветер зло трепал рубашки и волосы Карамазовых.

Первым в темный пролом решился заглянуть Смердяков. Заглянул — и отпрянул, прикрыв глаза. Мертвецов он не боялся, даже испытывал к смерти нечто наподобие болезненной страсти, нехарактерной для его возраста. Ради удовлетворения этой страсти, желания увидеть мучения другого живого существа, а может, ради бунта против жестокости Григория ответной жестокостью, он и душил котов.

Которых потом находил Алеша и долго, горько плакал. Однажды чуть ли не с кулаками на него набросился за одного из этих шерстяных комочков. И тогда — именно тогда, а не когда его колотил и поносил по чем свет стоит Григорий, когда называл его бесенком, — ему становилось по-настоящему стыдно и противно от себя самого.

Алешиных слез он видеть не мог. Как и Алеша — его. Только утешать Паша не любил, не умел, в отличие от младшего Карамазова.

Рука непроизвольно опустилась в карман, нащупала надкушенный, засохший пряник. Алешкин подарок — Смердяков вчера согласно наказанию должен был на хлебе и сидеть.

Непривычно заболело в груди.

— Я не полезу. Ивана опускайте, а меня увольте.

Митя спорить не стал. Обвязал дрожащего Ваню веревками и подвёл к краю проема:

— Паша, помогай.

Смердяков коротко кивнул и взял второй конец веревки.

Заглянув в проем, Иван посерел, точно мертвец, закрыл глаза руками и опасно пошатнулся. Митя вскрикнул и успел удержать его от неизбежного падения в пролом.

Увиденное словно отпечаталось под веками Вани — его единственный по-настоящему родной брат лежал, распростершись, на каменном полу. И, кажется, не дышал. Рука заломлена под неестественным углом, а вокруг головы медленно растекается темно-алое...

Совсем рядом — те заветные Минеи, забрызганные кровью.

Отсюда, с высоты, мгновенно увеличившейся втрое, отрезавшей Ивана от Алеши, он казался совсем маленьким и хрупким. Белые рукава рубашки наводили на неизбежную мысль об ангельских крыльях.

Иван почувствовал приступ дурноты, подступающий к горлу.

— Ваня! Ваня, а ну соберись!

Митя похлопал его по щекам, приводя в чувство. Тот попытался сфокусировать взгляд на лице старшего брата, но сломанная фигурка стояла перед глазами, словно наваждение.

— Мить, — хрипло пробормотал Иван, — я виноват. Я один, Мить. Не досмотрел. Все из-за меня, я...

— Ты можешь хоть минуту о себе не думать? — Дмитрий сильно тряхнул брата за плечи. — Потом будем выяснять, кто виноват, ясно тебе? Опускаем тебя сейчас, понял?

— Можно не я...

— Меня вы вдвоем не удержите, мелкие слишком. Пашку не переспоришь. Ты остаешься, понимаешь?

Иван несколько раз судорожно вздохнул. Посмотрел на брата такими глазами, что у того по спине побежали мурашки. Не знал Митя, что Ваня может так смотреть. Опершись на плечи Дмитрия, он поднялся, вздрогнул, словно от озноба, и подошёл к краю:

— Хорошо. Опускайте.

— Аккуратно, Пашка.

— Сам знаю, не учите с веревками обращаться, — рассеяно огрызнулся Смердяков, напрягая жилистые руки. Пот выступил на лбах братьев, пока они понемногу, медленно и осторожно погружали Ивана в черноту подполья.

— Стоишь?

— Стою. Отпускайте.

Ваня бросился к брату, опустился на колени в лужу крови.

— Алеша, ты даже не думай, ты не смей, понял?

Он осторожно, боясь причинить ещё больший вред, развернул младшего лицом к себе. Больше всего Иван боялся, что на него устремится замерзший серый взгляд неживых стеклянных глаз. Кажется, на несколько мгновений он перестал дышать и весь обратился в леденящий страх.

Но веки младшего Карамазова были плотно сомкнуты. Бледное лицо отчего-то сохраняло умиротворённое, словно у спящего, выражение, несмотря на разбитую голову и кровоподтёки.

Иван потрогал щеки (теплые, слава Богу, теплые!), осторожно стер с них рукавом щепки, мелкое каменное крошево, запекшуюся кровь.

— Алеша, слышишь меня? Алеша?

Прижавшись ухом к груди брата, он попытался найти сердцебиение. Но не услышал ничего, кроме шума собственной крови в ушах.

— Господи, пожалуйста, пожалуйста...

Иван почувствовал, как в горле собирается истошный крик. По лицу медленно потекли горячие слезы.

Спустя несколько секунд, растянувшихся в несколько часов, он почувствовал слабые, редкие толчки. Не поверил. Слишком хорошо. Не может же такого быть.

— Живой! Живой! — радостно и надрывно завопил Иван. — Лешка, брат, чтоб тебе пусто было...

Он не выдержал и разрыдался.

Ванин крик разорвал напряжённую тишину наверху. Дмитрий выдохнул:

— Слава Тебе, Господи! — и широко перекрестился.

Рука Паши дернулась ко лбу, но тут же мгновенно опала. Смердяков опустил голову, словно чего-то стыдясь. Он же бесенок, какие ему кресты...

— Алешка не слабый, ясен пень, живой. Обмотай ему башку, а то вон сколько кровищи, да привяжи. Слышите, Иван Федорович?

Иван уже сам додумался оторвать край рубашки и долго (руки тряслись) аккуратно перевязывал кровоточащую рану на виске.

— Потерпи немного, Алёш, сейчас... Сейчас...

Сперва он обвязал веревками брата — под мышками, на поясе и под коленями.

— Готов, поднимайте! Только о края не пораньте!

Пока Алексея поднимали, Ваня стоял внизу, страховал — ни в чем нельзя быть уверенным до конца, особенно в узлах.

Следом подняли Ивана. Выбравшись, он рухнул в траву и долго лежал, тяжело дыша, словно после быстрого бега или изнуряющей работы.

Над ним навис Смердяков, загородив собою темное грозовое небо. Черные глаза странно и жутко блестели на некрасивом лице.

— Вы сами-то живы, Иван Федорович?

Ваня кивнул и прикрыл глаза. Как же он устал...

— Что там Митя?

— Пытается Алешку в чувство привести, водой брызгает.

— Получается?

— Нет, — пожал плечами Паша и подал Ивану руку. Тот поднялся, пошатываясь, обтер кровь об рубашку. — Сердце бьётся, а все одно точно мертвый.

— Дышит?

— Узнаем, — Смердяков выудил из голенища сапога маленький блестящий нож и приставил к носу младшего Карамазова.

Лезвие чуть помутнело от неровного дыхания. Иван облегчённо выдохнул:

— Митя, нужно его к врачу!

Дмитрий посмотрел на брата совершенно пустым темным взглядом. Старший брат вмиг словно осунулся и постарел.

— Доктор Герценштубе вчера в город уехал. До него часа три конному, а отец лошадей забрал.

Ивана прошиб холодный пот, снова начала подступать темнота. Он схватил брата за руки:

— Значит, дойдем! Я на руках донесу, если ты утрудиться не пожелаешь! Не бросать же все вот так, Митя! Даже не думай просто так его отдавать!

— Не донесешь, Иван Федорович, — подал голос Смердяков, высчитывавший пульс. — Едва дышит. Отойдет не сейчас, так в дороге.

Ивана повело в сторону. Митя удержал его. Небо наконец разрыдалось крупным, но редким дождем. Горизонт рассекла молния.

— Здесь разве что чудо или Бог поможет, — вздохнул Пашка, поднимаясь, — а всего этого, как тебе известно, нет.

— Пусть будет! — в отчаянии всхлипнул Иван, сжав голову руками, и опустился на траву. Тело его сотрясалось от рыданий.

— Чудо... — медленно произнес Дмитрий и посмотрел на Ивана. — Бог...

Вдруг глаза его вспыхнули. Он подхватил Алешу на руки, укрыл брата от дождя фуфайкой и ринулся прочь, быстро, переходя на бег.

Иван бросился за ним, едва поспевая от накатившей вдруг слабости:

— Куда ты его?

Митя быстро прошептал имя, от которого Пашка радостно, но мрачно выругался, а Ваня понял, что много не понимал прежде в брате:

— Зосима.

— Господи помилуй, это что же, кровь?

— Глядите-ка, полным составом, никого из пощенков не забыли.

— Что с маленьким-то, Матерь Божия?

Появление Карамазовых в монастыре всколыхнуло благочестивую публику, словно порыв ледяного ветра.

Иван не замечал тех, кто шатался от него, показывал на них пальцами. Перед глазами стоял плотный белый туман, размывавший лица. Шепотки и вскрики достигали его ушей с замедлением, словно во сне.

Смердяков бесцеремонно волок его пол руку вслед за Митей, рассекая толпу.

— Мама, почему они в крови?

— Лиза, не смотри, отвернись сейчас же!

Завидев вышедшего на шум монаха, Дмитрий бросился к нему:

— Честный отче, где старец?! Зосима, преподобный! Нужен, до смерти нужен! — дрожащей рукой он отвернул фуфайку и показал иноку едва живого брата. Повязка на лбу насквозь пропиталась алым.

— Мой младший братишка расшибся, недоглядел я, попустил... Зосима поможет, только он поможет! — всхлипнул Митя. Его колотила крупная дрожь.

Монах отшатнулся и быстро перекрестился, посмотрев на Дмитрия с плохо скрываемой жалостью:

— Старец ныне в скиту. Только вот губы-то у брата твоего синие ужо... Не воскрешает Зосима умерших. Не взыщите...

— Он живой! — вдруг заорал Иван и бросился на инока. Смердяков еле успел его сдержать, схватив поперек живота. — Не смейте, вы! Он живой!

— Успокойтесь!

Толпа сочувственно загудела. Иван повернулся к ним, оглядел, отстранённо и пусто, и повернулся обратно к Мите.

— Жаль мальчиков, — прошептала какая-то баба, прижимая к себе пухлого младенца.

— За грехи отца наказание, за грехи его дети мучаются, — вздохнул кто-то и перекрестился, — помилуй, Господи.

Грузный человек, держащий под руку молодую красавицу-жену, пробасил:

— Полно жалеть! Каков отец, таковы и сыновья. Все одна стая, лучше-с будет, коли помрут, доколе зла не натворили!

— Можно ли такое говорить! — возмутился кто-то из братии.

— Говорящий сие сугубый грех приемлет!

Иван не успел ничего понять. Внезапно толпа расступилась, разделилась надвое, словно Чермное море пред Моисеем. Шепотки медленно затихли, потухли, как свечные огарки. Многие, включая грузного господина, склонили головы в молчаливом благоговении.

— Зосима!

— Пришел, сам пришел.

— Прозрел, вот зуб тебе даю!

Замелькали крестные знамения. Повисла тишина, нарушаемая лишь редкими "Прости нас грешных".

К Карамазовым, кучкой сбившимся у ступеней храма, быстро шел седовласый старец. Тихо шелестели черные полы рясы. Взгляд его был светел, но обеспокоен.

Иван понял, что ничего объяснять не придется. Он вдруг улыбнулся, сам того не желая.

— Отчего келейника моего прежде смерти хоронишь, отец эконом? — спросил Зосима, быстро благословив коленопреклонного Митю. Иван чувствовал, что плачет, но слез не вытирал.

Инок смутился:

— К вам пришли вот, честный отче, мальчик расшибся. Ужо Богу душу отдал, а сударь вас просит-с...

— Вижу, — тихо ответил старец и аккуратно забрал Алешу у Дмитрия. — Не отдал пока, хоть покуражились над тобой, Алексей Федорович, ох, покуражились...

— Помогите, — одними губами прошептал не верующий в Бога Иван и рухнул на колени вслед за старшим братом. Схватив полы рясы, прижал их к солёным губам. — Помогите.

— Бог поможет, Иван Федорович, — уверенно и ласково ответил старец. — Отец эконом, дай Ванюше чистых тряпочек. Потом пусть в скит идёт, покажи ему дорогу.

Монах кивнул и увел Ивана в казначейскую.

Поглаживая Алешу по голове, Зосима быстрым шагом (Митя мог бы сказать: "бегом", если бы предполагал, что настолько древний человек способен на бег) поспешил в лесную глубь. В скит.

— Подожди уходить к матушке, сынок, тебе ещё меня хоронить...

Мите и Павлу ничего не оставалось, кроме как последовать за ним.

Сухая и теплая келья встретила их едва заметным запахом хвои, воска и ароматного ладана. У старинной иконы Казанской, в углу, над широкой лавкой, теплилась лампадка червленого стекла. Несколько образов висело на стене. У окна — резное деревянное Распятие, в изножье украшенное свежими полевыми цветами. Грубо сколоченный стол с толстыми книгами, несколько узких лавок, табурет — вот и все, что составляло имущество Зосимы. Узкий проем вел в совсем крохотную соседнюю комнатушку — спальню старца.

Митя почувствовал лёгкое головокружение от непривычного запаха и рухнул на лавку, опершись локтями на колени, зарылся лицом в ладони.

Смердяков замер в дверях, будто не решаясь войти, да так и остался, сумрачный и, кажется, не особенно верящий в возможность помочь младшему брату.

Зосима уложил Алешу на кровать, под образа. Тот был бел, как мел, и ни на что не реагировал. Митя не отводил напряженного взгляда от брата.

Старец размотал неуклюжую перевязь Ивана, вздохнул:

— Хорошо перебинтовали, мальчики, только вот никак нельзя упавших ворочать так, можно ведь повредить ещё более, нежели ему повредил удар.

Митя похолодел. Старец повернулся к двери:

— Павлуша, сходи за водой, колодец за домом, ведро в уголке.

Смердяков обернулся, завертел головой, не до конца понимая, к кому обращался Зосима.

— Вы это... мне?

— Тебе, конечно. Или ты уже не Павлуша?

— Павлуша... — растерянно пробормотал Смердяков. Самой ласковой формой его имени, которую он слышал когда-либо, было "брат Паша". Употреблял ее сугубо Алексей Федорович. Остальные предпочитали называть его "бесенком", "бастрюком", "сволочью" или просто "маленькой шельмой".

— Давай, сынок, поторопись.

Смердяков выскользнул за водой, чувствуя, как внутри ломается нечто твердое и острое. Второй раз за день. Что-то сбежало по щеке — Паша быстро вытер капельку рукавом.

Когда Смердяков вернулся с полной кадушкой, прибежал запыхавшийся Иван с чистыми белыми тряпками на перевязку.

— Спасибо, мальчики.

Узловатые старческие пальцы Зосимы ловко промывали рану, вытирали кровоподтёки с лица и рук Алеши, аккуратно бинтовали разбитую голову. За все время перевязки старец не произнес ни слова, полностью уйдя в молитву.

Митя сидел, облокотившись головой о бревенчатую стенку и, казалось, ничего не замечал. Зосима мог почувствовать его безмолвную, но отчаянную и как никогда искреннюю молитву.

Иван свернулся у ног младшего, свесив голову меж коленей. Лицо его было исполнено тихим ужасом и то гаснущей, то разгорающейся вновь надеждой.

Зосима вскоре закончил перевязь и посмотрел на Ваню:

— По-человечески мы все сделали. Остальное — воля Божия, — старец опустился на колени перед кроватью и, накрыв глаза Алеши ладонью, зашептал молитву.

— Павлуша, возьми Евангелие, читай с одиннадцатой главы от Иоанна.

Смердяков вновь дернулся от непривычного обращения, но, к удивлению, спорить не стал. Старец вдруг вызвал в нем неведомое раньше доверие. Он раскрыл потёртый Новый Завет и начал тихое чтение:

— Был болен некто Лазарь из Вифании, из селения, где жили Мария и Марфа, сестра ее...

Иван, даже если бы хотел, не мог бы сейчас уловить ни слова. Он взял безвольные руки Алеши в свои и слабо сжал:

— Холодные, — обращаясь неизвестно к кому, произнес он.

Иван Федорович вдруг заметил, что из-под заскорузлой ладони старца по лицу младшего брата бегут частые крупные слезы.

— Больно ему?

— Больно, Ванюша.

Средний брат вдруг вскочил, как ошпаренный, судорожно схватившись за волосы. Закрыв рот руками, чтобы не заорать от внутренней боли, он бросился в противоположный угол кельи и упал на колени перед резным Распятием.

До боли сжав пальцы, он склонился, почти касаясь лбом пола, и впервые за три года начал молиться:

— Послушай, если правду говорят о Тебе, что ты караешь грешников и милуешь праведных, то почему теперь по-другому? Я виноват перед Тобой, что не веровал, и теперь, наверное, не до конца верую...

Иван вдруг захлебнулся слезами и закашлялся.

— Виноват я! Я виноват, а не Алёшка, он ничем перед Тобой не провинился. Он верует, наверное, за нас всех и сильнее нас троих. Прошу, пожалуйста, не забирай его. Он только маленький ребенок, мой маленький брат, я же... я же его люблю больше всех, Господи.

Алеша судорожно, прерывисто вздохнул, но глаз не открыл. Щеки мальчика чуть порозовели.

— Меня наказывай тогда, а не его! Боже, пожалуйста, прошу, пожалуйста!

Откуда-то, словно издалека, эхом донеслось: "Господи, если бы Ты был здесь, не умер бы брат мой..."

Ваня вдруг затих, замолчал, вслушиваясь в страшные, полные отчаяния слова, прозвучавшие словно приговор. Кажется, даже дышать перестал.

Паша запнулся и сглотнул, затем продолжил вдруг окрепшим голосом:

— Иисус говорит ей: воскреснет брат твой. Марфа сказала Ему: знаю, что воскреснет в воскресение, в последний день. Иисус сказал ей: Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет. И всякий, живущий и верующий в Меня, не умрет вовек. Веришь ли сему?

Иван впился взглядом в страдающий Лик Воскресившего Лазаря и Воскресшего, и тихо-тихо, чтобы слышал только Он, прошептал:

— Я обещаю в Тебя верить. Всегда. Только спаси и моего брата. Пожалуйста. Я клянусь Тебе верить.

Иван медленно перекрестился и коснулся бледными губами прибитых ног.

— Лазарь, иди вон!

Затем он попытался подняться с колен и услышал, как умирающий вдруг глубоко и ровно вздохнул и закашлялся. Алеша приоткрыл глаза и медленным взглядом посмотрел на Зосиму.

Опрокинув стул, вскочил Митя:

— Живой!

Иван взглянул на брата с блаженной улыбкой, закрыл заплаканное лицо руками и рухнул без сознания, словно подрубленный.

Благо, старший Карамазов успел его подхватить.

Когда Иван очнулся, в маленькие окошка кельи мягко светило солнце. Голова почти не болела. Он понял, что лежит на кровати, заботливо укрытый теплым одеялом, с подушкой под головой.

До слуха Ивана донеслось негромкое чтение Псалтири:

— Кто даст от Сиона спасение Израилево? Внегда возвратит Бог пленение людей Своих, возрадуется Иаков и возвеселится Израиль...

Кафизму читали два голоса — старческий, чуть подрагивающий, и совсем юный, мелодичный и чистый.

Средний Карамазов с трудом повернул голову. В углу, облокотившись на аналой, Зосима медленно читал ветхую книгу. Рядом с ним, чуть вытянув голову, чтобы видеть написанное, стоял Алеша и сосредоточенно вторил старцу. Мягкие русые волосы, светящиеся в утренних лучах, образовывали золотистый нимб. Херувим...

Облитые утренним солнцем, они показались Ивану дивными видениями, и он снова закрыл глаза.

Зосима тем временем замолчал:

— Дочитай кафизму, милый, мне на службу надо идти.

— Хорошо, отче.

Несколько минут Ваня лежал, погрузившись в странную, вязкую полудрёму, совершенно расслабленный и умиротворенный, и слушал чуть запинающееся, но внятное и искреннее чтение брата:

— Аз к Богу воззвах, и Господь услыша мя. Вечер и заутра, и полудне повем, и возвещу, и услышит глас мой. Избавит миром душу мою от приближающихся мне...

Вдруг, сверкнув, словно молния, пришло воспоминание о матушке. Вот она сидит над стеганой колыбелью маленького Алеши и нараспев, не торопясь читает псалмы. Младенец улыбается ей славной улыбкой тихих сызмальства детей, тянет некрепкие ручки и умильно агукает, точно пытается повторить. У образа (помнится, отец именно тот образ грозился разрубить) теплится лампада, а он сам, Иван Федорович Карамазов...

На собственной фигуре Вани воспоминание оборвалось, и на смену ему пришли события вчерашнего дня. Сердце быстро забилось от страшного предчувствия. Господи, только бы это действительно не оказалось видением...

Иван подскочил, как ошпаренный, бросился к брату и сжал того в объятиях, давясь слезами:

— Алёшка, Алеша, родной...

Младший всхлипнул и обнял Ваню в ответ:

— Иван, послушай, прости меня, прости меня ради Бога! Я тебя напугал, да? Прости, прости меня, пожалуйста. Что мне сделать, чтоб ты меня простил?

— Дурачок, ей-Богу, дурачок, — сквозь пелену слез Иван Федорович осмотрел брата и вдруг потерял дар речи:

— Но... — он осторожно коснулся совершенно ровного и чистого виска, на котором ещё вчера зияла страшная рваная рана. — Алеша, это как же так...

Брат улыбнулся как-то рассеяно и только пожал плечами:

— Бог миловал, Зосима помолился, и... вот так получилось.

Прочие раны и ссадины, к ещё большему изумлению среднего Карамазова, исчезли за ночь. Иван ущипнул себя за руку, чтобы убедиться, что он точно бодрствует:

— Я не понимаю...

— Я тоже. Но это же не главное — понимать?

Иван долго посмотрел на брата и снова заключил того в объятия:

— Не главное. Вовсе не главное...

— Значит так, Алексей, брат мой Федорович, — в дверях комнатки Зосимы появился растрёпанный и сонный Митя. Потянувшись, он зевнул и сгреб младших в охапку. — Ежели ещё хоть раз ты попадешь в подобную передрягу, я тебе, ангел ты наш смиренный, голову откручу, а отцу и Григорию скажу, что тебе так и положено без головы ходить.

— Митя, задушишь ведь!

— И поделом тебе. Напугал до смерти, — старший Карамазов потрепал Алешу по голове.

— Прости! — искренне воскликнул младший. — Митя, Иван, простите меня ради Бога, пожалуйста.

— Оставь, — Дмитрий Федорович, большой и плечистый по сравнению с братьями, прижал их головы к своей груди и долго не отпускал. — А тем, кто это сделал, я точно бошки откручу, не остановишь ты меня.

— Коли позволите-с, Дмитрий Федорович, я вам помогу.

— Только тебя, кошачьего палача всея Руси, не хватало, — Митя вдруг радостно усмехнулся вошедшему Смерядкову. — Ты где шлялся, шельма?

— Воду носил-с...

— Неужто тебя старец успел заэксплуатировать? Не поверю, не свисти.

Павел потупился:

— Будто я самостоятельно, по собственному своему желанию не могу-с старому человеку воды натаскать...

— А ну твои размышления, иди сюда, мне сегодня всех объять хочется, даже тебя.

Паша посмотрел на братьев с недоверием и тайной надеждой. Он было дернулся вперёд, но, словно вспомнив что-то, остался стоять, хмуро глядя исподлобья.

Высвободив одну руку, раскрыл объятия Алеша:

— Паша, ты тоже иди. Пожалуйста.

Притворно вздохнув, Смердяков хмыкнул: "ай, чего уж там", — и обнял одной рукой Алешу, а другой — Ивана.

— Постарайтесь больше не помирать, Алексей Федорович, — бастрюк легонько щёлкнул младшего по носу и улыбнулся, неожиданно просто и без умысла.

Никто не запомнил, сколько они стояли так, обнявшись. Может, только несколько минут, а может, и час, и два, но это был первый и последний раз их единства. Когда просто Карамазовы, сыновья старого развратника Федора Павловича, разбросанные взбалмошным отцом по разным концам бескрайней Руси, были действительно братьями.

После (как казалось им — спустя сотни лет) начался шум — приехал старик. И полухмельной Карамазов-отец, растревоживший весь монастырь, впервые расцеловал младшего сына и зарыдал о нем. И испуганный Григорий бормотал: "Свят, Свят, Свят Господь Саваоф", крестясь на образа. И Зосима ласково и загадочно улыбался на своего будущего послушника. И раздраженный доктор Герценштубе долго и громко бранился с Федором Павловичем из-за ложного вызова: "Изволите понимать, ваш слуга такого страху навёл — дескать, мальчик разбился, помирает, а на нем ни царапины! Как это прикажете понимать?". И монастырский люд ещё долго шептался о чудесном спасении умирающего отрока Зосимой, что, к слову, доставляло последнему большую неприятность.

Но братья — удивительное дело — пронесли то утро и объятия сквозь года, сквозь тьму своих страстей и грехов, сквозь ссоры и ненависть.

Помнил о нем Дмитрий, когда бьющегося в горячке Ивана волокли из зала суда. Помнил Иван Федорович, крича, что он один-единственный виноват во всем от начала и до конца, чтоб "отпустили изверга". Наверное, на одно последнее мгновение вспомнил то утро и Смердяков, прежде чем петля сомкнулась вокруг его шеи.

И всегда, об этом я могу заверить любезного читателя с глубочайшей уверенностью, помнил о нем Алексей Федорович Карамазов, умоляя Вседержителя за свою непутевую, но любимую им семью. Которую (Алеша твердо веровал в это) однажды, пусть потрепанную, но исцеленную и обновленную, Бог вновь сведёт вместе.