Южное солнце (джен)

Жизнь в Майноуле весьма отличалась от похожих друг на друга дней в родной для Колина Неймарре. И отличия эти Колину совершенно не нравились.

И дело было вовсе не в изнурительном зное и ослепительно ярком южном солнце, незнакомым Колину даже по пребыванию в Вешейне. Дело было не в многочисленных зданиях с непривычно круглыми покрытыми разноцветной блестящей черепицей крышами или же с огромными узорчатыми окнами, или с узорами на стенах и сводах. Дело было и не в причудливой одежде людей, торопливо сновавших туда-сюда по многочисленным узким улочкам, и не в звуках местных песен или громких выкриках торговцев и даже простых прохожих на незнакомом Колину языке, и даже не в запахах непривычной еды и удушливых благовоний, что встречались повсюду.

От яркого южного солнца солнца, что, казалось, способно было проникнуть в каждый уголок, в каждую щёлочку, от которого воздух порой словно светился, иногда становилось почти дурно, и не следовало выходить днём на улицу, но всё же виновато во внезапно нахлынувшей на Колина хандре было не оно. С необычными зданиями, от которых рябило в глазах, с непривычной одеждой, что казалась слишком смущающей, или даже с запахами, от которых болела голова, можно было смириться, пусть и не всегда сразу. Дело было совсем не в них, что бы там не думал архиепископ.

Дело было в том, что первым делом, прибыв в Майноул и, благодаря средствам Джованни Кастеллано, поселившись в весьма просторном светлом доме с внутренним двориком, архиепископ нанял слугу для выполнения ряда мелких поручений и уходе за двумя лошадьми, и двух служанок, одной из которых надлежало готовить еду, а второй — стелить постели и стирать да гладить бельё и одежду. Колину же архиепископ строго-настрого запретил как-либо помогать слугам и даже подолгу общаться с ними.

Это обстоятельство, вообще-то, обижало. Не то, конечно, что Колину запрещали с кем-то общаться — нет, к подобным запретам Колин был, в общем-то, привычен, пусть и не всегда мог полностью согласиться. Настоятель в монастыре, где Колин трудился больше года после смерти отца, запрещал общаться с некоторыми из деревенских мальчишек, отец — водить дружбу с детьми из окрестных поместий, а матушка вечно боялась, что Колин понаберётся дурного от ребятни на пяток лет постарше. И пусть Колин не всегда мог понять причину запрета, за свою жизнь он привык думать, что оные, в целом, предназначались для его блага, даже если накладывающий их не совсем хорошо разбирался в сути вопроса.

Нет, обидным было совсем другое — судя по всему, выходило, что Колин последние месяцы дурно справлялся со своими обязанностями слуги, и стал архиепископу не нужен сразу же, как только у него появилось на руках достаточно денег, чтобы нанять настоящую прислугу. И справлялся Колин дурно настолько, что теперь не годился даже на то, чтобы помогать настоящей прислуге.

Особенно прискорбно было то, что архиепископ нанял слугу. В конце концов, с появлением в доме кухарки и горничной Колин сумел бы смириться, ибо подозревал, что его способности к готовке далеки от представлений архиепископа о хорошем поваре, а стирка всегда была слишком уж неприятным занятием, чтобы Колин всерьёз желал им заниматься. Но Колин полагал, что со всевозможными мелкими поручениями вроде закупки провианта или всевозможной беготни со множеством записочек он справлялся вполне неплохо.

Тем обиднее было осознавать, что в глазах архиепископа это, кажется выглядело не так, и Колин, видать, годился только на то, чтобы держать его рядом лишь из благодарности перед его покойным отцом.

Нет, архиепископ, конечно, по-прежнему занимался с Колином тем, что называл «пристойным образованием». Чтение поэм, спряжение глаголов, склонение существительных, чистописание, изучение имён древних королей Неймарры да всяких гербов и девизов остались ещё с Вешейны. К этому списку в Майноуле добавились верховая езда, фехтование и то, что архиепископ предпочитал называть «вдумчивым чтением религиозных текстов». И всё равно, даже с фехтованием, отныне занимавшего минимум полчаса каждое утро и приводившего архиепископа в особенное раздражение, все эти занятия занимали отсилу часов пять в день, ибо архиепископ не способен учить Колину чему-нибудь долго, так как быстро выходил из себя.

Вот и получалось, что свободного времени у Колина в Майноуле было столько, сколько не бывало с тех самых пор, как умерла, произведя на свет Саймона, мать.

И, пусть Колину и предназначались довольно-таки просторная комната в майноульском доме архиепископа (о такой огромной комнате и такой мягкой кровати ещё год назад Колин не мог бы помыслить даже в самых смелых мечтах), своевременно поданая и вкусная еда да дорогая одежда, уместная больше на плечах какого-нибудь дворянского сынка, множество часов непривычного и, признаться честно, совершенно отвратительного безделья делали Колина поистине несчастным.

О, мог ли Колин представить дома, что возможность оставить заботы и хлопоты и отдаться отдыху, приведёт его в такое уныние?.. Дома, в монастыре, в любом из неймаррских городов, что Колин посетил с архиепископом, неизменно было много работы — иногда лёгкой, иногда тяжёлой. И там Колин бегал, что-нибудь носил, что-нибудь мыл, что-нибудь готовил, что-нибудь убирал...

В Майноуле же, кроме уроков с архиепископом, и заняться было нечем.

От скуки Колину хотелось лезть на стенку или хотя бы сделать что-нибудь эдакое, о чём впоследствии можно было и пожалеть. Например, ввязаться в драку, чего за ним не водилось уже довольно давно. Или разрисовать какими-нибудь не вполне приличными рисунками кабинет архиепископа — благо, общение с семинаристами или деревенскими мальчишками дало Колину достаточно познаний на этот счёт. Или бросить любимые шахматы архиепископа в речку, море или ещё куда-нибудь. Можно даже в костёр. Или наговорить архиепископу всяких глупостей, от которых уже спустя минуту будет очень-очень стыдно.

Например, про серого кота, оставленного в Вешейне — уезжая оттуда, Колин едва сумел найти женщину, у которой он мог с чистой совестью этого кота оставить. Архиепископ не больно желал таскать с собой из одного города в другой несчастную животинку, и Колину пришлось искать коту новый дом, пока корабль Джованни не вышел из порта.

Может быть, окажись серый кот в Майноуле вместе с Колином, тот чувствовал бы себя лучше. Кот в нём хотя бы нуждался. Кота надо было кормить, кота надо было гладить и чесать за ободранным ушком, а взамен он тёрся об ноги и громко мурлыкал.

А так... Тоска, скука и осознание собственной бесполезности, что, казалось, лишь горше чувствовались под непривычно ярким, южным солнцем.

Поручений никаких отныне ему архиепископ не давал, никаких домашних дел выполнять больше не требовалось. Говорить со слугами подолгу не разрешалось — да Колин и не желал чрезмерно отвлекать их, — а потому в отсутствие в майноульском доме архиепископа, Колину и поговорить было не с кем. Даже штопать было нечего — незадолго до отплытия из Вешейне архиепископ купил Колину достаточно одежды, чтобы надолго забыть об этом занятии. Колин даже пробовал слоняться по Майноулу (вечером или ночью, ибо днём здесь решительно невозможно было гулять), но, дважды едва не нарвавшись на неприятности, всё же оставил это занятие.

Промаявшись от безделья и скуки пару дней (подходила к концу первая неделя в Майноуле), Колин забрёл в домашнюю библиотеку — интересно, кто же её собирал? — и со скуки прочёл одну из книг, что были на неймаррском. Потом, уже на следующий день, прочёл другую. Первой книгой оказалась какая-то поэма о рыцарях наподобии тех, что надлежало читать вслух архиепископу (и под конец Колин, если уж говорить честно, едва не уснул), вторая была повеселее и понравилась Колину куда больше — о шарлатане-враче. На второй книге было написано слово «фарс», и Колин, подумав, решил, что стоит искать в библиотеке неймаррские книги именно с таким словом.

Таких книг оказалось шесть, и в следующие три дня Колин прочёл их все и даже перечитал первую книгу, что ему понравилась — к своему удивлению обнаружив, что, если хотя бы большинство слов в книге оказывались ему понятны, никто не сидел над душой и не требовал объяснять скрытые смыслы, чтение было не таким уж сложным и неприятным занятием. Книги о плутах, сварливых жёнах, мнимых больных, хитром судье и жадном глупом богаче казались смешными. Да и герои в них, пусть и выглядели нарочито, казались Колину куда больше похожи на людей, с которыми он сам, Колин, был знаком, нежели герои рыцарских романов.

Затем Колин прочёл — пусть и несколько медленнее и с несколько меньшим интересом — все оставшиеся в библиотеке рыцарские романы, начиная от порядком запутавшей его истории о рыцаре Теодоре и его жене Лимме, что сначала осудила рыцаря за излишнюю мягкость и чрезмерно нежную любовь к ней, а затем весь оставшийся роман «предано любившая его» и добивавшаяся того, чтобы он вновь сумел показать ей свою любовь, и заканчивая историей о таинственной и опасной королеве волшебных созданий, всегда носившей на голове венок из голубых цветов, и обращавшей в золото любого, на кого «обращался её взор».

После рыцарских романов пришёл черёд трудов святых мужей, преодолеть которые оказалось столь трудно, что Колину приходилось то и дело возвращаться на строчку назад, чтобы хотя бы вкратце понять, что он только что прочёл. От этих книг пухла и болела голова, темнело в глазах и неумолимо клонило в сон. Колин ничего не мог понять, путался, спотыкался едва ли не о каждое слово. В какой-то момент ему хотелось проклинать авторов книг за

Но когда к середине четвёртой недели пребывания архиепископа и Колина в Майноуле, кончились и эти книги, Колин совсем загрустил. Он бы потянулся и за остальными, но написаны они были совсем на другом языке. Совершенно Колину незнакомом. И оставалось вновь хандрить да скучать, слоняясь по дому.

— Ну, хотите, юноша, заведём вам здесь кота? — поинтересовался архиепископ со вздохом в один из ежедневных уроков, когда Колин проворчал что-то не вполне вежливое при повторном прочтении недавно прочитанного рыцарского романа. — Взамен того, которого вы пристроили самой сердобольной из вдов Вешейны. Или, хотите, попрошу брата, чтобы он отобрал вашего кота у вдовы и привёз сюда? Вы дуетесь на меня с самого приезда! Но в последние дни это стало даже более явным.

Колин вздрогнул. Колин подумал про кота, такого тёплого, мягкого и ласкового, подумал, что кот мог бы сейчас лежать на его коленях и громко-громко мурлыкать, и сердце от этих мыслей защемило.

На мгновенье Колину захотелось согласиться. Подобрать с улицы какого-нибудь хвостатого бедолагу, отмыть его как следует, накормить, обогреть теплом своего сердца. А взамен получить возможность поглаживать тёплый мягкий животик и слышать довольное мурлыканье. Только вот... Колин представил, что Майноул когда-нибудь тоже потребуется покинуть. Расставаться уже со вторым котом в своей жизни — тем, кого Колин мог называть своим котом — не хотелось почти до слёз.

— Чтобы потом вновь его оставить? — буркнул Колин, сам поразившись тому, каким тоном он осмелился разговаривать со своим благодетелем. — Нет, спасибо, не надо. И я не дуюсь.

Позволь себе Колин разговаривать с кем-либо в таком тоне в монастыре, настоятель — или кто-нибудь из братии — непременно оттаскал бы его за уши. А отец, услышь подобное, отвесил бы подзатыльник. Колин и сам устроил бы выволочку Саймону или Рози, если бы только услышал, что они позволяют себе разговаривать с кем-то столь невежливо.

Но здесь, в Майноуле Колин чувствовал себя так скверно, что все представления о приличиях куда-то улетучились. И плохое настроение всё же взяло верх.

— Вы именно, что дуетесь, — возразил архиепископ, поднимаясь со своего стула. — Вы начали дуться на меня ещё в Вешейне, а теперь день ото дня становитесь всё более невыносимы.

— Дело не в коте, — вновь буркнул Колин, а потом, смутившись пронзительного взгляда, потупил глаза и признался. — Ну... не только в коте.

В Майноуле архиепископ не носил ничего, что могло бы выдать в нём священника — никаких сутан, никаких чёток, никаких шёлковых туфель с вышитым золотом растительным узором. Архиепископ здесь одевался так, как одевались обычные богатые дворяне — расшитые разноцветными узорами рубахи, яркие колеты, необычайно узкие штаны (один срам, а не одежда), сапоги... И даже шпагу — тонкий лёгкий меч по моде каких-то там южных княжеств — архиепископ отныне всегда носил при себе.

Колину, признаться, так и не удалось привыкнуть к тому, что исчезли привычные ему длинные одеяния архиепископа, делавшие его хотя бы капельку похожим на священника. Но в мирской одежде архиепископ смотрелся, пожалуй, куда моложе и... довольнее, что ли?.. В этой одежде он выглядел так... правильно, что ли? Именно так, как и должен был выглядеть. И морщинки словно в одночасье ушли с его лица.

— Не только в коте, — задумчиво повторил архиепископ, присаживаясь на скамейку рядом с Колином, и скрещивая длинные ноги. — В чём тогда? Я, по своему обыкновению, сказал вам что-нибудь не то, и вы смертельно на меня обиделись? Говорите, юноша! Мысли иногда полезно вовремя озвучивать — особенно столь юным и впечатлительным созданиям как вы.

— Я вам больше не нужен! — выпалил Колин, тут же смутившись того, как обиженно прозвучал его голос, но, повернувшись к архиепископу стал загибать пальцы. — Лорена стряпает вам, Джуана стирает и прибирает, а Мигель разносит ваши записочки... Я чувствую, что вы держите меня в своём доме из жалости или из чувства вины, но... Я здесь никому не нужен, и мне даже со слугами нельзя общаться...

Колин закончил и только тогда понял, что может выдохнуть. Он опустил глаза в пол, почувствовав одновременно и стыд за неподобающую своему положению откровенность, и облегчение от того, что эти мысли отныне не были грузом, повисшим лишь над ним одним, и огромную усталость, словно эта вспышка одним глотком осушила все его телесные и душевные силы.

Архиепископ медленно моргнул. Архиепископ посмотрел на Колина так, словно тот сказал глупость даже большую, чем те, которые говорил во время их игр в шахматы в монастыре. Какую-то совершенно неожиданную для архиепископа глупость, которая попросту не могла прийти в голову кого-то, кроме Колина.

Кажется, архиепископ даже — впервые с их первой встречи — не нашёлся, как ответить. Он внимательно разглядывал сидящего рядом Колина и почему-то молчал, и тому от этого молчания становилось с каждым мгновением всё неуютнее.

— Признаться, юноша, я не ожидал, что отдых произведёт на вас столь... странное впечатление, — вымолвил архиепископ спустя некоторое время. — Я немного помню себя в вашем возрасте, и знаю, что мне больше всего на свете хотелось, чтобы от меня все отстали и дали побездельничать вволю...

Колин вздрогнул и растерянно посмотрел на архиепископа.

— Потерпите скуку ещё пару дней — мы приглашены на небольшой приём по случаю малых именин нашего принца-дракона, — архиепископ поднялся со скамьи и почему-то хлопнул в ладоши. — Думаю, это немного развеет вашу тоску.

Колин удивлённо моргнул. Он не совсем понимал, что именно он должен делать на приёме. Разносить еду и напитки?.. Стоять позади архиепископа и подавать ему блюда?.. Колин подозревал, что на что-то иное он попросту не годится. Но у Марка, должно быть, было вдоволь своих слуг. Или же архиепископ подозревал, что другие слуги могут его отравить? Но тогда зачем было являться на приём к Марку? Вопросов в голове Колина было слишком много, но озвучивать их он не спешил — архиепископ, должно быть, лишь посмеётся над ним и посчитает мысли Колина глупыми.

Так что, Колин промолчал и лишь вопросительно глянул на архиепископа.

— Я желаю представить вас Марку как своего воспитанника, — ответил архиепископ и взъерошил волосы Колина. — Это невозможно было бы сделать, если все в Майноуле считали бы, что вы — мой слуга. Марк, может, и не самый наблюдательный человек, но всё же, я никому не посоветую полагать, будто бы он дурак.

Архиепископ отвесил Колину невесомый подзатыльник и, чему-то усмехнувшись, покинул комнату, оставив Колина в гораздо большем смущении, чем он был до этого разговора.

Утром, что предшествовало дню приёма у драконьего принца Марка, едва успевшего проснуться Колина весьма бесцеремонным образом запихнули в горячую ванну, заставили вымыться душистым, пахнущим лавандой мылом до порозовевшей от кожи, расчесать как следует непривычно отросшие каштановые волосы, а затем от шеи до пяток, не пропуская ни единого дюйма распаренной кожи, обтереться смоченным в розовой воде полотенцем и одеться в принесённый Джуаной роскошный костюм.

В этой одежде Колин чувствовал себя столь неловко, сколь это вообще было возможно — ладно, с белоснежной рубашкой, что имела накрахмаленные ворот и манжеты, ещё можно было кое-как смириться, как и со столь же белыми чулками и красными узкими короткими штанами, но украшенный вышивкой дублет из розового бархата однозначно был перебором!.. Колин выглядел как... В общем, выглядел щёголем, а вовсе не достойным юношей из бедной, но во всех отношениях приличной семьи. Если бы только мог Колина сейчас видеть отец-настоятель Винсенто или же родной отец!.. Хорошо, что они оба не могли этого сделать. Колин бы со стыда сгорел, но не посмел бы показаться им на глаза!

Нередко, во время проповедей священники, служившие мессу в небольшой деревенской церкви — мессу обычно служили либо отец Елесиас, либо отец Джорджиас, либо сам господин настоятель — обличали тех, кто, вопреки церковному учению, надевал чрезмерно роскошные одежды, называя любовь к самоукрашательству тщеславией и гордыней, за которые, не раскаявшемуся человеку, предстояло расплачиваться после смерти. А однажды отец-настоятель даже отругал Рози, явившуюся на мессу с ромашковым венком на голове. Чтобы он сказал сейчас о Колине?..

Да и, конце-концов, Колин ведь не был ни богатым дворянином, которому не на что было спускать своё состояние, ни любившей всё яркое девчонкой, ни помешанном на собственном внешнем виде щёголем, ни повесой, желавшим привлечь к себе внимание богатой барышни. К чему ему было носить столь дорогие ткани? К чему ему было носить на себе изысканную вышивку?..

К тому же, в тесном дублете попросту было жарко, и Колин с трудом мог представить, как проведёт в таком наряде целый день. Майноул, всё-таки, был жарким городом. Жарче даже Вешейны, не то что родной деревни Колина, где, по сравнению с этими двумя городами, настоящее лето наступало не каждый год, да и то — всего на пару дней. Но даже работая в монастыре, Колин летом мог себе позволить не надевать ничего поверх рубашки — пусть и не такой идеально белой, как те, что покупал архиепископ — и стричь волосы так коротко, чтобы не чувствовать их на своей шее. А здесь... Колин даже начинал сочувствовать тем барчукам и господам, что дома, в родном королевстве Неймарра, вынуждены были одеваться летом так жарко.

Колин вздохнул. Оглядел беспорядок, оставленный им в умывальной комнате — беспорядок по настоянию архиепископу не следовало убирать самостоятельно, — и на всякий случай ополоснул лицо прохладной (насколько это возможно было в здешней жаре) водой, оставленной в специальном кувшинчике. Следовало идти. На приём к принцу-дракону Марку, что ещё с Вешейны внушал Колину опасения.

— Молодому господину очень хорошо в этом наряде! — чуточку картавя произнесла шагавшая по коридору со стопкой белья Джуна, когда Колин, только шагнув из умывальной комнаты, с ней столкнулся.

Колину от того, что его называли «молодым господином» стало ещё более неловко, но он промолчал и лишь смущённо улыбнулся женщине. И поторопился трусливо сбежать, пока смешливая Джуна не сказала ещё что-нибудь, от чего его щёки (и, зная Колина — и уши тоже) немедленно залились бы краской.

По лестнице Колин спустился бегом. И едва не врезался в торопливо идущую по коридору толстушку Лорену, что несла — должно быть, с рынка, где закупалась каждое утро, как закупался Колин когда-то — накрытую белым полотенчиком корзину. Рассерженная Лорена нахмурилась, разразилась гневной тирадой на языке, что не был Колину понятен, и проворно, несмотря на свои внушительные габариты, зашагала дальше в сторону кухни.

Должно быть, подумал Колин, Лорена понимала, что перед ней — самозванец, за дорогими одеждами которого скрывался обычный мальчишка-слуга. Пешка в чужой игре — той самой, которую пешке не суждено было сколь-нибудь понять. Не молодой господин, которому следовало кланяться, готовить и стирать рубашки — а бедный сирота из обычной крестьянской семьи, который сам должен был помогать на кухне или в конюшне.

Колин, смущённый ещё больше, поспешил в гостиную, где ему сказали быть после того, как будет завершён весь туалет. Архиепископ уже оказался там. Он был одет — по своей майноульской привычке, что, как и всё, что архиепископ делал, совершенно не вязалось представлениями Колина о том, как должен был вести себя священник — приблизительно в ту же одежду, что и Колин, только более насыщенных оттенков красного. Только были ещё перевязь и шпага. А ещё, рядом, на освобождённом от фигур шахматном столике, валялся плащ, тоже красный.

— Юноша, вы уже готовы? — лениво поинтересовался архиепископ, поправляя торчавшие из-под дублета рукава своей белой рубашки. — Что же... Думаю, в таком случае, нам уже пора отправляться в путь.

Архиепископ резво развернулся, подхватил красный плащ и накинул его себе на плечи, а потом крикнул Мигеля, чтобы тот поскорее подавал карету. Сам архиепископ тем временем придирчиво и внимательно осмотрел Колина всего с головы до ног, задержавшись немного на дублете, что был немного тесноват Колину в плечах.

К своему стыду, в последний месяц Колин действительно успел вымахать на целых два дюйма (так резво он рос разве что в раннем детстве, даже в Вешейне Колину удавалось расти несколько медленнее), а ещё — несколько раздаться в плечах, что было ещё прискорбнее, ибо если чулки ещё можно было чуть-чуть подтянуть, а подол куртки или рубашки изначально сделать так, чтобы возможно было увеличить длину этого предмета гардероба, то с плечами дело обстояло гораздо хуже.

— Юноша, почему вы не сказали, что решили этим летом непременно перегнать меня в росте? — усмехнулся архиепископ, и в голосе его послышалась некоторая досада. — Напомните мне, что необходимо заказать вам новую одежду, когда мы вернёмся. Эта скоро перестанет сходиться у вас на груди. К тому же, если вы продолжите расти в том же темпе, вы уже через месяц догоните меня, а потом, должно быть, и вовсе станете выше.

Колин не слышал упрёка в его словах, как иногда слышал упрёк в словах своего покойного отца — одежда, даже самая простая, обходилась недёшево, особенно, если семья жила бедно, — но от этого было не легче. Колину и без того было неловко носить расшитый серебром бархат, а теперь, когда стало ясно, что архиепископу придётся потратить ещё столько же денег на новую одежду — и подавно.

Тут с улицы донёсся крик Мигеля, успевшего справиться с полученным поручением, и Колин непременно выдохнул бы с облегчением, если бы только не боялся дышать слишком глубоко в тесном дублете. А архиепископ кивнул и устремился к выходу из дома. Колин, на мгновенье замерший, торопливо засеменил за ним. В холле архиепископ натянул на руки перчатки, ещё раз оправил рукава и кружевной ворот рубашки и, резко остановившись у самой двери, взглянул на Колина, увидев которого, одобрительно кивнул, а потом, шагнул на крыльцо. Колин последовал за ним.

На небе светило солнце. Яркое южное солнце, к которому Колин так и не сумел привыкнуть до конца. Солнце, которое не так чувствовалось, не так слепило в стенах места, что в Майноуле служил Колину и архиепископу домом. Даже сейчас, утром, южное майноульское солнце грело так сильно, что от жары хотелось залезть в какое-нибудь холодное озеро и там и просидеть целый день до самого вечера. И всё же, ни у Колина, ни у архиепископа такой возможности не было — их ждал принц-дракон Марк, и, наверное, лучше было не заставлять ждать его слишком долго.

Перед крыльцом уже стояла карета, на козлах которой сидел Мигель. Архиепископ ловко вскочил в карету и, усевшись у окна, рукой поманил за собой Колина. Когда Колин забрался и успел сесть на обитое бархатом сиденье, карета тронулась.

Судя по вчерашним словам архиепископа, которые Колину, несмотря на то, как поздно они были сказаны, всё же удалось кое-как запомнить, путь им предстоял неблизкий — Марк поселился в дворце на морском побережье, и от города было довольно-таки непросто туда добраться. Карета уже нагрелась, и Колин мысленно приготовился к непростой поездке — оставалось лишь надеяться, что после приёма архиепископ позволит Колину хотя бы искупаться, чтобы немного прийти в себя от проклятой жары.

— Напомните, юноша, как вы будете ко мне обращаться, если вам что-нибудь понадобится, — попросил архиепископ, ласково приглаживая вихры Колина, когда они, кажется, отъехали уже на порядочное расстояние от майноульского дома. — И расстегните верхнюю пуговицу дублета, если он слишком вам узок.

Колин кивнул и непослушными пальцами растегнул верхнюю пуговицу. Дышать стало немного легче, и Колин мысленно поблагодарил архиепископа за эту небольшую поблажку. Архиепископ нетерпеливо щёлкнул пальцами, и Колин, вздрогнув, поторопился ответить ему на вопрос, заданный прежде небольшой поблажки.

— На людях я буду называть вас сеньором Джуллиано или господином Джуллиано, — отозвался Колин, поёрзав на обитом бархатом сидении кареты. — И я не буду встревать в разговоры, если меня не спросят, а если спросят — постараюсь говорить о комедиях или рыцарских романах, потому что это единственное, что я знаю из господского мира.

Архиепископ одобрительно кивнул и... замолчал до самого конца поездки. Того, как они выезжали из черты города, Колин не помнил — он, разморенный жарой, задремал несколько раньше этого момента, а проснулся от того, что архиепископ тряс его за плечо и говорил, что они уже приехали.

Вынырнуть из сна оказалось не так уж просто, впрочем, Колин был всё же рад тому, что поездка оказалась для него не столь утомительна, как могла бы. Представлять, как бы он чувствовал себя, если бы ему пришлось бодрствовать всю дорогу, Колину не хотелось. Ему и без этого казалось, что голова у него превратилась в набитый соломой или ватой тюк.

Из кареты архиепископ вылез с присущим ему изяществом, а Колин скорее вывалился, подобно мешку с картошкой, едва сумев устоять на ногах.

Толком осмотреться вокруг не удалось — архиепископ приказал Колину поскорее следовать за ним, ибо они уже опоздали довольно, чтобы поторопиться хотя бы напоследок, — но Колин всё же успел мельком увидеть и ажурные арки, и маленькие узкие окна, не имевшие ни стёкол, ни их подобия.

Архиепископ и Колин поднялись по ступенькам, прошли в ворота мимо пропустившей их стражи и прошли сквозь две узкие комнатки. В руки подошедшего к ним слуги архиепископ скинул свои плащ и шпагу — движением столь лёгким и решительным, что впору было думать, что он всю жизнь только и делал, что снимал с себя плащ и шпагу и вручал их в руки подбегавших проворных слуг.

Колину было нечего отдавать слуге, и архиепископ приказал возникшему у выхода в сад слуге объявить хозяину и гостям, что прибыли сеньор Кастеллано с воспитанником. А спустя пару минут их попросили к столу.

В саду дворца Марка оказалось словно бы ещё жарче, чем в дороге. Или же Колину горячее южное солнце уже успело напечь голову настолько, что жарко ему стало бы в любом месте. Белая рубашка, должно быть, уже насквозь пропиталась потом Колина. Вероятно, когда архиепископ и Колин окажутся дома, эту рубашку можно будет просто выжимать.

До стола пришлось пройти сквозь утопающий в зелени сад, большинство деревьев и кустов в котором были подстрижены как-то странно и неестественно. Посреди сада располагался длинный прямоугольный пруд, в котором Колину почти нестерпимо хотелось окунуться. Наверное, в любых других обстоятельствах, Колину было бы интересно узнать, что за растения здесь росли, что за рыбки плавали в пруду, и из чего именно были сделаны каменные дорожки, но сейчас, когда солнце светило так ярко...

— Проходите к нам, сеньор Кастеллано! — воскликнул пожилой мужчина с козлиной бородкой, отсалютовав архиепископу бокалом с вином, когда Колин и архиепископ почти подошли к широкому квадратному столу, за которым уже сидели восемь мужчин. — Мы давным-давно вас ждём, эдакий вы негодник!

Архиепископ усмехнулся и сказал какую-то фразу на том же языке, на котором обычно ругалась Лорена. Остальные господа рассмеялись. Не понимающий, о чём речь, Колин, лишь улыбнулся.

Архиепископу и Колину предложили сесть и наполнили тарелки всякими фруктами и местными сладостями, а бокалы — вином. Вина Колин не пил, зато архиепископ охотно осушил свой бокал и попросил ещё. Меж присутствующими за столом мужчинами полилась беседа, суть которой Колин сначала ещё хотел попытаться понять, но, так как солнце светило слишком ярко, рубашка ощущалась совершенно мокрой, а в голове всё начинало плыть, пытаясь вновь заставить Колина провалиться в сон, но быстро перестал даже пытаться.

Голова раскалывалась от солнца, и безумно хотелось окунуться в пруд или хотя бы уйти из солнца в тень. Сначала Колин даже собирался попросить у архиепископа разрешение сделать это, но потом всё же не стал. Всё-таки, беспокоить архиепископа — сеньора Джуллиано, главное не перепутать и не назвать его случайно архиепископом — по таким пустякам Колину не хотелось. В конце концов, разве Колин не мог немного потерпеть? Должно быть, не ему одному было жарко. Что с ним, в конце концов, могло произойти, если он чуть-чуть перетерпит? Замёрзнуть насмерть, как могло бы случиться неймаррской зимой, если человек был одет слишком легко, он же не мог, не правда ли?

И Колин молча разглядывал почти идеально белую каменную плитку под своими ногами, богато накрытый стол, ломившийся от всяких явств, мужчин, сидевших за тем столом...

Кто же из них был Марк?.. Тот, пожилой, с козлиной бородкой и гладкой лысиной? Нет, кажется, архиепископ — сеньор Джуллиано — упоминал, что Марк моложе его, а архиепископу, по его же собственным словам, было немногим больше тридцати (а по словам отца-настоятеля Винсенто — тридцать пять лет). Среди мужчин, сидевших здесь, было ещё трое довольно-таки почтенного возраста. Их Колин тоже отмёл.

Оставшиеся четверо мужчин были молоды — у первого, рыжеволосого и полного, было красное лицо, казавшееся ещё более красным на фоне голубых одежд, второй, на котором красовался непривычного для мужчины зелёного⁽¹⁾ цвета дублет, третий был одет в красный с золотой вышивкой роскошный костюм, достойный, пожалуй, самого короля, а четвёртый... Четвёртый был единственным, кто, честно говоря, не сидел за столом — он уселся на краешке стола и неторопливо отщипывал виноградину за виноградиной с лежащей на тарелки грозди. Одет этот четвёртый был проще всех присутствующих на этом пикнике — тёмные штаны, белая рубашка, широкие рукава которой были закатаны до самых локтей да красный широкий шарф, повязанный на поясе. На шее у этого четвёртого болтался шнурок с кулоном в виде чёрного ферзя, а на пальце сиял перстень с ослепительно красным камнем.

Кто же из них четверых был Марк? Рыжий, как подумал Колин, вряд ли. Оставались трое — тот, что в красном, тот, что в зелёном и тот, что с ферзём на шее. Последний был одет слишком просто. Так просто, что, если бы ткани были менее дорогими, а на пальце не сверкал крупный красный камень, вполне мог бы сойти за простолюдина. И всё же... Колин вдруг подумал, что драконьему всаднику, наверное, не было нужды рядиться в неудобные костюмы, чтобы показать своё положение.

Этот человек держался спокойно и с достоинством, и всё же всё в его позе, в каждом неторопливом движении говорило — он готов в любой момент вскочить, броситься на того, кто будет представлять ему угрозу... Видимо, это и был Марк — высокий, гораздо выше архиепископа, худощавый, с копной густых тёмных волос, что вились так, как ни одной барышне не снилось.

На некоторое время Колину, обрадовавшегося своей догадке, вдруг стало даже не так жарко. Ему даже показалось, что он совсем перестал потеть. Это обрадовало ещё больше, ибо, возможно, он, Колин Озгон впредь не будет мучиться от южного майноульского солнца так сильно.

Впрочем, радость оказалась совсем недолгой. Совсем скоро перед глазами у Колина поплыло, и он почувствовал, как проваливается в темноту. Взволнованный оклик архиепископа был последним, что Колин услышал, прежде чем тьма поглотила его.

1) В мире, где происходит действие, зелёный цвет, символизирующий природу и женское начало, чаще используется для женских платьев, тогда как красный, цвет крови, и разбавленный красный, розовый, преобладают в мужской одежде

Вернуться к тексту

Сначала Колин услышал голоса, раздававшиеся откуда-то... Наверное, Колин даже не сумел бы сказать — откуда шли эти звуки. Справа ли, слева ли, сверху ли... Возможно, голоса слышались сразу отовсюду?.. Они долетали словно из-за толщи тёмной воды, в которой он, Колин Озгон, тонул.

Голосов было три. Чей-то взволнованный и почти что родной, чьи слова перемежались с похлопываниями по щекам, которые Колин чувствовал, но на которые не мог ответить, чей-то насмешливый и надменный, и чуточку неприятный, которому первый голос отвечал не всегда любезно, чей-то звонкий и резкий, выплёвывающий слово за словом, фразу за фразой, будто пуская стрелу за стрелой, но начинавший говорить реже, чем другие два голоса...

Сначала Колин даже не различал, что именно эти три голоса говорили. Он просто слышал звуки, некоторые из которых казались ему знакомыми, и судорожно за них цеплялся, не желая больше оставаться под тёмной водой в одиночестве. И, в конце концов, почувствовал — остался лишь миг, прежде чем он, наконец, вынырнет из своего сна.

Колин не знал, сколько времени пробыл без сознания, но чувствовал, что там, где он сейчас лежал, было куда прохладнее, чем в саду у Марка. Открыть глаза у Колина почему-то не получалось. Веки казались тяжёлыми, и в голове всё ещё плыло, гудело, да и сама голова болела так, как, казалось, не болела никогда прежде. И всё же, голоса с каждым мгновением — Колин не знал точно, сколько длилось каждое из этих мгновений — становились всё различимее, всё чётче, и в одно из мгновений Колин сумел разобрать и слова, и осознать, что один из голосов, тот, взволнованный, принадлежал архиепископу, и почувствовать, что тёплая ладонь архиепископа лежала на его, Колина, плече.

— Да очнётся ваш... подопечный, Джуллиано! Хватит вам так убиваться из-за какого-то пустяка! — равнодушно отметил насмешливый голос, а потом послышался смешок. — Подумать только — свалился без чувств, словно барышня, и заставил нас всех побегать!..

Это были первые слова, которые Колин сумел разобрать после обморока. И последние звуки перед тем, как он всё же сумел открыть глаза, окончательно вырвавшись из тёмных волн тяжёлого сна.

В первое мгновенье Колину показалось, будто в комнате, где он лежал сейчас на широкой тахте, было слишком светло, несмотря на зашторенные окна. И прошло некоторое время, прежде чем удалось понять, что на самом деле просторная комната была погружена в полумрак. А ещё чуть-чуть позже Колин осознал, что на нём, кажется, из одежды остались лишь штаны, чулки и смоченная кем-то в воде рубашка. На лбу лежало полотенце — тоже приятно мокрое. И унизанная перстнями ладонь архиепископа, смотревшего сейчас, должно быть, на обладателя насмешливого и надменного голоса, а не на своего слугу, действительно, покоилась на правом плече Колина.

— Он неймаррец и северянин, — возразил архиепископ, и в голосе его послышались раздражение и словно бы вина. — И мне следовало сразу догадаться, что тащить его сюда в такую жару было плохой идеей!..

Архиепископ чуть подался вперёд, отпустив плечо Колина, и последнему удалось увидеть край одежд и лицо обладателя насмешливого голоса — им оказался один из тех молодых мужчин, которого он видел за столом. Тот самый, что носил роскошный красный с золотой вышивкой костюм, почти свысока, не имея никакого почтения к возрасту, беседовал с пожилыми мужчинами, которых Колин сегодня — сегодня же? — видел в саду за столом, и неспешно, словно смакуя каждый сделанный глоток, пил вино из золотого с драгоценными камнями бокала. Тогда Колин не успел его разглядеть хорошенько, больше заинтересованный тем, кто же из присутствующих был драконьим всадником Марком, а теперь мог видеть лишь тёмные волосы да всё тот же красный с обильной золотой вышивкой костюм, которые и до того успел запомнить.

— Воды? — донёсся откуда-то с другой стороны голос, что во сне показался Колину резким и звонким.

Колин дёрнулся от неожиданности, случайно уронил лежавшее на лбу полотенце на тахту и почти ойкнул от того, как голова тут же отозвалась на резкое движение болью, немного приподнялся и увидел Марка, рассевшегося на письменном столе. У Колина хватило сил лишь на то, чтобы коротко кивнуть и рухнуть обратно, простонав от боли.

Архиепископ тут же повернулся к нему, и Колин почти тотчас поймал себя на том, что тянет руку к своему покровителю, желает вновь почувствовав его руку на своём плече. Желает почувствовать поддержку и защиту от единственного знакомого ему человека в этой чужой, незнакомой комнате. На лице архиепископа же мелькнуло облегчение. Затем — радость. Затем на его лице на мгновенье воцарилось виноватое выражение, и архиепископ торопливо огладил его ладонь, а потом поспешил убрать с тахты мокрое полотенце и отложил в стоявший на небольшом столике серебряный таз. Колин проследил за тем, как сжали несчастную мокрую тряпку тонкие пальцы.

— Юноша, вы как себя чувствуете? — непривычно мягким тоном спросил архиепископ (нет, вспомнил Колин, всё-таки — сеньор Джуллиано), принимая из рук Марка чашу с водой и помогая Колину вновь присесть, чтобы сделать пару глотков.

От воды стало немного легче. Голова всё ещё болела так, словно кто-то неведомый вколотил в затылок огромный гвоздь, и этот гвоздь так и остался там, но во рту хотя бы больше не было противного привкуса. И Колин,снова обессиленно упав на подушки, пообещал себе, что впредь будет послушно сидеть дома у сеньора Джуллиано, перечитывать вновь и вновь опостылевшие поэмы о рыцарях и прекрасных дамах и больше никогда не станет жаловаться, ныть или хандрить — лишь бы только не приходилось вновь выходить на жаркое майноульское солнце днём в такую жару, да ещё и одевшись, словно щёголь, в эти неудобные и ужасно тесные наряды, от которых были одни мучения.

Колин, вновь скользнул взглядом по пальцам архиепископа Джуллиано и почувствовал, что сердце вновь наполнилось благодарностью к этому человеку, который имел полное право оставить его ещё в монастыре. И пусть Майноул Колину не нравился — не нравилось отсутствие понятных обязанностей, не нравилось слишком яркое и жаркое солнце, не нравилась необходимость надевать тесный бархат, — теперь он не был уверен, что когда-нибудь сумеет без сожаления вернуться к жизни трудника...

— Мне лучше, — только и сумел прошептать Колин и слабо улыбнулся, когда сеньор Джуллиано, вернув ополовиненную чашу Марку и подвинув кресло несколько по-другому, вновь сел рядом.

Всё ведь, и вправду, было вполне неплохо, подумал Колин, позволив себе улечься поудобнее и отложить стеснение и неловкость куда подальше.

Пусть незнакомец в красной с золотом одежде сколько угодно говорит, что Колин свалился в обморок, словно барышня — в конце концов, если вспомнить, сколь тесные корсажи порой встречались на барышнях и дамах, навещавших ар... сеньора Джуллиано, немудрено было, что эти самые барышни и дамы могли упасть в обморок от малейшего дуновения ветра, и следовало только подивиться их выносливости, раз они не теряли сознание каждые десять минут. Дублет на Колине не был, вероятно, и вполовину таким же тесным и жарким, как те платья — а он и то свалился, перепугав сеньора Джуллиано.

И пусть Колин чувствовал себя несколько неловко, находясь под столькими взглядами одновременно — едва ли ещё когда-нибудь в жизни выдастся возможность побыть в центре внимания. Пусть архиепископ выглядел взволнованным почти до испуга — Колин ведь скучал по тем временам, когда отец склонялся над его постелью, касался лба Колина своей шершавой ладонью и смотрел обеспокоенно и устало. Пусть голова у Колина трещала так, что, казалось, в любой момент могла расколоться надвое... В конце концов, всё могло быть гораздо хуже, подумал Колин.

Он мог остаться там, в саду, под палящим солнцем, и тогда вообще неизвестно было бы, что с ним, Колином Озгоном, сталось бы. Или он мог прийти в себя в одиночестве и терзаться сомнениями и страхами в незнакомой комнате. Или он мог бы очнуться в обители отца Винсенто и понять, что последние месяцы путешествий с архиепископом оказались всего лишь чудным сном...

А сейчас... Сейчас следовало лишь пережить проклятую майноульскую жару и это ослепительное южное солнце. Оставалось только надеяться, что Колин сумеет переждать хотя бы самые жаркие часы здесь, прежде чем им с архи... сеньором Джуллиано придётся возвращаться домой. Колин прикрыл глаза и позволил себе немного расслабиться.

— Мой вам совет — избавьтесь на время пребывания в Майноуле от колетов, дублетов и прочей шелухи, — равнодушно бросил Марк, слезая, наконец, со стола. — Здесь вы в них просто сваритесь — наплюйте на приличия и найдите себе что-нибудь полегче да посвободнее.

Колин не стал говорить ничего о том, что сам с радостью предпочёл бы одеться так же, как и сам Марк — легко и удобно. Без лишних слоёв, без дорогих, но безмерно жарких в таком климате тканей, без излишней роскоши, за которую до сих пор было весьма неловко — Колин-то не был ни принцем, ни герцогом, ни даже младшим сыном какого-нибудь захудалого дворянчика, которому не слишком-то светили громкие титулы и баснословное богатство. И если бы не архиепископ... Если бы не архиепископ, напомнил себе Колин, он так и оставался бы трудником в монастыре и, быть может, в какой-то момент вынужден был бы выбрать монашескую жизнь не только для себя, но и для брата и сестёр.

Впрочем, едва ли Марку было интересно, что именно думал о его словах Колин. Марк просто давал совет — не самый худший, на самом-то деле, пусть решение о следовании этим словам предстояло принять сеньору Джуллиано. А жаль... Самую чуточку, конечно — ибо сожаления большей силы граничили бы с неблагодарностью. Но как же хотелось предпочесть лёгкие и свободные рубашки и штаны, даже если они будут пошиты из самого дешёвого льна, многослойным душным нарядам, какая бы восхитительная вышивка не сияла на бархате или коже!

— Да, ваша милость, — послушно прошептал Колин, вспомнив, как сеньор Джуллиано велел обращаться к Марку Лерэа, если тот заговорит с ним.

Марк и незнакомец в красном почему-то переглянулись, а потом Марк расхохотался. Громко, заливисто, как мальчишка. Выражение же лица того мужчины в красном стало довольно-таки кислым. Сеньор Джуллиано тоже отчего-то едва заметно улыбнулся Колину. Выглядел сеньор Джуллиано вполне довольным, пусть и слишком уставшим, и всё же Колин никак не мог понять, что сделал такого, что могло вызвать подобное веселье. В конце концов, разве архиепископ сам (ой, то есть сеньор Джуллиано!) не объяснял Колину, как следовало говорить с принцем Марком?..

Только если... Только если Марком был кто-то иной... Колин почувствовал, что краска схлынула с его щёк. Неужели, Колин перепутал, ошибся? Неужели Марком был этот молодой мужчина в красной роскошной одежде?.. Да, возможно, так и было — в конце концов, лощёный аристократ в красном, надменный и насмешливый, позволявший себе невежливость в общении с почтенными пожилыми господами, куда больше походил на принца. Только вот заподозрить в нём человека, способного оседлать дракона, было гораздо труднее. Впрочем, Колин ведь не понимал ровным счётом ничего ни в принцах, ни в драконьих всадниках. С чего он вообще решил, будто бы имеет право угадывать?.. Ему стоило дождаться, пока архиепископ Джуллиано сам скажет, к кому и как обращаться, а не строить предположения самостоятельно.

Колин и сам не понимал, почему возможность того, что он ошибся, так расстроила и взволновала его. Быть может потому, что жаркое майноульское солнце напекло ему голову, и теперь Колин чувствовал себя не лучшим образом, и расстроить или взволновать могло всё, что угодно?.. Или, быть может, Колин поддался греху гордыни, когда решил, будто бы может не только послушно выполнять поручения достойных людей, но и думать?.. Или оттого, что Колину не хотелось ударить в грязь лицом перед сеньором Джуллиано, что и без того доверил поручения Мигелю?

— А ведь угадал! Единственный сегодня — угадал! — отсмеявшись, громко хлопнул в ладоши Марк, и широко улыбнулся, обнажив зубы.

Всё-таки — Марк.

От неожиданности Колин даже не сумел ощутить радость или облегчение от того, что всё-таки сумел угадать. Лишь огромную усталость, от которой хотелось поскорее вновь закрыть глаза. И, конечно же, не думать о предстоящей утомительной дороге домой, от одной мысли о которой, о невыносимом зное и ставшем ненавистным солнце вновь становилось дурно...

— Теперь я понимаю, зачем ты взял с собой этого мальчика, Джуллиано, — усмехнулся Марк и, шагнув к тахте, окинул внимательным взглядом Колина. — И оставайтесь-ка здесь на пару дней пока жара немного не спадёт, а то твой воспитанник, и впрямь, сыграет в ящик.

Взгляд у Марка оказался цепкий, испытывающий и, как показалось смущённому столь пристальным вниманием к своей скромной персоне Колину, чуточку насмешливый. И всё же — если взгляд Марка был тяжёлым даже тогда, когда в глубине светлых глаз плескался смех, как же смотрел Марк, когда злился?..

Наверное, не стоило проверять.

Колин почувствовал, что теряется под этим взглядом, не может выдержать его сколько-нибудь долго, и поспешил посмотреть на сеньора Джуллиано, «уцепиться» за него глазами, спрятаться в его тени.

Спрятаться за спиной сеньора Джуллиано хотелось очень сильно. От Марка с его пронзительным взглядом. От того — в красном, с его надменным тоном. От майноульского солнца, что пекло так сильно, что теперь болела голова. И от одиночества тоже.

Сеньор Джуллиано довольно любезно, пусть в голосе его прекрасно различима была усталость, поблагодарил Марка и за себя, и за своего воспитанника, поспешив ответить на щедрое предложение согласием, в то время как Колин не осмелился сказать ещё что-либо, и только смущённо улыбнулся. Впрочем, Марка молчаливое выражение Колином благодарности, кажется, ничуть не обидело. Он только кивнул — так же молча, как улыбался Колин — и вновь повернулся к молодому мужчине в красном. Тот почему-то показался Колину несколько раздосадованным. Отчего? Колин не знал толком. Зато сумел заметить, что архиепископ, закрывший глаза ладонью, напротив, словно посмеивался.

Колин и сам устало прикрыл глаза — всего лишь на мгновенье, и только для того, чтобы хотя бы немного унять вспыхнувшую с новой силой головную боль, которую, казалось, скоро не достанет сил вытерпеть молча. А когда вновь открыл глаза, увидел, что Марк уже стоит не у тахты, не у кресла, в котором расположился архиепископ Джуллиано, а рядом с человеком в красной одежде.

— Кажется, на то, что догадается кто-то один, ставила Ласточка, да? — Марк хлопнул по обтянутому красной тканью плечу и усмехнулся. — Отдай-ка ей пять дукатов, Диего! Я узнаю, если не отдашь.

Диего скривился, но возражать Марку не стал, а Колин поспешил отогнать от себя мысль, что в его родной деревне на пять золотых монет можно было, пожалуй, месяц кормить всех жителей, чтобы ненароком не сказать то, о чём обязательно пожалеет. В конце концов, наверное, это было не дело Колина — рассуждать о том, куда истратить излишек золотых монет. Не его ведь это были деньги. И то, что богатые господа предпочитали глупые игры было не его дело.

Потом Марк вышел из комнаты. За ним вскоре поспешил и Диего, не пожелавший, видимо, оставаться слишком долго с сеньором Джуллиано и Колином.

В комнате стало тихо...

Колин позволил себе выдохнуть от облегчения, но, вдруг спохватившись, вновь взглянул на архиепископа, желая увидеть подтверждение того, что он, Колин, не сумел ненароком всё испортить, свалившись в обморок, а потом, после пробуждения, ещё и сказав что-нибудь совсем не то.

Архиепископ молчал. И молчал довольно-таки долго. Настолько, что Колин уже начинал беспокоиться. Ему казалось, будто бы архиепископ вот-вот набросится на него с руганью или, что было хуже, хорошенько всё обдумав, решит вернуть его, Колина Озгона, обратно в монастырь.

Колин старался гнать от себя такие мысли — потому что в прошлый раз, хандря из-за безделья, он наговорил слишком много глупостей. Потому что голова и без того болела, и делать эту боль ещё менее выносимой, совершенно не хотелось.

— Мне жаль, что вам стало так плохо, юноша, — вздохнул архиепископ, наконец, и ласково взъерошил волосы Колина. — Я должен был предположить такой вариант развития событий, и должен был подумать о том, что вы ещё совсем мальчик и быстро растёте...

Колин прильнул к приласкавшей его руке и закрыл глаза.

Проснувшись ранним утром на следующий день, Колин почувствовал себя гораздо лучше. Быть может, на самочувствие повлиял хороший, пусть и несколько необычный, сон (во сне Колину удалось сыграть с архиепископом в какие-то странные шахматы с не существующими на деле правилами и даже победить), но голова Колина уже почти не болела и не кружилась, и о вчерашних обмороке и недомогании напоминали лишь лёгкая слабость да пробуждение не в стенах ставшего уже привычным майноульского дома архиепископа, а в огромной комнате ещё более огромного дворца принца-дракона Марка.

Надо сказать, проснулся Колин в одиночестве и в такой тишине, что звук биения собственного сердца способен был его едва ли не оглушить... Так что, Колину стало тоскливо и грустно почти сразу же, как только он открыл глаза — просто потому что рядом не оказалось архиепископа. Или хотя бы кого-нибудь из слуг — желательно такого, у кого можно было бы спросить об архиепископе или попросить о какой-нибудь маленькой помощи...

Впрочем, напомнил себе Колин — он и сам был всего лишь слуга, и все попытки господина архиепископа показать окружающим, будто бы дело обстоит совсем иначе, предназначались для того, чтобы зачем-то убедить в этом обстоятельстве Марка, а вовсе не для того, чтобы Колин, и вправду, в это уверовал.

Глупо было думать, будто бы у постели больного слуги — к тому же, страдавшего от пустякового недомогания, что едва ли могло принести большой вред — должна нести караул ватага других слуг, готовых помогать в каждой мелочи. Глупо. А ещё подобная надежда отдавала гордыней. И если у постели Колина никого сейчас не оказалось, то это был вовсе не повод дуться и обижаться на всех на свете.

Смирившись с этой важной и вполне справедливой во всех значениях этого слова мыслью о положении дел, Колин осторожно, чтобы убедиться, что голова его не закружится вновь, сел и неспеша огляделся вокруг. Солнечные лучи пробивались через неплотно задёрнутые зелёными бархатными занавесками окна, блестели разноцветной радугой в гранях причудливого стеклянного кувшина, стоявшего на столе, озаряли светом резные деревянные панели на стенах и камин, выполненный в виде раскрытой пасти какого-то неведомого страшного зверя гривой куда более пышной, нежели лошадиная.

Комната и без того была поистине роскошна, но озарённая утренним солнцем она становилось похожей на представления Колина о чудесных небесных дворцах, в которые отправлялись после смерти души праведников.

Да, наверное, как-то так и выглядели покои в небесных дворцах, подумал Колин, впервые радуясь лучам майноульского солнца, подарившего ему такую красоту. Потому что представить что-нибудь более роскошное у Колина просто не хватало воображения, и он только и мог любоваться каменным узором на полу, резьбой на стенах и удивительной мебелью — всем тем, чем у него не достало сил полюбоваться вчера.

А потом с некоторой грустью рассудил, что ему-то, шестнадцатилетнему Колину Озгону, покои в небесном дворце (или даже крохотный чуланчик в этом дворце) в посмертии, вероятно, не полагались. Хотя бы за то, как он позволял себе разговаривать с господином архиепископом в Майноуле. Или за то, каким обиженным он себя чувствовал сейчас где-то в глубине души (или — даже не особенно-то и в глубине) из-за того, что, проснувшись, не увидел рядом того, кого на деле очень хотел бы увидеть.

Взгляд Колина, порядком пристыженного этой мыслью, на некоторое время задержался на стеклянном кувшине и на чаше, что теперь вновь стояла рядом с ним (а не на столике возле тахты, как, кажется, было вчера). На дне кувшина всё ещё имелась вода, и Колину, что от восхищения не мог оторвать глаз от того, как красиво играли солнечные лучи, проходя сквозь этот сосуд, тут же почти нестерпимо захотелось пить. И ждать, пока в комнату придёт хоть кто-нибудь, не было никакой мочи.

Так что Колин осторожно свесил босые — должно быть, кто-то снял с него ночью чулки — ноги с тахты, позволил себе посидеть ещё немного так и потом встал, и подошёл к столу... Пил Колин, поддавшись вдруг навалившейся лени — ещё одному греху, из-за которого не видать ему после смерти небесных дворцов и садов — прямо из кувшина, не утрудившись тем, чтобы перелить воду в чашу.

Немного утолив жажду, Колин задумался, что же ему стоит делать дальше. По всему выходило, что, пожалуй, следовало остаться там же, где его оставил господин архиепископ и дождаться момента, когда тот придёт за ним или пришлёт кого-нибудь из слуг.

И всё же... Как же сильно хотелось покинуть эту замечательную комнату и хоть немного пройтись!.. Увидеть во дворце Марка хоть что-нибудь ещё, помимо здания снаружи и одной-единственной комнаты, в которой даже не было книг, что могли бы занять Колина хотя бы на некоторое время. Быть может — с кем-нибудь поговорить, ибо за всё пребывание в Майноуле толком поговорить удавалось разве что с архиепископом, да и то, если он бывал не слишком занят.

Подумав ещё немного, Колин решил, что не будет особой беды, если он приоткроет дверь и на пару минут покинет это гостеприимное место, чтобы хотя бы чуть-чуть осмотреться вокруг. Если же ему встретится кто-то из слуг — тем лучше. Колин попросит их сообщить архиепископу — сеньору Джуллиано, — что с ним, Колином, всё хорошо, он проснулся, чувствует себя превосходно и, если сеньор Джуллиано того желает, Колин готов хоть сей же час отправляться в дорогу (или — на завтрак, или — куда угодно, куда ему только скажут идти).

Да, именно так он и скажет, решил Колин, вновь оглядывая комнату — теперь для того, чтобы найти, во что переодеться, ибо у его собственной рубашки был разорван ворот (словно кто-то не нашёл в себе довольно терпения, чтобы справиться с завязками и попросту рванул нежную ткань), чулков (или чулок, как велел говорить архиепископ) нигде не было видно, а короткие узкие штаны просто хотелось сменить на что-нибудь более приличное.

Сначала ничего не обнаружилось, а потом взгляд Колина упал на какой-то бумажный свёрток, на котором что-то было написано. Надпись состояла из двух строчек, и, надо сказать, почерк того, кто писал, оказался просто ужасным (хуже, чем у самого Колина), и всё же, помучившись несколько минут, Колин всё же сумел прочитать два слова — «одежда» и «Джуллиано».

Возможно, не стоило вскрывать этот свёрток без разрешения (в конце концов, содержимое, вероятно, предназначалось архиепископу), но во-первых, Колину нужно было во что-то переодеться (и оставалось только надеяться, что вещь окажется достаточно свободной, чтобы он сумел в неё влезть), а, во-вторых, любопытство изо всех сил толкало Колина на сей неблаговидный поступок.

Аккуратно развернуть бумагу оказалось не так-то просто, и всё же Колин, которому, вероятно, остатки совести не позволяли просто разорвать её, кое-как сумел это сделать. И увидел рубашку (простую и белую — похожую на ту, что красовалась вчера на Марке) и голубые широкие штаны, присборенные и в поясе, и у лодыжек. В таких, вспомнил Колин, ходили некоторые мужчины в Майноуле.

Приглядевшись к штанам и рубашке повнимательнее, Колин сообразил, что обе вещи были слишком велики для чересчур худого архиепископа, но зато самому Колину могли прийтись вполне впору. Так что, немного поразмыслив, Колин решил надеть на себя и штаны, и рубашку, и из комнаты выйти в них. В конце концов, подумал он, без спроса бродить по чужому дворцу в чужих вещах было, вероятно, всё же чуточку лучше, чем без спроса бродить по тому же дворцу почти голым.

А перед архиепископом он сможет извиниться немного позже. Когда сумеет его отыскать.

Резная тяжёлая дверь поддалась натиску Колина сразу, и в следующее же мгновенье он очутился в другой комнате. Не менее роскошной, чем предыдущая, но, надо сказать, куда более просторной.

Здесь было два окна, и оба они были зашторены гораздо плотнее, чем там, где спал Колин. Тут же, на низком столике около двери обнаружились потерянные чулки и дублет, снятый, кажется, ничуть не аккуратнее, нежели был расслаблен ворот на вчерашней рубашке. Колин вздохнул и осторожно провёл пальцами по бархатной ткани. И пусть предмет одежды, теперь, кажется, безнадёжно испорченный, вчера казался ему ненавистным и слишком тесным, подобное обращение с такой роскошью не могло не возмущать. Колин вновь вздохнул и предпочёл осмотреться.

В следующее мгновенье его сердце забилось чаще уже не от возмущения — на тахте, подобной той, на которой пришёл в себя он сам, спал архиепископ, привычно распластавшись на животе, уткнувшись носом в подушку и сбросив одеяло почти до поясницы. Тёмные волосы с проседью рассыпались в полнейшем беспорядке по худым плечам, и Колин, который больше не чувствовал и тени обиды, с улыбкой подумал, что, когда архиепископ проснётся и потянется за расчёской, он обязательно будет забавно ругаться на каком-нибудь из незнакомых Колину языков.

Архиепископ заворочался и что-то пробормотал, и Колин подумал, что, наверное, раз уж тот всё равно, кажется, просыпался, стоило спросить у него, что им обоим делать дальше — хотя бы потому, что было непонятно, как им (и, главное — как Колину) следовало вести себя впредь, чтобы не вызвать на себя гнев драконьего всадника Марка и не оказаться ненароком в пасти у дракона.

Колин подошёл к тахте, присел на корточки и осторожно коснулся плеча архиепископа.

— Господин архи... — начал было Колин, но тут же осёкся, вспомнив, как ему было велено называть архиепископа, и торопливо исправился. — Сеньор Джуллиано!.. Сеньор Джуллиано, проснитесь, пожалуйста!

Архиепископ повернул к Колину ставшее вдруг недовольным лицо и приоткрыл глаза.

— Чего вам надо? — архиепископ зевнул и поморщился. — Который вообще час?

Который час Колин не знал. Предполагал только, что едва-едва рассвело. И подозревал, что говорить об этом только что разбуженному архиепископу определённо не стоило, чтобы не вызвать гнева. Потому Колин промямлил, что не знает, которое сейчас время суток. И что не понимает, что ему теперь делать. И что извиняется, что надел одежду из свёртка...

— Юноша, займите себя чем-нибудь, — прерывая Колина, сонно буркнул архиепископ, вновь утыкаясь в подушку, отчего его слова стали едва различимы. — Прогуляйтесь там... по саду... Только дайте мне поспать...

Колин подумал, что, пожалуй, слова архиепископа можно считать разрешением поглядеть повнимательнее на сад Марка, и послушно отошёл от тахты. Архиепископ заворочался и, извернувшись, накрылся одеялом по самые плечи. Как делал всегда, если после внезапного пробуждения желал вновь заснуть.

Колин бросил взгляд на зашторенные окна. Где-то там, за стенами Марка, уже взошло южное майноульское солнце, но воздух, должно быть, ещё не успел нагреться столь сильно, чтобы это стало приносить неудобства, так что Колин, немного подумав, решил, что не будет большого вреда, если он последует совету архиепископа (и — вчерашнему совету Марка, так что, дублет можно было и не надевать), и, стараясь не шуметь, чтобы не досаждать архиепископу ещё больше, выскользнул из отведённых им покоев.

Добраться до сада без приключений не получилось — Колин попросту заплутал в многочисленных комнатах и коридорах маркова дворца, и вынужден был спросить дорогу у худенькой юной служанки, кожа которой была такой тёмной, что Колин сначала даже не сразу сообразил, что перед ним не вырезанная из дерева статуэтка, а живой человек.

Неймаррского языка служанка не поняла, и Колину пришлось вспомнить те майнодийские словечки, которые его заставлял учить архиепископ. К сожалению, слова сад Колин не знал, но зато вспомнил, как по-майнодийски звучали слова «небо» и «деревья». Служанка тут же понятливо закивала, схватила Колина за руку и, защебетав что-то на, вероятно, майнодийском, куда-то повела его, остановившись лишь у каменной винтовой лестницы. Из её речи Колин сумел уловить слово «вниз», и потому послушно стал спускаться, пока не оказался в широком коридоре с множеством арок, каждая из которых вела в сад.

И всё же это оказался совсем другой сад — довольно-таки небольшой, квадратный... И деревья в этом саду не были подстрижены так причудливо и неестественно, как было там, где Колин вчера потерял сознание. Подобный сад в монастыре отца Винсенто называли, кажется, клуатром — его Колин мог видеть лишь из окон келий отца Игнасиаса или отца Елесиаса, ибо входить в такой сад дозволялось лишь тем из монахов, кто имел священнический сан да семинаристам, что должны были получить сан в будущем. Тогда Колин немного завидовал монахам и семинаристам. Клуатр дворца Марка же был куда пышнее того, который доводилось видеть Колину прежде.

Колин, недолго думая, шагнул на усыпанную мелкими камешками дорожку и вдруг понял, что совсем позабыл про обувь. И возможно, окажись он действительно воспитанником архиепископа, а не обычным деревенским мальчишкой, высокое происхождение сослужило бы ему дурную службу.

Пройдя немного вглубь сада, Колин заметил чью-то хрупкую фигурку, что сидела на траве под деревом и, кажется, что-то читала. Незнакомец был одет в ярко-красные широкие штаны, подобные тем, которые Колин обнаружил в своей комнате, но гораздо более короткие, белую рубашку с широкими короткими светло-зелёными рукавами, подпоясанную золотистым кушаком, а на голове у него красовалась белая косынка. Пока незнакомец стоял спиной Колин успел подумать, что это, должно быть, мальчишка его лет, взявший пример с Марка в том, как следовало одеваться в Майноуле. Но в следующее мгновенье незнакомец услышал шаги Колина, вздрогнул, встрепенулся, дёрнулся, и косынка соскользнула со светлых, заплетённых в косу и закреплённых на затылке волос. И, когда незнакомец повернулся, Колин понял, что это вовсе не мальчишка, а девчонка возраста Колина.

Девчонка посмотрела на Колина внимательно. Цепко. Почти так, как смотрел Марк, пусть взгляду её недоставало той тяжести. Колин скользнул взглядом по её выцветшим от майноульского солнца и сияющим теперь наподобие нимба волосам, по симпатичному, в целом, лицу, щёки, нос и лоб на котором были несколько розовее всего остального, по одежде, и теперь заметил ласточек, вышитых на её рубашке, по золотому, сверкавшему на солнце кушаку, по свободным красным штанам, открывавшем голые лодыжки и икры...

Щёки Колина запылали.

Девушки и женщины в родной деревне Колина никогда не носили ничего подобного вне дома (да и дома матушка, Мари или Рози никогда не задирали юбку столь высоко, чтобы можно было увидеть ноги почти до самых колен). И в Вешейне, насколько Колин помнил, тоже. Колин не сумел бы припомнить ни одну барышню, которую можно было бы увидеть в штанах — но эта девчонка стояла перед ним и... Тут Колин вспомнил, что архиепископ как-то рассказывал ему, что в Майноуле некоторые богачи делили свои дома на мужскую и женскую половины, и на женскую порой не смел заходить даже хозяин дома...

Быть может, Колин сам того не зная, забрёл на женскую половину, и теперь видел девушку в нижнем белье?.. Даже предполагать подобное было неловко.

— Простите! — смутился Колин и тут отвёл взгляд. — Я не хотел вас... Я не хотел вас напугать!.. Я сейчас уйду, и...

Ему и без того было стыдно стоять перед почти раздетой барышней, будучи и самому не вполне одетым — не то что говорить с ней. Должно быть, судя по вышивке на рубашке, то была Ласточка, о которой говорил вчера Марк... И, пожалуй, более неловкого знакомства нельзя было и придумать — даже вчерашний обморок Колина в первую встречу с Марком казался менее смущающим!

Колин хотел было убежать — обратно, к архиепископу, если удастся отыскать нужную дверь, — но девчонка шагнула навстречу и схватила Колина за предплечье. Колин вздрогнул и вновь поднял на неё взгляд.

— Стойте же! — улыбнулась она, и Колин подумал, что эта Ласточка совершенно точно не выглядела ни смущённой, ни напуганной. — Вы, наверное, воспитанник сеньора Джуллиано, о котором ворчал Диего!..

Колин молча кивнул, не слишком понимая, что можно сказать. Но Ласточке это, кажется, не было нужно. Голос у неё был чистый и звонкий, почти детский. Приятный в целом, пожалуй. И не слишком похожим на певучие голоса дам, что порой приходили к архиепископу.

— Вы меня ничуть не напугали! — рассмеялась она, наконец, отпуская руку Колина. — Просто сюда не заходит никто, кроме Диего или Марка, ну или садовника! А их шаги звучат совсем иначе, хотя Марк тоже часто босиком!.. Как вас зовут?..

Колин вздрогнул и случайно заглянул в насмешливые серые глаза. И почему-то, не имея на то больше причин, смутился ещё сильнее.

В саду дворцового клуатра пока ещё было не слишком жарко, и всё же, Колин догадывался, что пройдёт какая-то пара часов, и здесь — да и во всём Майноуле — станет нечем дышать, а солнце, пока ещё ласковое, примется безжалостно жалить и печь. И тогда, наверное, следовало поспешить вернуться в те комнаты, которые Марк выделил им с архиепископом. И оставалось лишь надеяться, что Ласточка сумеет помочь Колину отыскать туда дорогу, ибо он сам не был уверен, что сумеет найти путь без посторонней помощи...

Однако пока Колину совсем не хотелось возвращаться обратно, в тень и прохладу пышных покоев. Тем более, что архиепископ сам прогнал Колина и предложил погулять в саду.

Порядком робея и смущаясь от необходимости беседовать с Ласточкой, находясь на расстоянии едва ли одного шага от неё, Колин всё же вполне смог отметить, насколько мягкими и пушистыми казались её светлые волосы, когда Ласточка стояла так близко, отмечал и то, что, когда Ласточка улыбалась, на щеках её появлялись ямочки — едва заметная на правой щеке и ямочка чуть поглубже на левой — и что щёки и лоб её покраснели от майноульского яркого солнца, а Ласточка всё не спешила укрываться под навесом или в стенах дворца Марка, словно не боялась, подобно другим дамам и барышням, утратить белизну лица, не спешила прятать от чужого взгляда голые ноги, о которых Колин, к своему стыду, всё никак не мог перестать думать.

Что в Ласточке так влекло и смущало его?.. Колин не был уверен, что сумеет ответить на этот вопрос. Не мог же он так робеть перед ней только потому, что у него не выходили из головы её голые лодыжки и икры? В конце концов, он изо всех сил старался не опускать на них взгляд.

Колин полагал, что Ласточка была, пожалуй, вполне хороша собой и весьма миловидна, как бывали хороши и миловидны многие девушки её лет, и всё же поражающей взгляд и душу красоты, как унекоторых из дам архиепископа, в ней не было. Она казалась простой и весёлой, и при этом умной и словно недостижимой для кого-то вроде Колина, а ещё где-то в глубине почти прозрачных серых глаз Ласточки сидело что-то, похожее на жёсткость и упрямство, те же, что открыто читались в каждом движении принца-дракона Марка... Но Колин, не понимавший, какое из наблюдений можно было считать наиболее верным, поторопился отмахнуться от этой мысли, и продолжил разглядывать стоявшую перед ним Ласточку.

Она была довольно высокой для девушки, подумал Колин, и в то же время казалась слишком хрупкой, чтобы утратить едва заметное изящество. Ласточка так же была одновременно ужасно стремительной, и чем-то весьма воодушевлённой, и смешливой, и несколько беспечной... Колин залюбовался, когда Ласточка, показывая ему на спрятанный в глубине сада фонтан, резво взмахнула своей тонкой рукой, когда тут же широко разулыбалась и, словно вспорхнув, подобно певной птичке, которую кто-то выпустил из клетки, вдруг очутилась рядом с фонтаном и присела на краешек его каменного бортика...

Колин подумал вдруг, что в лучах яркого майноульского солнца Ласточка выглядела... счастливой, пожалуй, хотя, кажется, как и сам Колин, не больно-то наслаждалась местным зноем. И всё же, во дворце Марка ей, вероятно, нравилось куда больше, чем нравилось здесь — или даже в майноульском доме архиепископа — Колину.

А ещё у Ласточки был прямодушный взгляд, внимательный и самую чуточку насмешливый, и Колин под ним смущался всё сильнее и сильнее, и чувствовал, что не может толком упорядочить свои мысли. Он мог только думать о том, что Ласточка — Ласточка, так и не прикрывшая от него ни своих икр, ни, тем более, своих лодыжек — не вела себя высокомерно, но и не заискивала, не гнала от себя прочь, но и не пыталась понравиться. Она держалась просто и спокойно (так, как обычно могли держать себя сёстры рядом с родным братом), и, кажется, не видела в Колине ни слугу, ни угрозу, ни возможного жениха.

Называть Колину своё настоящее имя Ласточка наотрез отказалась. Зато с улыбкой рассказала, что Ласточкой её прозвал Марк, что это прозвище ей понравилось, и она даже вышила этих птиц на своей одежде. А ещё — что она слишком ценила имя покойного отца, чтобы разбрасываться им направо и налево.

В остальном, Ласточка оказалась весьма словоохотлива. Майноул был ей, как и Колину вновинку, и, так как из-за солнца и жары в последние дни ей приходилось проводить большую часть суток в тени дворцовых стен, она скучала, кажется, не меньше Колина. И всё же, пускай, по её словам, она и скучала по родному замку и по окрестным лесам и скалам, здесь было, как она считала, несколько повеселее...

— Вообще-то, здесь вполне неплохо, если присмотреться, — зачерпнув ладонью воды из фонтана и вылив её себе на голову, уклончиво ответила Ласточка на прямой вопрос Колина о том, что именно ей нравилось в знойном Майноуле, а потом усмехнулась словно бы с досадой. — Правда, конечно, слишком жарко. И я иногда не понимаю шуток Марка и Диего. Но, во всяком случае, меня не пытаются насильно выдать замуж.

На последних словах губы Ласточки задрожали, и голос почти сорвался. Только вот в глазах был скорее гнев, чем слёзы или страх. Колин притих, приготовившись слушать. Он не знал, стоило ли её пожалеть, утешить как-то — Ласточка не выглядела ни расстроенной, ни испуганной. Скорее уж рассерженной. Колин помнил, как в родной его деревне девушки иногда плакали, если родители решали за них вопрос с замужеством, а иногда — кажется, боялись. Но Колин не был уверен, что помнит хотя бы одну, взгляд которой при разговоре о нежеланном замужестве становился полон гнева.

Но Ласточка всё молчала. И Колин, не уверенный в том, что она желает видеть чужую жалость, молчал тоже и ждал, жалея, что начал этот разговор. Пусть Колин и не совсем понимал, как он успел перетечь в такое русло.

— Я выберу себе мужа сама, как выбрала свою судьбу, — после затянувшегося молчания уверенно сказала Ласточка, а потом легко соскользнула с бортика фонтана и поднялась. — Отец обещал мне это, когда был жив. И эту его волю я точно исполню.

Произнеся последнюю фразу, Ласточка словно смутилась своей горячности и излишней откровенности и, замерев и словно сжавшись, обхватила себя руками. Колину всё же стало жаль её, но он не понимал, как ему следовало помочь Ласточке. Он чувствовал себя почти виноватым за поднятую тему, но в голову, словно назло, не шло ни единой дельной мысли о том, как всё сейчас исправить. Как заставить исчезнуть повисшее в тёплом воздухе напряжение.

— Мы можем поговорить о чём-то другом, если этот разговор вас... расстраивает, — предложил Колин, спустя пару мгновений окончательно поняв, что не может толком ничего придумать. — Может быть, о том, на что вы и Диего ставили недавно?..

Ласточка тут же кивнула, а спустя миг благодарно улыбнулась. И Колин с облегчением заметил, что напряжение исчезло.

— Простите мне мою несдержанность и то, что я поставила вас в неловкое положение, — вздохнула она и вновь опустилась на бортик фонтана рядом с Колином. — Вы, кажется, спрашивали меня о том, что мне нравится в Майноуле, а не о том, почему это место для меня сейчас куда лучше, чем мой дом. Просто стоит мне иногда подумать, что я больше никогда не смогу прикоснуться к нагробию своего отца... У меня сердце болит от мысли, что я больше никогда не увижу дома. И... младшего брата тоже не увижу. Мы почти ровесники с ним. У нас только год разницы... Вы с ним похожи, пожалуй...

Колин подумал, что сам тоже тоскует по своим младшим. По малышу Саймону, который, наверное, успел вымахать за то время, что Колин его не видел, по хитренькой Рози, по робкой Мари, оставшимся где-то далеко в Неймарре. Ему почему-то захотелось рассказать о них — о том, что пришлось оставить их на попечении сестры архиепископа (и Колину снова пришлось мысленно напомнить себе, что того теперь следовало звать сеньором Джуллиано), и о гибели отца тоже.

Но Ласточка вновь улыбалась. Улыбалась беспечно и почти весело, как было до этого неловкого и вряд ли хоть кому-то нужного разговора, и Колин промолчал, не желая растравлять ни чужие, ни собственные раны.

— Дело в том, что Марк и Диего самую малость похожи внешне (как могут быть похожи любые два ровесника с одинаковым цветом волос), Марк терпеть не может всяких церемоний в обращении и одежде, а некоторые гости дворца понятия не имеют, как Марк выглядит. Диего же, напротив — вот же павлин, да? — предпочитает наряды пороскошнее, и порой держит себя так, будто он король и никак не меньше, — сообщила Ласточка и довольно усмехнулась. — Так что, иногда они делают ставки, узнает ли кто-нибудь из гостей, кто на самом деле Марк. Диего всегда ставит один дукат на то, что никто не угадает, Марк никогда не ставит, что все угадают (ибо это лишает его соблазна открыть всем правду), и всегда ставит два дуката, я обычно ставлю дукат на одного или двоих. В этот раз Марк поставил на четверых, я на одного, а ваш сеньор Джуллиано — на двоих. Угадали только вы, так что деньги по праву — мои.

Ласточка улыбалась и щурилась на солнце, и вновь казалась почти счастлвой... Колин, видя её улыбку, и сам против воли улыбнулся. Вообще-то, он всё ещё не был уверен, что может одобрить (даже если никогда не скажет этого вслух) то, какие огромные — подумать только, целый дукат, целая золотая монета! — деньги с лёгкостью ставились на всякую ерунду (а, тем более — то, что целую золотую монету на эту ерунду поставил его архиепископ), но звонкий голос Ласточки почему-то придавал нелепому рассказу о ещё более нелепом споре (а попросту — о безмерном расточительстве всех четверых участников сего дела) какое-то необъяснимое очарование.

Когда Ласточка говорила, Колину было почти смешно представлять, как расстроился, должно быть павлин-Диего, когда потерял такие большие деньги только потому, что он, Колин Озгон, сумел сообразить, кто именно был Марком, радостно думать, что они достались Ласточке, рядом с которой сердце Колина словно билось чаще, и несколько досадно, что архиепископ (что, как Колин себе в который раз напомнил, не был обязан отчитываться в чём-либо перед взятым к себе из жалости мальчиком) спустил целый дукат, который вполне мог потратить на что-нибудь более полезное...

И, наверное, о последнем не стоило думать, если Колин не желал расстраиваться по вещам, что он никак не мог изменить.

Солнце, меж тем, уже начинало припекать. Дышать становилось всё труднее, и Колин, памятуя о вчерашнем обмороке, подумал с сожалением, что, если архиепископ всё ещё не поднялся с постели, в предназначенных им двоим покоях станет совсем тоскливо. Падать же в обморок во второй раз — тем более, на глазах у Ласточки — совсем не хотелось.

— Скоро станет совсем жарко, так что надо бы нам вернуться внутрь сейчас, — с досадой вздохнула Ласточка, вновь поднимаясь с бортика фонтана, и, приложив ладонь козырьком к глазам. — Хотите — я провожу вас до покоев сеньора Джуллиано?..

Конечно, Колин хотел... Разве могло быть иначе?

Всю следующую неделю Колин каждое утро виделся с Ласточкой, что, вероятно, не могла, как и он сам, спать в такой жаре допоздна.

И всякий раз Колин, встав с постели очень рано, нередко ещё на рассвете или незадолго до него, тихонько выскальзывал из архиепископских покоев, стараясь не потревожить ненароком ещё видевшего сны в такой час архиепископа, и непременно где-нибудь неподалёку находил Ласточку сидящей на полу, или на деревянной скамье, или на подоконнике... Иногда в руках Ласточки оказывалась какая-нибудь книга, иногда — бумага и кусок угля, которым она что-то то ли писала, то ли рисовала на той бумаги, и чего никогда Колину не показывала... Только улыбалась хитро и укладывала на пол между скамьёй и стеной, откуда бумага непременно исчезала к их, Ласточки и Колина, возвращении.

Они много говорили и много гуляли. По клуатру, по внешнему саду, однажды Ласточка даже привела Колина на морское побережье, что находилось, как выяснилось, совсем недалеко, если знать, куда идти... И после прогулки по побережью, все ноги Колина ещё долго были в песке, и архиепископ тогда ругался и заставлял его как следует помыться, и звал слуг, чтобы те подмели пол. Во время этих прогулок Ласточка иногда позволяла себе зайти в море почти по колено, и улыбалась счастливо и солнечно, и Колин порой ловил себя на мысли, что её улыбка, пожалуй, сияла не менее ярко, нежели майноульское солнце, но нравилась ему, Колину Озгону, куда больше.

А болтать Колин и Ласточка, казалось, могли обо всём на свете — от некоторых рыцарских поэм, которые Ласточка знала наизусть и могла пересказывать по голосам, до майноульских язычников, которых выгнала с родных земель королева Мария Траглайна. Комедии Ласточке, как и Колину, тоже нравились, но последние шесть лет — тут Ласточка всякий раз тяжело вздыхала — ей не дозволяли их читать дома, как и труды древних философов, а до того времени она была слишком мала, чтобы как следует понять содержание этих текстов.

Обсуждали и шахматы... И однажды Ласточка, притащив сразу три набора шахмат, предложила Колину придумать собственные правила, по которым им двоим легче и интереснее было бы играть... И первое, в чём они сошлись — это то, что доски, состоящей из восьми клеток в длину и восьми в ширину совершенно не хватает...

В тот день они почти вдрызг разругались — из-за правильного расположения конницы (Ласточка всё сердилась и твердила, что отец её поставил бы конницу иначе, нежели хотел Колин, и вообще — его попытки её разместить были против всяких правил, так не делал не только её отец, но и, если судить по умным книгам, и военачальники древности), места, отведённого офицерам (Ласточка предпочитала называть их слонами), роли королевы... В итоге сошлись на том, что можно добавить в игру ещё и пушки, королеву считать и называть советником, коль уж Колина удивляло слово «ферзь», а ещё оставить место для каких-то укреплений (быть может, начертив их углом или мелом на доске), где король может прятаться ход или два, прежде чем армия другого игрока сумеет его достать, а ещё согласились с тем, что можно притащить для игры ещё один набор шахмат (если у Ласточки, конечно, получится где-нибудь во дворце его отыскать), чтобы была возможность ещё немного расширить поле. На другой день Ласточка предложила составить из пешек клин. Колин нашёл, что играть в шахматы так было смешно и забавно, и куда веселее и приятнее, нежели по тем правилам, которым пытался обучить его архиепископ. Пусть подобный вариант игры и выглядел совершенно... по-детски, что ли?.. Всего лишь глупая детская игра, уместная скорее для малышей лет семи, чем для двух почти взрослых людей.

И Колин тогда, сидя на траве, перед сложенными друг с другом тремя шахматными досками, улыбался и чувствовал себя тем, кем он был до смерти отца два года назад — мальчишкой, счастливым и почти беззаботным. Не бесполезным слугой, которого архиепископ держит при себелишь из милости, не единственным кормильцем в семье, на котором держится благополучие младшего брата и двух младших сестёр. А почти что тем Колином, кем он был до четырнадцати лет.

А ещё Колин, пожалуй, впервые наслаждался Майноулом. У него впервые в Майноуле был собеседник — ладно, собеседница, пусть эта мысль немало смущала, — он вновь мог помногу ходить, он вновь мог позволить себе много смеяться — впервые, пожалуй, со дня гибели отца, если не считать разговоров с архиепископом ещё в Неймарре...

Так, с ежедневными утренними беседами и прогулками с Ласточкой, неделя во дворце Марка пролетела почти незаметно...

Утром Колин общался со своей новой знакомой, по несколько часов любуясь окрестными видами, что теперь казались ему завораживающими, и неизменно радуясь разговорам и её выдумкам, затем возвращался в покои, где ему и архиепископу уже приносили завтрак, проводил несколько часов с архиепископом, пытаясь уразуметь то, чему тот пытался Колина учить, слушал ругательства на майнодийском (некоторые из слов архиепископ затем переводил на неймаррский, и тем заставлял щёки Колина вспыхивать), а потом до вечера развлекал себя чтением (архиепископ или Ласточка обычно притаскивали ему одну-другую книгу), так как архиепископ удалялся играть в карты с Марком и Диего.

А потом Колин вернулся с очередной прогулки с Ласточкой несколько позднее обычного — построение пешек клином, как оказалось, могло существенно продлить игру, особенно если успеть своевременно переместиться вместе с шахматами в тень галереи, окружавшей дворцовый клуатр...

Архиепископ стоял снаружи предназначенных ему покоев, уже успевший надеть парадную одежду. Он улыбнулся Ласточке и вежливо поприветствовал её, она ответила ему реверансом и почти тут же унеслась прочь. Колина архиепископ пригласил в покои жестом, и Колин, смущённый и непонимающий, шагнул внутрь.

— Если вы, юноша, почему-то сейчас надумали, что вам стоит непременно в кого-нибудь влюбиться, — голос архиепископа отчего-то был полон раздражения, и Колин нахмурился, смутившись ещё больше, — то эта милая девчушка — крайне плохой выбор.

Щёки Колина вспыхнули, а в груди словно возник комок, не позволивший ему сказать хоть слово возражения. Впрочем, архиепископ, кажется, не желал слушать ни возражения, ни согласное мычание, ни заверения, что никакой влюблённости нет и в помине.

— Поговорим позднее, юноша, — бросил архиепископ нетерпеливо. — Сейчас меня ждёт Марк, и, думаю, сегодня мне удастся его на кое-что уговорить.

С этими словами архиепископ покинул покои, оставив Колина, смущённого и испуганного, обдумывать услышанное.

В покои архиепископ вернулся уже вечером. За окном уже краснел закат, а Колин от волнения и беспокойства, в которые привели его недавние слова архиепископа о Ласточке, успел сгрызть себе все ногти.

Почти весь сегодняшний день Колин думал — чем же так плоха была Ласточка, что архиепископ счёл её «плохим выбором»?..

Нет, конечно, она не казалась похожей на идеал добродетельной жены или девы, о котором говорила церковь. Для этого идеала она была слишком открытой, слишком смешливой, слишком... легко одетой... Но архиепископ и сам охотно любезничал с дамами, что не походили на идеал добродетельных жён — только у них обычно открыты оказывались не ноги, а шея и грудь почти до самых сосков. Казалось, его нисколько не останавливала их неидеальность. Напротив — это с особо добродетельными дамами архиепископ старался не иметь никаких дел.

Не похожа Ласточка была и на наиболее завидных невест из родных мест Колина — слишком худая, слишком свободолюбивая... И всё же, архиепископ, если Колин изучил его хотя бы немного, кажется, не считал большим недостатком ни женскую худобу, ни некоторую долю любви к свободе, ни даже некоторое своеволие.

Стало быть, дело было в Колине, а не в ней?.. В Колине, что был всего лишь негодным слугой, а не сыном дворянина. Что не читал трудов Эразма или Леандра ни на майнодийском, ни на древнетрайнольском, ни даже на неймаррском, не изучал, как вели бои военачальники древности, не музицировал (и даже это слово он выговаривал с трудом) ни на лютне, ни на арфе... Он и в шахматы-то толком не умел играть, как ни пытался архиепископ научить его этой премудрости. Разве что в те шахматы, которые выдумала для него сама Ласточка...

Колин, придя к этой невесёлой мысли, даже попробовал прочитать книгу, оставленную архиепископом на столе. Только вот книга оказалась на майнодийском, и Колин мог разобрать оттуда лишь отдельные слова, и не выдержал дольше десяти страниц. Та же книга, которую он сам принёс в комнаты из библиотеки Марка, была очередной комедией, и теперь Колин винил себя за легкомысленность.

От архиепископа, когда он вернулся, сильно пахло вином, а сам он казался захмелевшим и, судя по улыбке, довольным и весёлым, пусть и было, на скромный взгляд Колина, в этом веселье что-то истерическое. Архиепископ едва не споткнулся о оказавшееся на его пути кресло и опрокинул его. От громкого звука Колин вздрогнул и подскочил было, чтобы помочь архиепископу добраться до тахты, но тот, смеясь, оттолкнул протянутые к нему руки.

— Думаю, мы уже совсем скоро покинем Майноул, юноша! Можете уже собирать сундуки! — воскликнул архиепископ и весело расхохотался, снова едва не завалившись. — Подумать только — я всю неделю пытался подобрать нужные слова, сулил власть, богатство и почёт и так, и эдак, и сегодня тоже, и разговор всякий раз шёл как нельзя плохо, пока девчонка Вудвард не заявила, что хочет ещё разок увидеть свой захолустный Ториад!.. И, надо же, наш принц-дракон согласен побороться за трон Неймарры из-за такого пустяка!

Архиепископ с трудом удерживал равновесие и, кажется, ещё хромал вдобавок, и Колин вздрагивал от каждого его неловкого шага, путался неподалёку, предполагая, что может настать момент, когда того придётся поддержать, подхватить... И только тогда, когда архиепископ, наконец, сел — или скорее уж рухнул — на тахту, Колин позволил себе выдохнуть с облегчением — не упал, не разбил и не сломал себе что-нибудь...

На памяти Колина, архиепископ никогда прежде не бывал пьян настолько, чтобы с трудом волочить ноги. Неужели, сегодняшний разговор с Марком мог заставить его напиться до такого состояния?.. И как только язык у архиепископа не заплетался?..

Впрочем, Колину сейчас некогда было долго думать ни о количестве вина, выпитого архиепископом, ни о его способности вполне связно говорить в таком состоянии, ни, собственно, о том, о чём архиепископ говорил.

Сначала Колин стащил с архиепископа сапоги, и отложив их в сторону, заметил что на чулках архиепископа было несколько тёмных пятен. Затем Колин расстегнул и снял с архиепископа дублет, затем — штаны и чулки, в которых было бы слишком жарко спать даже в тени дворцовых покоев. Архиепископ Колину почти не мешал, лишь смеялся и рассказывал о сегодняшних попытках достучаться до Марка. Колин почти не слушал, едва ли не впервые в жизни позволяя себе такую небрежность.

Колина гораздо больше занимало, чем бы таким обмыть, намазать и перевязать кровящие ноги архиепископа, чтобы те поскорее зажили (особенно, если архиепископ был прав, и им двоим предстояло вскоре вновь отправиться в путь), и что теперь делать с сапогами, что, видимо, оказались неудобны... Взять себе, что ли? Но Колин тем более в них натрёт себе ноги — у архиепископа-то нога была уже.

В дверь постучали, и на пороге комнаты возникла служанка — такая же темнокожая, как и та, что как-то показывала Колину дорогу, но гораздо более внушительная. Служанка сказала что-то на майнодийском — Колин из всего обилия слов понял только имена «Марк» и «Джуллиано» и посмел предположить, что принц Марк послал служанку, чтобы справиться о самочувствии сеньора Джуллиано.

Появление служанки было весьма кстати, подумал Колин. В конце концов, если в Вешейне или даже в майноульском доме архиепископа он, Колин Озгон, ещё мог сообразить, где и что искать, то здесь, в огромном дворце Марка, это казалось немыслимым.

— Попросите, чтобы она принесла таз с водой, бутылку вина и чистые бинты, — попросил Колин архиепископа и тот, хмыкнув, вполне бодро заговорил на майнодийском.

Служанка, как он закончил, неторопливо кивнула и удалилась прочь. Колину показалось, что он из-за двери слышит её неспешные тяжёлые шаги.

— Вы юноша, скажу я вам, слишком уж расточительны с хорошим вином! — усмехнулся архиепископ, когда дверь за служанкой закрылась, и он и Колин вновь остались наедине, а потом деловито распорядился. — Лейте умеренно и оставьте мне хотя бы половину. Я выпью остатки.

— Конечно, сеньор Джуллиано, — ответил Колин, стараясь сделать так, чтобы его голос звучал почтительно, но при этом достаточно твёрдо. — Вы выпьете вино завтра утром, когда у вас будет болеть голова.

Архиепископ рассмеялся и ответил ему едва ощутимый подзатыльник.

С самого раннего утра архиепископу понадобились и вчерашняя бутылка вина, и вода — к счастью, в кувшине, который принесла вчера ближе к ночи ещё одна служанка, оставалось воды довольно, — и всё внимание и сострадание Колина. Архиепископ охал, ахал и всячески изображал из себя умирающего, не давая Колину отойти от него на лишний шаг. И Колин, устав стоять, нагнувшись, придвинул поближе к архиепископу кресло, и сел рядом с тахтой.

Впрочем, как показалось Колину, архиепископ скорее не желал, чтобы Колин отправился гулять с Ласточкой, нежели мучился от головной боли. Выдавать понимание этого факта Колин, однако, не стал. Он покорно приносил архиепископу вино, наливал в чашку воду и подавал её, открывал окно и задёргивал занавески, чтобы в комнате не было слишком светло, смачивал в воде бинты, чтобы безболезненно снять их, брал в руки веер, чтобы обмахивать архиепископа...

В конце концов, потребность архиепископа в присутствии и внимании Колина даже несколько льстила. Успокаивала после тех долгих первых недель в Майноуле, когда Колин чувствовал себя отвратительно ненужным и бесполезным. Так что, Колин определённо был не против похлопотать и побегать чуть больше необходимого, если уж архиепископ так того желал.

Надо сказать, сильной боли в голосе архиепископа не было слышно. Да, архиепископ недомогал, но, судя по тону, которым он отдавал распоряжения, недомогания были вовсе не столь серьёзны, как архиепископу хотелось показать. Так что, подумал Колин, было самое время напомнить об обещанном разговоре.

— Вы... Вы обещали поговорить о Ласточке позднее, — негромко произнёс Колин, дождавшись, пока архиепископ допьёт воду из чашки. — О том, почему она... плохой выбор.

Чашку Колин поторопился вернуть на стол и, вернувшись обратно в кресло, приготовился слушать. В конце концов, вопрос, почему архиепископ считал, что Колину не следовало влюбляться в Ласточку, не выходил из головы Колина со вчерашнего утра. И пора было получить, наконец, ответ.

— О, и вы полагаете, что это «позднее» уже наступило, юноша? — поинтересовался архиепископ, хитро прищурившись, и вид его говорил о том, что он едва ли не ждал, когда терпение Колина оставит. — Что же... Извольте — есть множество причин, почему вам не стоит сердечно привязываться к этой девчушке, и я готов сейчас же их вам рассказать. Только сначала принесите мне другую рубашку, я хочу переодеться.

Колин послушно сбегал за другой рубашкой, дождался, пока архиепископ переоденется и положил грязную рубашку в корзину, из которой слуги дворца Марка забирали грязное бельё, чтобы постирать.

Архиепископ потёр переносицу, рухнул обратно на подушки и, жестом попросив Колина продолжить обмахивать его веером, начал своё объяснение.

— Первая причина — как минимум, по опасности для вас — состоит в том, что наш дорогой принц-дракон до сих пор не определился, считать ли эту очаровательную девчушку младшей сестрой или же дамой, заслуживающей его мужского внимания, — архиепископ говорил медленно и словно бы с ленцой. — И, скажу я вам, зная нашего милого Марка, первая роль Ласточки в его глазах в случае вашей влюблённости существенно более опасна. Ибо, быть может, он ещё способен принять роль кавалера, отвергнутого дамой ради другого мужчины, но на опасность, даже мнимую, для младшей сестры среагирует непременно.

Архиепископ внимательно посмотрел на Колина, словно ожидая, что тот непременно что-то скажет. Но Колин промолчал.

Он не совсем понимал, какую опасность может представлять для Ласточки. В конце концов, он никогда не посмел бы сделать с ней что-либо против её воли. У Колина и самого было две младших сестры, и ни одной из них он не хотел грубого мужа или поклонника. Неужто он посмел бы быть грубым с Ласточкой, улыбчивой и общительной Ласточкой, что придумывала для него новые правила для шахматной партии?.. Неужели архиепископ правда считал, что он, Колин Озгон, будет представлять для Ласточки угрозу?..

Впрочем, подумал Колин, тут же устыдившись, о том, что когда-нибудь он посмеет проявить дерзость в разговоре с архиепископом и своим благодетелем, Колин тоже никогда не предполагал. А чуть больше недели назад он позволил себе разговаривать с архиепископом гораздо менее почтительно, чем когда-либо следовало слуге, воспитаннику или даже сыну. Может быть, архиепископ намекал именно на это?..

В следующее мгновенье Колин подумал, что архиепископ вроде бы произнёс что-то другое, и что он вовсе не пытался обвинить Колина в дерзости или своеваолии, но Колин, поспешив мысленно возразить, теперь уже не мог вспомнить, какие именно слова прозвучали из уст архиепископа.

— Вторая причина заключается в том, что ваша милая Ласточка — одна из дочерей покойного безумца Эдгара Вудварда, — архиепископ заговорил вновь, и Колин, сообразив, что уже как-то слышал от архиепископа это имя раньше, поднял голову и немного нахмурился, не вполне понимая, что именно этим желает сказать архиепископ. — Я предполагал это и раньше, но вчера моя догадка подтвердилась. И, признаться, я понятия не имею, какие именно мысли вложил в её хорошенькую головку неугомонный Эдгар, но полагаю, что это, должно быть, очередная героическая дребедень, ибо иных мыслей в голове Эдгара не водилось.

Архиепископ вновь сделал длинную паузу, словно желая убедиться, что Колин услышал и понял его мысль.

Колин молча кивнул, но почти сразу же подумал, что Ласточка, даже если она очень любила и ценила своего отца, всё же была другим человеком и не обязана была мыслить именно тем образом, которым когда-то мыслил Эдгар Вудвард. Ласточка казалась... своевольной, упрямой и любопытной. И Колин не был уверен, что чьи-либо мысли могли оказаться вложены в её голову.

В конце концов, Колин полагал, что ей ведь, как и любой другой девице в Неймарре, с самых ранних лет внушали, как должна одеваться и как держать себя девушка. Как и архиепископу, судя по тому, что его судьба в качестве священника была решена задолго до его рождения, внушали правила, которым должен подчинять жизнь любой священник. И многие на их месте вели бы себя именно так, как им и внушали.

Только вот Ласточка спокойно носила широкие штаны, которые порой подвязывала — Колина до сих пор вгоняло это в краску, как только он смел об этом подумать — под самыми коленями, показывая тем лодыжки и икры, открыто улыбалась, смеялась, бегала по траве босиком и не боялась спорить, если ей что-то не нравилось. А архиепископ пил вина без меры, любезничал с дамами, играл в карты, делал ставки да ещё и ввязывался в нечто сомнительное, за что его уже однажды лишили сана и выгнали из неймаррской столицы.

— Третья причина, по которой вам, как я думаю, следует по возможности держаться от этой юной особы подальше, в том, что Ласточка — драконья всадница, — Колин удивлённо охнул, и архиепископ, кажется, довольный произведённым впечатлением, поспешил продолжить. — Не поймите меня неправильно, юноша, но некоторый мой опыт знакомства с драконьими всадниками говорит, что большинство из них люди довольно-таки вздорного нрава. Что иногда неплохо в политике, но в семейной жизни или любви едва ли полезно.

Колин — молча, слава небесам — подумал, что о семейной жизни или любви архиепископы, епископы и другие священники, вообще-то, не должны были толком ничего знать, так как обязаны были соблюдать целибат и всё такое. Впрочем, говорить подобное вслух, в лицо собственному же благодетелю, было большой дерзостью, так что Колин почти тут же порадовался, что ему всё же хватило ума помалкивать, ибо в противном случае он со стыда бы сгорел в следующую же минуту.

О том, сколько именно драконьих всадников довелось повстречать в своей жизни архиепископу, Колин на всякий случай тоже не стал спрашивать. О том, что драконьих всадников может оказаться много думать было страшно. Колин до сих пор хорошо помнил тяжесть взгляда Марка, когда он даже не был рассержен.

Так что, Колин предпочитал лишний раз не задумываться о том, сколько всего было драконов и всадников, полагая, что так его сон будет гораздо крепче и спокойнее.

— Четвёртая же причина... Вы, милый юноша, очень хороший, — тут архиепископ ласково коснулся и без того взъерошенных волос Колина. — Только вот некоторым девицам нужен герой, принц, а не хороший милый юноша, с которым легко поболтать о всяких глупостях. И, боюсь, на фоне Марка Лерэа вы в этом отношении проигрываете.

Колин подумал с тоской, что в этом отношении он проигрывал на фоне не только принца-дракона Марка, но и на фоне павлина Диего, или герцогского сына архиепископа (даже когда тот носил сутану), или ещё очень много кого. Просто потому, что он, Колин Озгон, был не то что не принцем, а сыном даже не крестьянина, а всего лишь подёнщика...

— Эй, юноша! — архиепископ окликнул Колина словно несколько иначе и осторожно поднял его лицо за подбородок. — Неудачная влюблённость ещё не повод предаваться хандре. Ну же!.. У нас с вами ещё полно дел, и я не желал так вас расстраивать!..

И только тогда до Колина дошло, что из глаз его едва не текли слёзы.

Был уже вечер, когда архиепископ и Колин, собрав кое-какие вещи, решили отправляться в дорогу — обратно в майноульский дом, откуда им надлежало вновь сесть на корабль, чтобы отправиться в Грайнеле, один из южных портов Неймарры — туда, где стояли сейчас корабли Джованни Кастеллано.

Сначала следовало проститься с гостеприимным хозяином этого дворца, Марком, а ещё — с Ласточкой и Диего. Колин не был уверен, что сумеет держать себя рядом с Ласточкой так же свободно, как и прежде, хотя в душе всё ещё не был убеждён в справедливости суждений архиепископа.

Колину всё ещё хотелось надеяться, что архиепископ был не прав. Что жизненный опыт мог подвести его, и на самом деле всё было совсем иначе... Что Ласточка и Колин вполне могли оказаться вместе, оказаться счастливы, если Колин когда-нибудь сумеет стать кем-то большим, чем сын подёнщика или даже хороший слуга.

Только вот стоило ли всерьёз в это верить?..

Архиепископ и Колин вступили на лестницу, что вела на большую каменную террасу, с которой очень близко было видно море — сюда Колин уже однажды поднимался с Ласточкой — и услышали голоса. Сначала говорил Марк, и его не слишком-то хорошо было слышно. Кто-то ревел вдалеке, и этот рёв сливался для Колина в один-единственный звук, в котором очень сложно было ухватиться за какое-нибудь отдельное слово.

— Ты смотришь на меня как на ребёнка, а не как на женщину! — всё же услышал Колин возмущённый, почти обиженный даже, голос Ласточки, прежде чем его поглотил этот незнакомый рёв.

Должно быть, подумал Колин, так могли реветь те самые драконы, что жили в Майноуле вместе со своими всадниками... Дракон Марка и дракон Ласточки.

— Но ты и есть ребёнок, — рассмеялся в ответ Марк, и в голосе его, как показалось Колину, было много неприкрытой нежности. — И, уверяю тебя, я готов расправиться с любым, кто в ближайший год посмеет посмотреть на тебя иначе.

Колин был уверен, что Ласточка недовольно скрестила руки на груди и, быть может, даже закатила глаза. Или даже топнула ногой, как топала всегда, когда Колин делал что-нибудь, что приходилось ей не по нраву...

Ему ужасно хотелось вновь провести с ней утро. Вновь пробежаться босиком по траве или сыграть в ту игру, которой они заменили шахматы. А потом Колин вновь подумал, что ей, Ласточке, такой необыкновенной и улыбчивой, должно быть, действительно нужен был кто-то получше. Марк, например. Марк, который пока, видимо, желал видеть в ней всего лишь ребёнка, а не женщину.

Когда архиепископ и Колин поднялись на террасу, Колин увидел, что там были не только Марк и Ласточка, но и Диего. В руках у Диего была одна из тех шахматных досок, что как-то заимствовали Колин и Ласточка.

И Колин вдруг подумал, что было забавно увидеть, что одеты они трое были в ту же одежду, что была на них тогда, когда он, Колин Озгон, впервые их увидел. А ещё забавно было то, что на всех троих было что-то красное — красный пояс на Марке, красные широкие штаны и полосы на рукавах и вороте рубашки у Ласточки и красный в целом костюм на Диего.

А вдали, за спинами Марка, Диего и Ласточки, летали два дракона. Чёрный и красный. И Колин, только взглянув на них, подумал, что было вполне неплохо видеть их с такого почтительного расстояния, а не вблизи.

— Мы с Колином завтра отбываем в Грайнеле, — сказал архиепископ, даже не утрудив себя приветствием. — Сейчас же мы отправляемся в город, чтобы сделать кое-какие приготовления.

Марк согласно хмыкнул и уставился куда-то в море. Словно это бескрайнее море влекло и манило его гораздо больше, чем все разговоры о сокровищах Неймарры.

Диего же улыбнулся и перехватил шахматную доску поудобнее.

— Быть может, будет лучше, если Колин полетит со мной? — предложила Ласточка и повернулась к Марку. — Ашшур довольно большой и легко выдержит двоих.

А Колин с ужасом подумал, что пока ещё не готов знакомиться с драконом так близко. Пусть даже и ради Ласточки. Нет... Садиться на спину огромному рычащему зверю — да ещё и летающему — было выше его сил!

В конце концов, у Колина всё ещё оставались младшие брат и две сестры, ради которых ему было нужно пожить хотя бы ещё немного. Да и архиепископа оставлять одного совершенно не хотелось. Только вчера он умудрился натереть ноги и напиться, а за неделю до того — проспорить целый дукат...

— Эй, птичка, ты правда собираешься оставить Джуллиано надолго без няньки? — весело хмыкнул Диего, избавив Колина от необходимости отказывать Ласточке самостоятельно. — В прошлый раз, когда я, ещё в Енернададе, нарушил наказ падре Козимо и оставил Джуллиано одного, он вылакал целый погреб и чуть не поджёг корабли собственного отца!..

И всё же, Колин хотел было горячо возмутиться подобным словам (и не важно, какая в них была доля правды, и как сильно Диего выручил его, возразив Ласточке), но архиепископ лишь рассмеялся и, положив ладонь на плечо Колина, легонько сжал его.

— Диего, дорогой, я не уверен, что тот погреб опустел хотя бы на четверть! И как будто бы ты не попытался бы, если бы у твоего отца были корабли! — возразил архиепископ и, повернувшийся к нему Колин заметил, что глаза у архиепископа смеялись. — И я всё же прошу меня простить, милая леди, но мой воспитанник мне всё ещё нужен подле меня, а не подле вас.

Ласточка лишь развела руками и улыбнулась Колину.

И Колин, задержавшись взглядом на её улыбке, вдруг подумал, что, пожалуй, будет даже немного скучать по этому невыносимо яркому майноульскому солнцу, которое столько раз проклинал. Хотя бы потому, что Майноул подарил ему знакомство с этой солнечной радостной девчонкой, драконьей всадницей с забавным прозвищем «Ласточка».