Ничто человеческое (джен)

Все почти как раньше.

Раннее утро. Сонно щурясь, ты отодвигаешь полог — неяркие лучи осеннего солнышка уже не слепят глаза — но не сразу убираешь руку: тебе нравится, как смотрятся на алом бархате тонкие смуглые пальцы. Лаванда тоже считает, что они красивые. На губах сама собой проступает улыбка, бездумная и беспечальная, и ты позволяешь ей задержаться. Еще чуть-чуть. Пока на тебе не форменная мантия, а любимая сорочка, еще хранящая тонкий аромат маминых трав, пока на золоте колечка, подаренного отцом на семнадцатилетие, поблескивает неяркий осенний луч, которому ничего от тебя не надо, — можно позволить себе радоваться этим мелочам из прошлой жизни, не задумываясь, что увидишь, когда совсем откинешь полог.

Хотя на первый взгляд в их небольшой спальне ничего не изменилось. Неброский уют, за шесть лет ставший родным. Кровать Лаванды уже застелена — как всегда, не слишком-то аккуратно, а она сама, разумеется, вертится перед зеркалом, так и этак укладывая светлые пряди. Парвати красноречиво встряхивает за уголок небрежно наброшенное покрывало, Лаванда фыркает и показывает язык, скосив глаза на соседнюю кровать, но тут ее улыбка вянет. Раньше этот молчаливый ритуал частенько заканчивался ехидными фразочками в том духе, что не всем же быть такими образцовыми аккуратистками, как Гермиона, а в эпоху бурного, но, слава Мерлину, непродолжительного романа подружки с Роном Уизли, когда воздух в спальне порой потрескивал от напряжения, ехидства в этих пассажах существенно прибавилось. Но теперь они больше так не шутят, хотя соседняя кровать по-прежнему выглядит идеально — ни единой складочки. Ее никто не стал занимать, хотя, кроме Джинни, Гермиона ни с кем из девчонок особенно не дружила, поддерживая со всеми ровные — дипломатичные, как выражалась Лаванда, — отношения. С самой же Лавандой эти самые отношения в последний год даже на дипломатичные не тянули. Но на второй день после приезда в неузнаваемый Хогвартс подружка вдруг молча положила на гермионину тумбочку новенький учебник трансфигурации.

— Оказался лишним, ну и… В общем, чтобы… Ну, как будто она только вышла и скоро вернется, — наконец выдавила Лаванда, и подкативший к горлу комок помешал Парвати ответить — да и что тут ответишь. Тогда, обнявшись, они вдоволь наревелись в пустой спальне. Да, несносная всезнайка, да, вечная зануда и придира, и эти ее десятифутовые свитки, и дурацкие шапочки для эльфов, и пространные нотации — все порой ужасно раздражало. А сейчас спальня кажется такой пустой, на уроках невольно ищешь взглядом взметнувшуюся нетерпеливую руку — пальцы вечно в чернильных пятнах, и невыносимо, страшно, невозможно представить, что она уже, может быть… Что ее уже… Смотреть на этот несчастный учебник не было никаких сил, и Парвати незаметно убрала его в тумбочку, — но на следующий день книжка снова лежала сверху, поблескивая гладкой кожей переплета, и она смирилась. Если ее сентиментальной подружке так легче — пусть… В конце концов, по утрам, пусть это длится всего несколько минут, им и правда кажется — ничего не изменилось. Даже когда она застегивает мантию и жестом, уже ставшим привычным, поправляет значок старосты, звание еще не давит. Все почти как раньше.

Если бы можно было остаться в спальне, продлить это обманчивое ощущение безопасности и покоя… Но когда они спускаются в просторную — слишком просторную — гостиную и видят того, кто выходит из спальни мальчиков, иллюзия лопается с треском. Таким же громким, как треск, раздавшийся вчера на защите, когда у Невилла в кармане лопнула склянка с обезболивающим зельем — теперь она у каждого гриффиндорца под рукой. Круцио… Сколько бы ни говорил себе, что на этот раз выдержишь, все равно орешь и катаешься по полу под хихиканье слизеринцев, а до конца этого гнусного аттракциона, который в Хогвартсе теперь называется уроком, еще почти час… Но это даже кстати, есть время отдышаться и потом самому кое-как добрести до охающей Помфри — тогда баллы за опоздание на следующий урок снимут только с тебя. Нет, их старые учителя еще ни разу этого не сделали, но если на следующий урок приходится маггловедение, мерзкая троллиха только рада лишней возможности унизить — как в последний раз, когда Невилл помогал дойти Симусу. Конечно, она ждала ответной дерзости — палочка в жирной лапе так и дрожала от предвкушения, но Невилл, покосившись на бледное лицо Финнигана и свежий шрам на его скуле, сдержался. И после урока тоже смолчал… ну, почти смолчал, когда чье-то меткое заклятие распороло сумку и книги вывалились посреди коридора беспорядочной кучей.

— Что ж ты промолчал, Лонгботтом? — хихикнул Нотт, ногой отпихивая сумку подальше. — Нравится, когда называют маггловским подпевалой?

— Разве его назвали подпевалой? — изогнул бровь Забини, наступив на учебник. — Мне показалось — маггловской подстилкой. Что пыхтишь? Нечего ответить? Или наконец понял, что нас следует бояться? Ничего, скоро вы все это усвоите.

— Да оставьте вы его. — Это уже Малфой, в голосе откровенная скука — знает, что ему тут же подчинятся, и давно этим пресытился. — Они же без своего Поттера — сосунки беспомощные, тише воды сидят, вякнуть боятся. Поттер хоть чего-то стоил как противник, а эти… Выучили пару защитных заклятий — на большее просто не способны… Так что ползи себе, Лонгботтом, куда полз.

Невилл наконец разогнулся. Он понимал, как нелепо выглядит рядом с безупречными слизеринцами — потный, встрепанный, мантия в пыли, — но это его не смутило, и издевки Малфоя — тоже. Потому что слизеринец врал и знал это. Зачем же вякать, невербальных Щитовых чар в том безлюдном коридоре вчера вполне хватило. Даже штукатурка посыпалась.

— Рад, что твоей спине уже лучше, Драко, — негромко проговорил он и ушел, не оглядываясь. Эх, все же ляпнул, хотя Малфой не захочет позориться перед свитой и расшифровывать загадочную фразу. Мы не вякать боимся, Драко. Мы боимся, что однажды смолчать не получится.

Не давать им повод. Ради Мерлина, только не давайте им повод — словно заклинание, повторяет Макгонагалл, теперь ежедневно поднимающаяся в башню. И они держатся… стараются держаться, но это труднее, чем удержаться от крика, корчась под Круцио. Хотя Амикусу Кэрроу, выбирая тех, на ком остальные обязаны отрабатывать заклятия, повода долго искать не пришлось.

— Избранные вы наши, — просипел Упивающийся, зачитав список и ощупывая довольным взглядом побледневшие лица поднявшихся студентов. — Меточку… изобразим вам, значит, меточку, на лобике, чтобы в зеркало по утрам гляделись и вспоминали, кто вы есть. И будем эту меточку раз в недельку подновлять. Поможете, ребятки? — Ребятки, вольготно развалившиеся за партами на слизеринской половине класса, загоготали и все как один подняли руки. Хотя, нет, не все — Малфой почему-то даже головы не повернул, с деланной сосредоточенностью склонившись над новым учебником. Конечно, что ему пачкаться. Он же теперь у нас властелин Хогвартса, Темный Лорд в миниатюре. Как еще снизошел до того, чтобы собственноручно список составить — Парвати сразу узнала изящные завитушки его почерка, в прошлом году насмотрелась, когда на защите его парта была совсем рядом. Но им нечасто позволяют защищаться.

— Очень жжет? — Лаванда сочувственно косится на Невилла, пожимающего плечами, и Парвати дергает подружку за рукав: о чем тут спрашивать, если воспаленная кожа на лбу припухла и покраснела — «меточку» как раз вчера и… подновили.

«Я дружил с грязнокровкой». Очень изобретательно.

Раз в неделю Блейз Забини, чей почерк признан самым разборчивым, выводит это с таким сосредоточенным видом, прикусив язык от усердия, что даже помеченные тихонько фыркают. А когда унизительная процедура завершается, серьезно и почти торжественно выговаривают: «Спасибо». Эта темно-зеленая гадость удивительно стойкая — куда там обычным чернилам, и к тому же ужасно едкая, но поморщиться можно будет потом, в башне — а сейчас так сладко наблюдать, как лица предвкушающих веселье слизеринцев искажаются от недоуменной злобы. Но к «спасибо» не придерешься, и раз в неделю процедура повторяется — наверное, они боятся, что едкую зелень попробуют смыть.

Что бы вы понимали, ублюдки. Если в Хогвартсе, где вы стали хозяевами, о наших друзьях теперь напоминают только эти надписи — тогда плевать на обезображенный лоб, зуд и покрасневшую кожу. И когда Симус Финниган, и Майкл Корнер, и Эрни Макмиллан входят в Большой зал, они выглядят, словно члены некоего братства — братства отверженных, по мнению смирившихся с новым порядком, — или хранителей памяти, как думают они сами и многие, очень многие студенты, не говоря уж о преподавателях.

— Знаешь, Симус, — шепчет на гербологии Ханна Аббот, — папа мне написал, что Дина вроде видели на одной заброшенной ферме в наших краях. Ночевал там с парочкой гоблинов. Значит, живой. — А в другом углу теплицы профессор Спраут что-то сует в карман склонившемуся над горшками Невиллу, и Парвати удается расслышать: «Это курсовая Грейнджер по редким видам суккулентов… Возможно, вам пригодится… Прекрасная, прекрасная была студентка…»

Да, ради таких моментов можно выдержать и жжение, и Круцио, и слизеринские издевки — даже их… Вот только эти гады, убедившись, что старшекурсников сложно спровоцировать, но защитить себя они вполне в состоянии, стали отыгрываться на малышах.

Нет, конечно, не прилюдно — права наказывать и снимать баллы остальных учителей еще не лишили. Даже удивительно, как главный ублюдок до этого не додумался. Но слишком велик соблазн утереть нос тем, кто еще вчера, по мнению слизеринцев, гордо его задирал, — и, оглядевшись, Миллисента Буллстроуд с удовольствием запускает докси в волосы малявке Макдональд. Почему бы и нет, если Буллстроуд-старший написал дочке, что с треском выгнал из своей фирмы мамашу этой сопливой гриффиндорки? И почему бы не развлечься, намазав перила лестницы перед гриффиндорской башней гноем бубонтюбера, — у некоторых с ладоней до сих пор не сошли ожоги, а профессор Слагхорн — Парвати сама слышала — в ответ на возмущение Макгонагалл пробурчал в усы что-то вроде «это ведь не доказано, Минерва, и вообще, зачем так кипятиться, невинные детские шалости»?.. Если вы и правда думаете, профессор, что это всего лишь шалости, зачем так быстро отводить бегающий взгляд, тоскливый, как у побитой собаки? Может быть, вы попросту боитесь собственных студентов — особенно пресловутую троицу? Тошно смотреть, как они изо всех сил изображают победителей, прохаживаясь по коридорам, — Малфой впереди, глаза сощурены, рука небрежно поигрывает палочкой, Крэбб с Гойлом чуть поодаль, в хвосте иногда плетется Нотт или важно шествует Забини. Иногда они развлекаются — или пытаются развлечь своего вожака — как вчера, когда они заставляли хнычущую девчушку ловить собственный учебник, птицей порхающий от одного ублюдка к другому.

— Веселишься, Малфой? — не выдержав, выкрикнула тогда Парвати, примчавшись на всхлипывания. — А о том, что староста, вспоминаешь, только когда вздумается назначить наказание гриффиндорцу? Или ты уймешь свою свиту, или…

— Или что? — процедил Малфой, скривившись, и Парвати, дождавшись, пока заплаканная девочка уберет книгу в ранец, от греха подальше сунула палочку в карман, чтобы ненароком не проклясть гада. — Девчонка сама виновата, что не знает простейшего Акцио. Что ты сделаешь — оставишь нас после уроков? Побежишь к Макгонагалл? Лучше уж сразу к директору!

Свита одобрительно заржала, и Парвати чуть не выхватила палочку, в последний момент все-таки удержавшись. Но остановил ее не страх перед наказанием и даже не слово, данное Макгонагалл, а странная застывшая тоска в серых глазах слизеринца, такая неуместная для победителя. Что-то подобное она пару раз замечала и на защите, когда к меченым применяли Круцио. Это ведь не совесть — как она вообще могла вообразить, что у Малфоя есть что-то похожее на совесть. Наверное, просто скука и сожаление, что самому нельзя вот так развлечься. Что ж, она тоже не собирается никого развлекать.

— С первокурсниками на переменках сегодня побуду я, Симус отвечает за следующий поток, а ты пасешь третьекурсников. — Невилл серьезно кивает, и Парвати в который раз удивляется, как разительно изменился этот неуклюжий стеснительный мальчик. Нет, неловкости не убавилось — если просишь Невилла передать кувшин с соком, будь готов к извинениям и пятнам на мантии, и улыбка на пухлощеком лице осталась прежней — неуверенной, почти детской. Но с каждым днем он все больше напоминает Гарри с его упорным стремлением отстаивать справедливость. Он не пытается сознательно дерзить новым учителям, совсем нет. Но как-то так получается, что с маггловедения и защиты он каждый раз выходит с новыми следами наказаний.

— Спросили, какие проклятия и в каких случаях мы должны использовать против магглов, и я просто написал, что думал, — спокойно заявил он позавчера всплеснувшей руками Макгонагалл, вытирая кровь со щеки.

— И вам, конечно, показалось мало ответить «никакие и никогда», вы решили еще и подробно это обосновать, — проворчала Макгонагалл, накладывая заживляющее заклятье. — Разве не проще было сдать чистый пергамент, как это сделали остальные? Лучше пусть факультет лишится баллов, чем вы — здоровья.

— Лучше пусть я потеряю немного крови, чем собственное достоинство, — пробормотал Невилл, залившись смущенным румянцем, и Макгонагалл, покачав головой, опустила глаза — но Парвати успела заметить вспыхнувшую в них гордость. Однако когда могут пострадать не умеющие себя защитить младшекурсники, борьбу за справедливость придется временно отложить.

— Только Щитовые чары, ты понял? — на всякий случай напоминает Парвати. — Полная Дама предупредила, что на втором этаже кто-то зачаровал латы, знаешь, такие, с пластинчатым нагрудником — когда проходишь мимо, они падают и пытаются придушить. Там неплохо бы установить защитный экран — справишься? Крэбб хвастался, что освоил какое-то новое жуткое заклятие, будь с ним очень осторожен…

— Неплохо бы и нам что-нибудь такое освоить — для разнообразия, — бормочет спускающийся вниз Симус. — Да вот хоть Сектусемпру, — он показывает на едва затянувшийся на скуле шрам. — И эти гады наконец получили бы свое… Шутка, — угрюмо улыбается он шокированной Лаванде, но Парвати кажется, что в коротком сдавленном смешке больше искренности, чем ему самому хотелось бы.

Полный сдержанной ярости голос Финнигана звучит у Парвати в ушах и час, и два спустя — и сейчас, на защите — впрочем, какая, к дементорам, защита, эти уроки давно пора называть темными искусствами. Сегодня Кэрроу, кажется, решил ограничиться теорией — и она с удовольствием зажала бы уши, чтобы не слышать визгливый голосок Паркинсон, в подробностях расписывающей, как подчинить себе инфери и заставить их нападать на магглов.

Никогда она не будет такое заучивать, даже ради собственного спасения, даже ради мести… Или будет?.. А Симус?.. Конечно, он пошутил — времена изменились, но темные заклятья были и остались темными, и никакой гриффиндорец не захочет применить их даже к ненавистным слизам. Не захочет сознательно мучить людей.

Людей? Да, конечно. А этих — можно считать людьми? Паркинсон, с таким увлечением рассказывающую, как именно инфери расчленяют тела, — интересно, она хорошо себе это представляет?.. Остальных, слушающих не менее увлеченно, будто вот-вот применят описываемый метод на практике, — делятся ли с ними подобным опытом родители?.. Одобрительно кивающего наставника?.. Сколько в них на самом деле осталось человеческого?

А сколько человеческого осталось в существе, неслышно приоткрывшем дверь и скользнувшем в кабинет мертвящей черной тенью?

Нисколько. Его Парвати убила бы, не задумываясь, как паука или гадюку. Гадюка — хорошее сравнение. Ты считаешь, что приручил змею, заставил приносить пользу, — но стоит потерять бдительность, и ядовитые зубы безжалостно вонзаются в только что покормившую руку. Да, так и случилось с Дамблдором… Даже после скитеровской книжонки ни один член Армии Дамблдора не усомнился, кто в действительности убил их директора. И именно доверие к Снейпу они сочли самой большой его ошибкой, а не грехи молодости, которые с таким упоением смаковала Скитер. Конечно, ужасно, что за свое доверие поплатился не только директор, но никто из гриффиндорцев его не винит. Ошибки — что ж, все люди их совершают, а Дамблдор был хоть и великим, но все-таки человеком.

А этот и на человека-то не похож, со своей землистой кожей, мертвыми глазами, обведенными синеватыми кругами, — и волосы, словно перья дохлой вороны. Призрак… Хотя нет, призрак — это отпечаток покинувшей землю души. А у этого — разве у него была когда-нибудь душа, а если и была, разве она не погибла вместе с убитым им человеком? Значит, инфери, как есть, инфери. Он и движется совсем как живой мертвец — судорожно, порывисто, резко, — так, что бесформенная черная мантия вздувается пузырем, и сидящие у прохода гриффиндорцы торопливо поджимают ноги, чтобы избежать мерзостного прикосновения. Хорошо, что Парвати сидит в глубине ряда — от одной мысли, что ее может коснуться край его мантии, слегка подташнивает.

— Угодно послушать сначала, господин директор? — Сипловатый голос Кэрроу лоснится от самодовольства. — Наших-то детишек я уже малость поднатаскал, хорошо усваивают. Эти, — злобный взгляд на гриффиндорскую половину класса, — пока, значит, упорствуют. Не желают обучаться истинной магии. Но некоторым особо злостным я другое применение нашел — служат, значит, для остальных наглядным пособием, когда нужно. Показать?

— Вот как? Любопытно было бы познакомиться с вашими методами преподавания. — Парвати живо представляется, что этот негромкий низкий голос мог бы принадлежать дементору, таким мертвенным холодом отдают его интонации. Лаванда рядом тоже вздрагивает и ежится — но не от этого холода, а потому, что Симус, повинуясь короткому приказывающему кивку, привычно становится перед учительским столом. Он держится очень спокойно, но веко чуть дергается и брови сдвинуты так, что выведенные на лбу слова перекашивает. Второй кивок, приглашающий, — и напротив становится Крэбб, этот всеми порами излучает почти животное счастье. Он зачем-то осматривает свои руки, словно вот-вот поплюет на ладони, — как палач, прежде чем ухватить топорище, думает Парвати; деловито поднимает палочку — и гриффиндорцы, как по команде, опускают взгляды. Но уши не заткнешь — и Парвати, сжавшись, нащупывает дрожащую руку подруги. Сейчас… вот сейчас Симус вскрикнет, он не сможет удержаться…

— Подождите, Винсент. — От неожиданности Парвати сильнее сжимает холодную ладошку — не этот голос она ожидала услышать. Финниган молчит — значит, заклятия не было. Почему?..

— Амикус, я правильно понял, что в качестве, как вы выразились, наглядных пособий вы используете студентов, отмеченных таким вот своеобразным способом? — В холодном голосе явственно проскальзывает неудовольствие, и Кэрроу непонимающе бормочет:

— Ну да, так ведь они… это… да у них же все на лбу написано! — Упивающийся сипло хрюкает, слизеринцы с готовностью подхихикивают, но Снейп взмахом руки пресекает веселье, и — Парвати готова поклясться — в молчании, охватившем слизеринскую половину класса, не меньше недоумения, чем в осторожных перешептываниях гриффиндорцев. Что за спектакль он решил устроить? Поиграть в справедливость, что ли?.. Как будто ему известно значение этого слова. Новый резкий взмах — уже Симусу, чтоб садился, и, не глядя больше на гриффиндорцев, Снейп поворачивается к Малфою.

— Драко, — слизеринец поднимает голову, почему-то избегая встречаться взглядом с бывшим деканом, — Финниган сегодня совершил что-либо неподобающее? Может быть, ему было назначено взыскание?

Парвати напрягается, готовая поднять руку, защищая Симуса, — она точно знает, что с него сегодня даже баллы не снимали. Невилл, замечает она, тоже держит руку наготове — удивительно, в этом году он, кажется, совсем не боится Снейпа. Но Малфой, помолчав, невыразительно выговаривает:

— Нет, профессор.

— Гиппогриф снес яичко? Малфой никого не оклеветал? — Парвати сердито отмахивается от шепчущего Невилла — нашел время шутить. Она и сама ничего не понимает, кроме того, что Кэрроу и Снейп, кажется, вот-вот сцепятся. Для них, гриффиндорцев, это вряд ли что-то изменит, но хоть какая-то передышка.

— Тогда я удивлен вашим выбором, Кэрроу. Крайне удивлен. Темный Лорд, как вам, конечно, известно, — Упивающийся, недоуменно насупившись, глядит на Снейпа, раздельно выговаривающего каждое слово, — справедлив. Он всегда вознаграждает по заслугам и не преминет наказать за проступок — разумеется, если заслуги неоспоримы, а проступки доказаны. И его верные слуги, к которым, вы, несомненно, относите и себя, просто обязаны следовать примеру, подаваемому господином. Но, как я убедился, вы собирались применить к Финнигану заклятие лишь потому, что когда-то по недомыслию он имел несчастье дружить с грязнокровкой?

Как буднично и спокойно он произнес это «грязнокровка» — о студенте, которого столько лет учил! Симус, промолчи, пожалуйста, миленький, молится про себя Парвати, с ужасом глядя на залившегося яростным румянцем парня. Сейчас не время… Подожди немного, может, они еще сами друг друга сожрут, как пауки в банке, — Кэрроу тоже побагровел, и тупое недоумение на бульдожьей морде вот-вот превратится в злобу. Но Снейп, словно не замечая этого, негромко продолжает:

— Многие — о, да, слишком многие преданные слуги Темного Лорда в свое время вынуждены были осквернить себя подобным общением — и я, и вы, Амикус, глупо было бы это отрицать. Так стоит ли подвергать детей Круцио за ошибки, которые они совершали в силу обстоятельств и за которые нас с вами не наказывали? Кроме того, заклятиям постоянно подвергаются одни и те же студенты, что не может не сказаться на их здоровье, — а магическому сообществу сейчас как никогда нужна молодая здоровая кровь, ведь еще не все наши враги уничтожены. Так разумно ли — я подчеркиваю, разумно ли, если из стен Хогвартса вашими стараниями выйдут не сильные, крепкие сторонники нового порядка, а ослабленные пытками, озлобленные потенциальные предатели?

— Так эти же и есть… того… потенциальные! — возмущенно хрипит Кэрроу. — Вы гляньте на них, на каждого — если их вот прям щас спросить, готовы ли забыть о дружках своих позорных, что ответят?..

— Потому что их ежедневно тычут в воспоминания об этой дружбе! — Свистящий полушепот взрезает напряженную тишину, как хлыст. — Они же ощущают себя героями, носят эту вашу надпись, как орден! Им же скоро вслух начнут сочувствовать — или, может быть, именно этого вы и добиваетесь, Амикус? Чтобы все считали их героями? — Теперь голос струится, как шелк, а Снейп внезапно подается вперед, как змея, готовая укусить, — и хриплый рык Упивающегося мигом сменяется жалобным повизгиванием:

— Не… нет… не добиваюсь… Я… того… не сообразил… Ваша правда, господин директор, видел ведь, как на них в Большом зале все пялятся… чего это, думаю…

— Вот и славно. — Снейп вновь говорит прежним холодноватым будничным тоном, но перед глазами застывших на своих скамьях студентов все еще стоит четкая картинка — смертоносная кобра, развернувшая свой клобук перед жирным перетрусившим бульдогом. — Значит, завтра, я полагаю, ни на ком надписи мы не увидим. — Это не вопрос, а утверждение, но Кэрроу торопливо кивает. — И впредь я настоятельно рекомендую для необходимой практики по вашему предмету использовать только студентов, кем-либо наказанных. Кстати, очень советую применять столь действенные заклятия, — короткий острый взгляд на обезображенную шрамом скулу Симуса, — только к наиболее злостным нарушителям порядка. Напоминаю, Темному Лорду нужны здоровые слуги.

…Снисходительно кивнуть бормочущему косноязычные заверения в преданности Кэрроу. Скользнуть взглядом по гриффиндорцам — на лицах отвращение и гнев, побагровевший Финниган вот-вот что-нибудь ляпнет — слава Мерлину, удержался. Слизеринцы, кажется, тоже не слишком довольны — лишили разрешенной забавы… Впрочем, он не уверен. Неважно. В чем он точно может быть уверен — что вновь заставил Кэрроу подчиниться. Пришлось выждать почти месяц, чтобы неизбежный всплеск сочувствия, которого даже этот тупица не мог не заметить, сделал его слова обоснованными… Ну а то, что каждое слово сопровождалось почти осязаемой вспышкой гриффиндорской ярости, — что ж, смешно было бы ждать чего-то другого. Им не нужна помощь от предателя и убийцы — Финниган, он видел, готов был выкрикнуть это ему в лицо. Совсем как он когда-то, вне себя от унижения, не сдержавшись, выкрикнул другие слова…

Он вздрагивает, отгоняя воспоминание, — боль утихнет, наверное, только когда вспоминать будет некому. Почему здесь так холодно, почти как в подземельях, — или это от многодневной бессонницы?.. Попытки сдержать озноб делают движения судорожными, и он напоминает себе маггловскую куклу-марионетку — или, скорее, инфери. Пожалуй, к нему применимы оба сравнения… Нет, наверное, инфери все же предпочтительнее.

Разве он не умер тогда, на башне, вместе с директором? Или раньше, когда узнал, что уготовано мальчику? Или еще раньше?.. Или?..

Он не помнит, сколько раз умирал. Странно, воскреснуть невозможно, а умирать можно сколько угодно — и сколько угодно убеждать себя, что рана закрылась, впереди новая жизнь и обновленной душе откроется некий тайный смысл… Но едва действительно начинает что-то брезжить, от души снова отрывают кусок — неважно, ты сам или кто-то мудрый и дальновидный… Что ж, эта жизнь — последняя — хотя бы не так бессмысленна, как предыдущая. Этих детей не требуют принести в жертву. Но как быть, если они сами изо всех сил стремятся стать кто жертвой, кто палачом?..

Он не помнит, плотно ли притворил за собой дверь, и возвращается проверить. Потом медленно идет к лестнице, чуть касаясь стены кончиками подрагивающих пальцев — этот бессмысленный жест всегда успокаивал. Распрямляет сведенные ознобом плечи. Он умрет еще раз, конечно. Последний. Но перед этим должен кое-что сделать… Нет, директор, кое-что еще. Он обещал защитить школу от Упивающихся — но кто убережет детей от самих себя? Макгонагалл, с ее печальным стоицизмом? Этим пеплом не присыпать тлеющие угли ярости… Закрывший на все глаза Слагхорн?..

Не то чтобы он сам так уж годился на роль стража, оберегающего невинные души от падения, — но раз больше некому… Очень самокритично, директор, не правда ли? А как бы поступили вы, Дамблдор? Попытались бы что-то сделать — или снова, как с Мародерами, предпочли бы роль молчаливого наблюдателя — пусть каждый сам сделает свой выбор?..

Что ж, он тоже предложит этим детям выбор. Он позволит пожару разгореться — пусть. А потом объяснит — о да, подробно и наглядно, очень наглядно — что значит переступить черту. Он не годится на роль ангела-хранителя, вовсе нет — просто слишком хорошо знает, каково это — позволить ненависти подхватить себя и увлечь во тьму, и он поделится этим знанием, как сможет, а дальше — пусть выбирают.

И если хоть кто-нибудь выберет правильно и хоть чью-то душу пожар обойдет стороной, не превратив в выжженную дотла пустошь…

Может быть, тогда он наконец заслужит покой