Красавец-мерзавец (джен)

Гастроли, туры… Нельзя было назвать те полностью беззаботными, просто тогда всё было по-другому. Загрузились (не проблемами, а водкой и вещами) и поехали. Иногда Андрею казалось, что всё это было словно в другой жизни. И та жизнь — однозначно — легче была! Намного. Пусть и с Мишкой никогда просто не было, но… Тот был рядом, и Князь мог на что-то повлиять. А сейчас такой возможности не было.

Тут же они, вроде, и не выезжали за пределы области, но неугомонный Гордей умудрился устроить им беспрерывный чёс по практически всем городам. Поэтому уставал Князь так, будто не только тур отыгрывал, но и регулярно рыскал по местным злачным местам в поисках Горшочка. Оно и понятно. Прыгать приходилось за двоих. Горло к небольшой передышке уже начинало крыситься и шипеть, словно мелкая собачонка, и никакое пиво, пусть и тёплое, не помогало.

Так было поначалу, но ближе к исходу первого месяца, связки удивительным образом адаптировались к возросшей нагрузке. Хотя Андрей всё равно боялся соплей, как огня. Он сляжет — кто петь будет?! Ну, вообще Лось, конечно, порывался, но… Так рисковать сбором средств на лечение Михи он не собирался. Нет, Князь ощущал себя тем самым бравым пони, который всё никак не сдохнет, потому что упрямый, во!

В перерывах они заезжали к Михе, и то — как тому лучше стало, директор, словно с цепи сорвавшись, остервенело гнал их из одного города в другой. Так что к Мишке они иногда по несколько дней не попадали. Если возмущаться начинали — Саня резко их осаждал, каждый раз напоминая, что им ещё придётся решать что-то с дальнейшим лечением Горшка, может и операцию какую делать, чтоб хоть как-то дефект перекрыть. И на это нужны будут бабки, и весьма не маленькие.

Пластическая хирургия у нас развита постольку-поскольку. Да и в перечень жизненно важных такие процедуры не входили, по ОМС, криво усмехаясь, говорил Гордей, не полагается. Их Мишка, конечно, панк, но настолько пох*й не могло быть и ему. К тому же — и это их директора волновало даже больше — рубцы на лице мешают петь. В общем и целом, аргумент был очень весомым, поэтому, сжав зубы, грузились в автобус и ехали дальше.

Радовало только одно — Мишка с каждым разом всё более здоровым казался. Ну, с повязками, ну, подумаешь. Зато открытые участки кожи не были такими уж желтушно-серыми, как раньше, и под глазищами круги исчезли — так что панду больше их Мишутка не напоминал… Да и спал друже уже гораздо меньше — вышел из спячки, да и на живой скелет уже и не походил… Откормили, в общем, немного в больничке.

Вообще, его так-то могли бы со дня на день выписать — Князь вместе с Балу регулярно звонили родителям, когда не могли приехать: узнавали, как дела, как здоровье и настроение вредного пациента.

Вот, они-то про вредность говорили, конечно, полушутя, а, на самом деле, это и был один из самых тревожных моментов — Мишка не буянил, не шебуршился, не барагозил, ничего.

Представляете?! Идеальный больной. Все назначения врачей выполнял, не протестовал, перевязки терпел… Это было так не похоже на него прежнего, что Балу однажды полушутливо-полусерьезно спросил, а уверенны ли они, что это их Миха. И что не подменили ли им Горшка где-то на пути в больничку из Раменского. Ага, инопланетяне — поменяли одного бравого засланца на другого! Прямо в вертолёте. А чё? Всё равно внешность изменилась сильно — удобный случай, находка для изучающего их Вселенского разума. Шутил же, но, как известно, в каждой шутке есть только доля шутки.

Пребывай Мишка в плохом настроении, костеря и матеря всё и всех, рыча на больницу и врачей — то это как раз было бы понятно. Но Миха просто молчал. Не пробовал грызть больничные стены, не доказывал на каждом обходе, что он уже готовенький к выписке, ё-моё. Человек просто замкнулся. И ладно б, чтоб боль переварить, но… Боли такой уже не должно было быть, как говорили врачи, рекомендуя психолога.

Психолог приходил. Приходила. Монолог её длился час. Или около того. Как и предполагалось — безрезультатно. Горшок ни слова не сказал. Даже глазом не моргнул, хотя это как раз мог бы… Лёха, который в тот день прилетел в столицу к брату, сказал, что, по его мнению, Мишка то ли психолога просто не заметил (хотя как можно так успешно делать вид, что перед тобой не человек сидит, разглагольствует, а пятно большое на стене?), то ли сделал вид, что не видит и не слышит. Угу, притворился, что дамочка — это маленькая птичка, чего-то чирикает, ну да и хрен с ней — всё одно не понять.

Не лучше обстояло дело и со всеми приходящими близкими. Миха даже на родителей реагировал слабо, что уж говорить о друзьях. Хотя видно было — понимает, что ему говорят. Да и вообще — врачей же слышит! И так же пугающе молча следует их указаниям. Голодовку не объявлял, пить просит регулярно — медики жали плечами. Не хотел бы совсем уж жить, давно б к зонду вернуться пришлось. Так нет же. Никаких препятствий он не чинит, себе не вредит.

И всё же Мишка словно закрывался, отгораживался стеной. Будто их всё ещё в палату не пускали, и они вынуждены были за ним сквозь стекло наблюдать… Только сейчас вот то, хоть и совершенно невидимо глазу, но ощущается толщиной с кирпич!

Князю это порядком надоело. «Не хотите говорить, Михаил Юрьевич, тогда я выскажу, всё, что болело и болит», — думал он в тот ясный осенний (остаток лета промелькнул незаметно, сентябрь точно, очнулись они только, когда ветер срывал с деревьев последние листья) день, когда поднимался в ожоговое.

Хорошо, хоть Гордей утомился и дал им от щедрот души аж два дня. На поспать-приехать к Мишке-отмыться от дорожной пыли-восстановить почти сорванные голоса… И Князев намерен был воспользоваться возможностью на полную катушку. Устал он от молчанки этой, так устал, что был готов в лицо всё вывалить, лишь бы реакции хоть какой-то добиться. Пусть отматерит его, судном запустит — хоть как-то покажет, что ещё живой, а не бабочка с подрезанными крыльями.

Однако, решительно завалившись в палату, так и замер у порожка испуганным сусликом. Только что не попятился в ужасе назад, и спасибо всем богам — языческим или ещё каким — что не сделал ни шагу назад. Удержал плацдарм.

А, поверьте, желание такое появилось. Не готов был к такому зрелищу Андрей, ох, как не готов. Мишке повязки сняли. Видимо, только что, раз уж родители их предупредить не успели. А о таком, увы, нужно было предупредить.

Очевидно, что теперь ожоги без повязок должны лучше заживать… Правда, мысль эта оптимистичная появилась у Княже намного позже. Потому что сейчас все те просмотренные в Интернете жутенькие картинки, что нет-нет, да и проносились в мозгу, вызывая вместо сна кошмары в виде Михи, с обезображенным лицом, внезапно стали ужасающей реальностью. Их мрачной действительностью, бл*, которую раньше скрывали бинты и отчаянное желание верить, что на Горшке всё как на собаке заживает. Не в этот раз, очевидно.

По Михе, конечно, не трактор проехал, но вся нижняя половина лица словно была покрыта разной толщины отвратительными веревками, неестественного красноватого цвета, спускающимися вниз по шее за воротник футболки.

Андрей явственно заметил, как натянулась кожа рядом с… рубцами. Казалось, если тот как-то пошевелится, привычно осклабится или улыбнётся во всю ширь — та неизбежно треснет.

Он сглотнул: от этой реальности некуда было деваться. Не спрятать больше голову в песок и притвориться, что там нет ничего. Потому что глаза, прежде такие живые, а теперь, кажется, померкшие, выцветшие уголёчки лучистой Вселенной смотрели прямо на него.

Мишка в первые за долгое время внимательно следил за окружающим миром. Более того, он сейчас, казалось, старательно выжидал и ждал от него какого-то, ну, хоть какого-то действия. А Князев застыл, не в силах сделать даже шаг. Будто увяз в собственных болотистых мыслях, что хороводом пробегались по черепной коробке, повторяя только одну нецензурщину.

К счастью, помог Балу, шедший следом, но задержавшийся поздороваться с хорошенькой дежурной медсестричкой. Заглянув в палату (насколько позволял повторявший стояние Зои поэт) и увидев всю эту картину маслом, сильным тычком в спину разморозил, казалось, ноги Андрею.

На негнущихся ногах Князь сомнамбулой двинулся к Мишке. Но то ли момент был упущен, то ли слишком явственно считал Горшок ужас в глазах друга — в любом случае Миха отвернулся к стенке и не пожелал никак общаться с друзьями. И с миром.

* * *

Мишка понял всё с самого начала. Ровно в тот момент, как Андрюха застыл соляным столбом у входа. Именно этого и боялся — жалости и страха. Потому так охотно в броню из бинтов толстых и стен палаты своей спрятался. Только вот пришло время из доспехов этих вытряхиваться. Врачи всё сняли с час назад. Кожу странно холодило — не привыкла та столько на воздухе проветриваться. И у самого ощущения были… Ну, точно голым оказался. Хотя это, конечно, не так было. Голым он б парней не постеснялся, а тут… Как заслушал шаги знакомые, сразу вскинулся смотреть внимательно.

И если раньше то в тумане плавал, то просто, спрятавшись в раковину, не замечал — не показывали так откровенно эту жалость родные и друзья, то сегодня, когда Андро только его увидел без чёртовых повязок, всё прочитал по глазам, по сжавшейся челюсти… Он точно на айсберг невидимый наскочил — с таким норовом шагал, аж дверь отлетела — интересно, чего напридумал ему сообщить? Теперь уж и не узнает, видимо, поскольку сдулась вся уверенность Князева, как проколотая шина. Стоит друже, взгляд от него оторвать не может.

Да и не только по нему всё понятно. По Балу, что тенью скользнул в палату, подтолкнув расширившегося Князя, тоже. Сашка старательно делал вид, что всё хорошо, всё идет по плану. Шутил, улыбался даже, а глубоко в глазах всё та же жалость плещется. Тьфу, напасть!

Горшенёва будто кипятком окатило. Прямо по незажившей толком, всё ещё воспалённой коже. И тут же все маленькие достижения последних недель: и возможность передвигаться, на своих двоих — недалеко, конечно, в рамках больничной палаты до туалета и обратно, да всякие ЛФК с физиопроцедурами, и снятие повязок (больше не мумия!), и возможность более-менее нормально разговаривать (хотя и это было ещё больно) — всё это со свистом и демоническим хохотом одного внутреннего Гоблина полетело в тартарары.

Взгляды эти сочувствующие прожигали не хуже проклятых фейерверков. И никуда теперь от этого не деться. Не сделать вид, что ничего не случилось — каждый раз проходя мимо зеркала, да и вообще любой отражающей поверхности, видел кошмар в лице своём. Хотя, будем точны в определениях — кошмарище он наблюдал прямо на собственной роже, которая с трудом узнавалась. Брови и ресницы до конца не отросли, прическа тоже пострадала — и его побрили. Теперь короткий пушок нарос, пустяки, в отличие от испещренного лижущим пламенем подбородка, щёк, перепаханных скул и слегка задетым носом — кончик был нездорового изрытого вида.

Нормально Горшочек теперь сможет выглядеть только, если замотается, как Гульчитай-открой-личико, чтоб только глаза одни и сверкали… Но, во-первых, в тряпках жарко. Во-вторых, а есть-пить ему как? Петь, бл*дь?! Тоже за шторкой, прячась от всех?

У-у, с*ки, мало того, что больно и чешется всё, так теперь ещё хоть ходи с закрытыми глазами, углы заодно сшибая. Синяки-то ему точно к лицу будут, может, возьмут в театр какой на роль Квазимодо аль иного урода… И так-то пока не очень твердо на ногах стоит! А передвигаться надо — иначе пролежни не сойдут и он заживо тут сгниёт… Ему медсестричка одна напела, мотивировать желая, что коли не хочет кости собственные увидать, то шевелить булками надо. На самом деле, действенно оказалось. В общем, со всех сторон всё плохо.

А друзья меж тем, первый шок преодолев, всё говорят и говорят, заткнуться не могут. Хотя Мишка и ясно дал понять, что разговоры вести не намерен. К стеночке даже отвернулся, чтоб рожей своей лишний раз не смущать. Но нет, бл*! Словно боятся, что в тишине всё ещё хуже будет. И планы строят, наперебой, на будущее. Как всё зашибись будет, стоит с больнички затхлой выйти… Отъесться малость, воздухом вольным надышаться, а потом дальше в других клиниках подлечиться — ага, всё так легко, мол, и просто. Как будто они в разное будущее смотрят. И в их космические корабли бороздят просторы космоса бодро, не застряв на полётах околоземных.

Конечно, у них оно есть, будущее. Они даже сейчас, пока он тут бревном обгорелым валяется, по городам катают, концерты дают. У всех-то жизнь идёт, жизнь продолжается — только не у него. Он застрял где-то, даже не посередине — по ощущениям в конце в самом. Аутсайдер. А по-русски изъясняясь — в жопе.

Пробуют говорить осторожно и о пластике — это вызывает глухое раздражение. Нет, не в том, плане, что это одни бабы да педики всякие под нож ложатся. И что хирурги в той индустрии и сами те самые… Продавцы красоты! Как сейчас легко убедился Мишутка, разные в жизни ситуации бывают. Кому-то после рванных собачьих укусов лицо по клочкам собирали, кому чем тяжелым все лицевые кости деформировало, а мозги целые остались, а кому фон фейерверком в морду зарядило.

Только вот к чему эти разговоры все пустые? Зачем давать ложную надежду, а?! И ведь он поверил бы, да. Ведь друзья не будут врать… обнадеживать зазря. Но было одно существенное «но»: подслушал пару дней назад, как родители с Лёхой обсуждали ситуацию. Думали, что спит, да и разговаривали негромко у двери. А он услышал, да. Слух восстановился, да.

— Пап, ну, что там этот док сказал, профессор? — Лёшка заикался больше обычного — всегда так, когда волнуется. Тоже… переживает. Жалеет, видно. Хоть и редкая он птица в его пенатах. Но Мишка понимает всё, его щас куда больше другое колышет. Отчего ж тишина в эфире нехорошая воцарилась.

Отец же нехарактерно молчал (ему ж всегда было, что сказать, ё-моё! всюду свой мудрый совет приложить, точно подорожник какой, понимаешь ли!), а мама вздохнула тяжко так. Мишка напрягся — ну, что там мог этот их крутой, весь из себя академической работой умудрённый профессор сказать — ну, был у него недавно новый странноватый врач, осматривал — что недолго ему осталось, что ли?

— Пап! — напористо, но тихо поторопил брат, видимо, тож что-то такое себе нарисовав.

— Ничего, — батя словом этим подавился будто. — Сделать тут ничего нельзя. Слишком сильные повреждения.

— Ну, значит надо кого-то ещё искать, — хм, а братец-то его оптимист, не сдаётся. Сам-то Горшок плюнул в потолок мрачно. Живой — ну, да, только вот урод, но от этого, вроде как, не умирают… Прямо во всяком случае.

— Нет больше никого, — со свистом уже напрочь выкипевшего чайника возвестил угрюмо. — Сынок, мы ж всех, кого могли выцепили. Этот был последней надеждой… И тот руками развёл да заграницу обратиться посоветовал.

Папа звучал так устало-обречённо, что Мишку снова холодом пробрало. Конечно, понятно, о чём говорили — об этом вот ужасе на лице его. И, видимо, ходить ему монстром до конца дней своих. Потому что заграница, хоть и нет давно занавеса, всё одно звучит неподъёмно дорого. Ну, то есть, бугор бугру рознь. Там, где хоть что-то с мордалом его страшнючим сделать могут, точно не по карману. Но ничего — живут же люди и с более жуткими уродствами и неудобствами. Ему-то, как смел выразиться один врач, повезло — зрение, слух целы. Нос не отвалился, изо рта пища и жидкость не вываливается, ишь чего сквасился!

Потому-то об этом разговоре подслушанном никому не сказал, но в голове прокручивать не переставал. А теперь ещё и вот эта жалость добавилась. Удушающая.

Поэтому-то предпочёл упорно молчать и пытаться не слушать, что за радостный бред дружочки его несут. А ведь до этого даже ждал каждый раз, хоть и не особо показывал, когда смогут приехать, отгоняя мысли о собственной ненужности. Теперь же всё, мысли, эти, отравляющие сердце и выматывающие душу, прочно застряли в голове. Даже бодренькие сказочки Княже не могли их оттуда выгнать.

Однако были в нахождении в больничке этой, провонявшей насквозь и опротивевшей, и свои плюсы — во-первых, посещение ограничено. Не приходилось пытаться взаимодействовать со всем миром разом. И раньше-то плохо получалось. Во-вторых, всегда можно попросить снотворное какое, чтоб уснуть. Или обезболивающее. Последнее, впрочем, объективно реже давали. Ну, да, с его-то анамнезом. Сама-то боль крепко приглушилась, жужжала себе мухой на фоне, не мешала почти… Вот осознавать и вывозить свою реальность подчас невмоготу становилось.

Потому-то что делать, когда выпишут — этого Мишка не представлял. Не понимал он, где теперь его место в этом мире и что ему там делать, в какую нору прятаться. Иногда со злой тоской даже думал, что лучше бы Князь его не оттаскивал тогда вовсе. Проблем было бы меньше. У всех.

* * *

Так и не высказал Князев, что на душе было. Куда там? Вся его уверенность расшиблась в лепёшку, размазалась бабочкой по радиатору. Простые-то слова для заполнения эфира с трудом нашел. Хорошо, хоть Шурик рядом был — он-то, хоть и был явно ошарашен так же, как и сам Андрей, но ни на минуту не затыкался, позволяя и Мишке не оставаться в тишине, и Князю время давая прийти в себя. Нёс что-то о планах, о будущем группы, о Мишкином лечении…

А Горшочек всё равно не реагировал. Вот никак. Слышал точно — видел Андрей, как дёрнулась, словно от боли, скрученная спина при слове «пластика». Князь, как очухался от первого шока, постарался вклиниться в разговор. Поддерживал Сашкины планы, но в сознании тупо и глухо стучал молоток — не нужны Мишке эти слова, не верит он им. И вообще, кажется, хочет лишь одного — чтоб его оставили в покое. И вот это по-настоящему жутко. Ведь где покой, там и смерть…

И как вытягивать из этой посттравматической депрессии Горшочка было решительно не понятно. Он и раньше то периодически опускался на чёрное-чёрное дно, но оттуда его как-то удавалось выколупать. А сейчас не действовали ни шутки-прибаутки, ни ворох текстов, которыми он, разве что, ему под носом не размахивал, как флагом.

Ему, кажется, вообще всё равно было. Они опасались, что Мишаню порвёт от того, что горящий по контракту альбом пришлось дозаписать без него. Но нет. Пофиг. Князь приходил. Пытался ему демки послушать дать, пока была возможность что-то подправить. Не захотел.

Название альбома как-то в массы утекло. И продавленное Балу «Жаль, нет ружья» превратилось в «Жаль, нет Горшка» — неофициально, конечно, но невольно Андрей сам себя подловил на том, что про себя так пластинку и называет. Хотя Михин голос там был. Успели записать половину где-то. Остальное, что должно было идти на музыку Горшка, решили оставить на потом. Пусть сам поёт свои песни.

Всего 17 песен вышло. Успели Медведя записать — достаточно грустная вышла история по Шварцу. Мишке их понравилась, а у Князя теперь морозец по коже пробегал, что если это эпитафия была, а? «Я жив, покуда я верю в чудо!» — кажется, не верил Горшочек больше ни в какое чудо.

На самом деле это Князевские песни обычно заранее готовы, потому и Михиных песен в альбоме вышло всего ничего. Кроме Медведя ещё Пьянка — весёлая песня, да, но в свете последних событий… До добра не довела. Ещё необычную для себя тему записать успели — Генрих и смерть. Тоже теперь во всем знаки мрачны виделись, увы и ах… Ну какие Михе шахматы с его терпением. Хотя, да — это игра королей, верно?

Мой характер ещё успели. Тоже наглядная песня. Только вот сейчас что-то не того творилось с Горшенёвским характером. Чтоб альбом не был куцым, Андрей записал пару стареньких песен. Больше никто не протестовал против его лирики… На самом деле грустно это всё было. А на Руках к небу даже парней прошибло слегка. Ну, да, теперь-то…

Добавил Князь грусти в альбом, в котором и так-то произошла куча грустных происшествий: от непонятого миром Некроманта и зверского нападения его же, до Медведя и забравшей Короля Смерти… Это не считая скушенного деда, утопленника и доведенной Вдовы, что покромсала Горбуна.

Мало ему этого было — Сидеть и ждать ещё записал. В тему из бдений легло… И хотел хоть чего-то веселенького, но вместо этого Стальные кандалы вставил. Словно дышать им не даёт чужое счастьё… Когда парни, послушав дымки, резюмировали, что от альбома по большей части тоской веет, психанул и позвал записывать Жопчик. Удивительно, но все поддержали. Может, потому что именно в нём всё и оказались, а ещё это было смело, да и… Те же коки своего слушателя обрели. А жопчик, как спелый ананас, попрекраснее тема будет!

Только вот Мишку всё это не волновало. Ничего он не хотел.Хоть бы разозлился — увы, и этой реакции они лишены оказались. И обложку выбирать отказался. На всё отказ, чтоб ему не говорили. Князь тоже психанул — и нарисованный в образе медведя Мишка полетел в черновики. Выбрали коллективно фото с последней фотосессии, да и пофиг.

* * *

С этого момента, как бинты сняли, всё совсем наперекосяк пошло. Мишка уже не просто стеной огородился (китайской!), а словно где-то в другом мире пребывал. И никого туда не пускал. Раньше хоть вместе с Андреем мир строили, а сейчас… Князь и так, и этак пытался пролезть, найти хоть какую-то крошечную дверцу, щёлочку — ничего. Впрочем, как и у всех остальных.

Дверцу эту не просто закрыли на ключ, а скорее замуровали демоны. И что теперь делать? Кувалдой отбивать? Ага, рискуя весь хрупкий мир внутри повредить, что и так с трудом в пожарище не сгорел. Горшок сейчас и так сосредоточение комплексов, неуверенности и мнительности. Давай, Андрюш, выскажи, что наболело… Он только сильнее загасится.

А через неделю Миху выписывают. Вот так, просто. Будто бы не было ни реанимации, ни сепсиса, словно не охотилась за ним страшная фигура с косой. Большой мир распахивает свои объятия, а Князеву кажется, что улыбка у этого мира волчья какая-то. Живите, бл*, радуйтесь.

Только вот за всё это время они и не придумали, как жить-то. И как жить Мишке, который — неожиданно — никакой радости от выписки не испытывает. Больница ж! Иголки ненавистные, процедуры эти — запах въевшийся под кожу. И он столько времени в ней чах, должен же хоть какую-то эмоцию показать. Но — нет, у Андрея даже закрадывается подозрение, что будь Мишкина воля — он вообще бы стены ожогового не покинул.

Но, формально, держать Горшка в больнице больше нет оснований. Ожоги заживают, инфекция не угрожает… В общем, с вещами на выход. Конечно, остаются назначения, рекомендации. Мази там всякие, таблеточки — печёнка от лечёбы этой пострадала, например. Да и в целом — для организма стресс огромный. Никаких перепадов давления нельзя.

Именно из-за них, а не из-за жадности Гордейки, все они сейчас на вокзале собрались — ждут, пока объявят посадку на поезд. Самолётом до Питера было бы быстрее и менее психологически травмирующее для дружочка их, да врачи настоятельно советовали другой вид транспорта. Машина, автобус, или поезд.

Машина и автобус отпали из-за некомфортности. Хотя, опять же, психологически Горшочку, наверное, легче было б. Но они-то больше за физиологический аспект беспокоились. А для этих целей в поезде — самый раз. Можно и поспать Мишке, и есть, где ноги размять… Да и вообще — это ж почти дом их родной!

Родителей Мишкиных ещё раньше отправили домой договариваться с местными профилакториями о процедурах, хотя Татьяна Ивановна всё порывалась остаться. Но Юрий Михайлович настоял. Сказал что-то о том, что ребятки справятся и Мишку в целости и сохранности довезут. И что не надо сына душить вниманием — а дать вздохнуть свободно, может, хоть так чуть оправится. А то ж реально последние месяцы — каждый вздох его контролировали да замеряли…

И Андрею пздц как хочется верить, что действительно нужно просто время, свобода и личное пространство. И отмякнет постепенно, как сухарик в тёплом чае, Горшок, что ну, хотя бы разговаривать начнет.

Против своей воли вздыхает, поглядывая на стоящего чуть в стороне Мишку. Вроде и рядом стоит, а далеко как-то. Капюшон куртки низко-низко надвинул, весь съёжился (он и раньше-то горбился — сейчас же и вовсе — так, скоро ростом с Пора станет!). Боится. Они уже все заметили, что Миха очень и очень старательно избегает любого мало-мальски отражающего предмета. И людей тоже. Ну, это понятно, увы.

Неподготовленному, конечно, трудно невозмутимо смотреть на Горшочка. Они и сами-то привыкли не сразу. Люди, конечно, не виноваты в реакции своей, но Андрей совершенно иррационально злится на них. Хочется кричать — не оглядывайтесь, проходите мимо, у вас полно своих дел и проблем!

Сейчас на перроне Мишка вообще словно старается невидимкой стать. Чтобы не смотрели. Мог бы — растворился бы. Ладно, хотя б в поезде легче ему будет, наверное. Всё-таки не плацкарт, а СВ-купе — раскошелился Гордей. Изговнился, правда, весь, что, мол, финансы не резиновые. Но, встретившись глазами с остальными участниками группы, заткнулся и молча организовал билеты. Он это вообще чуять умел, когда пасть заткнуть надо.

В поезде нихера не легче. Андрей ловит себя на том, что боится выпустить Горшочка из поля зрения. Да и все остальные… Набились зачем-то в одно купе. Это не похоже на «свободу и личное пространство». Яшка суетится и поминутно пытается то чай предложить всем (хорошо, хоть не забывается и выпить не предлагает, поездочку отмечая — Горшку после его коктейля из лекарств долго предстоит печень восстанавливать, пока никаких горячительных, кроме чая, увы), то покемарить.

Определился бы уже, что ли. Сашка с Ренником слишком часто бегают, почти сбегают курить. Один Поручик спокойно сидит, но и он не уходит, и внимательно следит за Мишкой. Неудивительно, что Горшок зажимается ещё больше, хотя, казалось, дальше некуда. Коленки к подбородку подтянул, руками обнял и голову спрятал… Атмосфера тяжелая, густая.

Не расслабиться тут, ни им (выпить хотелось невыносимо, но накалять обстановку термосочками не решился никто!), ни Мишке, хотя, казало бы, радоваться должны — всё закончилось, все живы, домой вот, наконец-то, едут.

Родные заждались, у него у самого мама первым делом руки, по счастью, уже теперь совсем зажившие, рассматривать кинется. Но не спокойно совсем на сердце. Князев тут же вспоминает, как на днях Сашка Балунов обронил: «Всё только начинается». И с этим нельзя не согласиться. Пока Миха в ожоговом был, всё более менее понятно было, а теперь…

Добавила «веселья» и немолодая, уставшего вида проводница. Понятно дело, что работа у неё не сахар и вообще — сколько они сами крови их сестринской братии попортили не со зла… Но невовремя ответочка от Вселенной прилетела. Работница эта вообще чуть не скандал устроила, бл*ть. Прицепилась, понимаете ли, что Мишка на свою фотку в паспорте не похож. Вы кого мне, мол, подсовываете?! Ага, езжайте, мол, паспорт меняйте. Еле уговорили. Не без Гордея и его угрожающе низких интонаций.

Андрей, глядя, как Горшок, не проронивший, кстати, ни единого слова в этом конфликте, совсем зажался, стух. Словно вся эта ситуация окончательно добила. Надо было, конечно, чет сказать, типа, не переживай — синдром вахтера у злой тетеньки, видать, давно дяденьки не было, в шутку как-то свести, пусть и дурацкую… Да что тут скажешь?

Нет, Мишк, ты не привлекаешь внимание. Нет, Мих, никто не будет больше о тебе говорить, как сотрудница эта ретивая, или вон та маленькая девочка на вокзале, спросившая у, видимо, мамы своей без задней мысли всякой: «А дядя болеет?». Нет, конечно, Мишаня, всё будет по-прежнему… И ты с вызовом будешь скалиться этому миру щербатой улыбкой, с гордостью показывая фак.

Все эти слова даже мысленно звучат х*ево, невозможно их выдавить из горла. Так и сидят все — Мишка, стремящийся куда-то исчезнуть, но так и не сообразивший куда, ведь снаружи — ещё хлеще, и все остальные, пытающиеся придумать хоть какие-то дела и слова. Князеву никогда не казался путь до дома таким бесконечно длинным. И тягостным. Не получалось радоваться. Ничему. И он устало прижался лбом к холодному стеклу.

* * *

Как бы ни старался отстраниться от всего этого — не получалось. Миша пытался не думать, пытался не обращать внимание. На мгновение, при выписке, ему показалось, что где-то глубоко шевельнулась радость. Но как ни пытался — не смог ухватить её.

Да и хотел ли? По-настоящему-то? Наверное, хотел, ну, хотя б, чтобы лица друзей приняли чуть менее озабоченный вид. Не шло им это, ох, не шло… Но, видимо, сделать это было не в его силах. Как и многое другое. Всё решили за него — как ехать, куда ехать, чем и как дальше лечиться. И это было правильно. Слишком уж много от него проблем. И раньше-то было, а теперь вообще…

Горшочек вообще-то не мог понять своих ощущений и чувств. Казалось бы — должно согревать, что о нём так заботятся. Всей бандой везут в Питер. Да и до этого сколько были рядом. Надо благодарным быть, наверное. Не бросили, да. Но почему тогда так отвратно на душе? Почему постоянное ощущение, что это из какого-то липового чувства долга. Ну, как же, в одной группе играют… Играли — мысль о выходе на сцену снова вызывала ужас. Мысль же о том, чтоб больше никогда не входить — доставляла физическую боль.

Вот он, ещё один ужасно важный момент, который никак не хотел докручиваться в его голове — что с этим делать-то? Хотя, может не придётся и докручивать — если говорить как-то приноровился, почти и не больно было, то его жалкие попытки петь вызывали настолько неприятные болезненные ощущения, что он это дело быстро оставил.

Хорошо, хоть из родных-друзей никто этого не видел. Он позаботился. Дело это в толчке, включив воду, провернул. Чуть потом от отчаяния и злости не расколотил… зеркало, что там предательски висело. Ну, вот, зачем в толчке ожогового-то вешать, а?! В общем, сумел без свидетелей опробовать — и ладно. Так бы их страх и жалость в несколько раз увеличилась. Хотя, кажется, куда уж больше. А ведь это они не знают, что для него теперь совсем-совсем всё кончено.

Альбом они там без него дописали — ну, молодцы, хрена. Срок поджимал. Да и если не поджимал бы... Один хрен — помочь ничем, кроме совета он не мог. Музло подкинуть — это, наверное, единственное, что ему осталось. Только вот сейчас внутри такая выгоревшая пустыня, что такое музло вряд ли кого-то обрадует.

Не, спасибо… Он и так много горя всем принёс. А то ли ещё будет, пха! Горшок то и дело возвращался мысленно к ужасу в глазах Князя. Нет, тот, конечно, потом научился весьма успешно прятать его, должно быть где-то глубоко внутри. Но Миха же чувствовал страх этот, точно знал, что он есть. Не его страшной рожи, понятно дело, боялся, а за него…

Но от этого не лучше. Ведь Андрей отчаянно храбрился, делал вид, что всё в порядке, как и всё другие. Порой даже хотелось встряхнуть за шкирку — перестань притворяться, перестань лицемерить. Хотя бы ты говори, что думаешь, хотя бы ты не прячь эмоций. Спасибо и на том, что не повторяет, как попугай, что всё будет зашибись… А то все остальные…

Мама, блин, пока была, всё время плакала. Но тоже — старалась улыбаться, говорила, что всё будет хорошо, дай, только срок, Мишенька. А в глазах-то совсем другое отражается. Отец туда же, надо же, внезапно переставший орать. Жалеет, да… Лучше бы орал, потому что это хотя бы было привычно. Не хочется вот такой жалости. Когда тебе всё дерьмо прощают, чувства свои заменяют на фальшивое «всё будет хорошо», только потому, что ты идиот и будешь до конца жизни ходить страшилищем, по своей же глупости.

Лёха, вон, аж заикаться больше стал. Переживает. Жалеет. Тож ведь редко виделись, а пока в больнице лежал — чуть ли не побил рекорд встреч за три прошлых года! Ну, почему от него одни проблемы, а? Нах*ра так жить — с постоянной жалостью, когда тебя все оберегают, будто из стекла сделан и в любую минуту расколешься. Видимо, чтоб больше проблем не доставлял. Вот, друзья тоже… Ну, чего они все в одно купе впёрлись? Куда он с этого поезда денется, не исчезнет же, право. Не Гудини, такие фокусы отмачивать…

Миха устал от внимания. Он даже затылком уже, кажется, может эти жалящие сочувственные взгляды чувствовать. Не прогонишь же, не скажешь — оставьте, бл*, в покое. Дайте вздохнуть. Не душите своей жалостью. Хотя это, видимо, бесполезно. Сейчас вот друзья будут из жалости с ним носиться, потом, дом, родители… И друзья, наверное, тоже. Расписание какое составят, наверняка. Например, в понедельник Балу приходит, друга поддержать. Во вторник Княже…. И так далее. Чтоб не раскис, ха!

Он терпит, сколько может. И вот где-то перед Тверью его терпение истончилось окончательно и вот-вот готово было лопнуть. Итак уже три часа почти терпит взгляды и всё это душнилово. Молча поднимается.

— Миш, ты куда? — ну, конечно, надо проконтролировать всё Андрею, куда ж без этого. Он и раньше-то бдил, а щас совсем в наседку, как бы не превратился. Горшок всё ж дёрнул уголком губ, представив Князя, в перьях и кудахчашего: «Кух-куда, Мих, собрался, кух-кухда, вы откуда и куда!» — бл*дь. Больно ведь.

— Курить, — то, что в ожоговом это дело было под строгим запретом его не колышет. Бросать насовсем Мишка и не думает. Легкие восстановились, чё ещё надо, а?! Он и так в завязке полной, хотя бы этой вредной радости не лишайте — морализаторы, бл*дь, хреновы!

— Плохая идея, — он, даже не оборачиваясь, понимает, что Андрюха обеспокоенно переглядывается с остальными.

— Мне пох, — говорит, хватая куртку. Холодно всё ж, но голову проветрить надо бы. Может, не так всё будет чувствоваться.

— Ну, давай с тобой, — Княже не успевает договорить, а у него уже злость, словно спичкой кто чиркнул, вспыхивает.

— Что, в сортир тоже вместе ходить будем? — злобно выплёвывает. — Я могу хоть что-то сделать, без вашей дурацкой жалости и контроля, а?

Всё ж-таки, обернувшись, видит обиду в глазах Андрея, но всё равно выходит, как следует дверью купе шандарахнув. Пофиг, вернётся, станет стыдно, может тогда и получше объяснится со своими. На проветренную голову.

В тамбуре хорошо. Перрон в Твери пустой и спокойный. Поэтому решается выйти и покурить там — а то проводница эта уж слишком бесяче из своего закутка смотрит.

— Стоянка три минуты! — брюзжит недовольно.

— Успею, — отмахивается.

Перрон пустой, как вся его жизнь. Беспросветная. Друзья будут жить, петь, а он — существовать. С вечным клеймом на лице. Так, глядишь, и мать с отцом доведёт — подорвут здоровье. И денег, наверняка, во всё это лечение вбухали. Опять из-за него. А сколько ещё впереди будет нужно?

Мрачные мысли снова прерывает противный голос. Опять проводница, ну, как же надоела, а!

— Молодой человек, проходите уже, поезд вот-вот тронется.

— Я передумал, — слова вырываются прежде, чем он даже успевает понять, че сп*зданул. — Вот моя остановка, дальше без меня! — сказал и неожиданно так легко-легко стало. И пох*й, что он ни телефон, ни денег с собой не взял. Невыносимая легкость бытия накатила. Стоянка 3 минуты — надзиратели его очухаться не успеют. Вот его шанс когти сделать. Вырваться из порочного круга жалости и опеки.

Женщина, поколебавшись пару секунд, скривилась, под нос что-то пробурчала, да и закрыла дверь.

Мишка, со смаком докуривая сигарету, равнодушно смотрел, как поезд медленно набирает ход и удаляется всё дальше и дальше. Затем, зябко поежившись — не август уже на дворе, пошёл по перрону куда глаза глядят — в самом деле, так лучше будет.