Изнанка отражения (гет)

Твоим будет лишь твоё отражение в зеркале.

Всего остального тебя легко могут лишить.

(неизвестный автор)

Гермиона села на ручку кресла, в котором развалился уткнувшийся в книгу Снейп, всунула ему в руку кружку с кофе и сделала глоток из своей такой же. Северус неохотно поднял на неё глаза, и вопросительно заломил одну бровь.

— Северус, я хотела бы…

— Ты скажешь еще что-то или это и была законченная мысль? — лениво поинтересовался тот.

— Скажу. Я застряла на одной задаче, и без твоей помощи дальше не двинусь. То есть ты мне нужен как профессор Снейп, и поговорить надо прямо сейчас. Послушай, я работаю над одной темой, и мне надо понять… Короче говоря, вот скажи ты мне: как именно боггарт вычисляет страх реципиента? Не как воплощает — тут понятно, это ментальная проекция, а именно как находит? Каков принцип поиска, как это работает, ведь сам-то боггарт — существо крайне примитивное? Как он вычленяет среди всего хаоса человеческих эмоций именно безотчётный иррациональный страх? Ты же легилимент, Северус, кому это знать, если не тебе.

— Так тебя интересую я или боггарт?

— Меня интересует процесс.

— Гермиона, если уж тебе вдруг приспичило поговорить на подобную тему именно сейчас, то боггарт — этакий примитивный и однозадачный магический глист — он сам по себе, можно сказать, не существует: ему надо «внедриться в хозяина», чтобы проявить свою сущность. — Снейп отложил книжку в сторону. — Ведь ты бы не спрашивала меня как именно устроено заклинание, создающее какую-то зрительную иллюзию. А как именно боггарт находит у человека сам образ — я не знаю, но считай, что боггарт — некое условно живое заклинание, созданное для такого поиска и немедленного образного воплощения найденного.

— Спасибо вам, профессор, мне всё и сразу стало ясно и понятно. Ты же просто закольцевал мой вопрос в свой ответ. Спрошу по-другому: как ты сам найдешь в чужой голове именно то, что ищешь? В частности — страх.

— Нашла что спросить, — фыркнул Снейп, глотнув кофе, — тут всё настолько индивидуально… Невозможно объяснить чужие образы, а при легилименции каждый использует свои собственные, чтобы хоть как-то ориентироваться в по-иному устроенном разуме. Для меня чужой страх выглядит как нечто похожее на красный пунктир, тонкая длинная красная ниточка в том беспорядке, который обычно творится в чужом сознании. Если бы я искал страхи — я бы искал именно такие ниточки, по цвету бы искал, что ли, трудно объяснить. Знаешь, меня учили практической легилименции двое — Лорд и Дамблдор, каждый в своё время. Так вот Лорд воспринимал чужое сознание скорее какими-то наборами слов, понятий, фраз, а для Дамблдора ориентиры часто имели разные звуки, разные цветовые гаммы, контрастность… как тут объяснишь тому, у кого «алфавит» иной. Кто же может знать как выглядит человеческий страх именно для боггарта? Несомненно одно — страх для него «пахнет» чем-то строго определённым, и именно и только на этот запах боггарт заточен, больше он ничего не знает и не умеет. Может быть, ты соизволишь объяснить, что на самом деле тебе надо?

Гермиона помолчала, покусала нижнюю губу и сделала ещё несколько медленных глотков прежде чем ответить.

— Дело в том, мы в Отделе Тайн подошли вплотную к необходимости создания некоего прибора-артефакта со способностью к избирательной легилименции и представлению полученной информации в виде определённых символов. Большего я тебе сказать не могу, я под Обетом, сам понимаешь. И чтобы эту самую избирательность обеспечить, я хочу понять — как вычислить именно тот «запах», который нам нужен, вычислить не индивидуальные его характеристики у разных людей, а некие общие. Боггарта-то не поисследуешь, чтобы узнать как там у него всё устроено, тем более, что нас совершенно не интересует страх, это не то, что нам надо вытянуть наружу нашим прибором.

— Ну да, конечно, — ухмыляясь протянул Снейп, — слушай, я слишком хорошо тебя знаю. Ты ходишь кругами вокруг да около, пытаешься сузить круги и что-то там из меня вытащить. Я уже спросил, чего тебе надо, но теперь спрошу по-другому. Скажи уже прямо: чего тебе надо от меня?

— От тебя мне нужно то, что является боггартом наоборот. Мне нужно Зеркало Еиналеж.

Теперь замолчал Северус. Медленно допил кофе, медленно отставил кружку, с силой провёл сверху вниз ладонью по лицу и привычным движением потёр виски.

— Гермиона, Зеркало Еиналеж сгорело при пожаре в Выручай-комнате. Тебе напомнить, когда это было?

— Северус, ты же всё-таки говоришь сейчас не с доверчивой барышней с Хаффлпаффа, а с экспертом Отдела Тайн. Магические структуры такого порядка сложности как это Зеркало, имеют собственный os sacrum, засекаемый и регистрируемый приборами Отдела. Зеркало в целости, и оно находится на территории Хогвартса, а значит — в ведении его директора.

— Кто ещё об этом знает? — медленно спросил Снейп.

— Пока, наверное, только я. Вряд ли ещё кому-то из моих коллег приходило в голову его искать.

Она поднялась с подлокотника, подхватила обе пустые кружки и пошла на кухню, где совершенно по-маггловски принялась их мыть руками. Снейп тоже встал, пошел за ней следом, прислонился к дверному косяку, несколько раз провёл большим пальцем по губам и медленно заговорил:

— Это Зеркало — страшная вещь, Гермиона. Я не знаю, кто и когда притащил его в замок полный детей, но мне кажется, что и сам Дамблдор когда-то подсел на него. Периодически Альбус его перетаскивал, перепрятывал, сам от себя что ли, но так или иначе… Зеркало совсем не боггарт наоборот, они оба делают одно и то же: вытаскивают из тебя наружу нечто сокровенное и выставляют это вытащенное на обозрение, хорошо еще, если только на твоё собственное обозрение, но ведь еще и все вокруг могут это увидеть.

— Северус, что такого там можно увидеть, чего бы нормальный взрослый человек сам о себе не знал или не предполагал? Даже ребёнок, чтобы подсесть на это зеркало, должен быть травмированным, уязвимым. А так — ну посмотрел Рон на себя в образе великого игрока в квиддич, что в этом страшного? Ну увидела бы я, двенадцатилетняя, себя раскрасавицей с золотым дипломом Хогвартса. Тем более, что я и сейчас не собираюсь в него смотреть, оно мне для других целей нужно.

— Ты говоришь о каком-то умозрительном взрослом нормальном человеке, а много ли среди нас таких, и что мы можем знать об их сокровенном, подавленном, нереализованном? Что уж говорить про детей… Вот, мол, Рон посмотрел — и ничего страшного? Так ты же сама говорила примерно тогда же, что у него эмоциональный диапазон, как у зубочистки. А что могла увидеть ты, хроническая отличница из благополучной семьи?

Гермиона посмотрела на его сузившиеся глаза и раздувающиеся ноздри, и догадалась:

— Ты смотрел в него? Ребёнком? Когда ещё в Хогвартсе учился?

— Да, — он помолчал, кусая губы. — Да, Гермиона, смотрел. Ты думаешь, добрый дедушка-волшебник Дамблдор только твоему драгоценному дружку это Зеркало под нос подсовывал? Я ведь был очень сильным студентом — если не на голову, то всё же хоть на пару пальцев, но выше других. Как же Дамблдор мог пройти мимо и не устроить потенциально сильному магу проверку: а что там у него на донышке лежит, подойдёт ли он в будущем для нас, для великой армии Света и добра? Только не спрашивай, что я там видел. Во мне в ту пору такие костры горели, такие злобы и амбиции варились, что увидел я там то, что, собственно говоря, и привело меня потом к Тёмному Лорду. Но если бы мне этого тогда в зеркале так наглядно не показали, я мог бы и не признаться себе, что во мне действительно живёт такое. Или колебался бы дольше, и кто знает как бы оно повернулось…

— Поэтому ты так и боишься Зеркала, — кивнула Гермиона сама себе. — Я поняла, ты его спрятал, чтобы оно не попалось на глаза детям. Поэтому оно у тебя и «сгорело при пожаре». Тогда давай мы официально заберём его из школы к нам в Отдел, там я с ним и поработаю.

— Пока это в моих силах — Зеркала не будет нигде. И ты поняла не всё. Его ведь не только с боггартом можно сравнить по принципу действия, но и с дементором, который тоже каким-то особым «нюхом» чувствует самое ценное, что есть у человека, и вытягивает именно его. Хочешь поисследовать дементора?

— Не хочу, — буркнула Гермиона. — Мне нужно Зеркало, а не боггарт и не дементор. Оно, по крайней мере, спокойно на месте стоит, а не превращается в неизвестно что и не летает вокруг тебя.

— Послушай, я же уже сравнил боггарта с паразитом, которого можно вывести простой таблеткой или простым заклинанием, а Зеркало Еиналеж — это страшный вирус, которого я могу сравнить только с вирусом рака. Он проникает в человека, подчиняет его и заставляет работать на себя. Это тот электрод, поставленный в центр удовольствия мозга, который заставляет подопытных крыс всё жать и жать на педаль стимуляции, забывая при этом о пище и сне, чтобы погибнуть от истощения, но погибнуть, понимаешь ли, счастливыми. Да, это артефакт-легилимент, и мощнейший легилимент, вызывающий привыкание, подчиняющий волю. Кто его создал, когда и зачем — мы не знаем, но сомневаюсь, что его создали с гуманными целями, скорее с какими-то сугубо прагматическими. Пока я директор Хогвартса — никто в него смотреться не будет. Мне жаль, что ты его искала и нашла. Но дай мне слово, что об этой твоей находке не узнают.

— Северус, я выслушала твой монолог, а теперь постарайся услышать меня. — Гермиона взяла Северуса за руку, привела обратно в гостиную, усадила обратно в кресло и встала перед ним, скрестив руки на груди. — Мне Зеркало Еиналеж нужно не для удовлетворения любопытства и не из желания увидеть свою воплощенную мечту. Оно мне нужно, если ты еще не понял, для работы, для дела. Еще раз повторю: я не собираюсь в него смотреться, мне нужно распутать и исследовать наложенную на него систему заклинаний, понять принцип работы, её алгоритм, механизм, понять суть вложенной в Зеркало магии. Просто я исчерпалась с идеями, мне нужен какой-то намёк, толчок, подсказка, а там она может быть. И не думаю, что это займёт много времени: я либо справлюсь с этим, и справлюсь быстро, либо не справлюсь, и это тоже будет понятно сразу. Кроме того, господин директор, вы можете считать, что этого разговора у нас с вами не было, а я просто напишу запрос-заявку от Отдела Тайн министру магии, а вы уже получите от него указание, официальный запрос, или что там он вам посылает, на предоставление сотруднику ОТ доступа к магическому артефакту, находящегося на вверенной вам территории. И свои следующие монологи о невозможности предоставления такого доступа вы будете читать уже министру непосредственно. И не один раз, я обещаю. И тогда уже точно о Зеркале узнают все до последнего сквиба. А так — я дам тебе слово, что никто и никогда…

— Ах ты, шантажистка, — хмыкнул Снейп и потянул её за руку к себе. — Ладно, допустим, я сдался. Чем благодарить будешь?

— Ох, Северус, за благодарностью дело не станет, — засмеялась Гермиона, садясь к нему на колени, — уж между собой, я думаю, мы договоримся. К тому же, знаешь почему мне даже не страшно будет и посмотреть в это Зеркало? Дамблдор говорил Гарри, что счастливый человек видит в нём просто себя самого, а я действительно считаю себя счастливым человеком, Северус, правда-правда. У меня есть ты, есть Эйлин, замечательные родители, уютный дом, любимая работа, верные друзья… да и вообще у меня за окном всегда хорошая погода, невзирая на градусник.

— Знаешь, — и Снейп провел ладонью по её волосам, — я тебе по секрету сообщаю, что это клятое Зеркало не числится собственностью Хогвартса и не проходит ни по одной инвентарной ведомости за последние двести лет, глубже я не копал. Так что, если с ним, так сказать, в процессе что-то случится, ну там аннигилируется случайно, или что-то там в нём сломается — так виноватых искать не будут, а скорее всего и просто не заметят. Но сама будь поосторожнее, без щита работать не вздумай, артефакт мощнейший. А заглянуть тебе в него всё равно не удастся — я, ещё когда его прятал, сделал на нём такую завесу, что даже слегка подглядеть не выйдет.

— Ага, — отозвалась Гермиона. Она провела пальцем по его щеке и заправила за ухо чёрную прядь. — Давай прямо завтра, а? С утра.

Профессор Снейп, чёрной молнии подобный, коршуном несся в развевающейся мантии по коридорам Хогвартса, и Гермиона едва поспевала за ним. «Прямо дежа вю такое» — хихикала она про себя, — «Сейчас повернётся, рявкнет на меня и баллы снимет просто за то, что я в мантии не того цвета, или за то, что ноги короче, чем у него». Они уже спустились довольно глубоко в подземелья, когда Северус остановился, нарисовал палочкой какой-то символ на камнях стены, и в ней проявилась скрытая дверь.

— Заходите, мадам эксперт-исследователь Отдела Тайн, — подчёркнуто вежливо сказал он, кивком головы пропуская её вперёд. Там в небольшой комнатке с голыми каменными стенами и таким же каменным полом стояло на резных деревянных опорах затенённое какой-то пеленой Зеркало, доходящее почти до потолка. Пелена на нём казалась то ли тонкой колышущейся тканью, то ли дымкой, то ли тёмной медленно текущей водой, и через эту полупрозрачную завесу угадывалась золотая рама с рельефным цветочным орнаментом и надписью сверху, а опоры походили на лапы грифона с длинными загнутыми когтями. Увидевшая его впервые Гермиона попыталась представить себе, в каком интерьере, в каком антураже это Зеркало смотрелось бы уместным, но на ум ничего не приходило, оно казалось настолько чужеродным, что как будто отрицало нахождение рядом любых других предметов. Оно было чем-то исключительно самодостаточным. Абсолютной вещью в себе.

Снейп несколькими движениями палочки развернул зеркало отражающей поверхностью почти вплотную к стенке, чтобы у Гермионы был удобный доступ к задней его стороне, положил руки ей на плечи и, нагнувшись, поцеловал в нос:

— Я притащил его сюда в тот проклятый первый год моего директорства, сама понимаешь в какой. Я тогда старался обезопасить детей со всех сторон, боялся, что эти неуёмные силы сопротивления, во главе с Лонгботтомом, тайно прочесывающие все щели замка, наткнутся на него… И вообще слишком много травмированных детей и взрослых было в Хогвартсе в тот год, и все они даже без всякого Зеркала пламенно желали моей смерти... А сам я тогда в качестве заветной и несбыточной мечты увидел бы себя в уютно затянутой плесенью тёмной и тихой камере Азкабана, где меня бы никто не пытал, не презирал и не ненавидел… Короче, трудись, эксперт-исследователь, а я пошёл руководить. Эйлин я видел за завтраком, но она сделала мне суровое незнакомое лицо — всё еще дуется из-за отработок в библиотеке. Я не сказал ей, что ты здесь, а то с неё станется вместо занятий пойти тебя искать по всему замку. Захочешь её увидеть потом — найди Слагхорна, а то неудобно действовать через голову декана. Если надо будет ненадолго отсюда выйти — закрой за собой стену так, чтоб сама потом смогла открыть. И не забудь поставить щит. Да, я параноик, но именно это не раз спасало меня самого, поэтому просто поставь щит. Всё, до вечера.

— Если у меня получится…

— Если у тебя получится, — перебил он её, — то мы потом отметим это событие в более располагающей обстановке, а сейчас извини, я спешу, — и дверь за ним закрылась, став почти незаметной на фоне каменной кладки.

Гермиона улыбнулась, глядя ему вслед. Нет, она никогда не перестанет удивляться разнице между директором Снейпом и домашним Северусом… Зеркало он специально поставил так, чтобы она никоим образом не смогла в него, даже завешенное чарами, заглянуть. Смешной, неужели он и вправду боится, что она увидит там рядом с собой кого-то «помоложе и покрасивее» или что-то в этом духе? Она действительно знала, что она там увидит. Она увидит себя — да, помоложе, постройнее и уж точно покрасивее, с аккуратной причёской и без этих вечных полупрозрачных веснушек на носу. А стоящий в зеркале рядом с ней Северус будет улыбаться, и у него не будет этой складки между бровями и кругов под глазами. И Эйлин там будет пай-девочкой, этаким маминым-папиным солнышком, чернокудрым ангелочком с крылышками. И родители будут помоложе и более весёлыми, что ли… Ладно, какой там у нас был план действий?

Примерно через час она добилась того, что вокруг задней стенки Зеркала мерцала сплошная сеть переплетённых разноцветных линий — проявившихся заклинаний. Заклинания были встроены одно в другое, дублировались, хитроумно переплетались, ветвились, некоторые их части соединялись какими-то отдельными чарами, и всё это создавало удивительно гармоничный сложный многоцветный узор. Чем сложнее магия — тем она красивее выглядит в таком, проявленном, виде, а истинная гармония узора чар — как учил их профессор Флитвик — служит косвенным показателем того, что сложное многосоставное действие выполнено без ошибок. Заклинания были знакомыми, полузнакомыми и совсем незнакомыми, но интуитивно понятными, а вот принцип их взаимодействия она никак не могла ни понять, ни почувствовать.

Потерявшись в многомерности чар и убедившись, что ей не удаётся проследить и оценить путь каждой ниточки в этом удивительном гобелене, Гермиона начала строить в воздухе общую трёхмерную модель системы проявленных заклинаний, чтобы оценить способ взаимодействия её элементов и принцип их объединения. Символические нити появлялись одна за другой, наполнялись магией и зависали перед ней, соединяясь, сплетаясь и расходясь, меняя цвета при слиянии, образуя кластеры и грозди, проявляя важное и оттесняя второстепенное — и наконец сложились в законченную упорядоченную композицию. А Гермиона почувствовала подлинный восторг, когда перед ней наконец открылась полная структура этой живой и пульсирующей магической системы.

Принцип был построен на множественном отражении. Это был фрактал, каждая часть которого отражалась и воспроизводилась во всех остальных. Чары образовывали нечто наподобие системы зеркал, отражающихся друг в друге — бесконечный дробящийся зеркальный коридор, уходящий куда-то вглубь самого себя, выворачивающий сам себя наизнанку, и безусловно нацеленный на многократное отражение чего-то, что лежало в этой самой глубине. Сейчас, когда в Зеркало Еиналеж никто не смотрел — в глубине ничего «не лежало». Но что-то там всё-таки должно было быть, его не могло не быть. Нужен же некий наводящий элемент, некий крючок, позволяющий навести систему на необходимую точку, чтобы бесконечное число раз отразить найденное само в себе и вынести наружу квинтэссенцию, суть, смысл отражаемого. Скорее всего, решила Гермиона, там в самой глубине находится сжатое архивированное наводящее заклинание, тот самый искомый «орган нюха». И она, приноровившись, направила палочку куда-то туда, вглубь получившегося условного коридора, делая кончиком палочки пасы развёртки.

…Это было чувство, обычно испытываемое новичками при обучении аппарации: словно её кто-то сильно дёрнул за пупок и протянул задом наперёд через узкую абсолютно тёмную упругую кишку…

Она никуда не переместилась, она была в той же комнате, только комната была пуста, Зеркала не было. Не было и той двери в подземельный коридор, через которую она сюда вошла, была только сплошная каменная кладка. «Ну вот, замуровали меня тут злые духи» — хихикнула про себя Гермиона и, пожав плечами, стала двигать палочкой вдоль стены, ища те камни, которые должны были нести следы заклинаний Северуса. За её спиной раздался лёгкий скрип, и в противоположной стене — в той, к которой еще пару минут назад было повернуто Зеркало — появилась и слегка приотворилась совсем другая дверь — легкая, филенчатая, с цветными витражными стеклышками, словно дверь какой-то летней веранды. Из-за двери пролился приглушенный голубоватый свет, как от ночника, и послышался чистый женский голос, негромко выводящий нехитрую мелодию колыбельной. Это была та старая колыбельная, которую уже десятки, а может и сотни лет слушали в своих колыбелях и кроватках все дети волшебного мира:

Зёрнышко магии в землю опустится,

Дождик поможет ему прорасти,

На гобелене листочек распустится,

Чтобы волшебным цветком расцвести.

К запертой двери потеряны ключики,

Но распахнётся она изнутри:

Первая магия солнечным лучиком

С неба пробьётся и путь озарит.

Что предначертано — то и исполнится,

В наше окно постучится сова

И понесут тебя лодочки Хогвартса

В школу волшебную, в мир колдовства.

Древнего замка окошки засветятся,

Чтобы увидел ты истинный свет.

Дни полетят, а за днями и месяцы…

Песня оборвалась, и женский голос проговорил:

— Спи уже, малыш. Засыпай поскорее, а то у мамы еще столько дел…

Воцарилось молчание и свет, идущий из приоткрытой двери, стал постепенно меркнуть. Гермиона подождала несколько минут в полной тишине, а потом решилась, открыла дверь пошире и шагнула на порог, и в этот момент свет погас окончательно.

Lumos получился очень слабым, от палочки шёл только узкий конус тусклого света. Она стала шарить им по стенам вокруг, и даже не удивилась, убедившись, что комната совершенно пуста, а двери за спиной уже нет. Это была такая же пустая комната с голыми каменными стенами, и только на стенке, что была напротив той бывшей двери, через которую она только что зашла, висел какой-то плохо различимый в потёмках портрет. Гермиона подошла поближе, и тотчас по обеим сторонам портрета вспыхнули магические факелы, потрескивая огнём и освещая изображение.

Она узнала её сразу, хотя видела всего однажды, много лет назад, и не до разглядывания портретов ей тогда было. Когда в день Последней битвы Аберфорт открыл для них троих туннельный проход из «Кабаньей головы» в Хогвартс, именно она, этот её портрет скрывал тогда вход в туннель. Ариана Дамблдор, девочка-обскур, смотрела сквозь Гермиону своим обращенным в никуда взглядом, прижимая к себе то ли книжку, то ли шкатулку. Голубое платье, такие знакомые голубые глаза обоих её братьев… Она и здесь сторожит проход куда-то? Вполне возможно, но как его открыть, вряд ли Alohomora тут уместна?

Гермиона в задумчивости стояла, разглядывая портрет, и неожиданно заметила то, что никогда бы не отметила про себя раньше: девочка стояла на фоне то ли окна, то ли какой-то другой рамы, и как-то по форме и размеру эта рама и её слегка размытое голубоватое содержимое подозрительно напоминали зеркало Еиналеж…Тем более, что не бывает таких больших окон со сплошным стеклом… Она не успела подумать что бы это могло значить, как девочка на портрете чуть подняла голову, мигнула, и взгляд её на мгновение сфокусировался на нежданной гостье. В глазах зажегся испуг, и девочка отступила на шаг назад, еще крепче прижимая к себе книгу.

— Не бойся, Ариана, — как можно спокойнее произнесла Гермиона, — я не причиню тебе зла, я сама не знаю где я и почему я здесь. Но я рада увидеть тебя снова. Может быть, ты можешь мне помочь выйти отсюда?

Девочка молчала, и только взгляд её снова застыл, уйдя то ли вдаль, то ли вглубь, а Гермиона вспомнила как в тот далёкий день Ариана после слов брата повернулась и пошла по своей картине куда-то вдаль, куда-то за горизонт, чтобы вернуться потом с Невиллом и открыть им всем проход в замок. Что тогда сказал ей Аберфорт? Вспоминай!

— Ты знаешь, что делать, — медленно произнесла Гермиона.

Ариана посмотрела ей в глаза, улыбнулась и кивнула. Она не сдвинулась с места, но портрет стал медленно поворачиваться вокруг вертикальной оси, и в порхающем свете магических факелов Гермиона увидела, что на обратной стороне картины тоже есть изображение — другой портрет, а на нём фигура то ли юноши, то ли молодого мужчины со светлыми волосами до плеч, но увидела она это мельком, потому что факелы по сторонам портрета погасли, а сам портрет развернулся на девяносто градусов и застыл, открывая проход куда-то дальше, и в этом «дальше» по крайней мере было светло. Девочка на картине повернула голову и выжидательно посмотрела на Гермиону, явно поторапливая взглядом.

— Спасибо тебе, Ариана! — и она прошла вперёд, а портрет за её спиной стал медленно разворачиваться обратно.

Следующая комната ничем не отличалась от предыдущих двух, похожих на тюремные застенки, и в самом центре её стоял обычный старый канцелярский стол, за которым, лицом к вошедшей Гермионе, сидел типичный невзрачный клерк в синей министерской мантии, изо всех сил делающий вид что погружён в высящиеся перед ним горы каких-то пергаментных свитков. Она уже решила ничему не удивляться, но всё же поразилась такому явному и неумелому притворству и, подавляя иронический смешок, кашлянула, чтобы привлечь к себе внимание столь занятого важнейшими государственными делами человека. Тот поднял голову и, посмотрел на неё так, как умеют смотреть только чиновники — почти в упор, но при этом как бы вовсе не замечая.

— Действующий допуск в Архив имеете?

Гермиона, как и любой сотрудник Отдела Тайн, имела, наверное, все возможные и невозможные допуски, но на всякий случай осторожно спросила:

— Вы имеете в виду отдельный допуск или общий?

— Мадам, — тоскливо сказал клерк, — или предъявите действующий допуск в Архив, или, если его у вас на руках нет, давайте оформим его на месте.

— Давайте, — пожала плечами Гермиона.

— Так, — клерк достал из ящика несколько скрепленных между собой бумаг, — сначала заполним стандартную анкету. Прикоснитесь палочкой вот здесь.

Она коснулась палочкой в указанном месте, и на первой странице строки стали заполняться сами собой.

— Так, — снова сказал чиновник, и его палец заскользил по строкам, — анкетные данные, статус крови, годы и места учёбы, ага — степень Мастера трансфигурации и степень Эксперта по чарам, семейное положение, адрес, палочка зарегистрирована, медицинская карта в порядке, форма Патронуса указана, анимагическую форму имеете?

— Нет.

— Так и запишем. Ну что ж, приступим к проверке на допуск, — и он пролистал следующие страницы, проглядывая их по диагонали. — Вопрос первый: в вашем деле указано, что в годы учёбы в Хогвартсе вы неоднократно давали другим студентам списывать выполненные вами домашние задания по различным учебным предметам. Дайте развёрнутую и аргументированную этическую оценку таким вашим действиям.

— Этическую оценку? Вы это серьёзно?

— Можете не давать, но тогда не просите у меня допуска.

— Тогда я вам вот что скажу. Самостоятельно выполненное мною домашнее задание является моей интеллектуальной собственностью и, как любою собственностью, я могу им распоряжаться по собственному усмотрению. Могу продать, могу подарить, могу хоть съесть на ужин. А тем более имею право дать его списать тем, кому посчитаю нужным.

— Ответ засчитан. Вопрос второй, слушайте его, пожалуйста внимательно и ничего не записывайте. Условие: если самку дракона разозлить, то она начнёт плеваться огнём, а если она начнёт плеваться огнём, то от этого огня озеро поблизости испарится. Следствие первое: если не разозлить самку дракона, то озеро поблизости не испарится. Следствие второе: если разозлить самку дракона, то озеро поблизости испарится. Следствие третье: если не разозлить самку дракона, то озеро вдалеке не испарится. Какое из трёх следствий является единственно верным?

Да уж, в конце первого курса, в той погоне за Философским камнем, ей пришлось решать логическую задачку посложнее. Хотя чему удивляться, тот этап прохождения квеста был придуман и подготовлен самим профессором Снейпом… Надо бы когда-нибудь спросить у него — действительно ли там был яд в одном из флаконов?

— Верным является второе следствие, потому что только оно одно полностью соответствует условию. Мы не можем уверенно утверждать, что озёра из первого и третьего следствия не испарятся, они вполне могут испариться по какой-то другой причине, которая может быть и вовсе не связана с огнём дракона.

— Ответ верный. Вопрос третий: кто в Хогвартсе и его окрестностях не является тем, кем его все считают, а действительно является тем, за кого он себя выдаёт?

Гермиона задумалась, перебирая в уме всех известных ей обитателей замка и его окрестностей. Ответ не находился, и вообще первая часть условия для неё логически никак не состыковывалась со второй. Если кто-то является тем, за кого он себя и выдаёт, то значит — все ошибаются, считая его кем-то другим. Но разве могут ошибаться все? А если допустить, что кто-то постоянно пьёт Оборотку с собственным волосом… но тогда он и есть и кажется самим собой… Некто притворяется тем, кем он и является на самом деле, но при этом все остальные ему не верят — так получается? Плохо он притворяется, что ли? Да и зачем ему тогда вообще притворяться?

Она молчала уже слишком долго, но решила, что ничем, собственно, не рискует. Зачем ей в самом-то деле допуск в непонятно какой архив, что за беда, если она туда не попадёт?

— Я знаю только того, кто соответствует первой части вашего вопроса. Это Гигантский кальмар из Чёрного озера. У кальмаров десять щупалец — два длинных и восемь коротких, а у нашего — только восемь щупалец одной длины и у него нет плавников. Он на самом деле не кальмар, а осьминог-мутант, хотя все считают и называют его кальмаром. Но при этом я не знаю, за кого он сам себя выдаёт, поскольку он, кажется, ни с кем не имеет общего языка общения.

— Ответ неверный. Но если допустить, что в первой части вопроса действительно дуаль, то есть наличествует еще один ответ, соответствующий тексту вопроса, то в целом вы ответили на два с половиной вопроса из трёх, и допуск вам может быть предоставлен, начиная с текущего момента, — клерк мельком взглянул на массивные наручные часы и записал время на бланке. — Вы имеете доступ в Архив с десяти часов двадцати семи минут утра сегодняшнего дня и пожизненно. Заодно вы автоматически получаете доступ на Кладбище волшебных палочек в Норфолке и в Библиотеку уничтоженных рукописей в Лавенхеме. Поставьте магическую подпись вот здесь и проходите.

Он, не глядя, направил свою палочку куда-то за спину, сделал ею нужные движения, и в стене напротив Гермионы появилась дверь, которая стала медленно открываться, и откуда-то оттуда пахнуло не то застоявшимся колодцем, не то чердачной прелью. Подойдя вплотную к проходу, Гермиона не удержалась и оглянулась, но ни стола, ни сидящего за этим столом человека в министерской мантии уже не было. Комната, из которой она выходила, была пуста, и это вызвало неприятное чувство неестественности происходящего, его ненужности и бессмысленности. Она уже не сомневалась, что и эта дверь, через которую она сейчас проходит куда-то дальше, исчезнет в тот момент, когда она повернётся к ней спиной.

Перед ней была уже четвёртая такая комната — небольшой каменный мешок без окон, но здесь вдоль стен стояли открытые стеллажи, на которых высились неаккуратные стопки каких-то бумаг или карточек. Запах, показавшийся вначале запахом болота, теперь казался запахом бумажной сырости и плесени, хотя на полках даже не было пыли, а пачки листов на них не казались ни древними, ни слежавшимися. Гермиона покрутила палочкой, сканируя комнату на предмет тёмной магии или скрытой опасности. Опасности не было никакой, а вот магический фон был сильным, очень сильным, и при этом магия тут была не то чтобы непонятной, но такой… сырой, неопределённой.

Она взяла в руки несколько бумажных листков с ближайшей полки, рассмотрела их и содрогнулась, догадавшись чем на самом деле были эти карточки. Это были тонкие листки колдографий, на каждой из которых находилось то или иное движущееся волшебное изображение, заключенное в раму зеркала Еиналеж. Этакие «снимки экрана», коллекция иллюзорных отражений, увиденных теми людьми, которым выпало заглянуть в волшебное зеркало, и таких «снимков» в этой комнате были сотни и сотни. Сколько же столетий существует это зеркало, кому оно принадлежало, где оно побывало, кто и зачем в него смотрелся, были ли это только волшебники, или с магглами оно работало так же?..

Получается, что это некий Архив, куда при желании можно получить доступ? Архив самых заветных человеческих желаний… Но она о таком никогда не слышала и нигде не встречала упоминания о чём-то похожем, что было уже очень странно: вряд ли бы она не знала о таком Архиве, если бы он действительно существовал. Вывод: его почти наверняка не существует, да и допуски куда бы то ни было оформляются по-другому… Тогда — где она сейчас находится и зачем она тут находится? Чувство нереальности происходящего снова охватило Гермиону, но усилием воли она отогнала это чувство, обозвав его непродуктивным, и решительно подошла к следующей полке.

Неужели где-то здесь, среди этих завалов, лежит и карточка, с которой машут Гарри рукой его молодые родители? А с другой смотрит Рон — староста школы с квиддичным кубком в руках. А на какой-то третьей — то, что увидел когда-то в Зеркале мальчик Северус, что-то такое, что повлияло на всю его жизнь. Наверное, многие из этих карточек — чей-то «момент истины», открытие самого главного в себе, для кого-то звёздный час, для кого-то точка невозврата, для кого-то — единственная возможность хоть глазами соприкоснуться с мечтой. А для счастливцев — просто удачная фотография. Интересно, а каков на свете процент этих самых счастливцев?

И Гермиона пошла вдоль стеллажей, вытягивая наугад карточки из разных стопок, сразу отметив про себя, что никакого хронологического порядка хранения тут не было, хотя хронологию она могла определить разве что по деталям одежды или обстановки. И вообще в этом, с позволения сказать, архиве не наблюдалось никакой системы организации данных — это были просто кучи и кучки кое-как сложенных в стопки снимков, часть из которых была просто небрежно рассыпана на полках. На многих колдографиях были группы приветственно машущих руками или обнимающих друг друга людей, очень много было пар разного возраста, и на каждом из таких снимков мужчина и женщина смотрели друг на друга с нежностью и любовью, часто их окружали дети, собаки, цветущие сады, домики, словно сошедшие с рождественской открытки… Много, слишком много было женщин с младенцами на руках, женщины эти были очень разными, а вот младенцы все как на подбор — розовые, гладкие, какие-то, на взгляд Гермионы, глянцевые, бутафорские… Встречались снимки с одинокими мужскими фигурами, и мужчины на них были какими-то подчеркнуто, а то и карикатурно маскулинными — с накаченными мышцами, широкими плечами, гордыми позами, орлиными взглядами… Были и изображения, напомнившие ей ячейку Лестрейнджей в банке Гринготтс — горы и горки золотых монет, кучи и кучки чего-то сверкающего и блестящего, какие-то необъятные сундуки с несомненными сокровищами внутри… Находились и изображения откровенных сексуальных сцен, но все они почему-то воспринимались ею как статичные картинки на тех дешевых порнографических карточках, которые иногда ходили по рукам в студенческих общежитиях. И Гермиона, рассматривая их, подумала, что, собственно говоря, она ведь никогда не наблюдала ничьей интимной близости со стороны, а потому не может судить о том, действительно ли настолько примитивны и неприглядны все эти отраженные Зеркалом сексуальные фантазии неизвестных ей людей.

Неожиданно она вытянула колдографию с пустым изображением — только рама Зеркала, а в ней какие-то фоновые тени и пустота. Что это? Случайный «холостой» кадр или… или что? Может ли существовать человек, который ни о чём не мечтает, ничего не хочет, ничего не желает? Даже если такое вообще возможно, то такой человек увидел бы просто своё обычное, ничем не приукрашенное, отражение. Или нет? Мерлин мой, чем же это может быть? Как там было где-то в учебнике ЗОТИ за третий курс: вампиры не отражаются в зеркалах потому, что в амальгаме зеркала есть серебро? Да нет, тут явно не в вампирах дело, тут другое. И Гермиона поёжилась, почувствовал острый укол внезапного понимания: так выглядит в Зеркале душевная болезнь, полная потеря себя, затмившее свет необъятное горе, отрицание своей сущности, истинная депрессия…

Бесконечные лица, лица, лица… она в конце концов даже перестала в них вглядываться, и просто перебирала карточки так, как если бы считала купюры, и смотрела только на изображенные на них предметы «вещного мира». На колдографиях были собаки и лошади, тропинки в летнем лесу и закаты над морем, яхты и гоночные мётлы, всевозможные мантии и шляпы, статуи и знамёна, огромные торты и огромные манускрипты, яркие игрушки и старинное оружие, винные погреба и заснеженные вершины, воздушные платья с кринолинами и военные мундиры разных эпох, заваленные едой столы и цветущие сады, величественные замки и разнокалиберные дома с зелёными лужайками, что-то орущая толпа на стадионе, выброшенные в едином приветствии сотни ладоней.., и когда Гермионе попалась карточка с изображением отрубленной головы в чьих-то руках, она наконец её с отвращением отбросила и с удивлением прислушалась.

То ли шорохи, то ли шуршание… Да нет, это же шёпоты — сплошные непрекращающиеся шептания многих и многих голосов, сливающийся в тихий равномерный шелестящий гул. Ощущение, что где-то тут рядом тихо-тихо поёт многоголосый хор.

Не так давно Энтони Голдштейн, её бывший сокурсник-рэйвенкловец, а ныне коллега по Отделу Тайн, рассказывал, что когда он курировал какое-то очередное исследование Арки Смерти, то безуспешно пытался декодировать те шумы, обрывки голосов из-за завесы, которые и слышал-то не любой приблизившийся к Арке, а только тот, кто мог видеть фестралов… Он даже стал записывать эти неразборчивые шумы на старый плёночный маггловский магнитофон, чтобы прослушивать на разных скоростях и менять параметры звука, и ему тогда пришла идея пустить запись наоборот, в обратной перемотке. И тогда эти голоса стали слышны всем, а не только тем, кто «видел смерть», и в шумах стали слышны и отдельные слова, и даже короткие фразы, причём на самых разных языках. Применение заклинания Полилингвы дало Энтони возможность расшифровать примерно тридцать процентов шумов, и почти все они оказались тихими восклицаниями удивления, ужаса или восторга.

Голдштейн вообще был увлечён Аркой, и даже занимаясь другими проектами, он часто вокруг неё крутился и строил непроверяемые гипотезы, одну краше другой. И щедро вываливал эти гипотезы не неё, Гермиону, потому что она была идеальным терпеливым слушателем. Вот его бы сейчас сюда с его древним магнитофоном и с его гипотезами…

Если предположить, что у Арки слышны голоса, ушедших в неё, то шёпот здесь — он чей, он откуда, или это она слышит голоса людей на колдографиях? Зеркало и Арка… что у них может быть общего? Да ничего у них общего, если не считать этого навязчивого неразборчивого тихого шума сотен людских голосов… И рамы, да — рамы, оправы условных экранов, условных дверей, "входов". А ведь обе эти рамы — совершенно одинаковой формы и, насколько она может судить, одного размера… То есть и Зеркало и Арка имеют одинаковое обрамление, а что такое обрамление? Замкнутый периметр, ограничивающий некое пространство, окаймление, ограждение. Стоп! Ведь есть и третий древнейший и таинственный магический артефакт, представляющий собой окаймлённое пространство входа — Омут памяти. Сколько существует Омутов памяти? Точное число ей неизвестно, но считается, что не более нескольких десятков, и все они созданы столетия назад, а современные артефакторы повторить их не могут, потому что утерян секрет содержимого этих Омутов — того серебристого, зеркального, похожего на жидкую ртуть, вещества, которым они наполнены. И снова — стоп! Похожая на текучее зеркало серебристо-серая субстанция, белёсая пелена, изменчивая гладь, колышащийся занавес, колеблющийся туман… Вот сейчас, вот сейчас поймается какая-то убегающая мысль… Нет! Промелькнула и скрылась… Думаем сначала.

Зеркало и Арка — тоже древние, непонятно когда, кем и для чего созданные, артефакты, а существуют они в единственном числе или где-то есть еще им подобные — неизвестно. Три вещи, которые невозможно воспроизвести и повторить на современном уровне магических наук. Арка — это смерть, неодолимая сила, которая из поединка с жизнью всегда выходит непреложным и единственным победителем. Зеркало — символическая реализация несбывшегося, воплощение заветного желания, но воплощение иллюзорное, отстраненное и обманчивое — вот оно перед тобой, но им невозможно действительно насладиться, им невозможно овладеть — показанная в зеркале еда не насытит голодного. Омут — возможность попасть в чужое прошлое, оставаясь при этом скрытым и невидимым. Да это же… Да это же прямые аналогии с тремя Дарами Смерти! И каждый из Даров тоже неповторим и тоже существует в единственном числе, хотя они и считаются умозрительными символами и метафорами из детской сказки — вот только Гарри их все три в руках держал, пользовался ими, и не Смерть же их когда-то в самом деле создала, а древние мастера-артефакторы. Всё это могущественные волшебные предметы, но они созданы людьми, они все — инструменты.

Но даже если исходить из того, все эти артефакты созданы с какими-то конкретными человеческими целями, в соответствии с человеческими представлениями о мире и человеческой логикой, то что это нам объясняет здесь и сейчас? Да ничего не объясняет и пока ничего не подсказывает, а вот потом надо будет обязательно поймать и додумать ту упущенную мысль, которая подразнилась где-то сбоку и удрала…

Сплошные невнятные шёпотки лезли в уши, шелестели настойчивым змеиным шипением, и Гермиона только теперь поймала себя на том, что испытывает смутную тревогу. Где она? Что происходит? Это Хогвартс с его вечными тайнами или это вообще какое-то другое место? И сколько на самом деле времени она так странно развлекается?

Она наколдовала Tempus, он тоже получился слабым, цифры были едва видны и расплывались, но время всё же можно было разобрать: 10.27АМ. Но этого не может быть! Ровно в девять утра Северус встретил её возле площадки для аппарации, ну пусть четверть часа занял путь до зеркала, не менее часа с небольшим заняла работа по проявлению и развёртке заклинаний. Это примерно то время, когда она закончила развёртку. Но уже после этого она здесь общалась с портретом Арианы и с министерским чиновником, причём на часах чиновника к концу их общения было то же самое время, почему она не обратила тогда на это внимания? А потом она еще довольно долго разглядывала здесь колдографии… Неужели на часах застыло именно то мгновение, когда исчезло Зеркало и началось всё это непонятное? Получается, время тут стоит? Где «тут»?

Она оказалась где-то здесь сразу после того как пыталась развернуть заклинание, которое лежало в основании системы устройства Зеркала Еиналеж, то есть в фокусе фрактала. Что она знает о фракталах? Чуть больше, чем ничего. Фрактал бесконечен, повторяет сам себя, в любой его частичке хранится информация о целом… Нет, в эту сторону сейчас идти не стоит, это тоже всё потом…

Гермиона облокотилась на ближайший стеллаж, закрыла ладонями уши, чтобы не слышать неотвязного шумового фона, и стала думать.

Если она в Хогвартсе, то волноваться не стоит, Северус её найдёт — он хозяин замка, замок его приведёт ко мне. Но если время стоит только здесь, а для всех остальных оно идёт вперёд, то как и когда меня вообще могут хватиться? Показывает Tempus личное время человека или время одно на всех? А вдруг оно остановилось для всего света, а идёт только у меня, поэтому «общие» часы этого не показывают? Навряд ли, но в парадоксах и вывертах времени никто толком не разбирается, оставим эту тему. Так, а если она не в Хогвартсе? Если это действительно была аппарация — то где я могу сейчас находиться? Да где угодно. В том числе и там, где времени нет совсем, где бесконечно длится одно-единственное «теперь». Связано ли как-то это место с Зеркалом? Вероятно связано, поскольку здесь эта странная коллекция колдографий. Портрет… А кто мог смотреться в Зеркало последним? Скорее всего, это был Дамблдор, который что-то об устройстве Зеркала знал, ведь сумел же он как-то так вложить в него философский камень, что тот потом прямо из Зеркала перекочевал в карман Гарри… Ближе всего к Зеркалу находился портрет его сестры, символ его вечной вины, поэтому вполне вероятно, что в Зеркале он мог видеть именно её. А кто тогда на обратной стороне портрета Арианы, кто тот молодой блондин со смутно знакомым лицом? Неужели Гриндевальд? Занятно…Тем более, что Северус когда-то на что-то такое намекал… Но при чём тут тогда колыбельная? Дамблдор что, слышал в зеркале колыбельную матери? Нет, категорически нет: во-первых, Зеркало не транслирует звуков, а во-вторых, его мать не могла петь ему колыбельную английских волшебников, потому что была магглорожденной американкой индейских кровей. Тем более, что даже если Дамблдор о Зеркале что-то такое и знал — у него уже не спросишь… Короче говоря, опять ничего не понятно. Кроме одного: отсюда надо выбираться самой. Предыдущие комнаты шли анфиладой, каждая новая дверь открывалась в стене напротив входа, значит скорее всего и в этой комнате будет так же…

Стену напротив входа загораживал один из стеллажей, и Гермиона попыталась его сдвинув, наколдовав Locomotor, но он получился настолько слабым, что ей пришлось пихать секцию руками, налегая всем телом и поминая Мордреда с Морганой. Наконец камни стены обнажились, и она встала напротив, наведя палочку на нужное место. Ни открывающий тайные ходы Dissendium, ни универсальная Alohomora, ни малоизвестный Aberto не сработали, но возможно просто потому, что магия в этом месте работала слабо. В её арсенале из подходящих оставалось ещё Cistem Aperio, но оно годилось скорее для срывания замков, чем для проявления и открывания скрытых проходов. Оставалось только сказать волшебные слова из маггловских детских сказок — «Сезам, откройся» или «Сим-сим, открой дверь»… Она, смеясь про себя, на всякий случай произнесла вслух и это, но и оно, естественно, не сработало.

Тогда она подошла к камням, за которыми, если следовать логике, должен был скрываться проход куда-то дальше, прислонилась к ним лбом и приложила к стене обе ладони, пытаясь что-нибудь уловить или почувствовать. Но очевидно сильный магических фон комнаты создавался исключительно сотнями колдографий, потому что магия самих камней ощущалась слабой, отраженной, Гермиона не чувствовала, что в этих камнях, в этой стене может скрываться хоть что-то, они были какими-то «пустыми», почти обычными камнями. Камни Хогвартса такими быть не могли.

Она так и осталась стоять, не меняя позы, только закусила губы, чтобы справиться с поднимающейся изнутри тревогой. А ведь так всё хорошо начиналось: почти разобралась с системой чар зеркала, а потом — такие симпатичные витражные стёклышки первой открывшейся двери, такая славная детская песенка… А сейчас — всё нарастающее беспокойство и, чего уж саму себя обманывать, несвойственная ей растерянность. Надо что-то делать, а что? Если она не в Хогвартсе, то как её найдёт Северус? То, что он найдёт, она не сомневалась ни секунды, но если время тут стоит, то вопрос надо ставить по-другому: когда он её найдёт, если она действительно оказалась вне времени? И этот шуршащий шум, этот ввинчивающийся в голову шёпот со всех сторон, от которого невозможно отвлечься, который превращает мозги в вату — он сведёт её с ума раньше, чем…

Гермиона убрала руки от стены, обернулась и в первый момент не поверила глазам, а потом растерянно присмотрелась: посреди комнаты стояли в ряд три наклонных столика, напоминающих музейные пюпитры, и на каждом из них…

На первом искрилось, сверкало, блестело, мерцало, переливалось — одним словом, нестерпимо сияло — массивное бриллиантовое колье. По тому как резали глаз исходящие от него пронзительные лучи, сомневаться в подлинности многочисленных крупных камней не приходилось.

На втором лежал меч Гриффиндора.

На третьем, еле помещаясь на пюпитре, лежал большой древний манускрипт из соединенных кожаной обложкой старинных свитков. Кожа была настолько старой, что где-то она растрескалась, где-то была вытерта почти до дырок, а кое-где её покрывал слой высохшей голубоватой плесени. Гермиона даже подумала, что тот противный запах, который она почувствовала, войдя в комнату, мог исходить именно от этой книги, если она с самого начала была спрятана где-то здесь.

Подойдя в первую очередь — кто б сомневался! — именно к книге, она с трудом разобрала странного начертания полустёртые буквы на переплёте и долго вчитывалась в название. «Истолкование превысших искусств колдовских для тех, коим оное уготовано, Слезером Слизерином писанное». Она с трудом приподняла обложку, оказавшуюся неожиданно тяжёлой, и уставилась в покрытый пятнами пергаментный свиток с выцветшими буквами непривычного вида, а сам пергамент был таким заскорузлым, словно это была просоленная морскими ветрами пиратская карта. Нет, она, конечно, понимала, что язык тысячелетнего манускрипта будет далёк от современного, но перед ней был какой-то компот из букв. Что-то почти понятно, что-то угадываемо, отдельные слова даже можно прочесть, но текст не давал возможности разделить его на фразы, на законченные мысли, даже на кусочки отдельных мыслей. Она перебирала пергаментные листы, вглядываясь в рукописную вязь, и её преследовало знакомое ощущение ускользающего смысла, обычно возникающее при решении головоломок, разгадке анаграмм: вот все буквы перед тобой, но сложить их во что-то осмысленное никак не получается… Гэльский? Но это не гэльский, не мэнский, не скотский — не так выглядят слова, не те начертания букв — это был какой-то псевдоанглийский. Хотя она же не специалист — вероятно, так и должно быть в древних манускриптах. Или она просто не из тех, «коим оное истолкование уготовано».

И кто б подсказал — что вообще нужно со всем этим делать? Если это какой-то квест, то, очевидно, предполагается, что она должна выбрать что-то одно из трёх, причём правильным выбором может быть только один, и если она сделает именно его, то сможет пройти дальше. Но её цель не идти дальше непонятно куда и зачем, её цель вернуться в нормальное время и в понятное место. И желательно, чтобы это место было поближе к Северусу…

Шёпот, этот лезущий в уши шуршащий шелест… от него уже буквально чешется внутри головы… Невнятное эхо множества далёких голосов, то ли пение, то ли молитва… Как бы от этого отключиться?

Если данный квест составлен специально для неё, то самым напрашивающимся выбором будет, конечно, книга, тем более — книга великого Основателя. Но она про такой труд Слизерина никогда не слыхала, и была уверена, что никаких упоминаний о нём не встречала. А вдруг это было написано уже после того, как Салазар покинул Хогвартс? Да, безусловно, если выбирать из предложенных ей трёх предметов, то самый напрашивающийся выбор — книга. Но совершенно непонятно, что ей предстоит делать дальше — а книга огромная, неудобная и, прости меня, Салазар, попахивает. Но если это действительно бесценное сокровище, она никогда себе не простит, если не возьмет. Вот только тащить это сокровище, которое она из-за размеров даже под мышку взять не сможет, придётся обеими руками. А если нужна будет палочка? Тем более, что это как-то очень похоже на подделку, нет, даже не на подделку — на стилизацию, на имитацию старинной книги.

Она снова кинула Tempus и убедилась, что он по-прежнему показывает те же цифры. Мерлиновы стринги, да что ж это такое? Быстрее думай, Гермиона, быстрее! Хотя зачем думать быстрее, если время всё равно стоит? Торопиться действительно незачем, ведь пока она здесь и сколько бы ни продлилось это «здесь» — она проживает один единственный момент своей жизни. Она заперта внутри него. Стоп! А что если момент — тот момент, в который она направила палочку и произнесла заклинание развёртки — и стал тем самым образующим элементом фрактала? Момент застыл, и теперь ей придётся бесконечно находиться в его отражениях? Если представить себе жизнь как сумму моментов этой самой жизни, то ведь действительно в любом, в каждом, из этих моментов отражена вся жизнь — всё прошлое и всё будущее. Любой момент жизни — есть следствие и результат всего прошлого и предопределение, предиспозиция, всего будущего… Значит каждый момент жизни — является её фракталом. Ой, нет, остановись! Об этом обязательно нужно будет подумать, надо будет почитать о фракталах, но потом, потом…

Так, а тут у нас меч Гриффиндора. Её, что ли, ждёт схватка с драконом? Тогда можно сдаваться заранее, ей меч точно не поможет, она ведь помнит, что мальчишки поднимали его с трудом, и даже крупному сильному Невиллу явно было не так-то легко им замахнуться. Куда уж ей. И, кстати, откуда здесь взяться настоящему мечу? Внутренний голос подсказывает, что меч ненастоящий — слишком уж надёжно защищена истинная реликвия, чтобы вот просто так оказаться неведомо где. Если меч подделка — то это косвенное подтверждение того, что и книга тоже только имитация… Два небольших густо-алых круглых рубина на концах изогнутой крестовины, широкий у основания клинок, скруглённое острие — всё именно так как она помнит. Но вдруг это просто образ меча Гриффиндора, извлечённый из её же памяти и спроецированный на этот столик?… Она задумчиво провела ладонью по рукояти, погладила пальцем самый крупный рубин-кабошон в навершии эфеса, полюбовалась игрой оттенков красного цвета на выпуклой поверхности камня, и повернулась к следующему пюпитру — к колье.

А вот колье настоящее, это говорят и глаза и интуиция. А что если и меч с книгой тоже настоящие, ведь чего только магия не вытворяет… Ведь портрет Арианы в одной из предыдущих комнат был настоящий… Думай, Гермиона. И почему ты решила, что надо выбрать что-то одно? Да хотя бы потому, что меч с книгой ей в любом случае далеко не утащить, разве что там прямо за дверью вход в кабинет Северуса или в библиотеку, но на это надежды почему-то мало. Итак, колье.

К украшениям и драгоценностям Гермиона относилась равнодушно. Она могла искренне восхищаться их красотой, но никогда не стремилась их иметь. Она иногда носила серьги, подаренные родителями на окончание Хогвартса, и так же иногда, только по торжественным случаям, надевала помолвочное кольцо с сапфиром («это чтоб ни вашим рубинам, ни нашим изумрудам»), которое, как признался потом Северус, он носил в потайном кармане почти год, прежде чем наконец-то с трудом убедил самого себя, что он её достоин. Постоянно она носила два кольца: обязательное кольцо сотрудника Отдела Тайн, скрытое чарами невидимости, и обручальное кольцо — узенький платиновый обруч гоблинской работы, на котором рунная вязь сливалась в тонкий узор. Эти кольца у них с Северусом были одинаковыми и зачарованными друг на друга, на них не было протеевых чар, но связь была такова, что сильная эмоция одного всегда явственно отзывалась в кольце другого, и каждый из них в любой момент мог дотронуться до кольца и ощутить нечто, похожее на еле ощутимую вибрацию, на лёгкое дыхание… Вот, кстати!

Она прикоснулась к кольцу, покрутила его на пальце, потёрла… нет, ничего не чувствуется, но здесь и вся её магия практически на нуле, она даже не ощущает привычного тепла, исходящего от палочки. Значит об этом тоже сейчас думать не надо, не надо, не надо… Она не будет сейчас об этом думать, сейчас у нас тут очередной дурацкий квест.

Примем как гипотезу, что все эти предметы символичны, и она должна взять в расчёт не предмет, а его значение. Если символика прямая, и если меч — это однозначный символ Гриффиндора, то книга тогда символ Рэйвенкло, а колье — блеск и престиж — получается символом Слизерина? Но где тогда четвёртый факультет, и уж слишком всё это в лоб, нет, это не годится. Если меч — сила, книга — мудрость, а колье — богатство… то что? А ничего. Такая символика годится только для детских сказок, это десятки раз повторённый в сказках сюжет, да и то в этом наборе ценностей явно чего-то не хватает. Недостаёт. Много чего недостаёт. И очень жаль тех людей, которые не понимают — чего же именно в этом списке недостаёт.

Взять колье? А что я с ним буду делать? От дракона откупаться в гипотетической с ним битве? Разве что когда-нибудь завещать его Эйлин, вот она явно из тех, кто будет любить и носить украшения. Просто сунуть колье в карман мантии и ждать, что произойдёт дальше? Но оно такое чужое и холодное, что даже притрагиваться к нему не хочется.

— Да не хочу я ничего из этого! — возмутилась Гермиона вслух.

И столики-пюпитры исчезли. А чуть в стороне от того места, где они только что стояли, медленно проявлялись очертания двери.

Но эта дверь выглядела не совсем дверью, а скорее дверцей дешевого фанерного шкафа, и когда она её распахнула, оказалось, что за ней действительно шкаф — пустой шкаф, в котором была единственная высоко расположенная полка, и тоже пустая.

Гермиона встала на цыпочки и, чуть не подпрыгивая, стала шарить рукой по дну пустой полки. Пальцы с трудом нашарили то, что на ощупь показалось ей игральной картой. И в тот момент, когда ей удалось это захватить и потянуть к себе, вокруг неё стали медленно таять и растворяться стеллажи и стены.

Она держала в руках билет на Хогвартс-экспресс.

Стены вокруг бесследно исчезли, она стояла на платформе 9 ¾, и сквозь утренний лондонский смог видела перед собой красный блестящий бок поезда. В неожиданно холодном воздухе белый пар Хогвартс-экспресса поднимался клубами и смешивался с туманом, еще более ухудшая видимость, но по количеству снующих вокруг фигур, тарахтению колёс тележек, детским возгласам, мяуканью котов, лязгу, писку, визгу и уханьям сов в клетках — Гермиона поняла, что находится здесь в первый осенний день года, и что до отправления поезда остаётся не более получаса. Она, поёжившись от неожиданно холодного воздуха, застегнула мантию, сделала несколько шагов вперёд и стала в растерянности оглядываться по сторонам, едва справляясь с накатывающей тревогой. Зачем она здесь? Если у неё в руках билет, то означает ли это, что ей надо сесть в поезд и ехать?

Она повернулась и почти столкнулась с проходящим мимо семейством, толкающим сразу две нагруженные тележки. Драко Малфой, увидев её, холодно кивнул и отвёл глаза, его жена Астория слегка раздвинула губы, обозначая вежливую улыбку, а их мальчик просто скользнул по ней неузнающим взглядом. Странно, очень странно. Ведь Драко примерно раз в полгода наведывался к ним домой, приходил в гости к крёстному, и они с Северусом или уединялись в подвальной лаборатории, где Северус хранил в потайном шкафу запасы виски и антипохмельного, или уходили вдвоём на пару часов в какое-то другое место, где, надо полагать, существовали аналогичные запасы. И Драко всегда был подчёркнуто вежлив и любезен с миссис Снейп, они всегда обменивались парой-тройкой ничего не значащих фраз, улыбались и расходились довольные друг другом. А с его женой они частенько пересекались на каких-нибудь детских праздниках, в которых участвовали их дети, и Астория Гермионе очень нравилась своим удивительным внутренним спокойствием и умением по-настоящему достойно держаться, излучая при этом искреннее тепло, при этом Гермиона была уверена, что и Астория относится к ней с интересом и расположением. А уж Скорпиус-то никак не мог не узнать в ней маму Эйлин, с которой еще и учился на одном факультете. Хотя… хотя надо признать, что прошедший мимо мальчик был явно младше того Скорпиуса, которого она видела в последний раз пару месяцев назад… ну да, во время Рождественских каникул. И мантия на нём сейчас была без факультетского герба, то есть он только ехал на первый курс. И да, сейчас конец февраля, так почему же она вдруг оказалась в первом сентября неизвестно какого года?

Тревога уже стала нервно покусывать изнутри. Она пошла по платформе, озираясь по сторонам, словно в ожидании какой-то подсказки, в поисках кого-то или чего-то, что как-то прояснило бы ситуацию. Через пару десятков шагов Гермиона сквозь мутный смог увидела группу взрослых и детей, стоящих у последнего вагона. Она еще не могла ясно разглядеть их лица, а сердце вдруг пропустило удар, её словно дёрнуло изнутри, и она резко остановилась.

Там стояла она сама, рядом с ней стоял Рон и нечётко видные в тумане фигурки двоих детей, а к ним только что подошли узнаваемые ею через любой туман Гарри и Джинни со своим трио и с двумя тележками, где на грудах чемоданов громоздились сверху большие клетки с совами.

Гермиона взялась за невидимое кольцо на большом пальце правой руки — многофункциональное кольцо сотрудника Отдела Тайн — и, повернув его заученным движением, надела личину. Сотрудников ОТ обычно так и называли — невыразимцами, поскольку работать за пределами Отдела им предписывалось только в таком неприметном и незапоминающемся облике. Лицо — как черновой набросок многих других лиц, без характерных признаков, без индивидуальных черт… Никто, за исключением самых близких, даже не знал, в каком именно отделе министерства она действительно работает — каждый невыразимец официально числился за одним из многочисленных министерских подразделений, и только они сами знали, кто на самом деле трудится рядом. В личине её невозможно было ни узнать ни запомнить: глазам и памяти просто не за что было зацепиться — неуловимость личины работала лучше любых Отводящих глаза чар. Вот и сейчас, в невыразимом облике, она решилась подойти поближе к себе самой и своим друзьям, и подошла настолько близко, что могла слышать голоса их всех, оставаясь для них при этом каким-то предметом обстановки вроде скамейки или стоящего чуть в стороне чемодана.

Разглядев двух детей, девочку постарше и мальчика помладше, она поняла всё. Но этого не могло быть, потому что никогда и ни в какой жизни она не могла бы стать женой Рона! Она? Женой кого? Рона Уизли? Это даже не смешно, это даже не грустно — это страшно.

Да, они когда-то поцеловались один раз, тогда в день Последней битвы, на фоне ажитации и зашкаливающего адреналина после уничтожения ими чаши-крестража. После этого он даже недолго имел на неё какие-то виды, будучи твёрдо уверенным, что им, истинным героем, невозможно не восхищаться, и что любая девушка почтёт за честь даже если он случайно на неё посмотрит, а не просто проявит толику внимания. Она жила тогда в Норе, деваться ей было некуда, и Молли радостно кудахтала вокруг них с Роном, называя её «своей девочкой». Но когда она сдала экзамены за седьмой курс и уехала учиться в магическую Сорбонну, он очень быстро забыл про свои на неё виды, и постепенно даже их детская дружба и привязанность друг к другу стали ослабевать. Гермиона тогда поняла, что они были связаны все эти годы через Гарри, они оба были ему близки, он, хоть и по-разному, но нуждался в них обоих, Гарри и остался им обоим другом, это правда. Но Рон…

Да, эмоциональный диапазон зубочистки. Да, отсутствие хоть каких-то интересов, кроме еды, шахмат и квиддича, а впоследствии интереса к носителям юбок. Да, и всякое другое в том же духе. Но даже не в этом дело, хотя хватило бы и этого.

Можно сказать, что Гермиона простила Рону то предательство, когда он бросил их с Гарри в то страшное время, когда оставил их одних в лесу, оставил их — одиноких, беспомощных и растерянных, обложенных со всех сторон… Дело даже не в том, что Рон потом вернулся и что всё закончилось хорошо. Дело в том, что если человек совершил предательство однажды — то его можно простить, да, но ему нельзя полностью доверять, а тем более — как можно выходить замуж и связывать свою и своих детей жизни с человеком, способным предать? Есть люди, которые не предадут никогда, в них просто не встроена такая опция, они не смогут предать просто потому, что не смогут и всё. Но «единожды совравший, кто тебе поверит?», тот, кто предал единожды, тот в принципе на это способен. Давать такому человеку шансы — это то же самое, что дать вторую пулю тому, кто первый раз в тебя стрелял, но случайно промахнулся. Простить можно, но полностью доверять — уже никогда.

Стоп! Но ведь Северус — тоже предатель, даже многие, молчащие теперь, раньше были готовы бросить это слово ему в лицо, хотя и не за то предательство, которое он действительно совершил. На самом деле Северус предал один раз — предал Тёмного Лорда, когда в отчаянии бросился за помощью к Дамблдору. И за это так дорого заплатил и так долго платил, что страшно даже думать, но ведь и своего Лорда он предал только потому, что перед ним встал выбор: предать Лорда или предать и не попытаться защитить Лили Поттер, свою Лили Эванс… Лорд просто вытер ноги об верность Северуса, и тем самым дал ему право выбрать другой путь и другую сторону. Можно ли считать ли это предательством? Да, наверное, можно, но это другое… Дамблдор, кстати, тоже своего слова не сдержал, котя плату за него взимал долго и исправно… А вернее и надёжнее человека, чем Северус, существовать не может.

Но разве дело только в этом? Она представила себе, что её касаются пальцы Рона, пальцы с широкими плоскими ногтями и рыжим пушком — представила, непроизвольно сморщила нос и мысленно содрогнулась. А ведь стоит только длинным тонким пальцам Северуса даже случайно дотронуться до неё — так у неё в месте прикосновения сразу начинает жечь, печь, гореть…

Нет, ни в каком страшном сне она не могла выйти замуж за Рона, и не только потому, что с пятого курса была тайно и безнадёжно влюблена в своего профессора зельеварения. Уж скорее она с отчаяния вышла бы за милого и уютного Невилла, который когда-то приехал к ней в Сорбонну, долго, запинаясь, рассказывал, что закончил высшую Пражскую школу гербологии и даже успешно сдал экзамен на мастерство в Гейдельберге, а потом, покраснев, предложил выйти за него замуж, достал даже коробочку с кольцом — огромным гриффиндорским рубином в золоте. Он говорил, что они с бабушкой вложили всё что имели в восстановление фамильных теплиц, что он открыл своё дело и уже успешно зарабатывает, а в будущем, когда он действительно создаст себе имя… и что он обещает ей… Собственно, так и произошло — его предприятие «Тревор» по производству растительных ингредиентов и рассады магических растений сейчас известно далеко за пределами Британии, да и Северус не только выбрал его поставщиком Хогвартса, но и для себя самого заказывает всё необходимое только у «мастера Лонгботтома». Человек, увлечённый своим делом, верный, тёплый, храбрый Невилл… Она ничего тогда не стала ему говорить, только поцеловала в щеку и погладила по голове, а он уже сам всё понял. Ему бы никогда ничего не пришлось объяснять, с ним бы было легко и надёжно, но она не могла, просто не могла…

Все те годы, в университете и после него, Гермионе было грустно и светло. Сразу после победы она два месяца работала добровольцем в больнице Святого Мунго, помогала ухаживать за ранеными и больными, но сделала она это исключительно для того, чтобы быть поближе к одному конкретному пациенту. Не хочется вспоминать как он каждый раз досадливо морщился при её появлении, а потом и вовсе выразил категорическое желание… категорическое нежелание… ну, короче, прогнал её прочь. И она молча повернулась и ушла, глотая слёзы, а в следующий раз увидела его только через несколько месяцев, когда экстерном сдавала экзамены за пропущенный седьмой курс. Он тогда поставил ей «превосходно», объяснив, что не хочет портить будущее любимице МакГонагалл, которой нужны высшие баллы по всем предметам. И не преминул добавить, что еще ни одна женщина в истории не стала выдающимся зельеваром, а потому он советовал бы ей выбрать иную стезю. Она, конечно, другую и выбрала, и все последующие годы видела его пару раз в год на каких-нибудь обязательных мероприятиях, устраиваемых министерством, где они вежливо кивали друг другу, если встречались глазами. Гермиона прекрасно понимала, что «у него лань, и он всегда», она была полностью поглощена учёбой, а потом работой, ни с кем не сходилась близко, со всеми была в добрых ни к чему не обязывающих приятельских отношениях, и вежливо уклонялась от проявляющих к ней интерес молодых людей. Никто из них не мог сравнится с ним по каким-то ей самой непонятным критериям, и каждый раз, думая о нём, она чувствовала, что её как будто обволакивает мягкий кокон чего-то тёплого, и внутри разливается удивительно светлая щемящая грусть. Эта грусть была настолько светлой, что из неё можно было создать Патронуса, и Гермиона откуда-то знала, что этот свет будет светить ей всю жизнь. Иногда даже казалось, что у неё внутри, где-то за грудиной, живёт шарик света — живой яркий комок солнечных зайчиков, которые стремятся разбежаться во все стороны, распирая грудь. Это они светились изнутри через её глаза, жаркими иголочками покалывали в кончиках пальцев, толкали куда-то вперёд, рвались выплеснуться вместе с её смехом. Но эти лучистые зайчики никогда и ни при каких условиях не должны были вырваться наружу, никто и никогда не должен был о них знать, они были только её. Даже родной Гарри ничего не подозревал, и переживал, что она никак не найдёт себе кого-нибудь по душе.

А потом на очередной встрече в министерстве она поймала какой-то особенный, застрявший на ней пристальный взгляд Снейпа, чуть расфокусированный, направленный как бы сквозь её лицо, и он как-то так беспокойно прокручивал при этом в пальцах свою палочку, что она решилась — и подошла к нему сама. И начался новый, довольно-таки длительный период в её жизни, в их жизнях, который можно было назвать как угодно, но только не спокойным. Он не верил себе, он никак не мог поверить ей… А её кидало на таких качелях, что если бы те же родители могли что-то разглядеть за её постоянной внешней собранностью и маской спокойствия, то наверняка отправили бы её к психиатру с подозрением на расстройство биполярного спектра…

…Северус, её Северус… Когда Гермиона в него влюбилась ей было шестнадцать, когда они наконец поженились — двадцать шесть. Сейчас ей было сорок, их дочери было тринадцать лет, и она до сих пор иногда смотрела на спящего рядом Северуса и не верила своим глазам.

Какой, к мантикоре его, Рон Уизли? Она что, под Imperius за него тут замуж выходила? И до сих пор, что ли, под ним живёт?

Она смотрела на ту Гермиону, но, поскольку никогда не наблюдала себя со стороны, не могла найти каких-то явных отличий. Вот только интересно, чем она здесь занимается, если на пальце нет кольца Отдела Тайн? И, допустим, эту мантию она бы не надела, и туфли могли бы быть поинтереснее, и помада могла бы быть другая, но так — вроде бы, она и она, ничего особенного. А вот Рон, по сравнению с тем, кого она видела уже давненько, где-то с год назад, был немного другим — у этого Рона явно намечались брюшко и залысинки, лицо было слегка одутловатым, как у любителей пива, и держался он как-то, на её взгляд, слишком самоуверенно, стоял, широко расставив ноги и говорил громче, чем следовало бы. Она прислушалась, что он говорит Гарри, и ахнула про себя. Рон применил Confundus к магглу, только благодаря этому получил водительские права и теперь еще и радостно рассказывает об этом? То есть для него маггл это не более чем какой-то там маггл, низшая каста, колдовство ему недоступно, а потому его запросто можно использовать в своих целях с помощью этого самого колдовства? И Гарри, который нисколько этим не удивлён и не возмущен, а слушает с доброй улыбкой… Это вообще Гарри?

Гермиона вгляделась в такое знакомое лицо, пытаясь уловить разницу. Но нет, разницы не было, почти не было, разве что глаза у этого Гарри были более усталые, но это несомненно был он, её Гарри. А вот Джинни… Почему у весёлой, яркой, быстрой на дела и на слова Джинни на лице такая неподвижная восковая маска, непроницаемому выражению которой позавидовал бы во времена оны и сам профессор Снейп? Почему они с Гарри стоят поодаль друг от друга, на дистанции двух незнакомых людей, случайно оказавшихся в одной группе? Они же за все это время слова друг другу не сказали, даже ни разу друг на друга не взглянули. Это они-то, которых Северус однажды, иронически кривя губы, в разговоре с ней назвал «двумя розочками на одной веточке». Они же разве что за ручки постоянно не держались, они же оба всегда ходили друг за дружкой как приклеенные: если один шел, допустим, на кухню, то и второй, не прерывая разговора, автоматически шёл следом и следом же возвращался…

Дети… нет, все трое юных Поттеров были такими же, какими она их знала, только на несколько лет моложе. Взъерошенный и всегда готовый сорваться с места Джеймс, озабоченный серьёзный Альбус, бойкая вертлявая Лили.

Наконец-то она решилась перевести взгляд на двух других рыжих детей, стоящих между нею — или это всё-таки не она? — и Роном. Очень славная парочка, у них были живые мордочки и ясные глаза, но это были абсолютно чужие дети. Гермиона подумала о дочери, и в груди запекло сильнее, отозвалось всегдашней неясной материнской тревогой, исчезающей полностью только в тот момент, когда ребёнок рядом и его можно коснуться руками. Она прислушалась к тому, что говорил сейчас дочери Рон, бесцеремонно указывая ей пальцем на обнаружившегося неподалёку Скорпиуса Малфоя:

— Ты должна одерживать над ним верх на каждом экзамене, Рози. Слава богу, умом ты пошла в маму, — услышала она и не поверила ушам. Зачем подстрекать ребёнка к соперничеству с кем-бы то ни было? А что он потом скажет девочке, если та не станет или не сможет «одерживать верх»? И в чём, собственно, виноват этот мальчик, которого девочка видит, наверное, впервые в жизни? За что она должна его «наказывать», почему она вообще должна как-то соперничать именно с ним?

— Рон, прошу тебя, — услышала она собственный полушутливый голос. — Дети ещё и в школу-то не пошли, а ты уже натравливаешь их друг на друга.

Гермиона заметила, что Драко тоже сказал что-то сыну, и тот, повернув голову, окинул внимательным взглядом группку рыжеволосых детей.

— Но ты всё-таки не дружи с ним очень-то, Рози, дедушка Уизли не простит тебе, если ты выйдешь замуж за чистокровку, — продолжал как ни в чём ни бывало Рон, а стоящая рядом с ним жена еще и улыбалась этому как милой шутке. И Гарри с Джинни спокойно стояли рядом. Мерлин мой, да неужели подобные шуточки у них тут в порядке вещей?

Стокгольмский синдром! — ахнула про себя Гермиона. — Да ведь мне, то есть этой здешней Гермионе, тут наверняка приходится жить внутри бесконечного стокгольмского синдрома, внутри чьей-то чужой жизни, к которой постоянно приходится себя приспосабливать, убеждать себя, что всё хорошо, что всё это нормально… Когда постоянно «обманываться рад», когда приходится искать оправдание чужим поступкам, чтобы как-то защитить собственное «я», чтобы убрать недовольство, тревогу и ощущение неправильности происходящего. Ведь даже сидя в тюрьме можно искать и находить нечто, что на общем фоне будет радовать и успокаивать. Если ударили — ничего страшного, ведь могли ударить и больнее, если собака укусила — значит сама её чем-то спровоцировала, если человек дурак и сволочь — значит не он, бедненький, в этом виноват, а условия его жизни и окружения… Страшно, да.

Но ещё страшней другое: получается, они все ничего не поняли, они не сделали никаких выводов из того, через что нам всем пришлось пройти. Столько боли, крови, жертв, а ничего не изменилось, всё осталось так же, как и было, и значит всё повторится по кругу, потому что если уж они, Золотое трио, ничему не научились, то что говорить о прочих. Там, где есть чистые и нечистые, где есть изначально виновные и априорно правые — там рано или поздно появится Тёмный Лорд, как бы он ни назывался. …Confundus на безответного маггла… чистокровки-нечистокровки… и все спокойно улыбаются… Как там в песне? «Поезд уйдёт, на перроне останутся те, кто могли изменить этот мир». Похоже, что поезд ушёл…

Она больше не хотела ни смотреть ни слушать, она отступила назад и снова просто побрела через толпу на платформе, то выхватывая глазом какие-то знакомые лица, то ловя обрывки чьих-то фраз.

«… сразу всё проверь и напиши, если что-то забыла, мы вышлем это тебе на следующий же день…»

«… и я тогда сам поговорю с профессором Лонгботтомом, вот увидишь…» Неужели Невилл работает в Хогвартсе? А как же «Тревор», как же его еще детская мечта работать в собственных теплицах? И что тогда с профессором Спраут?

«… давай быстрее, там Элджи уже занял нам целое купе в третьем вагоне…»

«… а это уже может разрешить только директор МакГонагалл, к декану обращаться смысла нет…» Что? Директор МакГонагалл?

Если она — директор Хогвартса, то кто и где тогда Северус? Сжимающая её всё это время тревога взметнулась к самому горлу. Она огляделась, заметила пару пожилых волшебников, которые прощально помахали руками кому-то в окне поезда, и уже развернулись, чтобы идти назад. Если они провожали внуков, то их дети наверняка должны были учиться в Хогвартсе примерно в одно время с ней, они не могут не знать это имя — и она, собравшись с духом, подошла к ним.

— Простите, вы не могли бы мне помочь? Я думаю, вы должны знать профессора Снейпа, Северуса Снейпа. Где бы я могла его увидеть?

— Простите, увидеть кого? — растерянно переспросил мужчина.

— Понимаете, — Гермиона сглотнула, — я очень много лет не была в Британии, меня просили узнать…

— Да, конечно-конечно. Могилу профессора Снейпа вы можете найти возле Хогвартса, она примерно посередине между общим Мемориалом и гробницей профессора Дамблдора. Это такая высокая чёрная стела, вы не ошибётесь. Вы знаете как туда добраться?

Дыхание закончилось. И жизнь, кажется, закончилась тоже. Она невидящим взглядом смотрела несколько секунд на пожилую пару, а потом молча отвернулась и куда-то пошла. Идти не было сил, буквально под ноги ей подвернулась скамейка, и она, наверное, на неё села. Нет, точно села, потому что про зачарованное обручальное кольцо она вспомнила тогда, когда уже на чём-то сидела.

Кольцо было совершенно холодным. Таким холодным, что она бы, наверное, и раньше почувствовала этот холодящий палец металл, если бы в этот первый сентябрьский день было не так сыро и промозгло, как обычно бывает только глубокой осенью. Кольцо было абсолютно мёртвым металлическим ободком. Северуса в этом мире не было. Мир вокруг был пустым, черным и немым, потому что в нём не было Северуса. А если не было Северуса — то не было и Эйлин, а сама она в этом бессмысленном мире зачем-то была…

— С вами всё в порядке, мэм? Вам нужна какая-то помощь с аппарацией?

Перед ней стоял один из дежуривших на станции авроров, и она даже хорошо знала его, потому что частенько заходила к Гарри в Аврорат, но его имя, как и он сам, не имели сейчас для неё никакого значения, а он узнать её под личиной не мог. Вокруг было пусто. Она, оказывается, и не заметила, что поезд уже ушёл, провожающие успели разойтись, и только ветерок лениво гонял по платформе какие-то обёртки от сладостей, совиные пёрышки, лопнувшие оболочки воздушных шариков и прочий мусор, всегда остающийся от людской толпы. Аврор в алой мантии терпеливо и с явной скукой смотрел на незнакомую и ничем не примечательную женщину, его напарник стоял чуть в стороне, и больше на платформе никого не было.

Её хватило на то, чтобы вежливо кивнуть аврору, встать и побрести к выходу. Прямо перед глазами оказались большие круглые станционные часы на столбе, показывающие пятнадцать минут двенадцатого. Она вынула палочку и, c трудом сконцентрировавшись на простейшем заклинании, вызвала Tempus. Перед глазами засветились всё те же цифры -10.27АМ, её время по-прежнему стояло, она находилась внутри всё того же единственного момента, выхода из которого для неё не существовало.

Всё тот же холодный туманный воздух и как будто дюжина дементоров где-то рядом…

Аппарировать ей было некуда и незачем, да и не вышла бы у неё сейчас никакая аппарация, поэтому Гермиона, засунув продрогшие руки в карманы мантии, просто прошла через стену на маггловскую девятую платформу вокзала Кингс-Кросс, и пошла вдоль неё неизвестно куда с опущенной головой, зачем-то стараясь обязательно переступать через швы серой бетонной плитки, которой эта платформа была вымощена. Бесконечный ряд одинаковых серых квадратов плитки всё не кончался и не кончался, уводил куда-то вперёд, и по обе стороны от него мерно плыли в такт её шагов ряды таких же бетонных квадратов, одинаковых, правильной формы, монотонных и нескончаемых. Ничего не имело никакого смысла, кроме этих квадратов, лишь бы только ни в коем случае не наступить на щель между ними, не наступить на шов! Серые плиты ложились и ложились под ноги, им не было конца, и ей вдруг всё стало безразлично и как-то совершенно свободно — впервые в жизни не надо было чего-то хотеть, о чём-то беспокоиться, о чём-то думать или что-то решать, достаточно было просто идти вперёд, мерно переступая ногами.

Гермиона подняла голову только тогда, когда ей показалось, что свет изменился, из дневного стал вечерним и еще более серым, чем лондонский смог. Но оказалось, что это она уже идёт не по наземной, а по подземной платформе, не имеющей ни начала ни конца, и цвета вокруг казались неживыми, серо-жёлтых оттенков сепии, словно на старой фотографии. Никаких туннелей для поездов видно не было. как не было и никаких надписей или указателей, а были только линии рельсов справа и слева, полукруглый грязноватый свод потолка, облицованные невзрачной плиткой стены да всё те же бетонные квадраты под ногами. В пределах видимости, но довольно далеко друг от друга, были расставлены скамейки, больше напоминающие садовые лавки. Вокруг не было ни души, и было очень тихо, но она теперь слышала свои шаги, и эти звуки собственных шагов болезненно вторгались в её спасительную внутреннюю пустоту. И она снова села, теперь уже на ближайшую здешнюю скамейку, всё так же бессмысленно глядя перед собой. Главное — не думать, главное — ни о чём не думать, иначе мысль соприкоснётся с той чёрной дырой, что у неё внутри, и тогда эта дыра взорвётся и что-то страшное из неё хлынет наружу.

…Видимо, какая-то часть Гермионы всё-таки не полностью утратила контакт с реальностью, и уже некоторое время упорно подсказывала ей, что она что-то пропустила. Еще находясь в своём коконе, она скорее не поняла, а почувствовала, что долго-долго сидела тут, в пустоте, а потом кто-то вроде бы медленно подошёл, сел с ней рядом и сидит там сейчас.

Она вынырнула из пустоты как бы в два этапа. Сначала — сюда: в кафельные стены и серый бетонный пол, а потом — в себя: сидящую на скамейке посреди бесконечной платформы, застрявшую в столь же бесконечном моменте ненужной жизни, в которой нет тех, ради кого стоило бы жить, и где даже её собственное место занято другой, чужой и непонятной, Гермионой.

Она провела руками по лицу, закрыла глаза, с трудом открыла их снова, и, не поднимая головы, покосилась в сторону сидящего. Стоптанные остроносые туфли, край длинной цыганского типа юбки, сложенные на коленях худые руки, унизанные всевозможными браслетами, цепочками, кольцами, брелками… Мерлиновы штаны, вот только Трелони ей сейчас не хватало!

Огромные стрекозиные глаза за круглыми очками смотрели на неё в упор, и внезапно недоумение в этих глазах сменилось потрясением:

— Мисс Грейнджер! Вы-то как могли оказаться здесь?

Гермиона с трудом сообразила, что уже много лет не слышала такого к себе обращения, да и вообще сейчас — в личине-то — её не смогли бы узнать даже собственные родители, не говоря уже о чокнутой предсказательнице. Она снова закрыла глаза, надеясь, что когда она их откроет, никого, кроме неё, на скамейке не окажется, что ей это просто привиделось и прислышалось. Но рядом снова прозвучал тот же голос:

— Мисс Грейнджер, что с вами, вам нехорошо?

— Как вы могли меня узнать? — глаза всё-таки пришлось открыть, и собственный голос слышался как будто со стороны.

— Я не сразу вас узнала, пришлось посмотреть третьим глазом, а от него ничего не скроешь.

— Слушайте, — раздраженно сказала Гермиона, — не морочьте мне голову! С таинственным видом вы будете рассказывать про свой третий глаз истеричным барышням, а мне не надо. И вообще — оставьте меня в покое, мне только ваших унылых завываний уличной гадалки сейчас не хватало.

— И вы почти правы, мисс Грейнджер, — в голосе Трелони прозвучала совершенно несвойственная ей усмешка. — Про уличную гадалку это вы в самую точку, и про истеричных барышень тоже. А вот про третий глаз — зря.

Гермиона усилием воли подняла голову и с удивлением посмотрела на сидящую рядом женщину, которая в этот момент сняла очки и взглянула на Гермиону взглядом немолодого и усталого человека, который с грустной улыбкой глядит на беспечно веселящегося ребёнка. Сивилла Трелони заправила за ухо прядь волос, засунула в карман нелепые стрекозиные очки, снова сложила руки на коленях и медленно, глядя перед собой, заговорила.

— Всё я, девочка, вижу. Всё вижу и про всё молчу. А что толку говорить, если правде никто не верит, если она никому не нужна? Еще прародительницу нашу Кассандру Троянскую высмеивали за её предвидения, никто и никогда ей не верил, хотя предсказания сбывались одно за другим. В собственной семье она безумной считалась, потешались они над ней, стыдились они её. Так и пошло… Другие Дары почитаются за благо, и только наш Дар — наказание и проклятие. Так он и называется — «проклятие Кассандры». Люди, которые не верят — издеваются и насмехаются над нами, люди, которые верят — считают нас виновными в том, что происходит, когда предсказание сбывается. У нас этот Дар уже столетиями по женской линии идёт, мальчики в семье или не рождаются или умирают младенцами, а девочки все с Даром, все порченные. Это только кажется, что люди хотят знать что же там дальше будет, это только кажется, что если знать наперёд, то можно что-то выправить, а чего-то избежать. Вот вы, например, хотели бы знать какое именно будущее ждёт ваших детей, а, мисс Грейнджер? Ох, простите, не мисс Грейнджер, а миссис Уизли.

Гермиону передёрнуло от такого обращения, да и отвечать на такой вопрос ей совершенно не хотелось. Несколько минут они обе так и сидели молча, и каждая словно вглядывалась во что-то невидимое перед собой.

— Прабабка моя, — снова заговорила Трелони, мерно кивая головой в такт своим словам, — непуганая была, в спокойное время жила, пророчествовала там помаленьку в основном про погоду да про урожаи. Если что хорошее видела — говорила, про плохое да страшное — осторожничала, молчала, а если пытались ей вопрос задать — не отвечала, отговаривалась тем, что видениями своими не управляет, и просто по желанию ничего увидеть не может. Хорошую жизнь прожила — чем могла людям помогала, всегда готова была и руку и плечо подставить, добрая была и мудрая. Уважали её, провидицей называли, хотя и побаивались, конечно, немного, но уважительно так побаивались... Да если б она не молчала о том, что действительно видела и знала наперёд — так её бы, наверно, те же самые добрые соседи на костре сожгли, хотя времена уже не те, конечно, были… А вот дочь её, бабка моя, светлая ей память, перед Первой Мировой, в четырнадцатом-то году, такое страшное что-то наперёд увидела, что испугалась, и бежали они с дедом моим из континентальной Европы, поселились в крошечной затерянной ирландской деревне, там всю жизнь как простые магглы и прожили. Дар свой она не тревожила, усыпила его в себе, даже от палочки волшебной отказалась. Деда предупредила, что выживет у них только пятый ребёнок, а перед тем четверых похоронить придётся. Вот моя мать пятой и родилась, в той деревеньке она и выросла. У меня всюду указано, что я полукровка, дочь магглы и волшебника, а на самом деле Дар у матери моей был очень сильный, просто бабушка её так воспитала, что надо его прятать, скрывать. И правильно сделала, потому что в тридцатых годах Гриндевальд много усилий приложил, чтобы нашу семью разыскать, очень ему нужны были истинные провидцы, он-то как раз знал про наш наследственный Дар, от которого нельзя ни избавиться ни спрятаться. Но мать моя не захотела Дар совсем хоронить, она другую дорогу выбрала: среди магглов выросла, среди магглов же и выставляла себя как гадалку и ясновидящую, каких всегда и всюду полно. И так вот всю жизнь шатёр на ярмарках раскидывала, браслетами звенела, карты раскладывала, на кофейную гущу дула да в стеклянные шары смотрелась. Самое надёжное место, чтобы и Дар не светить, и при деле быть, и не душить, как бабка душила, в себе собственную суть. Среди всех этих предсказательниц-ворожей затеряться легко, это как дерево в лесу спрятать, и никто не найдёт, и никто счетов никаких не выставит. Шарлатанам и мошенникам всегда веры больше, для них всегда и везде клиенты готовы, а если еще и обставить это всё потеатральней, да денег брать побольше… Вокруг ведь толпы людей с комплексами и страхами, которые готовы поверить во что угодно и в кого угодно, только не в себя самого.

— И вы поэтому так прекрасно этим пользуетесь, — не смогла не вставить Гермиона.

— А ты меня не суди. Я матери своей всегда стеснялась, больше к бабке льнула, но и хоронить себя среди магглов мне не хотелось, мне, глупой, хотелось в волшебный мир, раз уж он мой по праву. Вот и вылезла из глухой травы да из ирландских болот на свою голову, попала в Книгу доступа Хогвартса, получила письмо и горда была невероятно. Бабка меня отпускать не желала, да куда уж денешься, если письмо пришло. Я-то быстро поняла, что Дар мой на самом-то деле нигде не нужен, но отступать было некуда, доучилась, хотя тяжело мне учёба давалась: и магической силы во мне немного, и способностей особых ни к чему не было. А то, что я действительно вижу, помимо воли вижу — так того лучше не видеть, о том молчать надо, добра от этого никакого не выйдет ни для кого. Несколько лет после Хогвартса промыкалась то тут то там среди волшебников, домой к родителям возвращаться не хотелось, да кроме того дома и деться-то, как оказалось, некуда было. А тут Волдеморт стал силы набирать, и дошёл до меня слух, что заинтересован он в истинных провидцах, носителях Дара, и что про меня он слышал, что есть, мол, такая, из той самой семьи. Любая власть в нас на самом-то деле заинтересована — если есть предсказание, то оно как бы снимает ответственность за решения, за выбор того или иного пути. А если что-то не так пойдёт или не туда выйдет — тут же под рукой и виноватый имеется. Проклятый Дар, проклятый! Вот тогда-то я и поняла, насколько бабка моя права была во всём. Испугалась я сильно, поняла, что отсидеться или спрятаться не удастся. Вот и решилась Дамблдора о помощи просить, кого ж еще. А дальше, сама знаешь, что и как из этого вышло, только я ведь и не помню вообще того пророчества проклятого. И чем больше думаю, тем чаще мне кажется, что и вовсе не было тогда никакого пророчества — может, это так Дамблдор меня использовал, чтобы обманку для Волдеморта состряпать, на наживку его поймать, отвлечь на другое, чтобы время выиграть… Но так Дамблдор в результате мою просьбу и выполнил — спрятал меня в Хогвартсе и, как оказалось, на веки вечные. Сорок лет… Хорошо спрятал... Но предупредил: если хочешь в безопасности жить — никто не должен догадываться об истинном Даре, иначе ты постоянно будешь целью и мишенью для тёмных сил и любых манипуляторов, имеющих власть и силу. А преподавать Прорицания можно и без всякого там Дара, всё равно ему не научишь и его не передашь. Вот и пришлось мне вспомнить все мамины фокусы и хитрости, а то, можно подумать, среди волшебников меньше наивных и доверчивых, чем среди магглов. Вы вот, миссис Уизли, человек с аналитическим складом ума, так вы и бросили ходить ко мне на уроки, и не вы одна такая, но студентов у меня всегда хватало — хоть доверчивых и недалёких, хоть лентяев, как ваши дружки. А Дара, конечно, ни у кого из студентов никогда не было, откуда ему взяться, если это фамильное проклятие. Разве что иногда были ученики со способностями к бытовому предвидению — это те, у которых интуиция развитая, наблюдательность острая, склонность к эмпатии повышенная. Но даже вы, умненькая мисс Грейнджер, никогда не задумывались о том, что любое ваше заклинание, да и вообще любое действие человеческое — это всего лишь краткосрочное предсказание. Даже когда вы говорите «завтра после полудня я пойду в библиотеку, а оттуда вечером вернусь домой» — вы ведь себе это предсказываете, рисуете наперёд. А сбывается оно именно потому, что вы уверены в том, что оно сбудется, и совершаете все необходимые для этого манипуляции. Все наши действия и все наши движения по линии жизни подчиняются законам исполнения или неисполнения нами же предсказанных событий. И все люди, и маги и магглы, так или иначе взрослея, усваивают эти законы, для этого никакая магия и никакой особый Дар не нужен.

— Но зачем же вы всем направо и налево предсказывали смерть и какие-то там страшные муки? В этом-то какой смысл?

— Как вы не понимаете! Если регулярно и, как вы говорите, направо и налево, предсказывать смерть, то мне уж точно верить перестанут и никто всерьёз воспринимать не будет, и никого я при этом не напугаю. В свою скорую смерть вообще поверить трудно, тем более детям, вот они и отбрасывают эту мысль куда подальше. А мне того и надо, лучше казаться сумасшедшей шарлатанкой, чем быть мишенью для настоящих сумасшедших. И пришлось очень глубоко войти в эту роль, поскольку тот же Дамблдор не один раз пытался использовать меня с целью «посмотреть» кого-то. Отказать я ему не могла, потому пришлось и там завывать да заламывать руки, вещая отрешенным голосом всякую заведомую чушь. Уж простите, что так много здесь и сейчас говорю, миссис Уизли, но я сорок лет молчала — молчала о том, что действительно видела и наперёд знала. И уже, даже если бы и хотела, никого бы не смогла ни о чём предупредить, потому что мне наверняка бы никто не поверил. А если бы и поверили, то ни к чему хорошему это всё равно не привело бы. Если вы поверили предсказанию и считаете, что знаете будущее — то любое ваше действие уже предвзято, уже обусловлено или направлено этим знанием. Вы не свободны, вы скованы этой предвзятостью, вы вольно или невольно выбираете то, что продиктовано ею. Именно поэтому многие предсказания после того как в них поверили — становятся самосбывающимися: люди сами подгоняют события под то, чего это предсказание требует. И чем сильнее они верят — тем точнее оно сбывается. Поверить — это уже повернуть лицо именно в эту сторону, ясно представить и мысленно прожить тот или иной кусок жизни, материализовать его внутри себя. Проложить перед собой именно эту дорогу и себя самого по ней направить. А вот если вы услышали предсказание, но не поверили ему — то вы точно так же несвободны, потому что этим неверием неосознанно закрыли для себя один из вероятных вариантов будущего, отбросили его возможность, повернулись к нему спиной и тоже тем самым сузили свою свободу решений и действий. Никому, никому не нужен этот проклятый Дар, никому и никогда он не принёс добра. Предсказание — это знание, которое приходит слишком рано, а ценность этого знания становится явной слишком поздно. Это вредное знание, ограничивающее свободу воли и свободу выбора.

Гермиона молчала, опустив голову и разглядывая бетонный пол и носки собственных туфель.

Да-а уж… Как там звучал вопрос? «Кто в Хогвартсе и его окрестностях не является тем, кем его все считают, а действительно является тем, за кого он себя выдаёт?» … Рассеянная дурковатая затворница, которую никто не принимает всерьёз, над которой все подсмеиваются, и которая самоуверенно вещает направо и налево всякую чушь, карикатурно выпячивая и пародируя этим свой истинный дар. И эти толстенные стёкла нелепых очков, которые, оказывается, так удачно скрывали и искажали цепкий внимательный взгляд…

— Так а зачем вы мне это всё говорите здесь и сейчас?

— Не зачем, а почему. Потому что всё это уже наконец-то закончилось, и я здесь. Я, миссис Уизли, упала с лестницы, ведущей ко мне в башню, и в настоящее время лежу там внизу со сломанной шеей. Думаю, что сегодня все в замке настолько заняты, что меня хватятся только к вечеру или вообще после ужина. А впрочем, меня уже и это, к счастью, не волнует.

Гермиона с ужасом посмотрела на неё:

— Вы хотите сказать…

— И хочу и говорю: моя никчемная жизнь закончена. Я тут потому, что жду того поезда, который должен за мной прийти и увезти меня куда-то дальше. Слава Мерлину, у меня не было детей, и на мне наконец-то прервалось это никому на свете не нужное проклятие Дара предвидения.

Мерлин мой! Значит это место, где она находится — призрачный вокзал Кингс-Кросс. То место, где был Гарри, где он встретился с Дамблдором после своей смерти. Или не смерти? Она что, умерла там возле Зеркала, и всё, что было потом — это только посмертные видения? Гарри говорил, что оказался тогда в каком-то огромном пустом светлом зале со стеклянным куполом, а здесь сплошной бесконечный туннель, хотя — какая разница? Гарри смог вернуться, он ушёл оттуда после разговора с Дамблдором. А как он ушёл, что он для этого сделал? Но, кажется, именно о способе ухода Гарри ничего не говорил — просто перепрыгнул через это в своём рассказе: вот он еще на вокзале, а вот уже снова лежит на земле в лесу.

Что ж, как говорится, умерла — так умерла. В том пустом и холодном чужом мире, в котором она оказалась, это не худший из выходов. Его надо просто принять, и, судя по её нынешнему состоянию, это не станет проблемой…

— То, что я здесь, рядом с вами — означает ли это, что я тоже умерла?

— Не знаю, миссис Уизли. Что мы вообще можем знать об этом месте? Хотя я вижу в вашем кармане палочку, а мёртвым палочка вроде бы не положена, да и не нужна она здесь. Я не имею представления о том как и почему вы здесь оказались, но помнится мне, что в своё время видела предначертанную вам долгую жизнь. Я помимо своей воли это сразу вижу у каждого, увидела это когда-то и у вас. Только вот кому на самом деле нужно такое знание?

— У каждого? Если это действительно так, то скажите мне: а что вы видели у Северуса Снейпа?

— Какой он тебе Северус, он для всех был «профессор Снейп», даже для тех, кто позволял себе называть его по имени! А что видела, так такого, девочка, лучше не видеть. В нём ведь как огонь полыхал, жаркий, жадный, а если чуть дальше заглянуть — так там одни головешки задутые да чёрная пустота. Раннюю смерть видела, страшную, как оно и случилось, да что говорить, сама ведь знаешь.

«Не знаю!» — хотелось крикнуть Гермионе, но она изо всех сил прикусила костяшки пальцев. Руки подрагивали и в глазах впервые появились слёзы. «Такая высокая чёрная стела, вы не ошибётесь», — сказал тот мужчина на платформе. Если его могила между Мемориалом и гробницей Дамблдора, то, скорее всего, в этом мире он погиб в Последней битве. Неужели потому, что не выжил после укуса Нагайны? Северус редко вспоминал эту свою, как он её иронически называл, «недосмерть», но вспоминал всегда с кривой усмешкой, и говорил, что погибший от яда алхимик — это оксюморон. Но надо ли ей вообще знать, что именно произошло с ним здесь, если это уже давно произошло, а изменить всё равно ничего нельзя?

В ушах задрожал воздух, и это дрожание стало перерастать во все усиливающийся вибрирующий гул, означавший приближение поезда. По тусклой плитке стен взметнулся свет фар, состав из локомотива и нескольких вагонов мягко приблизился к ним и остановился. Створки дверей ближайшего к их скамейке вагона с легким шипением разъехались и внутри него медленно разгорелся свет, идущий не от светильников, а как бы из самих стен — яркий, чистый, исходящий одновременно со всех сторон и не дающий теней. Сам вагон казался абсолютно пустым старым вагоном обычного пригородного поезда, с потертыми сидениями, слегка запыленными окнами и предупреждающими надписями над дверями, но необычный свет за распахнутыми створками манил, затягивал, звал и, казалось, просто терпеливо ждал, как терпеливо и молча ждёт человек чего-то необходимого и обещанного.

Несколько мгновений они обе, замерев, смотрели в это зовущее пятно света за призывно распахнутой дверью, и наконец Трелони неуверенно встала, резко выдохнула и, даже не взглянув на Гермиону, тремя быстрыми шагами вошла в вагон. Двери за ней тут же закрылись, свет в окнах исчез, поезд тронулся с места и стук рельсов постепенно перешел в далёкий застревающий в ушах гул.

Гермиона проводила глазами поезд и застыла, всё еще глядя в сторону ушедшего состава. Вот так всё просто, быстро и буднично? Но если это происходит так заурядно и обыкновенно, если человек просто уезжает куда-то в скучном обшарпанном вагоне, то наверняка там дальше должно быть что-то еще, что-то совсем новое, что-то такое, чего раньше, при жизни, и быть не могло. Ведь говорил же когда-то Дамблдор, что смерть — это всего лишь очередное приключение. Новый опыт, новое понимание, новое испытание… Может быть, надо было войти в этот вагон вслед за Трелони? Почему она не зашла, ведь это в любом случае означало бы выход из того застывшего момента времени, в котором она завязла, и пусть этот поезд увез бы её куда-то туда, за Грань. Ведь там она могла бы найти Северуса, а если бы его там не оказалось — она бы его ждала, ждала столько, сколько потребуется. А потом они вдвоём стали бы ждать Эйлин, чтобы снова быть вместе…

Минуты уходили, и она теперь уже вообще ни о чем не думала и ничего не чувствовала, как будто её сознание отключило эти функции за ненадобностью. Или чтобы не сгорели предохранители… Только в ладонях что-то покалывало, заставляя всё время тереть их одну об другую, а изнутри что-то мелко тряслось словно от холода. Она смотрела на свои руки, и не узнавала их. А ведь что человек видит чаще всего в жизни? Именно что собственные руки, так почему они кажутся сейчас такими чужими? Любая попытка напрячь тело или разум словно проваливалась в вату, во внутреннюю пустоту. Невозможно сделать что-либо если паришь в пустоте, в которой ни одно действие не имеет смысла. Не имеют смысла ни тревога, ни боль, ни вообще жизнь — для них в этой пустоте просто нет опоры. Значит нужно найти то, что хотя бы на миг даст опору, станет точкой отсчета, привяжет к реальности и сможет стать основой хоть для какого-то шага. Да, нужно найти какую-то абсолютную, неизменную точку опоры, какой-то главный смысл. Но для неё, Гермионы, главный смысл — это Северус, именно он привязывает её к необходимости что-то делать, что-то решать, куда-то двигаться, да просто к возможности думать, дышать, жить, быть собой… Северус, которого в этом мире нет уже очень много лет… Эйлин? Но откуда тут возьмётся Эйлин, если в этом мире нет Северуса? Если она должна жить дальше — то куда девать, к чему приложить душевные силы, которые раньше тратились на любимых людей, возвращаясь с лихвой от них же?

Эйлин. Северус. Их имена пронзили лезвием боли, режущей изнутри, не дающей вздохнуть. Так может быть, эта боль — та самая точка отсчёта, за которую нужно схватиться? Может быть, боль — это правильно? Это то единственное правильное, что у неё осталось, то единственное, что является настоящим. А всё то, что у неё есть кроме боли, — всё то, что происходит вокруг неё, — это ненастоящее. Это сон, ложная реальность, кривое отражение, бред, галлюцинация.

Это всё ненастоящее…

Это всё ненастоящее…

Это всё ненастоящее…

Как же больно…

Надо что-то делать…

И она вскочила и побежала, даже не заметив, в какую сторону её понесло — назад или вперёд, тем более что уже и не помнила с какой стороны пришла, и не знала куда и зачем вообще бежит.

Гермиона никогда не любила и не умела бегать, и уже через несколько минут дыхание сорвалось, сердце заколотилось и перед глазами поплыли черные точки, но остановиться она уже не могла — тревога и боль гнали дальше, и так она бежала до тех пор, пока не заныло в левом боку, а лёгкие не зажгло огнём. Задохнувшись, она сбавила темп, прищурила глаза, чтобы не видеть вокруг бесконечных стен и текущих по обеим сторонам рельсовых полос, и снова рванулась вперёд летящими срывающимися шагами, и неизвестно сколько еще продолжалось бы это непрерывное и изматывающее движение, если бы сквозь пульсирующий в такт бегу шум в ушах ей не показалось, что топот её собственных шагов двукратным эхом отражается от стен бескрайнего туннеля, раздваиваясь и превращаясь в далёкий перестук шагов чужих.

Даже распахнув глаза, она — из-за пелены застывших в них слёз — смогла рассмотреть впереди только какой-то белёсый туман — как будто колышущуюся завесу из расползающихся дымных завитков, в середине которой эти завитки дымились и сгущались, уплотнялись и сбивались в сгусток — в непрозрачную точку, которая росла, стремительно приближаясь к рвущейся навстречу Гермионе. И Гермиона снова не смогла остановиться, хотя ясно поняла, что ей навстречу летит нечто угрожающее, опасное, агрессивное, стремящееся её уничтожить… Нет — это не «что-то», а «кто-то», и не летит, а бежит, приближаясь так быстро, что вот уже видны размытые серой дымкой контуры тела, и вот уже видно лицо — незнакомое женское лицо, перекошенное ужасом и страхом. Колышется серая завеса, но вот уже впереди чужая рука, в которой угадывается палочка, взлетает в специфическом замахе…

Гермиона угадала заклинание по первому же жесту, и её собственная вцепившаяся в палочку рука успела завершить движение на мгновение раньше:

— Stupefy Maxima!

…Красная вспышка. Падение вперёд. Грохот разбитого стекла и мгновенно заглушивший его пронзительный вопль сирены. И единственная мысль перед погружением в обжигающую темноту: «Это же… Я же так и не сняла личину!»

Еще не полностью прийдя в себя, она в первый момент приняла оглушительный вой сирены за крик банши, но потом ощутила во всём теле боль от резкого падения — и решила, что, скорее всего, всё-таки жива, открыла глаза, приподнялась на локте и огляделась.

Вокруг нее в хорошо знакомой комнате-чаше на двадцать футов ввысь расходятся амфитеатром ступени-скамьи, а сама она лежит внизу, в самом центре, на каменном постаменте, вывалившись на него, надо понимать, из Арки Смерти. А сигнальные чары ревут именно потому, что тело при падении пробило изнутри защитный контур, которым, как колпаком, накрыта Арка.

Всего в нескольких дюймах от её ног плывёт-колышется полупрозрачный занавес из струящейся мглы, лоскутков дыма, завитков сизого пара, клочьев тумана. Завеса движется, меняется, колеблется, течёт, завораживает, ртутно отливает так, что и не поймешь даже — белого она цвета или черного, сплошная она или рванная… Арка Смерти — древние врата, из века век открывающиеся только в одну сторону. И тем не менее, она, Гермиона, умудрилась сейчас выйти — ну хорошо, хорошо, не выйти, а выпасть носом вниз — через эту дверь, работающую только и исключительно на вход… А пришла она — с той, другой, стороны… И треск разбитого стекла… Так вот же, вот она — та самая мысль, которую она недодумала и потеряла там, в Архиве!

Сирена оборвалась, двери комнаты распахнулись, и к ней по проходам между скамьями уже бежали люди в серых мантиях невыразимцев, что-то крича и на бегу вскидывая палочки. Гермиона вскочила, спрыгнула с постамента и сама бросилась навстречу одному из них:

— Энтони! Я, кажется, знаю, что такое Арка! Представь себе, что два зеркала повёрнуты зеркальными сторонами друг к другу, а то, что мы считаем входом в Арку — на самом деле её задняя часть, изнанка, односторонне проницаемая амальгама. А настоящая передняя часть…

Но это уже совсем другая история:)