Ничто человеческое (джен)

…Достаточно. Он сказал и сделал все, что собирался. Теперь выбор за ними. И если хоть кто-нибудь выберет правильно — Бэддок, плетущийся к своему столу, Патил, обнявшая заплаканную подругу, Малфой — кажется, он хочет о чем-то спросить… Да, мистер Малфой, спрашивайте. Да, Темный Лорд действительно так распорядился. Вас это удивляет? Впрочем, вы как-нибудь можете сами у него поинтересоваться. При случае. И вы, Амикус, если сомневаетесь в моих словах. Что-то еще, Алекто? Нет, я не буду назначать взыскание мисс Патил. Думаю, ее декан способен справиться с этим сам... О, я и не сомневался, Минерва. А вам, Гораций, я рекомендовал бы проверить запасы ингредиентов и впредь тщательней контролировать их расход — вы же не хотите, чтобы на вашей совести вдруг оказалась парочка инфери.

Как забавно искажаются их лица, когда он произносит «совесть». Что ж, хотя бы это маленькое удовольствие он может себе позволить — невозмутимо рассуждать о морали и наблюдать, как у коллег перекашиваются лица. Интересно, кого из верных соратников Дамблдор попросил бы о маленькой услуге, не окажись под рукой его, Снейпа?.. Ладно, пора избавить Большой зал от своего присутствия, а заодно и от наглядных пособий — хотя он не думает, что кто-нибудь еще попытается что-то съесть. Взмахом палочки он удаляет инфери и быстро идет к выходу — впрочем, недостаточно быстро, чтобы не почувствовать жаркую, дышащую в спину ненависть. Даже не вглядываясь в лица, он уверен, что на многих сейчас одно общее выражение, сближающее больше, чем кровное родство. Может быть, оттенки разнятся — чуть больше страха у хаффлпаффцев, чуть ярче презрение у равенкловцев, но у гриффиндорцев… О, здесь чистая, беспримесная, обжигающая ярость. Что ж, он жаловался себе, что мерзнет, — вот и согреется… Но этот жар не согревает — опаляет, куда там Инсендио. А контрзаклятие… Он в совершенстве научился прятать собственные чувства — даже от себя, как показало время. Вот только так и не смог научиться ничего не испытывать. И сейчас ему остается лишь ускорить шаги и, стиснув зубы, стремительно преодолеть раскаленное пространство.

Но у выхода он вынужден остановиться — первокурсница-равенкловка, зачем-то решившая выбежать из зала раньше остальных, упала прямо перед дверью, запутавшись в собственной мантии. Упала и, не вставая, пытается отползти — рывками, судорожно, боком, в слепом животном страхе похожая на странное искалеченное насекомое.

Эта боль сильнее жжения от невидимого пламени. Да, он привык просчитывать последствия и предвидел волну страха, но одно дело — предвидеть, и совсем другое — наблюдать, как у твоих ног скорчился парализованный страхом ребенок. Ученики всегда его боялись, и это доставляло даже некое мрачное удовольствие — но чтоб испугаться вот так, до потери человеческого облика… Кажется, если он дотронется до нее, предложит помощь, девочка закричит, забьется в истерике — и он вынужден стоять и смотреть на жалкие трепыхания. Кто-то отстраняет его — Макгонагалл. Наклонившись, помогает девочке подняться, шепчет что-то успокаивающее, отряхивает мантию — и, не глядя на него, произносит своим ясным преподавательским голосом:

— Ты должен быть доволен, Северус. Ты ведь этого хотел.

На мгновение боль становится пронзительной, нестерпимой — но тут же странным образом стихает. Все правильно, именно этого он и хотел. Спасибо, Минерва — Кэрроу наверняка тебя услышали, и это вполне доступно их пониманию — что он продолжает запугивать учеников до полусмерти, изображая первого после бога. Преданнейшего из слуг, удостоенного чести сообщать остальным повеления господина.

Он почти уверен, что Кэрроу и их приятели не решатся ничего выяснять — ему уже приходилось слышать осторожные шепотки, сколь мнителен сделался господин после возвращения. И Драко ни о чем не будет спрашивать, разве что у отца. Он живо представляет вымученную улыбку Люциуса — ты же знаешь, сын, Темный Лорд сейчас в отлучке, а посылать с таким вопросом сову, согласись, несколько странно… К тому же я доверяю Северусу, и ты должен ему верить — не забывай, сколько он для тебя сделал… Кроме того, для Драко эта угроза — прекрасный повод перестать разыгрывать перед факультетом спектакль «Властелин Хогвартса и его свита». Давно опостылевший мальчику спектакль — он ведь не ошибся, это именно облегчение промелькнуло в серых глазах, такое же явственное, как разочарование на физиономиях Крэбба и Гойла. Что ж, этим двоим и им подобным придется удержаться от… подражания учителю.

А остальные?.. Кого-то удержит страх, кого-то совесть — неважно, главное, друг с другом они больше воевать не будут. А с ним — пусть воюют, пусть выплескивают — как там выразился Блэк? — избыток юношеской энергии. Он привык просчитывать последствия и, наверное, должен только радоваться тому, насколько слепой может быть ненависть, если даже Макгонагалл увидела в сегодняшнем уроке только мастер-класс для начинающих убийц. Наверное, его это даже позабавило бы — но сейчас он чувствует лишь страшное опустошение.

Он видел, как убивали этих магглов — не торопясь, растягивая удовольствие. Как Яксли, похохатывая, снова и снова применял Круцио и рассерженно нахмурился, когда он дважды взмахнул палочкой и изломанные, заходящиеся в крике дети один за другим обмякли и затихли. Хоть так, билось в мозгу. Хоть так.

— Ты поторопился с Авадой, Северус. Почему? — Тот же вопрос задал ему тем вечером и Темный Лорд — спокойно, с оттенком любопытства. Он знал — если ответ покажется неубедительным, с тем же оттенком любопытства тварь будет прислушиваться к его крикам, одобрительно кивая Яксли, лениво взмахивающему палочкой. Поэтому он позволил себе ответную спокойную улыбку.

— Я ведь рассказывал вам, мой Лорд, об опыте, который собираюсь поставить на инфери, — а для этого мне нужен не слишком поврежденный исходный материал. Если эксперимент окажется удачным, думаю, я смогу предоставить в ваше распоряжение инфери, внешне почти не отличающихся от живых людей, — иногда это может быть очень удобным.

— О, это меняет дело… Все мы иногда не прочь развлечься, но интересы науки превыше всего. — Голос был серьезен, и Яксли торопливо закивал, а тварь так же непринужденно продолжала:

— Кстати, об экспериментах… Северус, ты не хотел бы попробовать поэкспериментировать в этом направлении с останками тех, кого мы давно лишили жизни — да вот хотя бы со скелетом твоей бывшей подружки-грязнокровки? Мне кажется, тебе как истинному ученому это должно быть интересно — чем сложнее задача, тем большее удовлетворение приносит ее решение…

Привычным усилием воли удерживая на лице выражение вежливого внимания, он не стал говорить, что это неосуществимо, — ответа от него, кажется, не ждали. Тварь ужалила и успокоилась, ему не придется осквернять могилу, которую он так никогда и не увидел. Темный Лорд продолжал разглагольствовать, изрекая банальности, а он думал, почти не вслушиваясь, — теперь в самом деле придется… ставить эксперимент, и сколько людей потом заплатит за эту вспышку милосердия? Впредь надо быть осторожнее с благими порывами… Интересно, тварь действительно думает, что сделала мне больно?.. Не обольщайтесь, мой господин, больнее, чем я сам себе когда-то сделал, у вас уже не получится.

— Все обошлось, Северус? На тебе лица нет. Никто не… пострадал? — Старческое лицо по обыкновению бесстрастно, но, кажется, Дамблдор беспокоился всерьез, раз едва дождался, пока он прикроет дверь кабинета. Только не надо притворяться, директор, что и обо мне вы тоже беспокоились.

— Все в порядке, — произносит он сухо. — Пострадали только те, кто давно мертв.

— Надеюсь, ты говоришь не о себе, мой мальч… — споткнувшись о красноречивый взгляд, директор после заминки все же договаривает: — Ты жив, и сейчас — больше чем когда-либо, поверь старому, пережившему многое человеку. Боль, которую ты испытываешь…

— Ради Мерлина, Дамблдор, только не пытайтесь заставить меня поверить, будто вы действительно мне сочувствуете — когда-либо сочувствовали! — Вышло слишком громко и надрывно, но сейчас ему это безразлично. Ему вспоминается страшная ночь, когда он скорчился здесь, весь — боль и мука, стыд и вина, и тогда в холодном голосе не было ни грана сочувствия. Наверное, тогда он и не заслуживал подобного, но, Мерлин, как это по-дамблдоровски — сострадать тому, кто достоин, любить того, кто заслуживает любви!

Он столько лет вымаливал крохи этой любви, крупицы доверия, и вот теперь наконец удостоился — потому что нужен?.. Только ему больше этого не нужно — любви и доверия, тщательно отмеренных, словно ингредиенты для зелий, — и этой понимающей и прощающей улыбки… Хотя чего-то другого он и впрямь не заслужил. Он сам сотворил для себя этот мир, где больше некому улыбнуться ему другой улыбкой, наполненной тихой радостью просто потому, что он, Северус Снейп — единственный, такой, какой есть. Улыбнуться просто потому, что он существует.

Улыбнуться, как улыбалась мама — давно, в детстве, когда она еще умела улыбаться. И как улыбалась ему Лили в первые хогвартские годы.

Лили…

— Что вы знаете о боли, Дамблдор, — бросает он в ненавистное понимающее лицо, дрожащими руками стиснув край столешницы. — Что вы знаете о вине и стыде, о невозможности исправить… — и осекается — старческое лицо уже не кажется бесстрастным. Та отвратительная книжица Скитер, которую он выбросил, не дочитав... Пожалуй, он поторопился с последним обвинением, и Дамблдору тоже слишком хорошо известно, что такое стыд, и вина, и утраченные иллюзии, и невозможность изменить прошлое.

Возможно, именно поэтому в ту ночь его голос был так холоден и не таил ни грана сочувствия — потому что директор видел в нем, Снейпе, себя… Возможно… Впрочем, он не уверен — эта вспышка раздражения вконец опустошила его, колени подгибаются, и ему приходится опереться о стол и сесть — спиной к портрету, и он рад, что Дамблдор не видит его лица.

— Простите, — говорит он очень тихо. — Сегодняшний обед был весьма… насыщен впечатлениями. Надеюсь, что остальные тоже впечатлились и сюрпризов друг другу больше преподносить не станут. Мне — пожалуйста, пусть преподносят. Думаю, запрет на посещение Хогсмида покажется достаточно серьезным наказанием…

… — А на крайний случай у тебя остается Хагрид и Запретный лес. — В голосе Дамблдора вновь звучит привычная доброжелательная ирония, и он благодарен директору за этот тон. — Пока ты отсутствовал, совы принесли письма — кажется, из министерства и от попечителей. И Филч поднимался — из-за двери я в точности не расслышал, чего хочет наш бессменный смотритель…

— Да, благодарю. — Вздохнув и немного успокоившись, он привычным жестом пододвигает к себе внушительную стопку бумаг. — У старого маразматика одна забота — борьба с Пивзом. А эти недоумки из министерства в сотый раз запрашивают копии сертификатов — для борьбы с магглорожденными… Все с кем-то борются, один я заполучил Хогвартс и почиваю на лаврах. Финеас, есть какие-нибудь новости?..

Письма, бумаги, бумаги… Шорох пергаментов сливается с тихим похрапыванием портретов. Докладные деканов — отчеты Макгонагалл с каждым разом все лаконичнее, должно быть, скоро она будет обходиться одними знаками препинания… К пергаменту Слагхорна приколото приглашение на вечеринку Клуба слизней — мелкие неровные буквы, он представляет, как у старика тряслись руки и прыгали мысли, но страх пересилил отвращение. Что ж, он пойдет, и похоронное молчание в кабинете зельеварения станет для старого конформиста неплохим наказанием… Донос Кэрроу на Помфри — недоволен, что наказанные слишком быстро справляются с последствиями Круцио… Не дочитав до конца, он бросает свиток в камин. Пергамент вспыхивает, на ковер ложатся длинные тени — оказывается, за окном уже темень и кабинет освещают только свечи и каминное пламя.

Пришло время ужина — на уголке стола ждет поднос с горкой съестного. Пахнет против обыкновения аппетитно, но он не вглядывается. Он поест позже, после прогулки, как давно привык называть свои ежевечерние обходы. Не то чтобы сейчас они были необходимы, если не считать визитов к Помфри, — польза, пожалуй, лишь в том, что, увидев его, все мгновенно разбегаются по факультетским гостиным. Просто привычка, оставшаяся с тех времен, когда он присматривал за самонадеянным юнцом, ловя его на очередном безрассудстве. Теперь же любое безрассудство, на которые Поттер так горазд, может стать для мальчика…

Довольно. Этого ему не изменить. И пора перестать по пять раз на дню расспрашивать Блэка о новостях — смешно и глупо, а ведь снова чуть не вырвалось… Злясь на себя, он стремительно встает, и это нервное движение будит дремлющих директоров.

— Что-то случилось? — спросонья бормочет Диппет.

— Ничего. — Он быстро выходит, и портреты вновь погружаются в привычную дремоту — все, кроме висящего над директорским столом.

— Прости меня, — очень тихо говорит портрет в узкую прямую спину. Свечи погасли, и Дамблдор рад, что в сгустившемся мраке никто из коллег не видит его лица.

* * *

— Мисс Патил, взгляните! — Парвати вздрагивает и в первую секунду пугается — кто-то протягивает ей сложенную вдвое газету. Новые списки брошенных в Азкабан магглорожденных?.. Но тут мимо окна своим решительным, чуть тяжеловатым шагом проходит Гермиона, сосредоточенно объясняя что-то собеседнику, и она понимает, что вернулась в настоящее. Война закончилась.

— Нет, вы только посмотрите! — Профессор Трелони, присев рядом — худое лицо раскраснелось, браслеты возмущенно шелестят — разворачивает газету. — Эта Скитер… После книжонки о Дамблдоре я думала, что более мерзкой пачкотни уже не прочту, но такое… — Она негодующе тычет в статью с броским заголовком в верхнем углу второй полосы.

— Каково? Северус Снейп — ангел или демон! Она собирается писать о нем — о НЕМ! — книгу с таким вот названием! О нем, таком бесконечно одиноком, страдающем, любящем, непонятом… О, я помню, — торопливо восклицает Трелони, хотя Парвати не пытается перебивать, — я помню, что говорила… что приходилось говорить о нем прилюдно. Но разве тогда я могла открыть непосвященным тайное знание? Мне была ведома вся его трагическая судьба, ее прекрасный и печальный финал… Демон, вы только подумайте… Словно о каком-нибудь инфери…

Демон?.. Инфери?.. Голоса и звуки Большого зала снова отдаляются, яркий свет полуденного солнца меркнет, и перед Парвати опять возникает тускло освещенный коридор, в котором она стоит, сжимая палочку и пытаясь унять колотящееся сердце.

Успокоиться. Надо успокоиться, пойти и сделать, что должно. Она десятки раз повторила это себе в гриффиндорской гостиной, глядя в огонь невидящими глазами. К ней не приставали с расспросами, только Джинни, что-то негромко обсуждавшая с Невиллом, попыталась было втянуть ее в разговор — какой-то план, меч… Нет, это не для нее, ей не стоит ничего планировать на будущее. После ужина кто-то тихонько положил ей на колени пару кексов и булочку — в Большой зал она не спускалась. Кивком поблагодарив, она вновь вернулась к неотвязным мыслям.

Если такова цена — она заплатит. И если ее телу после смерти суждено… Сглотнув, она торопливо отгоняет омерзительную картину. Достаточно того, что сделают с этим самым телом, чтобы еще представлять себе такое. Но как же все-таки… Она пытается подобрать слово, но в голову не приходит ничего, кроме детского «обидно». Вот именно! Ладно бы еще за убийство человека, даже такого, как Малфой — но расплачиваться, и не только жизнью, но и посмертным покоем — и за кого? За бесчувственную тварь, за инфери?! Но решение принято — хватит колебаться. Надо просто встать, кивнуть напоследок Джинни и Невиллу, улыбнуться Лаванде и быстро выскользнуть в портретный проем.

— Парвати, ты куда так поздно?.. — Лаванда все-таки что-то заподозрила, но она уже бесшумно сбегает по ступеням. Письмо родным написано, завтра его передадут Падме. Макгонагалл… Макгонагалл и остальным будет потом гораздо проще. Будет… легче дышаться — слизеринцы и так напуганы до полусмерти, а после такого окончательно убедятся, что загнанный в угол гриффиндорец — страшный противник, и не остановится даже перед…

Но перед глазами встает залитое кровью тело, стеклянный взгляд убитой девочки. А, да, инфери, но когда-то этого ребенка убили по-настоящему — и, наверное, с такой же жестокостью. Нет, ни гриффиндорцы, ни — она почти уверена — слизеринцы больше никого убить не попытаются, и провоцировать убийство идиотскими шутками — тоже. Кого-то сдержит страх, кого-то совесть… И она, Парвати, идет сейчас не убивать. Всего лишь уничтожить существо, по недоразумению выглядящее человеком, да и то, как посмотреть. Ей даже не хочется больше, чтобы он мучился — просто Авада, и Тот-кого-нельзя-называть останется без самого преданного слуги.

Она знает, что у твари вошло в привычку после ужина бродить по замку, и, расспросив портреты, быстро узнает, куда он направился. А что, будет очень символично, если получится застичь его на башне. Всплывает строчка из прочитанной когда-то маггловской книжицы — «кара настигла убийцу на месте преступления» — и она вспоминает, как насмешливо поморщился папа. Он не любил такие книжки, говорил — дурной вкус.

Папа… Мама… Зло и коротко всхлипнув, она быстро вытирает глаза тыльной стороной кисти. Больше слез не будет. И волноваться уже глупо. Надо успокоиться, пойти и сделать, что должно. Тем более что осталось совсем чуть-чуть — всего тридцать ступеней узкой винтовой лестницы. В прошлом году, поднимаясь на астрономию, они с Лавандой загадали — если количество будет четным, обеих ждет раннее замужество. Ступеней оказалось тридцать, и потом они всю историю магии хихикали, критически перебирая возможных кандидатов в мужья. Что ж, может, хоть Лаванде повезет.

Последние ступеньки… Ей вдруг становится… нет, не страшно — досадно, что она, не обладая — как он сегодня выразился? — профессиональными навыками, просто не справится и будет играючи обезврежена. Но тут она вспоминает, как однажды на защите Снейп отлетел в угол, отброшенный Щитовыми чарами Гарри, явно не ожидая от Поттера такой быстрой реакции. И это оставляет надежду — сейчас ее появления он точно не ждет. А лишних движений она делать не собирается. Взмах палочкой — и Авада Кедавра.

Тяжелая дверь приоткрыта, и она, радуясь этому, осторожно выглядывает в узкую щель, ожидая, что взгляд вот-вот упрется в черную мантию. Но площадка пустынна… Странно, единственный в этом коридоре портрет подтвердил, что директор до сих пор наверху. Она еще раз обводит взглядом залитое лунным светом пространство — и слева, в тени высокой зубчатой ограды, вдруг замечает темную неподвижную фигуру — словно сгусток ожившей тьмы. Человек стоит на коленях — вернее, скорчился в неловкой позе, привалившись лбом к выступу.

Снейп?.. Если это он — а кто же еще? — все гораздо проще, чем казалось. Осторожно выбраться, скользнуть в густую тень от приоткрытой двери — Снейп теперь к ней спиной, но в тени он не сможет ничего разглядеть, даже если обернется — по крайней мере, пока не применит Люмос, а опередить себя она не даст. Коротко выдохнуть, вскинуть палочку — ну же, давай!..

В спину?.. А он оставил бы тебе хоть малейший шанс? Да, но… в спину? Вот еще, будто она собиралась сражаться, а убить можно как угодно! Даже безоружного?.. Хотя откуда ей знать, что он не держит палочку?.. Но тут темная фигура, повозившись, медленно поднимается на ноги, цепляясь за ограду, и Парвати понимает, что самую легкую возможность убить она упустила. Злясь на себя, она отступает в тень, вжимаясь спиной в холодный камень. А если он уже что-то заметил?

Но Снейп не торопится действовать. Странно пошатнувшись — что с ним, пьян он, что ли? — зачем-то проводит рукой по лбу. Может, у него голова болит?.. Мерлин, что за идиотские мысли! Ты не хотела убивать в спину — и вот он к тебе лицом и… и вытащил-таки палочку. Вот и прекрасно, теперь довольна? Враг вооружен, вы с ним лицом к лицу, ну а то, что противник старше на двадцать лет и опытнее на все сто — что ж, значит, такова ее карма. Значит, не убийство, а сражение — почти безнадежно, зато по-гриффиндорски. И она без колебаний делает шаг навстречу пронизывающему ветру и чьей-то смерти — скорее всего, своей собственной.

Теперь ее точно увидели: инфери поворачивает к ней лицо с черными дырами глаз — и взмахивает палочкой так стремительно, что она — опять! — успевает лишь поднять собственную палочку. Всего лишь Люмос?!.. Он что, думает — она, словно вампир, боится света? Решительный шаг в освещенное заклинанием пространство — и их разделяет каких-нибудь три ярда.

Нет, он точно не в себе — странно качнувшись в ее сторону, он, шатаясь, вдруг отступает назад. Цепляясь левой рукой за выступ, приваливается к стене, а правую с палочкой почему-то почти опустил.

— Что вы здесь делаете, мисс Патил? — хриплый шепот кажется стоном. Он что же, пытается ее разжалобить?.. В кого он опять играет — в директора, измученного бременем власти? Видела она в Большом зале эту измученность. Может, просто существовать вконец наскучило? Что ж, она окажет ему эту… маленькую услугу. Без удовольствия — какое уж тут удовольствие, просто сделает что должно. Она поднимает палочку выше, целясь прямо в лицо — такое холодное, бесстрастное, невозмутимое, всегда, сколько она помнит…

… И такое неузнаваемое сейчас.

Что с ним?.. В призрачном лунном свете худое лицо кажется не просто бледным — высеченным из мрамора. Над мучительно вздернутой бровью алеет длинная царапина, словно след от когтя. Тени под глазами — чернее, чем она запомнила. А глаза… Сегодня днем они показались ей прорезями, через которые на нее, Парвати, глядела страшная безымянная тварь, глядела, холодно усмехаясь. Она и теперь там, внутри, под мраморно-белой маской. Только больше не смеется.

Никогда, ни в чьих глазах она не видела такого неприкрытого, обжигающего страдания. Инфери?.. Взгляд больше не кажется стеклянным, словно стекло лопнуло от прорвавшегося наружу жара. Ей казалось, что яд выжег его дотла, пепел давно остыл и там, внутри уже нечему гореть. Но черные глаза пылают так, что жарко щекам и хочется отвернуться, не видеть эту боль — от такого пламени должно быть очень больно.

Ей больно, темной безымянной твари, заменяющей Снейпу душу. Больно, страшно и одиноко, потому что не с кем поделиться этой болью. Только заставить страдать других — но много ли в этом радости, если потом приходится так мучиться и молить о смерти — а как еще понять бессильно опущенную палочку?! Может, он предчувствовал, что она придет, просил об этом своих темных богов и покорно ждал, приготовившись умереть?

Если так, она, Парвати, не сделает ему такого подарка. Она молча прячет палочку, продолжая вглядываться в белое лицо, искаженное страданием.

Мучайся дальше, бедная безымянная тварь, я не буду тебя убивать. В этом тоже есть справедливость — что убийца еще способен мучиться, чувствовать вину и раскаяние — она не уверена, что он чувствует именно это, но от чего-то же ему больно. Живи дальше, продолжай себя ненавидеть, сжигай себя изнутри. Больше я ничего не могу для тебя сделать — разве что…

Пожалеть?!.. Ей действительно захотелось… пожалеть Снейпа? Молча приблизиться, протянуть руку и коснуться горячими пальцами ледяного лба — такой белый, он не может быть теплым?.. Коснуться алеющей на бледной коже царапины — этой метки, оставленной болью?.. Так захотелось, так потянуло к умоляющим, распахнувшимся навстречу ее неосознанному жесту глазам, которые он тут же прикрыл — словно и правда ждал…

Парвати поспешно отдергивает руку. Хватит с него и того, что жив, а молить он волен о чем угодно. И вообще ей все показалось. Навоображала Мерлин знает что — о тварях, инфери, пламени… Напротив стоит обычный Упивающийся, захвативший в Хогвартсе власть. Может, и раскаивается, если в нем хоть что-то человеческое осталось, но куда уж теперь деваться. Не стал убивать ее — неудивительно, повеление господина, самому-то вряд ли хочется становиться инфери. А она, Парвати, не убийца, и орудием мести тоже не будет. Попробовала побыть Кали — и вовремя поняла, что это не для нее. Ее удел — милосердие. Но не для таких, как Снейп, как бы ему ни было плохо.

Впрочем, он вполне пришел в себя, и бледное лицо по-прежнему ничего не выражает — вернее, на нем опять брезгливое недовольство. Что-то говорит — она почти не вслушивается, взыскание назначает, что же еще. И все-таки было что-то такое в его глазах… Кажется, ей можно идти — вернее, ее выгоняют раздраженным окриком. Как скажете, сэр Упивающийся.

Тридцать ступеней, и на каждой она словно оставляет частичку неподъемного груза, с которым, стиснув зубы, поднималась на башню. Она не убийца. И никогда убийцей не станет. И если эта проклятая война когда-нибудь кончится, может, даже выйдет замуж.

* * *

… Отчет от Помфри получен — слава Мерлину, сегодня немного более лаконичный. Настало время ежевечерней прогулки.

Коридоры, переходы, лестницы… Он привык так ходить — стремительно и бесшумно, так, что эха от шагов почти не слышно. Но тень скользит впереди, опережая шаги, вспугивая припозднившихся студентов, и коридоры перед ним всегда пустынны — только дрожащее пламя факелов, молчаливые картины и его причудливо изломанная тень. Впрочем, для него, Снейпа, замок полон других теней…

Вот здесь, у статуи одноглазой колдуньи, Поттер пытался спрятать от него карту. Очередная ложь, очередная дерзость — неудивительно, что он взбесился и высказал мальчишке все, что думал о его драгоценном обожаемом отце, которым маленький заносчивый паршивец так гордился… Но вспыхнувшее на миг мстительное удовольствие сменяется смутным чувством сожаления — разве Поттеру он тогда пытался что-то доказать? С кем на самом деле он продолжал тот бесплодный спор, глядя в сердитые зеленые глаза и упорно отказываясь замечать сходство?..

Лестница с исчезающей ступенькой — где-то здесь Филч нашел ту странную вещицу, и Поттер, вне всяких сомнений, опять был замешан… Это было в тот год, когда он снова почувствовал метку — но беспокойство за мальчишку жгло сильнее, и он сам поразился ярости, с которой ворвался в кабинет лже-Хмури вслед за Дамблдором. Зачем он вообще был там нужен? Директор прекрасно справился бы сам. Но, видимо, уже тогда досадная обязанность стала необходимостью…

«Неужели ты действительно привязался к мальчику?..»

Хватит с него на сегодня кружения по закоулкам памяти, теней и воспоминаний. Пора возвращаться. Но остановившись и поняв, где находится, он замирает, опустив дрожащую руку на гладкие мраморные перила.

Он так редко здесь бывает. И сейчас побудет недолго, совсем недолго… Просто поднимется и немного постоит наверху.

Крутая винтовая лестница кажется бесконечной, но он знает — ступеней всего тридцать. Нет, он сосчитал узкие ступени совсем не в тот вечер, когда взбежал по ним, чтобы убить директора…

…Был другой вечер, и неяркое пламя рыжих локонов, затмевающее свет факелов, и тонкая рука, скользящая по перилам. Он считал ступеньки, чтобы знать, сколько ему отмерено счастья — идти за ней след в след. Кружилась голова — то ли от движения по кругу, то ли от шороха ее мантии. На самом верху он опередил ее, чтобы первым толкнуть тяжелую дубовую дверь — и он помнит: вот здесь она прижалась к стене, уступая дорогу, здесь, где он проводит по шершавым плитам повлажневшей ладонью.

Он совсем недолго. Просто немного постоит наверху — сколько выдержит на пробирающем до костей октябрьском ветру. Он так редко здесь бывает — и, по счастью, никогда никого не заставал. Впрочем, он догадывается, о чем подумали бы встреченные — какая-нибудь глупая банальность из серии «убийцу тянет на место преступления» и прочая чушь. Вздор. Тому, что пришлось сделать этим летом, никогда не затмить его самое счастливое воспоминание.

Ей неважно давалась астрономия. Зелья прекрасно, заклинания сносно, а вот астрономия не очень. Он много раз предлагал помощь, но все как-то не складывалось. А потом она сама подошла, на большой перемене, после защиты — ему как раз неплохо удалось одно сложное заклятие. Сев, сказала она, ты и в астрономии так же хорошо разбираешься? Еще лучше, ответил он и улыбнулся тому, как она выговорила его имя — чуть врастяжку, как только у нее получалось — а еще тому, что рядом в кои-то веки не оказалось Мародеров и можно не бояться, что им помешают. И в тот же вечер они поднялись на башню.

Тогда не было никакой метки — ни ядовито-зеленой в воздухе, ни черной на его запястье. Был ветер, теплый, как ее рука под его ладонью, и едва ощутимое, но сводящее с ума тепло ее тела — они стояли почти вплотную. Ветер трепал ее волосы, кончики выбившихся прядей закрывали звезды, но он был совсем не против. Он стоял бы так вечно, но Лили протянула шутливо-обиженным тоном:

— Ну Се-ев, ну ты же обещал рассказать о созвездиях… Покажи хоть какое-нибудь, а то я даже Большую Медведицу никогда найти не могу!

— Ну, это совсем просто. — Он покровительственно фыркнул и незаметно — ему казалось, что незаметно, — придвинулся ближе. — Гляди… вот, вот и вот… — Он водил палочкой, очерчивая контур, но тут она отстранилась, его рука дрогнула в неосознанном стремлении удержать, и Лили удивленно рассмеялась:

— Какая же это медведица, Сев? У тебя же лань получилась!

Достав свою палочку, она плавно обвела угловатый светящийся контур — и в воздухе замерцал невесомый силуэт, сотканный из звездного искристого света. Лань. Он закрывает глаза и снова видит мерцающий силуэт и слышит ее тихий восторженный шепот:

— Как красиво, правда? Мы придумали новое созвездие?

— Да, — выдохнул он, замирая от мучительной нежности. А потом повернул к ней голову и в неярком лунном свете увидел странно потемневшие глаза и полуоткрытые губы.

Если бы он осмелился склониться к этим дрогнувшим в тихой улыбке губам… Но мгновение ускользнуло, растаяло так же неуловимо и безвозвратно, как мерцающий силуэт лани. Лили чуть вздрогнула, рассмеялась и пожаловалась на холод — ветер и правда стал прохладнее. Все хорошо? Конечно, Сев, просто немного замерзла. Продолжим в другой раз, ладно?

Другого раза не случилось. Но лань осталась с ним навсегда. Хотя бы это у него осталось.

Ветер рвет мантию, леденит руки, но уходить не хочется. Можно спрятаться за выступом, вот так — опуститься на колени, неловко привалившись лбом к холодному шершавому камню. Закрыть глаза, чтобы на сетчатке вновь проступил четкий светящийся контур. Закрыть глаза и раствориться в тихой тоске.

Прости меня. Прости меня. Прости. Онемевшие губы плохо слушаются, и беззвучный шепот тонет в яростном реве ветра. Ты не услышала тогда. Ты и сейчас не слышишь. Но если ты видишь, что я делаю… Если веришь, что пытаюсь хоть кого-нибудь удержать на грани, за которой черное пламя, и выжженная душа, и бессмысленное, бесполезное раскаяние…

Он не знает, сколько прошло времени, прежде чем он заставил себя вернуться в реальность. Довольно, так и самому недалеко до грани, за которой безумие. А здравый рассудок еще пригодится — не ему, так кому-то другому. Должно быть, уже глубокая ночь. Пора спускаться. И не вздумай говорить себе, что спускаешься в ад. Ты давно носишь свой ад с собой.

Он неуклюже поднимается на ноги, цепляясь застывшими пальцами за царапающую кладку, не удержав равновесие и больно ударившись лбом. Морщась, нащупывает над бровью саднящую царапину. Прекрасно, может, еще и шрам останется, как у Поттера, — а завтра кто-нибудь точно вообразит, что в ночном коридоре на него напал жаждущий мести гриффиндорец. Эта мысль окончательно возвращает к действительности — и к смутному, чуть раньше уже мелькнувшему ощущению, что на башне он не один. Бред. Кому бы еще стоять здесь глубокой ночью?

— Кто здесь? — Щурясь, он оглядывает залитую неярким лунным светом пустынную площадку. Оборачивается к выходу и едва не роняет палочку: из темной тени от приоткрытой двери — разве он оставил дверь приоткрытой? — медленно кто-то выходит. Тонкая стройная фигура. Девушка.

Нет, он не позволит себе снова поддаться безумию… Но заклинание опережает эту отчаянную мысль, и он жадно, в слепом бессмысленном порыве подается к тонкой фигурке, решительно вступившей в освещенное Люмосом пространство.

Гладкие черные волосы. Темные глаза на смуглом лице. Яркие губы. Не Лили.

— Что вы здесь делаете, мисс Патил? — Собственный хриплый голос кажется неузнаваемым. Удержаться бы на ногах, не сползти по стене, о которую он снова вынужден опереться… Она подходит ближе, зачем-то снова поднимает палочку… Что он там только что думал о гриффиндорских мстителях? Смуглые щеки горят тяжелым румянцем, но лицо сосредоточенно и бесстрастно, между бровей пролегла морщинка, словно ей предстоит трудная, но необходимая работа.

Да, это не та импульсивная ярость, с которой она чуть не разнесла в клочья Малфоя — защита еле устояла. Это осознанное, обдуманное решение. В таком состоянии прекрасно удается Авада. Значит, сегодняшний урок ничему не научил? И угроза превращения в инфери не испугала? Так ненавидит?..

Или так любит — Хогвартс, друзей, мир, который они все потеряли — что даже собой пожертвовать не страшно, чтобы в этом мире стало чуть меньше черноты? Как я тебя понимаю… Он крепче стискивает палочку, чуть шевельнув рукой и надеясь, что вышло незаметно. Что ж, давай поэкспериментируем. Посмотрим, как далеко ты зайдешь в своем самоотречении.

Умирать не страшно. И я не боюсь смерти, девочка. Просто я еще не все сделал, чтобы заслужить смерть, за которой наконец придет покой.

Но студентка, неотрывно глядящая в его лицо, молчит. Передумала?.. Решила, что его смерть не стоит такой жертвы?.. Или тоже вспомнила о людях, которым нужна живой?

Молчит. Медленно, словно во сне, опускает палочку, прячет ее в складках мантии, которую треплет ветер, — а затем дрогнувшая рука делает странное движение, будто она… Вздор, опять отголоски безумия, но он позволяет себе на мгновение прикрыть глаза и представить невозможное — как тонкая прохладная рука касается его саднящего лба.

Довольно. Это его персональное безумие, и нечего втягивать в него измученного ребенка. Пора спускаться. И, кстати, не забыть завтра распорядиться о патрулировании коридоров.

— Так что вы забыли ночью на башне? — спрашивает он, словно гриффиндорка только что вышла из тени. — Видимо, взыскание, назначенное вам деканом за сегодняшний безобразный поступок, недостаточно серьезно, раз вы позволяете себе такие вольности. Немедленно к себе — и месячный запрет на посещение Хогсмида. Да, и завтра соберете все факультетские сертификаты, сделаете копии, и Макгонагалл должна заверить каждую.

— Хорошо, — говорит она очень тихо и покорно, все еще не сводя с него непонятного темного взгляда.

— Теперь идите. Идите, ну! — он повышает голос в непонятном самому раздражении, но повторного окрика не требуется — студентка уже у двери, и через секунду о ней напоминает только эхо удаляющихся шагов.

Что ж… Хоть кто-то сделал правильный выбор. Он медленно спускается следом. Рад, что портреты не задают вопросов. Покосившись на еду, выпивает только сок — в кои-то веки не тыквенный. Смазав лоб и мельком глянув в зеркало, успокаивается — царапина, к утру пройдет. Тихо ложится. Пытаясь унять дрожь, кутается в одеяло, но тянуться к палочке, чтоб разжечь огонь поярче, нет никаких сил, и он успевает порадоваться, что хоть от бессонницы сегодня избавлен.

И, уже проваливаясь в сон, напоследок успевает ощутить невозможное — прикосновение тонких прохладных пальцев к саднящей коже.

* * *

… Ангел, конечно же, ангел — я всегда это говорила… вернее, думала! А ты как считаешь? Признайся, душенька, ты ведь обладаешь способностью видеть ауру человека — по крайней мере, на моих уроках — и не могла не почувствовать, не заметить?.. — Профессор Трелони устремляет на нее горящий требовательный взгляд. Парвати не совсем понимает, чего от нее хотят — чтобы она подтвердила, что Трелони всегда так думала?.. Что директор Снейп — ангел?..

Той ночью, когда она вернулась в башню, шепотом назвав пароль встревоженной Полной Даме — где тебя носит, девочка, я вся испереживалась! — и поднялась наверх, Лаванда уже спала, и она обрадовалась, что не надо ничего объяснять. Тихо легла, дрожа, закуталась в одеяло, только сейчас ощутив, как продрогла на холодном ветру. Надо бы разжечь огонь поярче… Но лень было тянуться к палочке, сон наплывал неодолимо… И она уснула.

Об этом сне она не рассказала ни Лаванде, ни Падме. И вряд ли кому-нибудь расскажет, как, ступив в ночное зазеркалье, оказалась в чьей-то полутемной спальне.

Узкая кровать без полога. Человек, закутавшийся в одеяло. Она подходит, вглядывается в бледное худое лицо — спокойное, но спокойствие кажется зыбким, словно человека мучила боль, затихшая лишь на время. Какое странное лицо… Еще молодое, но страшно утомленное, точно он давно на пределе и предел вот-вот наступит. Замкнутое, жесткое, почти жестокое — но у глаз, между бровей, в уголках тонкого рта пролегли глубокие морщины, какие оставляет страдание. Темные ресницы мелко подрагивают, что-то беспокоит его — может, ноет глубокая царапина на лбу, к которой почему-то хочется притронуться? И Парвати бесшумно подходит ближе, склоняется над спящим и невесомо проводит кончиками пальцев по бледной коже, чуть касаясь царапины. Задерживает руку — и с радостью замечает, что усталое лицо совсем успокаивается. Ресницы больше не дрожат. Он спит. И Парвати уходит.

Проснувшись, она вспомнила сон в подробностях — и поняла, чья спальня ей снилась. Много дней подряд в Большом зале не поднимала глаза на учительский стол — боялась снова ощутить пронзительную жалость, настигшую во сне — словно в отместку за то, что не дала ей воли на башне. Боялась снова увидеть в его глазах боль и поверить этой боли. Боялась признаться себе — это благодаря директору та бессмысленная война между факультетами закончилась, едва успев начаться.

Сегодня она наконец смогла это сделать.

— Ангел? — она медленно поворачивает голову к Трелони, ждущей ответа. — Ангелам не больно и не страшно, они не ошибаются и не умеют любить. Нет, профессор, он был человеком. И сделал все, что мог, чтобы мы тоже остались людьми.