Южное солнце (джен)

Сначала Колин услышал голоса, раздававшиеся откуда-то... Наверное, Колин даже не сумел бы сказать — откуда шли эти звуки. Справа ли, слева ли, сверху ли... Возможно, голоса слышались сразу отовсюду?.. Они долетали словно из-за толщи тёмной воды, в которой он, Колин Озгон, тонул.

Голосов было три. Чей-то взволнованный и почти что родной, чьи слова перемежались с похлопываниями по щекам, которые Колин чувствовал, но на которые не мог ответить, чей-то насмешливый и надменный, и чуточку неприятный, которому первый голос отвечал не всегда любезно, чей-то звонкий и резкий, выплёвывающий слово за словом, фразу за фразой, будто пуская стрелу за стрелой, но начинавший говорить реже, чем другие два голоса...

Сначала Колин даже не различал, что именно эти три голоса говорили. Он просто слышал звуки, некоторые из которых казались ему знакомыми, и судорожно за них цеплялся, не желая больше оставаться под тёмной водой в одиночестве. И, в конце концов, почувствовал — остался лишь миг, прежде чем он, наконец, вынырнет из своего сна.

Колин не знал, сколько времени пробыл без сознания, но чувствовал, что там, где он сейчас лежал, было куда прохладнее, чем в саду у Марка. Открыть глаза у Колина почему-то не получалось. Веки казались тяжёлыми, и в голове всё ещё плыло, гудело, да и сама голова болела так, как, казалось, не болела никогда прежде. И всё же, голоса с каждым мгновением — Колин не знал точно, сколько длилось каждое из этих мгновений — становились всё различимее, всё чётче, и в одно из мгновений Колин сумел разобрать и слова, и осознать, что один из голосов, тот, взволнованный, принадлежал архиепископу, и почувствовать, что тёплая ладонь архиепископа лежала на его, Колина, плече.

— Да очнётся ваш... подопечный, Джуллиано! Хватит вам так убиваться из-за какого-то пустяка! — равнодушно отметил насмешливый голос, а потом послышался смешок. — Подумать только — свалился без чувств, словно барышня, и заставил нас всех побегать!..

Это были первые слова, которые Колин сумел разобрать после обморока. И последние звуки перед тем, как он всё же сумел открыть глаза, окончательно вырвавшись из тёмных волн тяжёлого сна.

В первое мгновенье Колину показалось, будто в комнате, где он лежал сейчас на широкой тахте, было слишком светло, несмотря на зашторенные окна. И прошло некоторое время, прежде чем удалось понять, что на самом деле просторная комната была погружена в полумрак. А ещё чуть-чуть позже Колин осознал, что на нём, кажется, из одежды остались лишь штаны, чулки и смоченная кем-то в воде рубашка. На лбу лежало полотенце — тоже приятно мокрое. И унизанная перстнями ладонь архиепископа, смотревшего сейчас, должно быть, на обладателя насмешливого и надменного голоса, а не на своего слугу, действительно, покоилась на правом плече Колина.

— Он неймаррец и северянин, — возразил архиепископ, и в голосе его послышались раздражение и словно бы вина. — И мне следовало сразу догадаться, что тащить его сюда в такую жару было плохой идеей!..

Архиепископ чуть подался вперёд, отпустив плечо Колина, и последнему удалось увидеть край одежд и лицо обладателя насмешливого голоса — им оказался один из тех молодых мужчин, которого он видел за столом. Тот самый, что носил роскошный красный с золотой вышивкой костюм, почти свысока, не имея никакого почтения к возрасту, беседовал с пожилыми мужчинами, которых Колин сегодня — сегодня же? — видел в саду за столом, и неспешно, словно смакуя каждый сделанный глоток, пил вино из золотого с драгоценными камнями бокала. Тогда Колин не успел его разглядеть хорошенько, больше заинтересованный тем, кто же из присутствующих был драконьим всадником Марком, а теперь мог видеть лишь тёмные волосы да всё тот же красный с обильной золотой вышивкой костюм, которые и до того успел запомнить.

— Воды? — донёсся откуда-то с другой стороны голос, что во сне показался Колину резким и звонким.

Колин дёрнулся от неожиданности, случайно уронил лежавшее на лбу полотенце на тахту и почти ойкнул от того, как голова тут же отозвалась на резкое движение болью, немного приподнялся и увидел Марка, рассевшегося на письменном столе. У Колина хватило сил лишь на то, чтобы коротко кивнуть и рухнуть обратно, простонав от боли.

Архиепископ тут же повернулся к нему, и Колин почти тотчас поймал себя на том, что тянет руку к своему покровителю, желает вновь почувствовав его руку на своём плече. Желает почувствовать поддержку и защиту от единственного знакомого ему человека в этой чужой, незнакомой комнате. На лице архиепископа же мелькнуло облегчение. Затем — радость. Затем на его лице на мгновенье воцарилось виноватое выражение, и архиепископ торопливо огладил его ладонь, а потом поспешил убрать с тахты мокрое полотенце и отложил в стоявший на небольшом столике серебряный таз. Колин проследил за тем, как сжали несчастную мокрую тряпку тонкие пальцы.

— Юноша, вы как себя чувствуете? — непривычно мягким тоном спросил архиепископ (нет, вспомнил Колин, всё-таки — сеньор Джуллиано), принимая из рук Марка чашу с водой и помогая Колину вновь присесть, чтобы сделать пару глотков.

От воды стало немного легче. Голова всё ещё болела так, словно кто-то неведомый вколотил в затылок огромный гвоздь, и этот гвоздь так и остался там, но во рту хотя бы больше не было противного привкуса. И Колин,снова обессиленно упав на подушки, пообещал себе, что впредь будет послушно сидеть дома у сеньора Джуллиано, перечитывать вновь и вновь опостылевшие поэмы о рыцарях и прекрасных дамах и больше никогда не станет жаловаться, ныть или хандрить — лишь бы только не приходилось вновь выходить на жаркое майноульское солнце днём в такую жару, да ещё и одевшись, словно щёголь, в эти неудобные и ужасно тесные наряды, от которых были одни мучения.

Колин, вновь скользнул взглядом по пальцам архиепископа Джуллиано и почувствовал, что сердце вновь наполнилось благодарностью к этому человеку, который имел полное право оставить его ещё в монастыре. И пусть Майноул Колину не нравился — не нравилось отсутствие понятных обязанностей, не нравилось слишком яркое и жаркое солнце, не нравилась необходимость надевать тесный бархат, — теперь он не был уверен, что когда-нибудь сумеет без сожаления вернуться к жизни трудника...

— Мне лучше, — только и сумел прошептать Колин и слабо улыбнулся, когда сеньор Джуллиано, вернув ополовиненную чашу Марку и подвинув кресло несколько по-другому, вновь сел рядом.

Всё ведь, и вправду, было вполне неплохо, подумал Колин, позволив себе улечься поудобнее и отложить стеснение и неловкость куда подальше.

Пусть незнакомец в красной с золотом одежде сколько угодно говорит, что Колин свалился в обморок, словно барышня — в конце концов, если вспомнить, сколь тесные корсажи порой встречались на барышнях и дамах, навещавших ар... сеньора Джуллиано, немудрено было, что эти самые барышни и дамы могли упасть в обморок от малейшего дуновения ветра, и следовало только подивиться их выносливости, раз они не теряли сознание каждые десять минут. Дублет на Колине не был, вероятно, и вполовину таким же тесным и жарким, как те платья — а он и то свалился, перепугав сеньора Джуллиано.

И пусть Колин чувствовал себя несколько неловко, находясь под столькими взглядами одновременно — едва ли ещё когда-нибудь в жизни выдастся возможность побыть в центре внимания. Пусть архиепископ выглядел взволнованным почти до испуга — Колин ведь скучал по тем временам, когда отец склонялся над его постелью, касался лба Колина своей шершавой ладонью и смотрел обеспокоенно и устало. Пусть голова у Колина трещала так, что, казалось, в любой момент могла расколоться надвое... В конце концов, всё могло быть гораздо хуже, подумал Колин.

Он мог остаться там, в саду, под палящим солнцем, и тогда вообще неизвестно было бы, что с ним, Колином Озгоном, сталось бы. Или он мог прийти в себя в одиночестве и терзаться сомнениями и страхами в незнакомой комнате. Или он мог бы очнуться в обители отца Винсенто и понять, что последние месяцы путешествий с архиепископом оказались всего лишь чудным сном...

А сейчас... Сейчас следовало лишь пережить проклятую майноульскую жару и это ослепительное южное солнце. Оставалось только надеяться, что Колин сумеет переждать хотя бы самые жаркие часы здесь, прежде чем им с архи... сеньором Джуллиано придётся возвращаться домой. Колин прикрыл глаза и позволил себе немного расслабиться.

— Мой вам совет — избавьтесь на время пребывания в Майноуле от колетов, дублетов и прочей шелухи, — равнодушно бросил Марк, слезая, наконец, со стола. — Здесь вы в них просто сваритесь — наплюйте на приличия и найдите себе что-нибудь полегче посвободнее.

Колин не стал говорить ничего о том, что сам с радостью предпочёл бы одеться так же, как и сам Марк — легко и удобно. Без лишних слоёв, без дорогих, но безмерно жарких в таком климате тканей, без излишней роскоши, за которую до сих пор было весьма неловко — Колин-то не был ни принцем, ни герцогом, ни даже младшим сыном какого-нибудь захудалого дворянчика, которому не слишком-то светили громкие титулы и баснословное богатство. И если бы не архиепископ... Если бы не архиепископ, напомнил себе Колин, он так и оставался бы трудником в монастыре и, быть может, в какой-то момент вынужден был бы выбрать монашескую жизнь не только для себя, но и для брата и сестёр.

Впрочем, едва ли Марку было интересно, что именно думал о его словах Колин. Марк просто давал совет — не самый худший, на самом-то деле, пусть решение о следовании этим словам предстояло принять сеньору Джуллиано. А жаль... Самую чуточку, конечно — ибо сожаления большей силы граничили бы с неблагодарностью. Но как же хотелось предпочесть лёгкие и свободные рубашки и штаны, даже если они будут пошиты из самого дешёвого льна, многослойным душным нарядам, какая бы восхитительная вышивка не сияла на бархате или коже!

— Да, ваша милость, — послушно прошептал Колин, вспомнив, как сеньор Джуллиано велел обращаться к Марку Лерэа, если тот заговорит с ним.

Марк и незнакомец в красном почему-то переглянулись, а потом Марк расхохотался. Громко, заливисто, как мальчишка. Выражение же лицаотого мужчины в красном стало довольно-таки кислым. Сеньор Джуллиано тоже отчего-то едва заметно улыбнулся Колину. Выглядел сеньор Джуллиано вполне довольным, пусть и слишком уставшим, и всё же Колин никак не мог понять, что сделал такого, что могло вызвать подобное веселье. В конце концов, разве архиепископ сам (ой, то есть сеньор Джуллиано!) не объяснял Колину, как следовало говорить с принцем Марком?..

Только если... Только если Марком был кто-то иной... Колин почувствовал, что краска схлынула с его щёк. Неужели, Колин перепутал, ошибся? Неужели Марком был этот молодой мужчина в красной роскошной одежде?.. Да, возможно, так и было — в конце концов, лощёный аристократ в красном, надменный и насмешливый, позволявший себе невежливость в общении с почтенными пожилыми господами, куда больше походил на принца. Только вот заподозрить в нём человека, способного оседлать дракона, было гораздо труднее. Впрочем, Колин ведь не понимал ровным счётом ничего ни в принцах, ни в драконьих всадниках. С чего он вообще решил, будто бы имеет право угадывать?.. Ему стоило дождаться, пока архиепископ Джуллиано сам скажет, к кому и как обращаться, а не строить предположения самостоятельно.

Колин и сам не понимал, почему возможность того, что он ошибся, так расстроила и взволновала его. Быть может потому, что жаркое майноульское солнце напекло ему голову, и теперь Колин чувствовал себя не лучшим образом, и расстроить или взволновать могло всё, что угодно?.. Или, быть может, Колин поддался греху гордыни, когда решил, будто бы может не только послушно выполнять поручения достойных людей, но и думать?.. Или оттого, что Колину не хотелось ударить в грязь лицом перед сеньором Джуллиано, что и без того доверил поручения Мигелю?

— А ведь угадал! Единственный сегодня — угадал! — отсмеявшись, громко хлопнул в ладоши Марк, и широко улыбнулся, обнажив зубы.

Всё-таки — Марк.

От неожиданности Колин даже не сумел ощутить радость или облегчение от того, что всё-таки сумел угадать. Лишь огромную усталость, от которой хотелось поскорее вновь закрыть глаза. И, конечно же, не думать о предстоящей утомительной дороге домой, от одной мысли о которой, о невыносимом зное и ставшем ненавистным солнце вновь становилось дурно...

— Теперь я понимаю, зачем ты взял с собой этого мальчика, Джуллиано, — усмехнулся Марк и, шагнув к тахте, окинул внимательным взглядом Колина. — И оставайтесь-ка здесь на пару дней пока жара немного не спадёт, а то твой воспитанник, и впрямь, сыграет в ящик.

Взгляд у Марка оказался цепкий, испытывающий и, как показалось смущённому столь пристальным вниманием к своей скромной персоне Колину, чуточку насмешливый. И всё же — если взгляд Марка был тяжёлым даже тогда, когда в глубине светлых глаз плескался смех, как же смотрел Марк, когда злился?..

Наверное, не стоило проверять.

Колин почувствовал, что теряется под этим взглядом, не может выдержать его сколько-нибудь долго, и поспешил посмотреть на сеньора Джуллиано, «уцепиться» за него глазами, спрятаться в его тени.

Спрятаться за спиной сеньора Джуллиано хотелось очень сильно. От Марка с его пронзительным взглядом. От того — в красном, с его надменным тоном. От майноульского солнца, что пекло так сильно, что теперь болела голова. И от одиночества тоже.

Сеньор Джуллиано довольно любезно, пусть в голосе его прекрасно различима была усталость, поблагодарил Марка и за себя, и за своего воспитанника, поспешив ответить на щедрое предложение согласием, в то время как Колин не осмелился сказать ещё что-либо, и только смущённо улыбнулся. Впрочем, Марка молчаливое выражение Колином благодарности, кажется, ничуть не обидело. Он только кивнул — так же молча, как улыбался Колин — и вновь повернулся к молодому мужчине в красном. Тот почему-то показался Колину несколько раздосадованным. Отчего? Колин не знал толком. Зато сумел заметить, что архиепископ, закрывший глаза ладонью, напротив, словно посмеивался.

Колин и сам устало прикрыл глаза — всего лишь на мгновенье, и только для того, чтобы хотя бы немного унять вспыхнувшую с новой силой головную боль, которую, казалось, скоро не достанет сил вытерпеть молча. А когда вновь открыл глаза, увидел, что Марк уже стоит не у тахты, не у кресла, в котором расположился архиепископ Джуллиано, а рядом с человеком в красной одежде.

— Кажется, на то, что догадается кто-то один, ставила Ласточка, да? — Марк хлопнул по обтянутому красной тканью плечу и усмехнулся. — Отдай-ка ей пять дукатов, Диего! Я узнаю, если не отдашь.

Диего скривился, но возражать Марку не стал, а Колин поспешил отогнать от себя мысль, что в его родной деревне на пять золотых монет можно было, пожалуй, месяц кормить всех жителей, чтобы ненароком не сказать то, о чём обязательно пожалеет. В конце концов, наверное, это было не дело Колина — рассуждать о том, куда истратить излишек золотых монет. Не его ведь это были деньги. И если богатые господа предпочитали глупые игры.

Потом Марк вышел из комнаты. За ним вскоре поспешил и Диего, не пожелавший, видимо, оставаться слишком долго с сеньором Джуллиано и Колином.

В комнате стало тихо...

Колин позволил себе выдохнуть от облегчения, но, вдруг спохватившись, вновь взглянул на архиепископа, желая увидеть подтверждение того, что он, Колин, не сумел ненароком всё испортить, свалившись в обморок, а потом, после пробуждения, ещё и сказав что-нибудь совсем не то.

Архиепископ молчал. И молчал довольно-таки долго. Настолько, что Колин уже начинал беспокоиться. Ему казалось, будто бы архиепископ вот-вот набросится на него с руганью или, что было хуже, хорошенько всё обдумав, решит вернуть его, Колина Озгона, обратно в монастырь.

Колин старался гнать от себя такие мысли — потому что в прошлый раз, хандря из-за безделья, он наговорил слишком много глупостей. Потому что голова и без того болела, и делать эту боль ещё менее выносимой, совершенно не хотелось.

— Мне жаль, что вам стало так плохо, юноша, — вздохнул архиепископ, наконец, и ласково взъерошил волосы Колина. — Я должен был предположить такой вариант развития событий, и должен был подумать о том, что вы ещё совсем мальчик и быстро растёте...

Колин прильнул к приласкавшей его руке и закрыл глаза.