Дневник старого панка, или Из прошлого с приветом (джен)

Откровенно говоря, Миха сбежал. Устал видеть жалеющие его глаза. Или просто недовольные. Или и те, и другие. И, нет, крысой он себя не ощущал. Группа его раньше разваливаться начала. Точнее, как дела обстояли: костяк Конторы составлял он сам, Шурка Балунов да Сашка Щиголев.

Сашки были в этом уравнении всегда, всё остальные — переменные. Гитаристы у них надолго не задерживались. Впрочем, бабла на гитаристов и не хватало, поэтому просто гитарист. Но их сменилось за десятки лет существования Конторы десятки. Как и директоров. Кто только рулить их бандой не брался. Долго печёнка не выдерживала. Поэтому приходилось чаще всего Балу организаторские способности проявлять. Сам Миха этой всей херни касаться не желал. Он жаждал только много пить и играть панк-рок.

Только вот он не молодел, а панковать под сорокет — совсем не то, что в двадцать лет. Болело всё, но дамочка с косой являться не спешила. Хотя он приближал её появление, как мог. Сашки, очевидно, это чуяли, потому что сначала Пор тихой сапой свалил в недавно сформировавшийся коллектив Крысолов, его туда позвал гад Леонтьев, что с братцем Михиным меньшим разбежался творчески. Затем Балу, проникновенно глядя на него, поведал о Великой силе любви и о том, что дама сердца его переезжает на ПМЖ в Америку.

Так, остался Горшок один. Нанял нового басиста и барабанщика. Совсем зелёных, желающих строчку в резюме получить, а потом в коллектив поперспективнее прибиться. Однако играть и жить так, без родных рож под боком, стало невыносимо, почитай. Приигрываться и терпеливо разъяснять сначала одному, потом другому, чтоб через полгода пришли третьи — он слишком стар для этого дерьма!

Однако всё это не мешало его многочисленным друзья-товарищам — мужик-то Миша компанейский… И что, что большей части тех, с кем в ТамТаме начинали, в живых нет… Другие появились! Короче, рожи постные у них были и слова, как на подбор — о здоровье подумать пора, не мальчик уже. Даже Шурик, и тот по видеосвязи смотрел жалостливо, вещал с укором; Пор, с которым, порой, пересекались, в душу не лез — и на том ему спасибо. Но поглядывал тоже как-то странно, и не поймешь, что там у него на уме, ё-моё.

Даже братец, чтоб его, с превосходством посматривал. Смотри, мол, ты хоть и первый попытался влиться в рок-братство, да я-то успешнее. Мама с папой тоже, понимаешь ли… Если поначалу мама Лёху отговаривал — не ходи-де, всё равно лучше старшенького не станешь, то потом ситуация в корне переломилась. Младшенького ему стали ставить в пример. Конечно, он же на хмуром не сидит, только бухает по-чёрному — он молодец! И живёт не впроголодь — на хлеб с маслом хватает, как говорится. Невыносимо, короче.

Естественно, ничего такого прямо Лёха не говорил: правильный, бл*. Мученик, терпит братца непутевого, по притонам ищет (больше-то некому, как уехал Шурка да отчалил Пор!), с иглы снять пытается. Но всё в нём словно кричит: я лучше!

Ну вот, опять в раздражение съехал. Почти как в глушь эту, от людей добрых подальше. Мишка нашарил наощупь бутылку водяры (надо б потом прогуляться до соседей ближайших, хотя это всё равно, как поход крестовый в его состоянии нестояния — но зато хоть, может, самогону купит) — двигаться не хотелось от слова совсем — да и глотнул. Вот и ладненько.

Когда пьёт, добрый, наверно, становится. И не больно так от всего происходящего. Взгляд невольно оббежал скудное убранство комнаты — стол, кровать, кресло да шкаф. Вот и всё его добро. На кухоньке плитка да холодильник. И всё такое новенькое, аж бесит — с этим тоже Лёшка помог, хоть и бурчал под нос о всяких недоделанных Летовых, что решают в берлоге окопаться в тайге.

А вот так вот: на домик у черта на рогах финансов скудных хватило, а вот на приспособления для комфортной жизни — уже нет.

А ведь и в самом деле — удачно он поселился в деревушке этой. И название какое говорящее — Медвежий уголок. Прелесть же, а не название. Так и представляется невольно, как медведь, истинный хозяин сих земель, из леса важно выходит да владения глазом блестящим обводит. Красота ж, ё-моё!

Мишке так картинка эта, раз в отходняке привидевшаяся, приглянулась, что и решил, не глядя, документики подписать на дом. Хоть что-то своё будет в этом мире. А то жил-жил, а нажил только болячки, понимаешь ли.

Взглядом заодно и тетрадку цепляет. Ту ему перед отъездом Агатка вручила. На вокзал аж припёрлась, зачем только… Он всем только лучше сделал, что уехал. И ей, подружке своей закадычной. Странноватой, на том, поди, и сошлись. Та к нему в клубешнике одном после концерта подвалила. Слово за слово — так и прицепились, телефонами обменялись. Хоть поспорить с кем появилось всласть.

Хорошо, хоть не влекло его к ней, а то так бы и поломал девчонку. Молодая ещё совсем. Хотя и недурна, да и сила в ней чувствуется какая-то жизненная. И чего с ним возится, а? Ведь реально ж, начали пару лет назад с разговоров за Анархию, закончили тем, что та к нему ходит не выпивать культурно и за тонкие материи перетирать, а вовсю присматривает. Еду готовит, таблетки покупает. А Мусик только жару подливает, вздыхая:

— Да любит тебя девочка, вот и заботится.

А сам Горшок чувствует — нет, не любовь это. Дружеское участие, не более. И всё. Только внутри что-то ворочается и не соглашается. Больно уж привязалась та к нему, а ведь не фанатка — это точно видно. Цель какая-то у Агаты была, но какая — он чуть все мозги не переломал, а так и не понял, чего ей от старого, больного и нищего панка надо.

И вот, как ни странно, но остаться в Питере даже и не уговаривала. Лишь глазищами напряженно посверкала да морщинки пособирала на лбу. Уж коли влюбилась бы, как дурочка какая (а той Агата не была ни в коем разе), которые умудрялись за ним и по сей день бегать, то сцену б закатила.

А нет, ё-моё! Только к поезду явилась — не запылилась. И презент сей в виде тетрадочки, слегка потрёпанной, но почти целой и изнутри чистенькой, притащила. Причем позже, вертя ту в руках, Мишка никакого типографского оттиска не обнаружил — ну там, изготовителя, плотность бумаги, количество листов — ни единого опознавательного знака.

— Мих, — проникновенно сказала ведьмочка эта, — там одиноко… Тебе это пригодится — хоть мысли будешь записывать, чтобы им выход давать, чтоб не сожрали они тебя изнутри.

Всё-то она знает, всё понимает. Он хотел было со словом крепким вернуть ей сомнительную вещицу, чай не девочка-подросток по бумаге сопли размазывать, да наткнулся на взгляд. Не жалостливый, но словно сожалеющий о чём-то. В глазах — мука и боль, невесть откуда выползшие.

Улыбнулся — ну не урюк же какой в конце концов, обнял девчонку, поблагодарил. Стребовал с неё обещание приехать летом — когда отпуск у неё будет. Совсем одичать в его планы не входило, как и сдохнуть раньше времени. Пусть проверит — удостоверится, что не помер без её участия.

— Приеду, — мелькнула горькая полуулыбка, — может, в июле где-то, в конце. Пожалуйста, звони, пиши, — а потом прибавила то ли в шутку, то ли всерьёз: — Если перестанешь на сообщения отвечать — приеду и закопаю в твоей тайге, — только вот у Горшка от слов этих холодок легкий по загривку пробежал.

Всё-то она понимает… Первые две недели Миха, обживаясь, одиночества и не чувствовал. Одна печка чего стоит… Угли — с*ка, дорогой товарец, да и не предназначена для него эта старинная печь, вроде как. От машины дров, что братец заказать ему уговаривал, Миха гордо отказался. Нахрена бабло тратить, если лес кругом, да и валежника столько — собирай, не хочу. Только вот не ожидал, что это труда столько — дойти, подрубить сухостой да доволочь домой. Потом порубить да растопить.

Ох, тот ещё, должно быть, из него лесник бы вышел. Уставал Миха как собака, как ни на одном концерте не уставал. И это у него ещё домик, считай, благоустроенный, бл*дь! Что тож в деревне не то чтоб правило. Вода — скважина с насосом, ходить никуда не надо, хотя тут рядом ключ был, незамерзающий, там вода вкуснее, когда не лень было — с ведром ходил, чайник вскипятить. Туалет тоже — не сельский, так что в минус тридцать коки морозить не надо. Хотя те и так морозились. За ночь печка потухала и дом остывал…

Короче, обживался Миша, к новым реалям привыкая. Может, и прав Лешка был, что совсем он по фазе уехал, коли зимой в ж*пу мира рванул. Летом оно б полегче было… И на бухать времени больше б осталось. Хотя… Он думал посадить что-нибудь. Ну прикольно ж. Не в магазине редиску какую брать, а с грядки. Той вроде много не надо — грядку вскопать, семена кинуть да поливать иногда. Полоть или хоть как-то ещё заморачиваться Горшок не собирался, он ж не Копатыч какой. Та-ак, побаловаться слегка.

А с другой стороны, что ему делать-то? Мечта потухла, про*бал он её, пропил да проколол. Со здоровьем тоже всё… х*ево. Группа собственная, бл*, сплошь из молодёжи состоящая, "деда старого" терпит едва-едва. Не так он всё это представлял. Надо было до тридцатки в вечность прыгать, а сейчас... Сорок — у многих жизнь только начинается. Но не у него, бл*дь.

Официально Миха свою группу сессионщиков не распускал. Сказал — делайте, что хотите, потом, может, соберу снова. А они, черти ползучие, даже обрадовались, что он решил «здоровье подправить, настроение творческое поймать». Барабанщик один из последнего его набора с амбициями оказался, остальных от разбега по другим компашкам удержал.

Вот и катают теперь без него по клубам мелким. У басиста голос, конечно, и рядом с Горшенёвским не валялся, но на бэках выручал и сейчас сносно поёт. Мелодии же его ничего так были — это все признавали. Вот и выступают потихонечку. Без него. Да не очень-то уже и ему самому глотку рвать хотелось. Сил выползать к обкуренной, обпитой, как и он сам, толпе не было. Авторские отстегивают — и ладно. С дисков тоже копеечка капает. На жизнь в этой заповедной сторонке (без соблазнов особых, тут и конопля-то и то натуральная!) хватает — а большего и не надо.

Всё он в жизни сделал не так. Даже подохнуть вовремя не сумел. Может, так бы стал легендой… Музыку б его хотя б слушали. А теперь уже поздно. Поздно, Горшок!

В деревушке этой, почти вымершей одиночество, как пообвыкся да с дровами быстро управляться научился, стало чувствоваться острее. Мысли одолевали. Тогда-то и вспомнил про тетрадочку. И писать начал. Просто, чтоб голова не лопнула от мыслей. Права Агатка была — помогало худо-бедно. Выть, пугая все окрестности, почти не хотелось. Так что, как накатывало, делал запись новую. Даты проставлял — ну, ё-моё, не изжить в нем папашины гены, да. Тот, к слову, пару раз приезжал — брови хмурил, всё придирчиво осматривая: дрова, мол, не так колет, и насос у него неправильно настроен, короче, старая песня.

Мусик же долго его обнимала, спрашивая, не хочет ли он назад, к цивилизации... И что может у них пожить, сколько нужно, что отец, как бы сейчас ни ворчал, а его ждёт всегда и переживает. Горшочек не особо верил, но кивал, мысленно скрещивая пальцы, чтоб батя коноплю не нашёл... А то поднимет хай. Они-то, родители, стало быть, думают, что он от соблазнов убежал — с хмурым снова подвязал, радуются даже... Огорчать не хотелось. Тем более, что он же на натурпродукт перешёл — там совсем всё другое, ё-моё!

Что-то водка вообще не берет. Может, потому, что пить не с кем? А было ли когда с кем? Компании, люди, типа, друзья. А Миха всю жизнь вглядывался в лица — может, вот его часть недостающая. Мужчины, женщины… Отчего-то было ощущение, что где-то судьба его не туда повернула, с нужным человеком разминулся. С родственной душой. Оттого и пошло всё по п*зде.

Ну вот, снова. При мысли об этом настроение упало до минус 30. Он поскорее схватил тетрадку — да и начал вываливать всё, что из тёмных уголков подсознания рвалось. И о поиске той самой души родственной. Что одни страдания ему это принесло и что уж лучше одному в глуши. Что, как и мечта юности о группе верных товарищей, славе, о продвижении панк-рока в массы, о возможности донести все мысли свои музыкой, а не один протест, неверно понятый — теперь, очевидно, недосягаема. Полегчало. Ненадолго. Как и всегда, впрочем.

Но хоть уснуть сможет. Распахнул окно — лето, душно. Завалился на кровать, не раздеваясь. Подумал отстранённо: скоро Агатик приедет, хоть немного будет не так мерзко на душе.

Наутро, когда очухался — обнаружил, что тетрадку забыл закрыть. Лежала на столе у окна, трепал её страницы ветерок легкий. Ну, да. Надо б убрать. А то вот сдует её куда — и совсем тоскливо. Можно, конечно, и другую завести, но эта... Темненькая такая, не сопливая, на ощупь приятная, теплая, точно с характером своим, короче, и стержнем. Пусть и осуждал Мишка привязку к вещам, но тут что-то особенное в ней было.

Подошел и ох*рел: на страничке, прямо под его записью, было черным по-белому выведено незнакомым почерком: «Не сдавайся, бороться и искать надо!»

Это что за шуточки? Старики да старухи, что ли, местные промышляют по ночам? Не замечал такого раньше, а ведь уже почти полгода живет. И пишет примерно столько же... Такое вмешательство в жизнь частную, ё-моё! Он, между прочим, всю душу туда изливает!

— Ну, играть, так играть, — пробулькал возмущенно, зачем-то чиркая в несчастной тетрадке: «Кто ты такой, нах*й?»

И отошёл, делом рук любуясь. Так его возмутила эта шуточка-ху*точка от местных, что так и просидел пару часов, буравя тяжелым взглядом тетрадь. Потому и успел заметить, как начали в ней чернила новые сами собой проявляться, в буковки и слова всё тем же почерком складываясь:

«Меня зовут Андрей, я случайно нашёл эту тетрадь».

Мишка медленно сглотнул, отчаянно пытаясь не паниковать: белка, точно белка. Допился. Привет тебе, жёлтый домик и казённая коечка. Всё, финиш. Только вот, чтоб ту увидать, надо хоть пару дней насухо пробыть, а он потреблял без остановки — даром что не напитки из Черноголовки, бл*дь. На приход тоже не спишешь — он старался тут поменьше потреблять... Скоро Агата приехать же должна. Вот и думай, что за чудеса на этом Хуторе близ Диканьки ненастоящем творятся!