На высоком берегу (гет)

Тук... От алебастровой глыбы летит мелкая крошка.

Так... По грязно-белой поверхности пролегает глубокая трещина.

Кр-рак! Камень рассыпается на осколки. Теперь их остается растереть — хр-руп, хруп, — и можно приниматься за следующую булыжину.

Тук. Так. Кр-рак. Хруп-хруп-хруп. Тук, крак...

Воздух полон белесой пыли и прорезан косыми солнечными лучами. Фигуры пятерых каторжан с тряпичными повязками на лицах почти неотличимы друг от друга и могли бы, наверное, вовсе затеряться на общем фоне, если бы не махали молотами.

Руки их заняты, а мысли свободны. В мыслях Раскольникова одна лишь Сонечка.

Она теперь жена ему. Провожает его на работу утром и встречает вечером. Почти всегда тихая, ласковая. Хотя в разговорах становится иногда страстной и порывистой. Тогда он вспоминает, каким огнем могут сверкать эти кроткие голубые глаза. Огонь тот бывает разный: заинтересованный, согласный, радостный, негодующий. Но даже в спорах, не соглашаясь, досадуя, Соня стремится его понять. И понимает. Нередко как-то... на свой манер, но понимает.

Раскольникову дороги и эти пламенные споры, и тихие беседы за чаем, и вообще все, что связано с Соней. И он с полной уверенностью может сказать, что счастлив.

Есть, правда, досадная мелочь, в которой он Соне не признается, а самому себе — приходится. В очередной раз он себя переоценил. Думал... Нет, не думал, даже вопросом таким не задавался, а просто был уверен, что уж низменные, животные инстинкты ему точно чужды. Однако ж нет!

Молот с утроенной силой опускается на большой кусок алебастра и с одного удара крошит его на полдюжины мелких осколков. Нет, он не только убийца, безобразно сгубивший и себя, и идею. Он еще и похотливый мерзавец. Конечно, это не преступление, законом не воспрещается. Тем более, когда речь о жене. Но ведь Соня — особый случай. И в первый день их супружества он своими глазами видел, как она переживала, боялась, даже дрожь ее била. Никаких сомнений не осталось, что все это для нее страшная, незажившая душевная рана, бередить которую нет у него морального права. Как же он может испытывать по отношению к ней столь низменные чувства! Это хуже, чем преступление. Предательство.

Хруп-хруп-хруп — хрустит под молотом крошево.

Но да ладно, беда эта мелкая, и работа до изнеможения — весьма действенное от нее средство.

В воскресные и праздничные дни, правда, сложнее: дела по хозяйству его не выматывают. Но все равно справляется.

Одно плохо. Раздражительный он стал. Вспыльчивый.

— Бросай работу, ребята! — войдя в сарай, кричит мастер. — Обед.

Работяги оставляют молоты и тянутся к выходу, размазывают по лбам пот и алебастровую штукатурку.

На острожной кухне с утра выдали им, как обычно, кастрюльку с кашей, вчерашней, и по куску хлеба. Раскольников выкладывает из котомки пять сваренных вкрутую яиц — по одному на каждого. Ватажники хватают их с одобрительными возгласами и принимаются есть вместе со скорлупой. Он тоже не чистит, но не от голодной жадности, а из соображений дружества. А думает все о Соне.

* * *

Вчера незадолго до его прихода она явно плакала. Спросил — отговариваться стала, соринку, в глаз попавшую, приплела. Но личико-то припухшее. От соринки такого не будет.

— Скажи мне, что случилось? — взяв лицо ее в ладони, попросил он. — Болит что-то?

Она головой качнула:

— Нет, — и вдруг ни с того, ни с сего кинулась руки ему целовать.

Смутился он, аж в висках застучало. Руки отнял.

— Ты что, Соня? Разве... Это же... Не стоит их целовать, не надо.

Отошел он от нее, она обняла сзади.

— Прости. Прости, я не хотела... напомнить. Но ты же раскаялся, искупил...

И в тот момент в нем неожиданно и необъяснимо вскипело раздражение.

— Раскаяться не значит забыть, — бросил он едко и чуть не проговорил дальше: "Ты вот раскаялась, и как, забыла?" — только подумал и ужаснулся тому, какая низость из него вылезла. Однако, сдержав одно, тут же выдал другое, с издевательской такой ухмылкой: — И с чего ты взяла, что я раскаялся? Я старушонку ту, как считал "вошью", так и теперь считаю.

Соня только вскрикнула, прикрыла рот ладонью, глянула с отчаянием и убежала за шторку. Грудь его сдавило жалостью, и злость испарилась. Как же она подавлена, если даже возразить не смогла.

Промерил он шагами комнату из конца в конец. Посидел неподвижно, сжав руками голову, чтобы собственные мысли в порядок пришли. И пошел к Соне. Так и есть: плачет беззвучно, платочек в руке мнёт.

Присел он рядом.

— Прости, не знаю, что на меня нашло. — Осторожно обняв ее двумя руками поперек талии, он уткнулся лицом в ее волосы, отчего Соня вздрогнула, но не отстранилась. Раскольников помолчал. — Насчет старухи... — после паузы продолжил он, — я правду сказал. Не хочу врать... Но... я хотел тебе рассказать... о своем раскаянии.

Я много думал, почему тогда, после всего, заболел. Не считал ведь я свой поступок ужасным и безобразным, даже за преступление не считал, но если не от совести муки мои шли, то отчего? Я ведь терзал себя, — ты правильно все увидела, — с матерью и сестрой разговаривать не мог, о будущей жизни думать... Взял и сам себя права на все то лишил.

До нервной горячки от мук дошел, а уж она меня и выдала... Не в полном смысле выдала, но Порфирий же по тем горячечным моим метаниям на след напал, ухватился за ниточку. За "черточку", как он говорил.

И долго я не мог понять, откуда болезнь моя шла. Но потом, здесь уже, нашел ответ. Ошибку свою нашел. Не сама моя идея насчет людей послушных и способных на новое слово была ошибочна. Умозрительна, да, но явных просчетов я в ней и теперь не вижу. Но воплотил я ее безобразно, в корне неправильно. — Он резко перевел дыхание и обхватил Соню чуть крепче. — Я ведь как рассуждал: переступить черту способен тот, кто сам себе моральное на то право дал. Но право это не абы откуда берется, а от четкого понимания цели, которую сам человек считает оправданной и достаточной. А разве была у меня такая цель? В голове у меня все мешалось, одно другому противоречило.

Если я для себя решил преступить: карьеру ли устроить, Наполеоном ли сделаться... проверить, имею ли право, или что еще я себе выдумывал — неважно. В любом случае, если только ради себя шел, то чем я сам лучше старухи, которую за эгоизм и бесполезность судил? А если я такая же "вошь" в собственных глазах, то откуда взяться у меня праву? Если же я мечтал добро потом принесть людям, чтобы мимо матери голодной не пройти... обездоленных и страждущих защитить, то почему не думал наперед, как стану то добро делать? Следовательно, не имел я по-настоящему этой цели. Так, мечты туманные. Но и их я предал тем, что... — во рту у него пересохло и голос осип, — Лизавету убил. Самую что ни на есть обездоленную, первую вредной старухой обиженную. Вот ведь где преступление! Разумом я того, как ни странно, долго очень не понимал, но сердцем, наверное, чувствовал. Потому и терзался, и глупости губительные для себя делал, что без всякой благой и достойной цели на душегубство пошел.

Соня повернула голову и смотрела на него отчаянными грустными глазами, светящимися вместе с тем нежностью и сочувствием.

Раскольников вздохнул.

— А старушонка... — сказал он, на миг отведя взгляд, — старушонка — дрянь. Не могу я ее жалеть. Хотя и ее я себе не разрешил, а против всякого права себя заставил. Поступок мой плох, но ее он лучше не сделал. Гадко мне, тошно, да, но не жалко. Наверное, я все-таки жестокий и злой человек, Сонечка. Но хочу, чтоб ты знала. Раскаиваюсь ли я? Раскаиваюсь. Не за старуху, а за то, что глупо и безобразно имя свое убил, мечту убил. Но сильнее всего за Лизавету. Раскаиваюсь и казнюсь.

Соня встрепенулась вся, как с ней иногда бывает, вспорхнула. Обняла его, поцеловала в щеку.

— Роденька, милый, зачем же казниться? — заговорила она надрывно, будто задыхаясь, целуя его в другую щеку, в лоб. — Что раскаялся, это хорошо. Раскаяние душу облегчит... Но казниться! Ты же на страдание добровольно пошел, искупил... Но более всего раскаянием искупил! — она замолчала, замерла с душевным возбуждением глядя в глаза. — И знаешь... Лизавета... Она добрая была, справедливая, она бы тебя простила и не пожелала бы твоих мучений. Да что я говорю! Я уверена, она, верно, уже простила! С того света...

— Эх, Сонечка. Хотел бы и я верить, да ведь нам того никак не узнать. Но это ничего. Для меня главное — надежда моя, благословение и, наверное, даже прощение, в том что ты у меня есть...

* * *

Демьян разводит костер и подвешивает над ним котелок с водой. Закипит — напьются чаю. Раскольников, не разбирая вкуса, доедает свою порцию каши, прислоняется спиной к валуну и надвигает на глаза фуражку. Вспоминает, как сидели они с Соней после того разговора, обнявшись. И никаких низменных желаний в нем в тот момент не было. У нее тогда так сердце стучало, что он через одежду своей грудью чувствовал. А до того уже очень долго они друг друга не обнимали. Он даже и не вспомнит, когда в последний раз, потому что прикосновений ее избегать стал. Может быть, потому она и грустит. Объяснить бы ей, но какими словами? О чем угодно он с ней говорить может, но не об этом...

Солнце припекает не по-осеннему.

— Воды бы принесть, костерок залить, — говорит Бобёр, кривясь на солнце.

— Я схожу, — вызывается Раскольников и, подхватив ведро, идет к реке.

Спускаясь с крутого берега, он замечает женщину, удивляется: обычно в этом месте никто кроме каторжан к воде не ходит. А она сидит на мостках к нему спиной и то ли одежду стирает, то ли косу свою полощет. Когда между ним и ею остается аршина три, женщина поворачивается лицом, и как весь дух с него вышибает.

"Как? Не может же быть такого..."

А Лизавета отирает кровь со своего лба и улыбается кротко:

— Это ничего, барин, — и другой рукой кружку протягивает. — Чай будешь?

Объятый леденящим ужасом, шарахается он назад, оскальзывается, падает и открывает глаза.

Над ним озадаченная физиономия Демьяна.

— Ты чего, Барин? Задрых, что ли? Чай будешь?

Раскольников отодвигает от себя его руку с кружкой и ошалело оглядывается.

— Нет, не надо чая, — выдавливает он хрипло и, немного придя в себя, добавляет: — Да, задремал что-то...

— Сон дурной видел? — усмехается товарищ.

— Так, ерунда.

Весь оставшийся день он не может выбросить видение из головы.

"Никогда ж раньше не снилась, и вдруг на тебе, — думает он и по дороге домой, отстав от острожных. — Не упоминал я о ней прежде, и дальше, наверное, не следовало".

Хотя виделась ему какая-то особая несправедливость и жестокость в том по отношению к Лизавете, что о ней все будто забывали, обсуждая его преступление. Что обыватели, передавая сплетни и домыслы, что Порфирий, профессионально играя на нервах, что долгое время сам Раскольников, размышляя о том, в чем и насколько он виноват, — все вспоминали только старуху. А Лизаветы будто и не существовало. Нет, правильно, что он о ней вспомнил. Хоть так, хоть поздно, хоть малую долю справедливости ей отдать.

"И к чему она сказала мне: "Это ничего"? Неужели правда простила?.. — Он останавливается, качает головой и горько смеется: — Не она. Это я хочу, чтобы простила. Вот сам себе сон такой и сложил".

За четверть версты до ворот крепости размышления его обрываются из-за всколыхнувшего воздух пушечного выстрела. Раскольникова вздрагивает: никогда на его памяти из пушек здесь не палили. Более с любопытсвом, чем в тревоге, оглядывается он по сторонам. Но ранее всего не видит, а слышит, почти сразу за выстрелом, испуганный женский вскрик, и уж после замечает коня, несущегося к обрыву, и наездницу, отчаянно тщетно тянущую за поводья.

В следующие несколько мгновений окружающее пространство будто подергивается туманом и отдаляется. Но искаженное ужасом лицо девушки Раскольников видит отчетливо.

Рот ее медленно раскрывается, но сам крик доносится позже и словно через толстую стену. Ползет набок и летит на землю модная голубая шляпка с кокетливым белым перышком.

Хорошо видит Раскольников и налитые кровью глаза коня, мчащего в его сторону, и пену, слетающую с лошадиных губ.

Примерившись, он подгадывает извернуться и схватить под уздцы так, чтобы не попасть под копыта. Гнедой встает на дыбы, дергается, оступается и начинает заваливаться в одну сторону, всадница, взмахнув руками, в другую.

Почти безотчетно Раскольников подставляет руки, подхватывает.

Девушка, лет двадцати с виду, выглядит ошеломленной. Судорожно вцепившись в рукав казенной каторжной куртки одной рукой, другой она держится за голову. Расширенными глазами смотрит она на поблескивающую внизу под высокой кручей воду, на поднимающегося после падения и берущего с места в галоп коня. И только потом обращается лицом к Раскольникову. Вглядом, в котором стремительно нарастает страх, окидывает она его сверху донизу и вдруг как-то совершенно бессильно, дрожащими тонкими ручками в белых перчатках пытается его оттолкнуть.

— Не трогай меня, пусти! — выкрикивает девушка истерически, хотя он ее и не держит; пятится, оступаясь и подворачивая ноги. — Кандальник, каторжник... Мерзавец! Не подходи!

Залившись слезами, бежит она прочь, к крепости, а он глядит ей в след и удивляется разливающейся в душе пустоте.

Пустота не оставляет его даже тогда, когда, проходя через ворота, чуть в стороне от дороги вновь видит ту самую девушку, а рядом с ней плац-майора.

— Ну, полносте-с, полноте-с, — слышит он обрывок их разговора, — все уже прошло-с...

Раскольников не останавливается и не ускоряет шага, и на него не обращают внимания.

— Что-то случилось? — с порога замечает Соня.

Он пожимает плечами и сухо рассказывает о случившемся, только под конец чувствует кривую улыбку на своих губах.

— На прощание она меня мерзавцем обозвала, расплакалась и убежала... А мне — веришь, Соня — все равно. — Это правда. Однако Соня смотрит на него глазами, полными участия и тихой радости. И ватно-мягкий, оглушающий кокон бесчувственности с него сползает.