Изнанка отражения (гет)

Стены вокруг бесследно исчезли, она стояла на платформе 9 ¾, и сквозь утренний лондонский смог видела перед собой красный блестящий бок поезда. В неожиданно холодном воздухе белый пар Хогвартс-экспресса поднимался клубами и смешивался с туманом, еще более ухудшая видимость, но по количеству снующих вокруг фигур, тарахтению колёс тележек, детским возгласам, мяуканью котов, лязгу, писку, визгу и уханьям сов в клетках — Гермиона поняла, что находится здесь в первый осенний день года, и что до отправления поезда остаётся не более получаса. Она, поёжившись от неожиданно холодного воздуха, застегнула мантию, сделала несколько шагов вперёд и стала в растерянности оглядываться по сторонам, едва справляясь с накатывающей тревогой. Зачем она здесь? Если у неё в руках билет, то означает ли это, что ей надо сесть в поезд и ехать?

Она повернулась и почти столкнулась с проходящим мимо семейством, толкающим сразу две нагруженные тележки. Драко Малфой, увидев её, холодно кивнул и отвёл глаза, его жена Астория слегка раздвинула губы, обозначая вежливую улыбку, а их мальчик просто скользнул по ней неузнающим взглядом. Странно, очень странно. Ведь Драко примерно раз в полгода наведывался к ним домой, приходил в гости к крёстному, и они с Северусом или уединялись в подвальной лаборатории, где Северус хранил в потайном шкафу запасы виски и антипохмельного, или уходили вдвоём на пару часов в какое-то другое место, где, надо полагать, существовали аналогичные запасы. И Драко всегда был подчёркнуто вежлив и любезен с миссис Снейп, они всегда обменивались парой-тройкой ничего не значащих фраз, улыбались и расходились довольные друг другом. А с его женой они частенько пересекались на каких-нибудь детских праздниках, в которых участвовали их дети, и Астория Гермионе очень нравилась своим удивительным внутренним спокойствием и умением по-настоящему достойно держаться, излучая при этом искреннее тепло, при этом Гермиона была уверена, что и Астория относится к ней с интересом и расположением. А уж Скорпиус-то никак не мог не узнать в ней маму Эйлин, с которой еще и учился на одном факультете. Хотя… хотя надо признать, что прошедший мимо мальчик был явно младше того Скорпиуса, которого она видела в последний раз пару месяцев назад… ну да, во время Рождественских каникул. И мантия на нём сейчас была без факультетского герба, то есть он только ехал на первый курс. И да, сейчас конец февраля, так почему же она вдруг оказалась в первом сентября неизвестно какого года?

Тревога уже стала нервно покусывать изнутри. Она пошла по платформе, озираясь по сторонам, словно в ожидании какой-то подсказки, в поисках кого-то или чего-то, что как-то прояснило бы ситуацию. Через пару десятков шагов Гермиона сквозь мутный смог увидела группу взрослых и детей, стоящих у последнего вагона. Она еще не могла ясно разглядеть их лица, а сердце вдруг пропустило удар, её словно дёрнуло изнутри, и она резко остановилась.

Там стояла она сама, рядом с ней стоял Рон и нечётко видные в тумане фигурки двоих детей, а к ним только что подошли узнаваемые ею через любой туман Гарри и Джинни со своим трио и с двумя тележками, где на грудах чемоданов громоздились сверху большие клетки с совами.

Гермиона взялась за невидимое кольцо на большом пальце правой руки — многофункциональное кольцо сотрудника Отдела Тайн — и, повернув его заученным движением, надела личину. Сотрудников ОТ обычно так и называли — невыразимцами, поскольку работать за пределами Отдела им предписывалось только в таком неприметном и незапоминающемся облике. Лицо — как черновой набросок многих других лиц, без характерных признаков, без индивидуальных черт… Никто, за исключением самых близких, даже не знал, в каком именно отделе министерства она действительно работает — каждый невыразимец официально числился за одним из многочисленных министерских подразделений, и только они сами знали, кто на самом деле трудится рядом. В личине её невозможно было ни узнать ни запомнить: глазам и памяти просто не за что было зацепиться — неуловимость личины работала лучше любых Отводящих глаза чар. Вот и сейчас, в невыразимом облике, она решилась подойти поближе к себе самой и своим друзьям, и подошла настолько близко, что могла слышать голоса их всех, оставаясь для них при этом каким-то предметом обстановки вроде скамейки или стоящего чуть в стороне чемодана.

Разглядев двух детей, девочку постарше и мальчика помладше, она поняла всё. Но этого не могло быть, потому что никогда и ни в какой жизни она не могла бы стать женой Рона! Она? Женой кого? Рона Уизли? Это даже не смешно, это даже не грустно — это страшно.

Да, они когда-то поцеловались один раз, тогда в день Последней битвы, на фоне ажитации и зашкаливающего адреналина после уничтожения ими чаши-крестража. После этого он даже недолго имел на неё какие-то виды, будучи твёрдо уверенным, что им, истинным героем, невозможно не восхищаться, и что любая девушка почтёт за честь даже если он случайно на неё посмотрит, а не просто проявит толику внимания. Она жила тогда в Норе, деваться ей было некуда, и Молли радостно кудахтала вокруг них с Роном, называя её «своей девочкой». Но когда она сдала экзамены за седьмой курс и уехала учиться в магическую Сорбонну, он очень быстро забыл про свои на неё виды, и постепенно даже их детская дружба и привязанность друг к другу стали ослабевать. Гермиона тогда поняла, что они были связаны все эти годы через Гарри, они оба были ему близки, он, хоть и по-разному, но нуждался в них обоих, Гарри и остался им обоим другом, это правда. Но Рон…

Да, эмоциональный диапазон зубочистки. Да, отсутствие хоть каких-то интересов, кроме еды, шахмат и квиддича, а впоследствии интереса к носителям юбок. Да, и всякое другое в том же духе. Но даже не в этом дело, хотя хватило бы и этого.

Можно сказать, что Гермиона простила Рону то предательство, когда он бросил их с Гарри в то страшное время, когда оставил их одних в лесу, оставил их — одиноких, беспомощных и растерянных, обложенных со всех сторон… Дело даже не в том, что Рон потом вернулся и что всё закончилось хорошо. Дело в том, что если человек совершил предательство однажды — то его можно простить, да, но ему нельзя полностью доверять, а тем более — как можно выходить замуж и связывать свою и своих детей жизни с человеком, способным предать? Есть люди, которые не предадут никогда, в них просто не встроена такая опция, они не смогут предать просто потому, что не смогут и всё. Но «единожды совравший, кто тебе поверит?», тот, кто предал единожды, тот в принципе на это способен. Давать такому человеку шансы — это то же самое, что дать вторую пулю тому, кто первый раз в тебя стрелял, но случайно промахнулся. Простить можно, но полностью доверять — уже никогда.

Стоп! Но ведь Северус — тоже предатель, даже многие, молчащие теперь, раньше были готовы бросить это слово ему в лицо, хотя и не за то предательство, которое он действительно совершил. На самом деле Северус предал один раз — предал Тёмного Лорда, когда в отчаянии бросился за помощью к Дамблдору. И за это так дорого заплатил и так долго платил, что страшно даже думать, но ведь и своего Лорда он предал только потому, что перед ним встал выбор: предать Лорда или предать и не попытаться защитить Лили Поттер, свою Лили Эванс… Лорд просто вытер ноги об верность Северуса, и тем самым дал ему право выбрать другой путь и другую сторону. Можно ли считать ли это предательством? Да, наверное, можно, но это другое… Дамблдор, кстати, тоже своего слова не сдержал, котя плату за него взимал долго и исправно… А вернее и надёжнее человека, чем Северус, существовать не может.

Но разве дело только в этом? Она представила себе, что её касаются пальцы Рона, пальцы с широкими плоскими ногтями и рыжим пушком — представила, непроизвольно сморщила нос и мысленно содрогнулась. А ведь стоит только длинным тонким пальцам Северуса даже случайно дотронуться до неё — так у неё в месте прикосновения сразу начинает жечь, печь, гореть…

Нет, ни в каком страшном сне она не могла выйти замуж за Рона, и не только потому, что с пятого курса была тайно и безнадёжно влюблена в своего профессора зельеварения. Уж скорее она с отчаяния вышла бы за милого и уютного Невилла, который когда-то приехал к ней в Сорбонну, долго, запинаясь, рассказывал, что закончил высшую Пражскую школу гербологии и даже успешно сдал экзамен на мастерство в Гейдельберге, а потом, покраснев, предложил выйти за него замуж, достал даже коробочку с кольцом — огромным гриффиндорским рубином в золоте. Он говорил, что они с бабушкой вложили всё что имели в восстановление фамильных теплиц, что он открыл своё дело и уже успешно зарабатывает, а в будущем, когда он действительно создаст себе имя… и что он обещает ей… Собственно, так и произошло — его предприятие «Тревор» по производству растительных ингредиентов и рассады магических растений сейчас известно далеко за пределами Британии, да и Северус не только выбрал его поставщиком Хогвартса, но и для себя самого заказывает всё необходимое только у «мастера Лонгботтома». Человек, увлечённый своим делом, верный, тёплый, храбрый Невилл… Она ничего тогда не стала ему говорить, только поцеловала в щеку и погладила по голове, а он уже сам всё понял. Ему бы никогда ничего не пришлось объяснять, с ним бы было легко и надёжно, но она не могла, просто не могла…

Все те годы, в университете и после него, Гермионе было грустно и светло. Сразу после победы она два месяца работала добровольцем в больнице Святого Мунго, помогала ухаживать за ранеными и больными, но сделала она это исключительно для того, чтобы быть поближе к одному конкретному пациенту. Не хочется вспоминать как он каждый раз досадливо морщился при её появлении, а потом и вовсе выразил категорическое желание… категорическое нежелание… ну, короче, прогнал её прочь. И она молча повернулась и ушла, глотая слёзы, а в следующий раз увидела его только через несколько месяцев, когда экстерном сдавала экзамены за пропущенный седьмой курс. Он тогда поставил ей «превосходно», объяснив, что не хочет портить будущее любимице МакГонагалл, которой нужны высшие баллы по всем предметам. И не преминул добавить, что еще ни одна женщина в истории не стала выдающимся зельеваром, а потому он советовал бы ей выбрать иную стезю. Она, конечно, другую и выбрала, и все последующие годы видела его пару раз в год на каких-нибудь обязательных мероприятиях, устраиваемых министерством, где они вежливо кивали друг другу, если встречались глазами. Гермиона прекрасно понимала, что «у него лань, и он всегда», она была полностью поглощена учёбой, а потом работой, ни с кем не сходилась близко, со всеми была в добрых ни к чему не обязывающих приятельских отношениях, и вежливо уклонялась от проявляющих к ней интерес молодых людей. Никто из них не мог сравнится с ним по каким-то ей самой непонятным критериям, и каждый раз, думая о нём, она чувствовала, что её как будто обволакивает мягкий кокон чего-то тёплого, и внутри разливается удивительно светлая щемящая грусть. Эта грусть была настолько светлой, что из неё можно было создать Патронуса, и Гермиона откуда-то знала, что этот свет будет светить ей всю жизнь. Иногда даже казалось, что у неё внутри, где-то за грудиной, живёт шарик света — живой яркий комок солнечных зайчиков, которые стремятся разбежаться во все стороны, распирая грудь. Это они светились изнутри через её глаза, жаркими иголочками покалывали в кончиках пальцев, толкали куда-то вперёд, рвались выплеснуться вместе с её смехом. Но эти лучистые зайчики никогда и ни при каких условиях не должны были вырваться наружу, никто и никогда не должен был о них знать, они были только её. Даже родной Гарри ничего не подозревал, и переживал, что она никак не найдёт себе кого-нибудь по душе.

А потом на очередной встрече в министерстве она поймала какой-то особенный, застрявший на ней пристальный взгляд Снейпа, чуть расфокусированный, направленный как бы сквозь её лицо, и он как-то так беспокойно прокручивал при этом в пальцах свою палочку, что она решилась — и подошла к нему сама. И начался новый, довольно-таки длительный период в её жизни, в их жизнях, который можно было назвать как угодно, но только не спокойным. Он не верил себе, он никак не мог поверить ей… А её кидало на таких качелях, что если бы те же родители могли что-то разглядеть за её постоянной внешней собранностью и маской спокойствия, то наверняка отправили бы её к психиатру с подозрением на расстройство биполярного спектра…

…Северус, её Северус… Когда Гермиона в него влюбилась ей было шестнадцать, когда они наконец поженились — двадцать шесть. Сейчас ей было сорок, их дочери было тринадцать лет, и она до сих пор иногда смотрела на спящего рядом Северуса и не верила своим глазам.

Какой, к мантикоре его, Рон Уизли? Она что, под Imperius за него тут замуж выходила? И до сих пор, что ли, под ним живёт?

Она смотрела на ту Гермиону, но, поскольку никогда не наблюдала себя со стороны, не могла найти каких-то явных отличий. Вот только интересно, чем она здесь занимается, если на пальце нет кольца Отдела Тайн? И, допустим, эту мантию она бы не надела, и туфли могли бы быть поинтереснее, и помада могла бы быть другая, но так — вроде бы, она и она, ничего особенного. А вот Рон, по сравнению с тем, кого она видела уже давненько, где-то с год назад, был немного другим — у этого Рона явно намечались брюшко и залысинки, лицо было слегка одутловатым, как у любителей пива, и держался он как-то, на её взгляд, слишком самоуверенно, стоял, широко расставив ноги и говорил громче, чем следовало бы. Она прислушалась, что он говорит Гарри, и ахнула про себя. Рон применил Confundus к магглу, только благодаря этому получил водительские права и теперь еще и радостно рассказывает об этом? То есть для него маггл это не более чем какой-то там маггл, низшая каста, колдовство ему недоступно, а потому его запросто можно использовать в своих целях с помощью этого самого колдовства? И Гарри, который нисколько этим не удивлён и не возмущен, а слушает с доброй улыбкой… Это вообще Гарри?

Гермиона вгляделась в такое знакомое лицо, пытаясь уловить разницу. Но нет, разницы не было, почти не было, разве что глаза у этого Гарри были более усталые, но это несомненно был он, её Гарри. А вот Джинни… Почему у весёлой, яркой, быстрой на дела и на слова Джинни на лице такая неподвижная восковая маска, непроницаемому выражению которой позавидовал бы во времена оны и сам профессор Снейп? Почему они с Гарри стоят поодаль друг от друга, на дистанции двух незнакомых людей, случайно оказавшихся в одной группе? Они же за все это время слова друг другу не сказали, даже ни разу друг на друга не взглянули. Это они-то, которых Северус однажды, иронически кривя губы, в разговоре с ней назвал «двумя розочками на одной веточке». Они же разве что за ручки постоянно не держались, они же оба всегда ходили друг за дружкой как приклеенные: если один шел, допустим, на кухню, то и второй, не прерывая разговора, автоматически шёл следом и следом же возвращался…

Дети… нет, все трое юных Поттеров были такими же, какими она их знала, только на несколько лет моложе. Взъерошенный и всегда готовый сорваться с места Джеймс, озабоченный серьёзный Альбус, бойкая вертлявая Лили.

Наконец-то она решилась перевести взгляд на двух других рыжих детей, стоящих между нею — или это всё-таки не она? — и Роном. Очень славная парочка, у них были живые мордочки и ясные глаза, но это были абсолютно чужие дети. Гермиона подумала о дочери, и в груди запекло сильнее, отозвалось всегдашней неясной материнской тревогой, исчезающей полностью только в тот момент, когда ребёнок рядом и его можно коснуться руками. Она прислушалась к тому, что говорил сейчас дочери Рон, бесцеремонно указывая ей пальцем на обнаружившегося неподалёку Скорпиуса Малфоя:

— Ты должна одерживать над ним верх на каждом экзамене, Рози. Слава богу, умом ты пошла в маму, — услышала она и не поверила ушам. Зачем подстрекать ребёнка к соперничеству с кем-бы то ни было? А что он потом скажет девочке, если та не станет или не сможет «одерживать верх»? И в чём, собственно, виноват этот мальчик, которого девочка видит, наверное, впервые в жизни? За что она должна его «наказывать», почему она вообще должна как-то соперничать именно с ним?

— Рон, прошу тебя, — услышала она собственный полушутливый голос. — Дети ещё и в школу-то не пошли, а ты уже натравливаешь их друг на друга.

Гермиона заметила, что Драко тоже сказал что-то сыну, и тот, повернув голову, окинул внимательным взглядом группку рыжеволосых детей.

— Но ты всё-таки не дружи с ним очень-то, Рози, дедушка Уизли не простит тебе, если ты выйдешь замуж за чистокровку, — продолжал как ни в чём ни бывало Рон, а стоящая рядом с ним жена еще и улыбалась этому как милой шутке. И Гарри с Джинни спокойно стояли рядом. Мерлин мой, да неужели подобные шуточки у них тут в порядке вещей?

Стокгольмский синдром! — ахнула про себя Гермиона. — Да ведь мне, то есть этой здешней Гермионе, тут наверняка приходится жить внутри бесконечного стокгольмского синдрома, внутри чьей-то чужой жизни, к которой постоянно приходится себя приспосабливать, убеждать себя, что всё хорошо, что всё это нормально… Когда постоянно «обманываться рад», когда приходится искать оправдание чужим поступкам, чтобы как-то защитить собственное «я», чтобы убрать недовольство, тревогу и ощущение неправильности происходящего. Ведь даже сидя в тюрьме можно искать и находить нечто, что на общем фоне будет радовать и успокаивать. Если ударили — ничего страшного, ведь могли ударить и больнее, если собака укусила — значит сама её чем-то спровоцировала, если человек дурак и сволочь — значит не он, бедненький, в этом виноват, а условия его жизни и окружения… Страшно, да.

Но ещё страшней другое: получается, они все ничего не поняли, они не сделали никаких выводов из того, через что нам всем пришлось пройти. Столько боли, крови, жертв, а ничего не изменилось, всё осталось так же, как и было, и значит всё повторится по кругу, потому что если уж они, Золотое трио, ничему не научились, то что говорить о прочих. Там, где есть чистые и нечистые, где есть изначально виновные и априорно правые — там рано или поздно появится Тёмный Лорд, как бы он ни назывался. …Confundus на безответного маггла… чистокровки-нечистокровки… и все спокойно улыбаются… Как там в песне? «Поезд уйдёт, на перроне останутся те, кто могли изменить этот мир». Похоже, что поезд ушёл…

Она больше не хотела ни смотреть ни слушать, она отступила назад и снова просто побрела через толпу на платформе, то выхватывая глазом какие-то знакомые лица, то ловя обрывки чьих-то фраз.

«… сразу всё проверь и напиши, если что-то забыла, мы вышлем это тебе на следующий же день…»

«… и я тогда сам поговорю с профессором Лонгботтомом, вот увидишь…» Неужели Невилл работает в Хогвартсе? А как же «Тревор», как же его еще детская мечта работать в собственных теплицах? И что тогда с профессором Спраут?

«… давай быстрее, там Элджи уже занял нам целое купе в третьем вагоне…»

«… а это уже может разрешить только директор МакГонагалл, к декану обращаться смысла нет…» Что? Директор МакГонагалл?

Если она — директор Хогвартса, то кто и где тогда Северус? Сжимающая её всё это время тревога взметнулась к самому горлу. Она огляделась, заметила пару пожилых волшебников, которые прощально помахали руками кому-то в окне поезда, и уже развернулись, чтобы идти назад. Если они провожали внуков, то их дети наверняка должны были учиться в Хогвартсе примерно в одно время с ней, они не могут не знать это имя — и она, собравшись с духом, подошла к ним.

— Простите, вы не могли бы мне помочь? Я думаю, вы должны знать профессора Снейпа, Северуса Снейпа. Где бы я могла его увидеть?

— Простите, увидеть кого? — растерянно переспросил мужчина.

— Понимаете, — Гермиона сглотнула, — я очень много лет не была в Британии, меня просили узнать…

— Да, конечно-конечно. Могилу профессора Снейпа вы можете найти возле Хогвартса, она примерно посередине между общим Мемориалом и гробницей профессора Дамблдора. Это такая высокая чёрная стела, вы не ошибётесь. Вы знаете как туда добраться?

Дыхание закончилось. И жизнь, кажется, закончилась тоже. Она невидящим взглядом смотрела несколько секунд на пожилую пару, а потом молча отвернулась и куда-то пошла. Идти не было сил, буквально под ноги ей подвернулась скамейка, и она, наверное, на неё села. Нет, точно села, потому что про зачарованное обручальное кольцо она вспомнила тогда, когда уже на чём-то сидела.

Кольцо было совершенно холодным. Таким холодным, что она бы, наверное, и раньше почувствовала этот холодящий палец металл, если бы в этот первый сентябрьский день было не так сыро и промозгло, как обычно бывает только глубокой осенью. Кольцо было абсолютно мёртвым металлическим ободком. Северуса в этом мире не было. Мир вокруг был пустым, черным и немым, потому что в нём не было Северуса. А если не было Северуса — то не было и Эйлин, а сама она в этом бессмысленном мире зачем-то была…

— С вами всё в порядке, мэм? Вам нужна какая-то помощь с аппарацией?

Перед ней стоял один из дежуривших на станции авроров, и она даже хорошо знала его, потому что частенько заходила к Гарри в Аврорат, но его имя, как и он сам, не имели сейчас для неё никакого значения, а он узнать её под личиной не мог. Вокруг было пусто. Она, оказывается, и не заметила, что поезд уже ушёл, провожающие успели разойтись, и только ветерок лениво гонял по платформе какие-то обёртки от сладостей, совиные пёрышки, лопнувшие оболочки воздушных шариков и прочий мусор, всегда остающийся от людской толпы. Аврор в алой мантии терпеливо и с явной скукой смотрел на незнакомую и ничем не примечательную женщину, его напарник стоял чуть в стороне, и больше на платформе никого не было.

Её хватило на то, чтобы вежливо кивнуть аврору, встать и побрести к выходу. Прямо перед глазами оказались большие круглые станционные часы на столбе, показывающие пятнадцать минут двенадцатого. Она вынула палочку и, c трудом сконцентрировавшись на простейшем заклинании, вызвала Tempus. Перед глазами засветились всё те же цифры -10.27АМ, её время по-прежнему стояло, она находилась внутри всё того же единственного момента, выхода из которого для неё не существовало.

Всё тот же холодный туманный воздух и как будто дюжина дементоров где-то рядом…

Аппарировать ей было некуда и незачем, да и не вышла бы у неё сейчас никакая аппарация, поэтому Гермиона, засунув продрогшие руки в карманы мантии, просто прошла через стену на маггловскую девятую платформу вокзала Кингс-Кросс, и пошла вдоль неё неизвестно куда с опущенной головой, зачем-то стараясь обязательно переступать через швы серой бетонной плитки, которой эта платформа была вымощена. Бесконечный ряд одинаковых серых квадратов плитки всё не кончался и не кончался, уводил куда-то вперёд, и по обе стороны от него мерно плыли в такт её шагов ряды таких же бетонных квадратов, одинаковых, правильной формы, монотонных и нескончаемых. Ничего не имело никакого смысла, кроме этих квадратов, лишь бы только ни в коем случае не наступить на щель между ними, не наступить на шов! Серые плиты ложились и ложились под ноги, им не было конца, и ей вдруг всё стало безразлично и как-то совершенно свободно — впервые в жизни не надо было чего-то хотеть, о чём-то беспокоиться, о чём-то думать или что-то решать, достаточно было просто идти вперёд, мерно переступая ногами.

Гермиона подняла голову только тогда, когда ей показалось, что свет изменился, из дневного стал вечерним и еще более серым, чем лондонский смог. Но оказалось, что это она уже идёт не по наземной, а по подземной платформе, не имеющей ни начала ни конца, и цвета вокруг казались неживыми, серо-жёлтых оттенков сепии, словно на старой фотографии. Никаких туннелей для поездов видно не было. как не было и никаких надписей или указателей, а были только линии рельсов справа и слева, полукруглый грязноватый свод потолка, облицованные невзрачной плиткой стены да всё те же бетонные квадраты под ногами. В пределах видимости, но довольно далеко друг от друга, были расставлены скамейки, больше напоминающие садовые лавки. Вокруг не было ни души, и было очень тихо, но она теперь слышала свои шаги, и эти звуки собственных шагов болезненно вторгались в её спасительную внутреннюю пустоту. И она снова села, теперь уже на ближайшую здешнюю скамейку, всё так же бессмысленно глядя перед собой. Главное — не думать, главное — ни о чём не думать, иначе мысль соприкоснётся с той чёрной дырой, что у неё внутри, и тогда эта дыра взорвётся и что-то страшное из неё хлынет наружу.