Вера Ивана Карамазова (джен)

«Как хорошо и как приятно жить братьям вместе!»

1:132, Псалтирь

День в усадьбе Карамазовых для отдельных личностей оной не задался с самого начала. Федор Павлович отбыл в гости рано поутру. Сыновей, несмотря на уговоры, нытье и мольбы Димы, с собой не взял — быстро перецеловал младших Карамазовых и умчался в лёгкой летней бричке, только поднялся над дорогой столб пыли.

Старший брат надулся, дал затрещину младшему (Леша имел неосторожность попытаться как-то утешить Дмитрия, предложив ему сходить на речку), накричал на Григория, осмелившегося напомнить ему о несделанных заданиях, и ушел на чердак — вырезать из дерева фигурки. Под перочинным ножиком ему порой вольно-невольно воображалось лицо отца — ему, почти совершеннолетнему (восемнадцать лет как-никак, а с ним словно с Алёшкой-девятилеткой), не дают выйти в свет, показать себя, завести хоть какие-то связи, знакомства.

Ивану досадно не было — он не считал Думбровских умными или приятными собеседниками, поэтому и ехать не горел желанием. Ему было предоставлено редкое удовольствие побыть в одиночестве, без отцовского общества, которое за это краткое лето, на время которого Федор Павлович соизволил-таки вспомнить о существовании среднего сына и забрать его в усадьбу, успело его порядком утомить и раздражить.

На робкое предложение младшего брата сходить на речку он ответил отказом, сославшись на занятость, потрепал Алешку по мягким волосам и, углубившись в сад, погрузился в новую книгу о естественных науках, совершенно забыв обо всем на свете. В том числе и о брате.

Леша остался в гулком одиночестве — даже приставленная к нему гувернантка вскоре задремала в кресле, уверенная в спокойном нраве Алёши. Должно быть, думала, что мальчик никуда не денется — чай не братья, кроткий, смирный.

Он вздохнул, побродил с час по дому, заглянул на кухню к Павлуше. Тот безбожно дрых, положительно наплевав на недочищенную картошку. Во избежание взбучки от Григория, Алеша кое-как потихоньку дочистил оставшиеся клубни и укрыл Смердякова потертым пледом.

Вернувшись в свою комнату, младший Карамазов оглядел ее поисках того, с чем можно было бы провести ближайшие несколько часов. Вырезанные Митей лодочки почему-то не привлекали, рисовать карандашами совершенно не хотелось. Наконец сероватый взгляд мальчика зацепился за старинные, немного потрёпанные Минеи, лежащие на комоде в Красном Углу.

Глаза Алёши вспыхнули, загорелись, словно он увидел золотое сокровище. Приподнявшись на цыпочки, мальчик стянул книгу с комода. Та приятной тяжестью мягко скользнула ему в руки. Четьи-Минеи пахли стариной, ладаном и святостью — любимыми запахами Алёши.

Уйти бы с ними подальше, где никто не найдет, к заброшенному ветхому мезонину у реки, а потом сходить к маме, разумеется, со свежими полевыми цветами. Рассказать ей о том, какой Ваня стал взрослый и умный, как Алеша учится в столице, как мальчики... Нет, про мальчиков рассказывать не стоит. Мама расстроится. Или там уже нельзя расстраиваться? Алеша лелеял надежду, что там невозможно печалиться по какому-либо поводу, даже из-за того, что сын ее был выбран в главный объект насмешки для задир, потому что, по словам Вани, "мать при жизни натерпелась от этого хрыча".

Ближе к вечеру можно было бы добежать до монастыря и отстоять всенощную, вбирая в себя святые запахи, чтобы после донести их в неспокойный дом. Может, кто из братии чаем угостит или (сердце Лёши радостно и болезненно забилось) даже старец Зосима выйдет к трапезе.

Любил его Алексей, может, больше отца родного любил. И, главное, знал он, что любовь эта не безответная, что и он любим старцем в ответ. Кого-то Зосима в силу занятости не мог успеть исповедовать — а маленького девятилетнего Алешу принимал всегда. Не журил на исповеди, говорил ласково и серьезно, без тени притворства. После исповедей у него младший Карамазов себя бесплотным чувствовал — легко, хоть сейчас разбегайся да в небо лети.

Мальчик улыбнулся своей затее. Дело оставалось за малым — незаметно выскользнуть со двора, чтобы его никто не заметил. Что Леша и осуществил с завидной лёгкостью — братьям до его местонахождения дела не было; Смердяков спал сном праведника, а Григорий колол дрова позади усадьбы, крайне увлеченный этим процессом.

Покинув двор Федора Павловича, он пошел золотым пшеничным полем. Наполненные зёрнами колосья гнулись к земле, задевали плечи и волосы мальчика, ласково щекоча. Они напомнили о притче про смирение и гордыню, когда-то в далёком детстве рассказанную матушкой. Отчего он ещё помнил ее?

Леша счастливо улыбнулся, закрыв глаза и побежал, подставляя лицо под мягкие удары колосьев и теплый летний ветер. Как же хорошо быть живым...

Рухнув в высокую траву у заброшенного мезонина, он долго лежал, раскинув руки, и тихо смеялся от радости, ставшей за время жизни у отца гораздо более частой и полной.

"Дорогой Господи Христе, спасибо за то, что я жив, что братья и батюшка здоровы, что отец Зосима с нами и молится за нас..."

Ветхий, полуистлевший дом был безмолвным свидетелем его молитв и смеха, которых ему не доводилось слышать на протяжении многих лет.

Алеша погрузился в сладкую полудрему, прижав к груди Минеи, но блаженное состояние вскоре было грубейшим образом нарушено.

— Эй!

Встрепенувшись, он быстро вскочил и растерянно заозирался. В высокой траве не было понятно, откуда прилетел небольшой гладкий камень.

Второй "снаряд" попал в затылок — маленький, а больно.

К Алёше, посмеиваясь, пробирались мальчишки. Под их ботинкам рожь ломалась, роняя головки, рассыпались драгоценные золотые зёрнышки, напоенные солнечным светом. От перекрикиваний детей тишина растаяла, отступила за реку, спряталась под сгнившие крыши мезонина.

Глаза старшего из детей — лет тринадцати, не старше Вани, — Осипа Галицкого, недобро, насмешливо посверкивали.

— Зачем вы так? — спросил Карамазов, потирая затылок.

— Мы? А что мы? — осклабился Оська. — Мы за рыбой пришли, вдруг глядь — а наш монашек святой уже тут как тут.

Чёрненький смуглый мальчишка помладше (кажется, его звали Мишкой) хохотнул, набожно сложив руки:

— Опередил нас святой Алексей, верно помыслы прозрел.

— Не надо, пожалуйста, так говорить. Я вам ничего не сделал.

— Конечно, ты ж у нас невинный страдалец! Монашек и сиротинушка.

— Девчонка стыдливая, — кто-то попытался набросить на него цветочный венок, но Карамазов уклонился.

Алеша вспыхнул, словно от стыда за чужие слова, чуть отступил и огляделся в поисках бреши в плотном кольце подростков.

— Если вам не нравится, что я здесь, я уйду, — насколько это возможно, миролюбиво произнес мальчик, который в тайне души своей ещё надеялся на мирный исход.

Галицкий присвистнул:

— Нет уж, черноризец, ты просто так не уйдешь. Ну, ну, чего бледнеешь, пужаешься, что ли? Бить мы тебя, что ли, будем?

— Ещё как! — вякнул чёрненький.

Алеша наконец вспомнил его фамилию — Ракитин. Местный попович. Мальчика захлестнула горечь — даже священнический сынок принимает участие в низких, постыдных развлечениях своих сверстников. Алеша попытался поймать взгляд Ракитина, но тот упрямо глядел себе под ноги, изредка переводя взгляд на Оську.

— Цыц, — Галицкий щёлкнул соратника по носу. — Мы тебя, Лексей Федорович, бить не будем. Надо оно нам?

— Ни к псу не сдалось!

— Больно надо, больно!

— Вот, — как-то жутко улыбнулся Осип. — Мы люди культурные. Даже в монастырь твой ходим иногда. На кой пёс — это уже другой вопрос. Только... Книга у тебя больно интересная, Алексей Федорович.

Карамазов не успел ничего предпринять: с неожиданным диким хохотом Галицкий подскочил к мальчику, больно вывернул ему руки, вырвал Минеи и торжествующе поднял над головой, словно победный трофей.

— Отдай! Это не твое! — глаза Алёши вспыхнули от негодования и страха книгу.

— Святых книжек тебе, что ли, жалко? А ещё монахом быть хочешь, жадина!

Галицкий бросил Четьи-Минеи товарищу. Тот, поймав, с шуточно-деловым видом пролистал ее и передал Мишке. Он шутливо покачал ее в ладонях: "У меня этого добра дома куры не клюют", — и швырнул в долговязого Ваську.

Алеша понял, что ветхий фолиант не выдержит их грубых неаккуратных рук. Когда в траву упала первая пожелтевшая страничка, горячая кровь ударила в голову мальчика.

Совершенно неожиданно для мальчишек тихий, мирный Алексей Федорович Карамазов вдруг накинулся на длинного, костлявого Ваську в попытке спасти Минеи.

Последнего, кажется, реакция Алёши приятно удивила и привела в состояние веселого возбуждения. Он заливисто расхохотался и, сорвавшись с места, пулей побежал прочь, в сторону мезонина.

— Догонишь — отдам! Беги, беги, святошка!

Несмотря на худобу после долгой болезни (рубашка висела на нем, как на вешалке), Алешу нельзя было назвать хорошим бегуном. Через несколько секунд дыхание сбилось.

— Отними, если твое!

Хохот мальчишек за спиной подстегивал его бежать быстрее. Сердце лихорадочно колотилось пойманной в силки птицей.

Вот, совсем скоро Вася достигнет мезонина, он уже взлетает по гнилым ступеням, а за заброшенными развалинами только быстроводная речка... Сердце пропустило несколько ударов — а вдруг обидчику придет в голову выбросить книгу в воду?

Алеша припустил ещё быстрее, задыхаясь от бега.

Они схватились на пороге дома, словно маленький взъерошенный котенок, затравленный псами, и беспощадная гончая.

— Отдай мне книгу, — Алеша схватил Ваську за руки, повиснув на локтях, упрямо поднял голову. Пот маленькими бусинами выступил на высоком лбу и висках.

— Отдай. Пожалуйста.

Подросток перевел дыхание, проглотил остатки смеха. Злить кроткого Алешу было весело и увлекательно, как в первый раз, потому что и разозлиться он как следует не умел. И безопасно — бить Карамазов не станет, хоть ножом его режь, а если и ударит, то не сильно, не захочет ничего ломать или причинять серьезный вред.

— Ладно уж, — чуть успокоившись, сказал Вася несколько более мирным тоном, — молодец, догнал. Так забирай!

Он резко вздернул книгу над головой и, размахнувшись, швырнул на потемневший пол мезонина. Ветхие доски тихо затрещали. Васька победно расхохотался, глядя на побледневшее лицо Алеши:

— Ну и вид, Лексей Федорович, хоть картину пиши!

Их нагнали запыхавшиеся мальчишки, столпились у ступеней, громко перешептываясь, что же предпримет монашек.

— Полезет, говорю тебе.

— Шкурка дороже, струсит святошка.

— Коли не полезет, так Васька поможет!

В глазах Карамазова невольно закипели слезы — пол провалится, непременно рухнет, сделай он хоть шаг. Глубина и содержимое подвала неизвестно, а по-другому... Что делать?

Васе такие колебания начинали надоедать. Оглянувшись на друзей, он хитро улыбнулся им (раздалось улюлюкание), чинно, покровительственно положил заскорузлые ладони на плечи Алеши, сжав их до боли, и тихо, с издёвкой прошептал:

— Вон книжка-то твоя, архиерей. Вон лежит, видишь?

Алеша посмотрел на него блестящими, большими глазами, в которых читался беззлобный немой укор. И жалость. Простая, без презрения, с болью странной, какой словами не опишешь.

Как у диакона на вратах.

У Васьки сердце ёкнуло и в горле забилось. Пот холодный прошиб, руки ослабли. Страшно вдруг стало, до дрожи, до благоговения — а отчего, не поймёшь.

Мельком глянул он на Оську — тот на мгновение смутился, гневно зыркнул на товарища колючими глазами — чего, дескать, медлишь? Делай, что задумал.

Мальчики притихли, в ропотливом ожидании глядя на Ваську. Отступится? Струсит?

Не знал Василий, что страшнее ему — Оськин гнев и молчаливое презрение его присных или Алешины глаза.

— Давай, — казалось, только для него прошептал Галицкий.

— Я не хочу...

Но, кажется, решив, что первое гораздо опаснее, Вася боязливо кивнул и закрыл глаза. Проглотил ком в горле. Унял дрожь в руках.

— Забирай свою книгу.

Алеша почувствовал сильный толчок в спину. И не смог удержаться. Запнулся. Медленно, словно во сне, упал.

Послышался треск гнилых досок, приглушённый, мягкий удар тела о камень, заставивший Васю издать громкий вопль.

Осколки крика замерли под темными сводами мезонина, и повисла звенящая, мертвая тишина.

А Алексей понял, что падает в глубокую темную попасть. Вдруг пришло осознание, что он не может дышать — сильным ударом, словно расколовшим голову надвое, точно по виску, из лёгких вышибло воздух. Мальчик задохнулся, забился.

Боль Алеша почувствовать не успел — прежде, чем прошел шок, темнота затопила мир и обволокла его спасительным бесчувствием.

"Митя на меня злится..."