Кто в игре? (джен)

В день похорон они выступать не стали. «Артист всегда должен быть в форме, зрителям нет дела до твоей печали, они пришли веселиться, и ты обязан их веселить, потому что это твоя работа», — эту тираду сотню раз слышал каждый, кто по долгу службы выходит на сцену, но сейчас Дуцци двинул бы в зубы любому, кто попробовал бы ему это сказать. Даже администратору.

Вино пилось, как вода, не принося никому желанного опьянения. Урсула не переставая плакала. Потеря ещё сильнее сплотила их, и вся труппа до глубокого вечера сидела в квартирке Карлотты, вспоминая Пеппо. Говорили и о Полетте, но вскользь.

Дуцци на время даже забыл о мести, но, едва вышел на свежий воздух, снова вернулся к мыслям об Ашенбахе. Глянул на крыло отеля, увидел свет в том самом окне и осклабился.

— Не спится, значит? Совсем сон потеряешь, — злорадно прошептал он и вдруг увидел среди гуляющих Тадзио с матерью.

Покрываясь холодным потом, он осознал, что стоит посреди улицы, мешает прохожим и скалится как идиот. Хмель слетел мгновенно. Пьяное тело покачивалось, но разум был уже трезв, и Дуцци едва успел посторониться, чтобы уступить дорогу польским аристократам. Тадзио, как обычно, сделал вид, что они незнакомы, но Дуцци даже не подмигнул мальчику. Он смотрел на его мать.

Голубоватые фонари придавали её светлому платью вид поистине волшебный. Газовый шарф реял за ней, как облако. Она ступала плавно, словно летела над землёй, и лишь стук каблуков напоминал, что это всё-таки земное существо. Дуцци уловил лёгкий аромат духов и почувствовал, что у него подгибаются колени. Никогда он не видел её так близко.

А она, проходя мимо, обернулась и задержала на нём мимолётный взгляд, и в свете фонарей Дуцци вновь увидел, как она красива. Он попытался улыбнуться, понимая, что со своим щербатым ртом похож на чучело. По чистому, молодому лицу женщины пробежала тень удивления. «А ведь она ровесница Полетте», — мелькнула внезапная мысль. Он снял шляпу и поклонился.

А когда выпрямился, увидел, как стройная белая фигура удаляется. Аристократка держала сына под руку, как взрослого мужчину — тот действительно был уже большой, с неё ростом. Бонна и девочки шли за ними, чуть приотстав. Скоро они затерялись в толпе.

«Не пялься, рыжий дурак, — окоротил себя Дуцци. — Где ты, а где она. Скажи спасибо, что не грохнулся ей под ноги». Посмотрев ещё раз в ту сторону, куда ушли поляки, он вздохнул и побрёл в свою мансарду.

* * *

— Почему ты не вставишь зубы, Дуцци? — спросил Тадзио.

— Потому что это, милый мой, денег стоит. Мне таких ни в жизнь не заработать.

— Нечестно это, — мальчик погрустнел. — Богатые могут получать лечение, а бедные нет. Слушай, а давай я тебе дам денег?

— А что твоя мама скажет?

— Она не узнает.

— Нельзя обманывать маму, малыш.

— А я не буду обманывать. Просто не скажу. Правда, Дуцци, у меня же есть карманные деньги.

— Не нужно. Спасибо тебе. Лучше расскажи, как дела.

Они сидели на той же лавочке, прислонясь к прохладной каменной стене. Огромный инжир скрывал закоулок от глаз отдыхающих, но голоса постояльцев и крики работников постоянно сюда долетали.

— Мама беспокоится, — нахмурился Тадзио. — Ходят слухи, что здесь опасно.

Дуцци промолчал.

— Может быть, мы скоро уедем. Я оставлю адрес. Напишешь мне письмо, Дуцци?

— Конечно, малыш. Ты помнишь, как я учил тебя отвечать учителю музыки?

— Ага! — лицо Тадзио озарилось улыбкой. — Хорошо, что он не знает итальянского.

— А ведь твоя мама… Она же одна?

— Она вдова, — посерьёзнев, ответил мальчик. — Отец умер ещё до рождения Агнешки.

— Мне жаль.

— Спасибо. Давай не будем о грустном. Я принёс карты, покажи фокус.

Дуцци взял из его рук новую колоду атласных и пустил их веером из руки в руку. Тадзио пришёл в восторг, как ребёнок, даже захлопал в ладоши.

— Ух ты!

— Тихо, — зашипел Дуцци, испуганно глядя за ствол инжира. — Кто-нибудь услышит и расскажет твоей маме, с кем ты подружился. Представляешь, что будет?

— Да уж, — откликнулся Тадзио. — Будет весело… А ты долго учился? С картами?

— Несколько месяцев. Я больной лежал, от безделья маялся, вот и освоил разные трюки. Тогда же у меня и зубы выпали.

— Ого, — Тадзио посмотрел на него с удивлением. — Я думал, тебе их в драке выбили.

— И в драке бывало, — криво улыбнулся Дуцци. — Думаешь, если я выгляжу как дохляк, то и драться не умею?

— Здорово! Научи!

— Сейчас нельзя. Представляешь, во что превратится твой белый костюмчик?

— Да и чёрт с ним.

— Нет уж, не будем огорчать твою маму. Она же такая хорошая. И красивая… За ней там в Польше никто не ухаживает?

— Ухаживает один, — смущённо ответил Тадзио. — А тебе-то что?

— Просто интересно. Не может же такая красивая женщина быть без поклонников.

— Пан Козельский к нам часто захаживает. Цветы маме дарит, записочки пишет.

— Он хороший? — с деревянным лицом спросил Дуцци. — Он тебе нравится?

— Не-а! — замотал головой Тадзио. — Не хотелось бы мне такого папашу. От него пахнет куревом, он наглый, и у него морда противная.

— У меня тоже морда противная.

— Нет. Ты другой. Ты настоящий. А он какой-то весь… Надуманный. Никогда не знаешь, правду говорит или врёт.

— Тогда береги от него свою маму, малыш! Ведь ты у неё единственный защитник.

— Да. — Тадзио кивнул, а потом рассеянно сказал, глядя в сторону: — Я так и не получил письма. Скажи, Дуцци, ты ведь нас надул? Не было никакой игры?

— Игра есть! Как ты мог такое про меня подумать? Вот увидишь, письмо придёт, — заверил его Дуцци и жадно спросил: — А как зовут твою маму?

— У моей мамы королевское имя. Её зовут Эльжбета.

* * *

В ту ночь ему приснилось, что он стал красивым.

Во сне всё было хорошо: Пеппо живой, никакого Ашенбаха и никакой холеры. Дуцци, как обычно, одевался к вечернему выступлению, посмотрел в битое зеркало и не поверил: морщины разгладились, кожа вместо дряблой и бледной была ровная и загорелая, глаза обрели цвет и стали большими, а волосы из рыжей пакли превратились в светло-каштановые локоны. Он улыбнулся и ахнул — все зубы были на месте. Захотелось играть и петь. Он подхватил с лежанки гитару и вприпрыжку спустился на улицу, помолодевший и окрылённый.

Ночь выдалась необычная — слишком светлая. Улицы были пусты. Мягкий серый свет, похожий на предутренний, заливал парк. Дуцци пошёл куда глаза глядят, и ноги привели его к главному входу в отель. Из холла слышались звуки рояля, смех и голоса.

Дуцци осмотрелся по сторонам. Безлюдная бесконечная улица манила, и он ощутил сильнейшее желание уйти по ней навсегда в таинственную даль, скрытую дымкой, но мелькнувший за окнами силуэт польской аристократки подействовал как магнит. «Прости, бесконечность, — прошептал Дуцци, — это сильнее меня», — и взошёл по ступеням.

Он редко здесь бывал. Пристанище благородных господ, роскошный холл не предназначался для уличных артистов и прочего сброда, и зайди Дуцци сюда наяву — тут же получил бы затрещину от швейцара. Но сегодня всё было по-другому. Сегодня он был такой же, как они! Швейцар не вытолкал его взашей, а с поклоном принял его шляпу и распахнул двери.

Дуцци приветствовал собравшихся широкой улыбкой и занял место на свободном стуле неподалёку от пианино. Тадзио, наигрывающий «К Элизе» Бетховена, чуть заметно кивнул ему, здороваясь, и Дуцци кивнул в ответ. Сёстры мальчика коротко и одинаково посмотрели на вошедшего, и он, привстав, поклонился им.

Он не мог смотреть ни на кого, кроме пани Эльжбеты. Она это заметила и что-то шепнула старшей дочери. Девочка встала, подошла к пианино и сменила брата. Раздались знакомые аккорды — она заиграла «Сурка». Тадзио медленно вышел, вслед за ним направилась бонна с младшими воспитанницами. Остальные отдыхающие тоже стали выходить, и вскоре Дуцци остался в огромном холле наедине с пани Эльжбетой, если не считать играющей девочки, но сестра Тадзио была поглощена музыкой и смотрела только в ноты.

Пани посмотрела на него. Дуцци очень многое хотел ей сказать, но язык не поворачивался от вновь нахлынувшего смущения. «Какая чудесная ночь. Представляете, я говорю по-польски!» «У вас прекрасные дети. А знаете, у меня музыкальное образование, я мог бы обучать их…» «Синьора, должен сознаться вам в одном маленьком преступлении: я научил вашего сына играть в карты… »

— Вы хотели мне что-то сказать, синьор? — спросила пани глубоким, красивым голосом, которым могла говорить лишь богиня, и Дуцци растаял под её взглядом. Неловкость как рукой сняло.

— С той самой минуты, как я впервые вас увидел, я хочу сказать только одно: что вы — прекраснейшее создание в мире. Но я не смел даже подойти к вам.

— Почему же? — чуть приподняв брови, спросила она.

— Потому что между нами бездна. Я уродлив и стар, а вы само совершенство. Я бедный уличный певец, а вы благородная дама. Вы ангел. Я никогда бы не осмелился сказать вам о своих чувствах. Я вам не нужен.

— Не вам об этом судить. Если чувства есть, не стоит молчать о них.

Музыка закружила ему голову. Он не мог поверить, что действительно находится перед этой неприступной женщиной, и что это с ним, а не с кем-нибудь другим она так доброжелательно разговаривает. Не в силах более сдерживаться, он встал и шагнул к ней навстречу, приглашая на танец. Она улыбнулась и протянула руку.

«Я же больше не урод!» — вспомнил Дуцци и прикоснулся к этой ледяной красоте, повёл пани Эльжбету в неторопливом вальсе, не чуя ног под собой. «Сурок» повторялся по кругу уже который раз, а они танцевали и танцевали в пустом холле, глядя друг другу в глаза, и мир казался раем бедному артисту.

«Сейчас или никогда», — подумал Дуцци, остановил танец, привлёк её к себе и страстно произнёс:

— Эльжбета! Я вас…

Пани отступила, стряхнула его руки, и её красивое лицо вновь стало холодным и горделивым.

— Подите прочь, — презрительно бросила она. — И не смейте больше ко мне приближаться.

Это было как пощёчина. Музыка оборвалась. Девочка со стуком закрыла крышку пианино и, не поглядев на Дуцци, вышла вместе с матерью.

Он вдруг заметил, что в холле довольно темно — что-то случилось с электричеством. Лампы едва горели, и их тусклого жёлтого цвета едва хватало на то, чтобы не наткнуться на мебель. Дуцци позвал клерка, но никто не пришёл. Отель словно вымер. Лампы меж тем совсем погасли, и несколько минут Дуцци блуждал в кромешной темноте, тщетно разыскивая выход и зовя на помощь, пока не проснулся.

Наутро он купил конверты и отправил обоим мальчикам письма. Там были обычные открытки с видами Венеции. «Вы — победитель!» — по-польски написал он на каждой. В другое время он, может, и стишок сочинил бы, и призы придумал поинтереснее, но сейчас ему было не до творчества. Дуцци чувствовал, что где-то свернул не туда, и это сомнение постоянно точило его, как червь.

Вечером Тадзио, как обычно, гулял с матерью, бонной и сёстрами. Пока женщины покупали сувениры, Тадзио отлучился поболтать с Дуцци, отдыхающим между выступлениями.

— Я получил письмо. Это точно не твои проделки?

— Чтоб мне провалиться!

— Ладно, верю, — усмехнулся мальчик. — А знаешь, немец совсем плох. Наверно, заболел.

— Как это заболел? — нахмурился Дуцци. — Ты что такое несёшь?

— Он очень плохо выглядит. Бледный и руки трясутся.

— Это у него от старости, — заверил мальчика Дуцци. — Не бери в голову.

— А что, если это… — понизил голос Тадзио, но тут его позвала бонна. — Пока, Дуцци!

И он вернулся к своим. Дуцци смотрел на пани Эльжбету из-за раскидистого инжира и вспоминал свой сон. «Не для тебя этот ангел, рыжая образина», — вновь повторил он себе.

Известие о болезни Ашенбаха встревожило уличного певца. Чего доброго, немец помрёт от азиатской холеры, и тогда вся месть вылетит в трубу. Надо было что-то предпринимать, и на следующий день Дуцци первым делом заявился к Полетте.

— Какая нелёгкая тебя принесла с утра пораньше? — не слишком любезно приветствовала его старуха.

— Погадать.

— Гадали уже!

— Ещё раз.

— Смотри не сойди с ума на старости лет, — проворчала она, но пригласила его в свою хибару.

Разложили на Ашенбаха.

— Всё плохо, — объявила гадалка. — Одна чернота. Смерть вот-вот, уже на пороге.

— Свари ему лекарство!

— Не буду.

— Почему?

— С тем, что я сделала, ему лучше умереть.

— Полетта, прошу.

— Дуцци, думать надо было раньше. Теперь пожинай плоды своей просьбы.

Она спрятала карты и принялась хлопотать по дому, словно его здесь и не было. Когда она вышла выплеснуть помойное ведро, Дуцци юркнул к буфету, запустил руку в банку с травами, зёрнами и красными корками, загрёб целую горсть снадобья и высыпал в карман. Поскольку он был тут частым гостем, то прекрасно знал, где Полетта хранит своё знаменитое лекарство.

— Что ты мечешься? — недовольно сказала она, заметив, как торопливо он садится обратно на свою табуретку. — Не буду я больше никого лечить, ясно? Пеппо умер, а этот будет жить и коптить небо?

— Ладно, Полетта, как скажешь. Забудем об Ашенбахе. А можно тебя ещё попросить?

— Чего еще?

— То же самое… — Дуцци смутился, как школьник. — Но на другого человека. На женщину. Для меня.

— Проваливай, — тихо и спокойно сказала Полетта. — И забудь сюда дорогу. Чтобы я больше тебя не видела. Понял? Никогда.

Он убрался, как побитая собака.

Дуцци вернулся в каморку и сварил лекарство сам. Перелил в бутылку, положил в карман, чтобы при случае отдать Ашенбаху, и от нечего делать потащился на пляж — посмотреть на девиц. Они все такие красивые, благородные. Куда ему за ними ухаживать. Но ни одна из них не шла в сравнение с пани Эльжбетой.

Тадзио с другом боролись на берегу, шумели. Дуцци прошёл мимо. Как и всегда на людях, они скрывали, что знакомы. Раз мальчик здесь, значит, и его мама тоже здесь, отметил про себя Дуцци, но не стал искать её взглядом, чтобы не травить зря душу.

Брёл по пляжу в чужих обносках и белой дырявой шляпе, загребал туфлями песок и вдруг увидел Ашенбаха — тот сидел в шезлонге и был бледен как бумага. Его лицо покрывали капли пота, зрачки были сильно сужены, рот приоткрыт в болезненной гримасе. Немец казался необычайно худым, тонкая кожа пергаментом обтягивала череп. Дуцци безошибочно уловил на его лице печать смерти — неуловимые признаки скорого конца, которые нельзя спутать ни с чем. Дуцци не раз видел, как умирают, и с ужасом понял, что счёт идёт на минуты. Он бросился к Ашенбаху, увязая в песке и на бегу вытаскивая пробку из бутылки с отваром.

— Выпейте, господин, вам станет легче!

Ашенбах будто не слышал, он смотрел вдаль — туда, откуда раздавались голоса играющих детей. Дуцци бормотал что-то про лучшее в мире лекарство и пытался напоить ослабевшего немца силком. Тот сопротивлялся, но силы уже покинули его, и Дуцци без труда ухватил бывшего экзаменатора за воротник, не давая отвернуться. Горлышко бутылки стукнуло о зубы больного.

— Пейте, герр Ашенбах, иначе умрёте, — прошипел Дуцци по-немецки ему в самое ухо. — А вы мне нужны живым.

На них начали оглядываться, и Дуцци закивал, осклабившись.

— Синьор перегрелся на солнце, я оказываю ему помощь! Не волнуйтесь, он уже пришёл в себя.

Дуцци снова зашептал какую-то чепуху о волшебных травах и умудрился споить больному почти полбутылки. Потом оставил его в покое, отошёл подальше и плюхнулся на свободный шезлонг. Он сидел так несколько минут, пока не согнали. Тогда он сел прямо на песок и ждал целый час, не спуская глаз с Ашенбаха. Давно ушли с пляжа Яшу и Тадзио, солнце начало клониться к закату. Немец пошевелился. По пляжу прошёл разносчик напитков, и Дуцци крикнул:

— Уважаемый, будьте любезны подать воды вон тому синьору. У него жажда.

Разносчик посмотрел на него косо, но всё же подал Ашенбаху стакан воды, которую тот с жадностью выпил. «Работает зелье», — удовлетворённо отметил Дуцци и выждал ещё полчаса. Потом приблизился к своему давнему врагу и протянул ему бутылку, как недавно протягивал шляпу.

— Допейте, — велел он.

— Кто вы? — неприязненно спросил Ашенбах по-немецки.

— Какая разница? Я принёс лекарство, которое не даст вам упасть в могилу.

— Кто вы? — надменно повторил немец, не шелохнувшись.

— Работник отеля. Слежу, чтобы постояльцы не перемёрли от теплового удара. Вам стало нехорошо от жары, но теперь вы даже разговариваете. Видите, какое действенное лекарство? Вам нужно его допить. Если, конечно, не хотите уехать из Венеции вперёд ногами.

Ашенбах помедлил, потом выхватил у него бутылку и залпом выпил. Дуцци поклонился точно так же, как после выступления, и забрал бутылку.

— Постой. Ведь это лекарство от инфекции?

— Нет никакой инфекции, — ответил Дуцци противным голосом, снова нацепив на себя маску шута. — У вас был всего лишь тепловой удар, но больше вам ничего не угрожает.

— Почему ты говоришь по-немецки?

— Работники отеля обязаны знать много языков.

— Почему ты ведёшь себя так, словно мы знакомы?

— Мы виделись раньше.

— Когда ты распевал свои похабные куплеты? Но я не называл тебе своего имени!

— Оно было в списке экзаменаторов, — всё ещё сохраняя дурашливый тон, ответил Дуцци, — и шло там первым. Я ведь не только похабные куплеты знаю. Приходилось и Бетховена петь. Но, к сожалению, у меня глаза как у жабы, нос как куриный клюв, а рот как обезьянья пасть. Вот и приходится вместо Ла Скала петь на улице и собирать деньги в шляпу. Рад, что вам лучше, герр Ашенбах.

Композитор уставился на него и попытался что-то сказать, но замер на полуслове. Узнал, понял Дуцци.

— Я не в обиде на вас, — продолжал он кривляться. — Вы правильно тогда поступили. Ну куда мне с такой рожей в театр? Искусство нужно оберегать. Искусство — это ведь красота, не правда ли? Люди искусства должны служить красоте… Поклоняться красоте… Идти за красотой…

— Ульрих, что ты нёс только что? — перебил Ашенбах. — Для чего я тебе нужен живым?

— Вам почудилось. Тепловой удар иногда даёт странные эффекты, — Дуцци приподнял шляпу.

— В любом случае, спасибо тебе.

Дуцци раскланялся:

— Не стоит благодарности! Уродство сделало свою работу и уходит со сцены. Оно отогнало смерть и больше не попадётся вам на глаза. Настала очередь красоты. Идите за красотой, маэстро! — И заковылял прочь, изображая пьяного и фальшиво напевая: — Миледи Смерть, мы просим вас за дверью обождать, сейчас нам будет Бетси петь, а Дженни танцевать!

* * *

На следующий день Дуцци стоял у кромки воды и смотрел на волны. Отдыхающих стало значительно меньше, люди в спешке разъезжались. Наверно, кто-то из служащих всё-таки проболтался об эпидемии. Месть удалась, бывший экзаменатор был живёхонек и тоже собирался покинуть отель. Дуцци мельком видел его сегодня — злого, небритого и ругающегося с клерком по поводу багажа. Всё вышло как по маслу, но что-то глодало душу.

— Вот ты где! — к нему подбежал Тадзио. — Я пришёл попрощаться. Мы уезжаем.

— И правильно делаете, — серьёзно сказал Дуцци.

— Знаешь, кто нам посоветовал уехать? Та самая гадалка. Оказывается, она отлично говорит по-польски. Сказала, что карты показали много черноты в Венеции, и мама ей поверила. Я тебе напишу на адрес отеля. Ведь ты никуда отсюда не денешься, Дуцци?

— Никуда. Лидо мой дом. Я до скончания своих дней буду развлекать постояльцев дурацкими песенками.

— Мы приедем на следующий год.

— Отлично. Только попроси пани Эльжбету выбрать другое время — когда здесь не дует сирокко. И береги её от Козельского! — Дуцци приставил ко лбу указательные пальцы, изобразив рога, и бебекнул по-козлиному. Тадзио рассмеялся.

— Обещаю. Если тебя всё-таки занесёт в Польшу, приходи в гости. Вот наш адрес, — мальчик дал ему в руку сложенный листок бумаги. — Насчёт мамы не волнуйся, я ей объясню, что ты мой друг.

— Договорились. Слушай, Тадзио… Есть одна вещь… — Дуцци уставился в землю. — Если тот старый хрыч будет ошиваться возле вас — гони его в шею.

— Ладно. А почему?

— Неважно. Просто гони, и всё. А если будет набиваться в друзья семьи, просто дай ему в морду. Ты знаешь, как — я тебе показывал.

— А что случилось-то?

— Просто сделай, как я сказал. Плохой он человек. Ну, прощай, малыш.

Тадзио обнял его, и артист взъерошил ему волосы.

— Передавай привет Яшу.

— Пока, Дуцци! Увидимся!

— Обязательно увидимся.

Тадзио убежал. Дуцци почувствовал опустошение. Всё внезапно встало на свои места, но ничего уже нельзя было изменить.

«Ашенбах негодяй, и я ничем не лучше. Прости меня, Тадзио. Надеюсь, этот гад сыграет в ящик раньше, чем раскопает, где ты живёшь, — думал уличный певец, разрывая на мелкие кусочки бумагу с адресом. — Чёрт меня дёрнул обратиться к ведьме! Надо было просто подойти к этому индюку и всыпать как следует. Сел бы в тюрьму… Да мне и место в тюрьме. Что я натворил?» Волны накатывали на берег, солнце перевалило за полдень, а он стоял, как истукан, и ждал сам не зная чего.

— Ты доволен? — раздался визгливый женский голос, и Дуцци, обернувшись, увидел Полетту.

— Когда ты успела подойти? Я…

— Я, я. Ты свинья! Добился своего? Они уехали на одной лодке.

— Я свинья, — прошептал Дуцци, отворачиваясь. — Но и ты тоже поработала.

— Ради тебя. Потому что ты просил и умолял. А карты показывали смерть! Он должен был умереть. Умер бы, да и дело с концом, но ты вмешался. Зачем влез? Понравилось вершить чужие судьбы? Богом заделался? — она кричала на него, как на сопляка, а он молчал, неотрывно глядя на море. Полетта перевела дух и сказала совсем тихо: — Неужели я могла когда-то тебя любить? Какой же дурой я была.

Дуцци опешил. Резко повернувшись к ней, он вытаращил глаза и попытался что-то сказать, но слова застряли комом в горле. Старуха стояла перед ним, уперев руки в боки, седая, разгневанная, и от неё исходила такая сила, что он всерьёз испугался, как бы она не превратила его в жабу.

— Ты — меня? — наконец просипел он.

— Я — тебя. Видеть тебя больше не желаю.

Она развернулась, взмахнув юбками, и зашагала прочь.

— Полетта, постой! Может, ещё не поздно всё исправить? — забормотал он, чувствуя себя полнейшим идиотом, но она так и не обернулась.

Он остался на пляже один, если не считать работников, убирающих палатки и шезлонги. Море, с тихим плеском лениво перекатывающее волны, вдруг показалось таким манящим, что он сделал несколько шагов к воде, замочил ноги и остановился. Представил, как заплывает на глубину, перестаёт двигаться и идёт камнем вниз, ещё живой, как становится нечем дышать, как вода заполняет лёгкие… Помотал головой, плюнул в море и потащился обратно. «Скоро выход, а я как чучело, — подумал он. — Надо успеть высушить обувь».