Навь (гет)

Забытье пахло изумрудным разнотравьем и дикой лесной чащей.

Темнота иногда расцвечивалась солнечным теплом на лице.

«В мой сарай! В твою баню… Чужачка…»

«Жизнь за жизнь… Такие ладные на личико не живут долго... Летала я... Крыло девочка выправила...»

«На кой тебе сдалась эта заграница, Яга...»

«Тихо, Василиска. В землице полежит Солнце и Луну, отмоем в водице Живой, первым лучам покажем... Сама бы не догадалась... перенестись хоть удумала, жаль, что поздно, подгнить успела…»

«Мы тут при чем?»

Слова тяжеловесно падали в безграничную темноту, то удаляясь, то приближаясь. Запах смолистых поленьев щекотал нос.

«А лучше красна девица из своего полюбовника душеньку высосет, да после корить себя… горюшком-горючим по земле... Пусть уж поморозится, авось, пронесёт».

Насчёт полюбовника он бы и рад. Да только — неправда и стоило бы поспорить. Да не мог он. Ничего не мог. Пошевелиться — особенно.

«С этим что...»

«Коль ветер принёс, пусть ждёт. Раз любования хватило держать ее на ногах, значит, и не заледенеет… Как ни крути, его жизнью и жива покуда».

Сквозь полумрак яви и сна Клод ощущал закат. Запах дыма. Голоса, росой падавшие на ресницы. И — новый рассвет.

А затем — его очень невежливо огрели по голове палкой. Подскочив, священник увидел пред собою все ту же уродливую старуху, что насмешничала ранее. Всю ту же ведьму. И эта самая седая колдунья в черном на чистом французском весело проговорила своим скрипучим голосом, ничуть не пугаясь начинавшего впадать в бешенство, хватавшегося за голову, мужчину:

— Украли вы у меня в этом году баньку. Ну, да что поделать, счета надо сводить да оплачивать. Принимай зазнобу. Обратно, чай, не серчай, не дети малые, сами как-нибудь.

Ударившись оземь, колдовка — вот ведь кошмарная, богопротивная магия — обернулась чёрной вороной и с насмешливым карканьем улетела.

Безумие какое-то…

Фролло, вычленив в речи единственно-важное, панически заозирался.

Яркое рассветное солнце. Маленький пятачок ядовитой зелени посреди непроглядного леса. Проклятый сарай снаружи выглядит еще меньше, чем изнутри. И столь же маленькое, брусчатое здание без окон. Дым валит из трубы.

Распахивается дверь. Густой пар окутывает две фигуры, чуть ли не выталкивая их наружу.

Все такая же хмурая, пышная женщина выволакивает на себе нечто, замотанное в стеганое, цветастое, как её передник, покрывало. Нечто — дрожит.

— Ещё бы я не возилась с детишками. В суп бы, по-хорошему... Обоих...

Швырнув перед ним сдавленно охнувший свёрток, тут же упавший на колени и надсадно всхлипнувший, «Василиска» хмуро поведала:

— На юг — дорога. По дороге, коль свернуть на север, городишко. Чтоб через три ночи в моем лесу и духу вашего не было. Не то — подарю навкам. Грей. А коль заморозишь — быть ей лесной статуей.

Не размениваясь на долгие прощания, с пронзительным воплем ухоженный сокол взмыл навстречу солнцу.

Сколько Клод стоял на месте, пытаясь осмыслить происходящее, было неясно. Простоял бы и дольше, но очень уж громко в очередной раз всхлипнул кулёк.

Боясь больше всего на свете увидеть, что именно скрывается под грубой тканью, священник, тем не менее, откинул ее прочь.

И выдохнул пораженно.

Мокрая, как маленький загнанный мышонок, стучащая белыми зубами друг о друга, с красными, воспаленными веками... Живая.

— Х-х-х-хол-лод-д-дно-о…

Ох, ну конечно, холодно. Из этого домишки даже с закрытой дверью парило, как из адовых недр. А поутру даже летом на улице прохладно. Такие перепады температур и убить могут.

Девчонка неумолимо замерзала, отчаянно при этом рыдая и неотрывно глядя на него.

Опомнившись, Фролло поспешно сгреб её в охапку, закутывая в свой плащ. Ведомый больше жалостью и состраданием, чем прежними желаниями.

Идти Эсмеральда по каким-то причинам не могла. Ранее столь резвая и бойкая, сейчас плясунья не могла сделать и шага, будучи слаба, словно новорожденная.

Дотащив ее на руках лишь до ближайшего дерева, провальную затею куда-либо двигаться мужчина забросил, и, оперевшись спиной о ствол, сел на землю, прижимая свою спутницу к себе. Как мог незаметно нащупав пульс, он облегченно выдохнул.

Живая. Как — неизвестно, но живая.

Она тем временем, как и любой ребёнок, упоенно, отчаянно рыдала ему в грудь, прижимаясь к чужому теплу и цепляясь за его одежду своими маленькими ладошками. Возможно, на её месте он делал бы также. Опыт посмертия для цыганки вряд ли был приятным.

Неупокоенная из-за какой-то действующей во мнимое благо ведьмы, запертая во льдах смерти Монфокона, закопанная заживо и чуть ли не сваренная после... Если девочка когда-то перестанет плакать, это будет уже победа.

Эсмеральда продолжала дрожать, будучи на удивление холодной. И это длилось слишком долго для обычного приступа истерии или перепада температур. Некстати вспомнились слова второй ведьмы, те самые, которые о застывших статуях… Согреть девушку внезапно стало жизненно-важно.

А пока Клод усиленно пытался понять, что с нею происходит, что с этим делать, да когда оно закончится, смуглянка тряслась, яко осиновый лист, и жалась ближе к теплу, вжимаясь лицом в его шею.

Уже с год, как позабытый, ядовитый, удушливый жар растекся по телу от её губ, прогоняя холод прикосновений девушки, уже странным образом начавший проникать под кожу.

Он целовал её осторожно. Даже — опасливо. Но не был в силах себе отказать, почти, как и прежде. Она, что чудно, не протестовала, как это бывало обычно, и лишь подавалась вперёд, дрожа.

— Теплее?

Ох, вообще очень удивительно, что после того, как ее мягкие, влажные губы столь жадно касались его губ, он вообще смог выдать связные, разумные звуки.

Кивок был беззвучный, но — уверенный. Почти что панически она вновь прижалась ближе, чуть ли не забираясь на него, стоило ему лишь немного пошевелиться, отстраняясь.

Медленно скользнув ладонью под покрывало, только в этот момент мужчина осознал окончательно, что другой одежды, кроме его собственного плаща и пледа, на девушке нет.

Он помнил столь ярко, будто это было вчера, как омерзительны маленькой чертовке были его касания. Теперь же перемены были разительны.

Эсмеральда вжималась в его ладони страстно, так, будто он был ее последней надеждой. Ничуть не стесняясь того, что ненавистный прежде священник теперь столь откровенно оглаживал ее грудь и бедра. Словно силилась передать свой холод ему.

А он его уже даже и не чувствовал. Такие, право слово, мелочи — эта ваша магия и смертный хлад. Есть вещи и посильнее.

То жуткое, бездонное и злое, желание, раскаленным свинцом растекавшееся ранее в ее присутствии по венам, желание, крепко подзабытое за время болезни, нынче сторицей вернулось к своему владельцу. И лишь мрачное, хмурое торжество осознания ее покорности еще держало истерзанный разум в какой-никакой узде.

Невесомо, терпеливо касаясь губами мягких плеч и незащищенной лишней тканью кожи, он не торопился. Видит бог, хотелось, и хотелось прямо сейчас.

Но — не стоило того. Не в этот раз. Будь он проклят, если снова напугает цыганку. Обжечься на одном и том же дважды будет полнейшим идиотизмом.

— Грейся.

Бессвязно что-то муркнув в ответ, она продолжила прижиматься губами и носом к его яремной вене. Дыхание её обжигало холодом, но, казалось, чем ближе гитана прижимается, тем теплее ее кровь в тонких запястьях.

Может, оно и вправду хорошо, что они столь далеко от знакомых мест... Может, он и вовсе давно умер. А какие еще варианты, окромя того, что оно все — реально?

Придумать-то точно такого в горячке фантазии бы не хватило.

А вот насчёт того, где они, ежели не по ту сторону жизни... Священник подозревал, что не просто далеко от Парижа, но даже от границ Франции они далеки невероятно. С собой у него было не то, чтоб очень много золотых. Страну он и вовсе лишь предполагал. Но... С другой стороны, стоило ли возвращаться?

Если нет, то все могло оказаться проще, чем думается.

Прижимая к себе молчаливую, все еще всхлипывавшую, но — несомненно живую цыганку, Фролло решил, что, может, так оно даже и лучше.

С чистого листа. С самого начала. И, возможно, в этот раз его сердцу перепадет чуть больше взаимности.

Если небеса, конечно, выделят на его долю чуть терпения. Потому что жажда обладания была воистину невыносима. Хуже, в разы хуже любой пытки… И как же страшно было не сдержаться и вернуть все туда, обратно, к истоку неприятия его персоны цыганочкой!

…Когда жгучая зингара, слегка утихнув, вновь засопела ему в шею, мужчина замотал открытые, нежные плечи в плащ, почти умиротворенно выдыхая ей в волосы. Приободренный собственными рассуждениями и решениями. Сердце билось робкой надеждой, ощутить которую вновь священник уже и не чаял.

Как, впрочем, не чаял и узреть открытый протест его нехарактерной медлительной осторожности со стороны страдалицы. Казалось, хоть и верилось с трудом, что ее категорически не устраивает то, что мужские ладони перестали в столь откровенных жестах касаться желанного тела.

Казалось, что нынче ей нужна была близость не меньше, а может, и больше. Жизненно необходима.

…Опрокидываясь на спину, заставляя рывком упасть ошарашенного мужчину сверху, чайялэ* пугливо вздрагивала. Но упрямо тянула своего прежнего мучителя на себя.

— Холодно…

Сильные девичьи бедра оплетали поясницу, вышибая дух, лишая разумения. Действительно, куда уж ближе.

— Уверена?

Кивок.

Что же… это был очень своеобразный способ согреться. Но отказываться от подобного шанса Клод не собирался ни в коем случае. Имея, наконец, возможность сравнить и соединить чудо познания и чудо взаимности.

Мир вновь обретал краски, а душа — такие нужные силы и желание жить и любить. С каждым вскриком и каждым невыносимо-жарким, тугим движением. А дальше…

Эта мрачная сказка должна закончиться фразой «долго и счастливо». Оземь разобьется, чай, не впервой, но сделает ее таковой.

Ад или Рай — пока Эсмеральда была рядом, он имел силы превратить первое во второе.

___________________________________________

*Чайялэ — молодая (молодой) цыганка (цыган)