Южное солнце (джен)

Жизнь в Майноуле весьма отличалась от похожих друг на друга дней в родной для Колина Неймарре. И отличия эти Колину совершенно не нравились.

И дело было вовсе не в изнурительном зное и ослепительно ярком южном солнце, незнакомым Колину даже по пребыванию в Вешейне. Дело было не в многочисленных зданиях с непривычно круглыми покрытыми разноцветной блестящей черепицей крышами или же с огромными узорчатыми окнами, или с узорами на стенах и сводах. Дело было и не в причудливой одежде людей, торопливо сновавших туда-сюда по многочисленным узким улочкам, и не в звуках местных песен или громких выкриках торговцев и даже простых прохожих на незнакомом Колину языке, и даже не в запахах непривычной еды и удушливых благовоний, что встречались повсюду.

От яркого южного солнца солнца, что, казалось, способно было проникнуть в каждый уголок, в каждую щёлочку, от которого воздух порой словно светился, иногда становилось почти дурно, и не следовало выходить днём на улицу, но всё же виновато во внезапно нахлынувшей на Колина хандре было не оно. С необычными зданиями, от которых рябило в глазах, с непривычной одеждой, что казалась слишком смущающей, или даже с запахами, от которых болела голова, можно было смириться, пусть и не всегда сразу. Дело было совсем не в них, что бы там не думал архиепископ.

Дело было в том, что первым делом, прибыв в Майноул и, благодаря средствам Джованни Кастеллано, поселившись в весьма просторном светлом доме с внутренним двориком, архиепископ нанял слугу для выполнения ряда мелких поручений и уходе за двумя лошадьми, и двух служанок, одной из которых надлежало готовить еду, а второй — стелить постели и стирать да гладить бельё и одежду. Колину же архиепископ строго-настрого запретил как-либо помогать слугам и даже подолгу общаться с ними.

Это обстоятельство, вообще-то, обижало. Не то, конечно, что Колину запрещали с кем-то общаться — нет, к подобным запретам Колин был, в общем-то, привычен, пусть и не всегда мог полностью согласиться. Настоятель в монастыре, где Колин трудился больше года после смерти отца, запрещал общаться с некоторыми из деревенских мальчишек, отец — водить дружбу с детьми из окрестных поместий, а матушка вечно боялась, что Колин понаберётся дурного от ребятни на пяток лет постарше. И пусть Колин не всегда мог понять причину запрета, за свою жизнь он привык думать, что оные, в целом, предназначались для его блага, даже если накладывающий их не совсем хорошо разбирался в сути вопроса.

Нет, обидным было совсем другое — судя по всему, выходило, что Колин последние месяцы дурно справлялся со своими обязанностями слуги, и стал архиепископу не нужен сразу же, как только у него появилось на руках достаточно денег, чтобы нанять настоящую прислугу. И справлялся Колин дурно настолько, что теперь не годился даже на то, чтобы помогать настоящей прислуге.

Особенно прискорбно было то, что архиепископ нанял слугу. В конце концов, с появлением в доме кухарки и горничной Колин сумел бы смириться, ибо подозревал, что его способности к готовке далеки от представлений архиепископа о хорошем поваре, а стирка всегда была слишком уж неприятным занятием, чтобы Колин всерьёз желал им заниматься. Но Колин полагал, что со всевозможными мелкими поручениями вроде закупки провианта или всевозможной беготни со множеством записочек он справлялся вполне неплохо.

Тем обиднее было осознавать, что в глазах архиепископа это, кажется выглядело не так, и Колин, видать, годился только на то, чтобы держать его рядом лишь из благодарности перед его покойным отцом.

Нет, архиепископ, конечно, по-прежнему занимался с Колином тем, что называл «пристойным образованием». Чтение поэм, спряжение глаголов, склонение существительных, чистописание, изучение имён древних королей Неймарры да всяких гербов и девизов остались ещё с Вешейны. К этому списку в Майноуле добавились верховая езда, фехтование и то, что архиепископ предпочитал называть «вдумчивым чтением религиозных текстов». И всё равно, даже с фехтованием, отныне занимавшего минимум полчаса каждое утро и приводившего архиепископа в особенное раздражение, все эти занятия занимали отсилу часов пять в день, ибо архиепископ не способен учить Колину чему-нибудь долго, так как быстро выходил из себя.

Вот и получалось, что свободного времени у Колина в Майноуле было столько, сколько не бывало с тех самых пор, как умерла, произведя на свет Саймона, мать.

И, пусть Колину и предназначались довольно-таки просторная комната в майноульском доме архиепископа (о такой огромной комнате и такой мягкой кровати ещё год назад Колин не мог бы помыслить даже в самых смелых мечтах), своевременно поданая и вкусная еда да дорогая одежда, уместная больше на плечах какого-нибудь дворянского сынка, множество часов непривычного и, признаться честно, совершенно отвратительного безделья делали Колина поистине несчастным.

О, мог ли Колин представить дома, что возможность оставить заботы и хлопоты и отдаться отдыху, приведёт его в такое уныние?.. Дома, в монастыре, в любом из неймаррских городов, что Колин посетил с архиепископом, неизменно было много работы — иногда лёгкой, иногда тяжёлой. И там Колин бегал, что-нибудь носил, что-нибудь мыл, что-нибудь готовил, что-нибудь убирал...

В Майноуле же, кроме уроков с архиепископом, и заняться было нечем.

От скуки Колину хотелось лезть на стенку или хотя бы сделать что-нибудь эдакое, о чём впоследствии можно было и пожалеть. Например, ввязаться в драку, чего за ним не водилось уже довольно давно. Или разрисовать какими-нибудь не вполне приличными рисунками кабинет архиепископа — благо, общение с семинаристами или деревенскими мальчишками дало Колину достаточно познаний на этот счёт. Или бросить любимые шахматы архиепископа в речку, море или ещё куда-нибудь. Можно даже в костёр. Или наговорить архиепископу всяких глупостей, от которых уже спустя минуту будет очень-очень стыдно.

Например, про серого кота, оставленного в Вешейне — уезжая оттуда, Колин едва сумел найти женщину, у которой он мог с чистой совестью этого кота оставить. Архиепископ не больно желал таскать с собой из одного города в другой несчастную животинку, и Колину пришлось искать коту новый дом, пока корабль Джованни не вышел из порта.

Может быть, окажись серый кот в Майноуле вместе с Колином, тот чувствовал бы себя лучше. Кот в нём хотя бы нуждался. Кота надо было кормить, кота надо было гладить и чесать за ободранным ушком, а взамен он тёрся об ноги и громко мурлыкал.

А так... Тоска, скука и осознание собственной бесполезности, что, казалось, лишь горше чувствовались под непривычно ярким, южным солнцем.

Поручений никаких отныне ему архиепископ не давал, никаких домашних дел выполнять больше не требовалось. Говорить со слугами подолгу не разрешалось — да Колин и не желал чрезмерно отвлекать их, — а потому в отсутствие в майноульском доме архиепископа, Колину и поговорить было не с кем. Даже штопать было нечего — незадолго до отплытия из Вешейне архиепископ купил Колину достаточно одежды, чтобы надолго забыть об этом занятии. Колин даже пробовал слоняться по Майноулу (вечером или ночью, ибо днём здесь решительно невозможно было гулять), но, дважды едва не нарвавшись на неприятности, всё же оставил это занятие.

Промаявшись от безделья и скуки пару дней (подходила к концу первая неделя в Майноуле), Колин забрёл в домашнюю библиотеку — интересно, кто же её собирал? — и со скуки прочёл одну из книг, что были на неймаррском. Потом, уже на следующий день, прочёл другую. Первой книгой оказалась какая-то поэма о рыцарях наподобии тех, что надлежало читать вслух архиепископу (и под конец Колин, если уж говорить честно, едва не уснул), вторая была повеселее и понравилась Колину куда больше — о шарлатане-враче. На второй книге было написано слово «фарс», и Колин, подумав, решил, что стоит искать в библиотеке неймаррские книги именно с таким словом.

Таких книг оказалось шесть, и в следующие три дня Колин прочёл их все и даже перечитал первую книгу, что ему понравилась — к своему удивлению обнаружив, что, если хотя бы большинство слов в книге оказывались ему понятны, никто не сидел над душой и не требовал объяснять скрытые смыслы, чтение было не таким уж сложным и неприятным занятием. Книги о плутах, сварливых жёнах, мнимых больных, хитром судье и жадном глупом богаче казались смешными. Да и герои в них, пусть и выглядели нарочито, казались Колину куда больше похожи на людей, с которыми он сам, Колин, был знаком, нежели герои рыцарских романов.

Затем Колин прочёл — пусть и несколько медленнее и с несколько меньшим интересом — все оставшиеся в библиотеке рыцарские романы, начиная от порядком запутавшей его истории о рыцаре Теодоре и его жене Лимме, что сначала осудила рыцаря за излишнюю мягкость и чрезмерно нежную любовь к ней, а затем весь оставшийся роман «предано любившая его» и добивавшаяся того, чтобы он вновь сумел показать ей свою любовь, и заканчивая историей о таинственной и опасной королеве волшебных созданий, всегда носившей на голове венок из голубых цветов, и обращавшей в золото любого, на кого «обращался её взор».

После рыцарских романов пришёл черёд трудов святых мужей, преодолеть которые оказалось столь трудно, что Колину приходилось то и дело возвращаться на строчку назад, чтобы хотя бы вкратце понять, что он только что прочёл. От этих книг пухла и болела голова, темнело в глазах и неумолимо клонило в сон. Колин ничего не мог понять, путался, спотыкался едва ли не о каждое слово. В какой-то момент ему хотелось проклинать авторов книг за

Но когда к середине четвёртой недели пребывания архиепископа и Колина в Майноуле, кончились и эти книги, Колин совсем загрустил. Он бы потянулся и за остальными, но написаны они были совсем на другом языке. Совершенно Колину незнакомом. И оставалось вновь хандрить да скучать, слоняясь по дому.

— Ну, хотите, юноша, заведём вам здесь кота? — поинтересовался архиепископ со вздохом в один из ежедневных уроков, когда Колин проворчал что-то не вполне вежливое при повторном прочтении недавно прочитанного рыцарского романа. — Взамен того, которого вы пристроили самой сердобольной из вдов Вешейны. Или, хотите, попрошу брата, чтобы он отобрал вашего кота у вдовы и привёз сюда? Вы дуетесь на меня с самого приезда! Но в последние дни это стало даже более явным.

Колин вздрогнул. Колин подумал про кота, такого тёплого, мягкого и ласкового, подумал, что кот мог бы сейчас лежать на его коленях и громко-громко мурлыкать, и сердце от этих мыслей защемило.

На мгновенье Колину захотелось согласиться. Подобрать с улицы какого-нибудь хвостатого бедолагу, отмыть его как следует, накормить, обогреть теплом своего сердца. А взамен получить возможность поглаживать тёплый мягкий животик и слышать довольное мурлыканье. Только вот... Колин представил, что Майноул когда-нибудь тоже потребуется покинуть. Расставаться уже со вторым котом в своей жизни — тем, кого Колин мог называть своим котом — не хотелось почти до слёз.

— Чтобы потом вновь его оставить? — буркнул Колин, сам поразившись тому, каким тоном он осмелился разговаривать со своим благодетелем. — Нет, спасибо, не надо. И я не дуюсь.

Позволь себе Колин разговаривать с кем-либо в таком тоне в монастыре, настоятель — или кто-нибудь из братии — непременно оттаскал бы его за уши. А отец, услышь подобное, отвесил бы подзатыльник. Колин и сам устроил бы выволочку Саймону или Рози, если бы только услышал, что они позволяют себе разговаривать с кем-то столь невежливо.

Но здесь, в Майноуле Колин чувствовал себя так скверно, что все представления о приличиях куда-то улетучились. И плохое настроение всё же взяло верх.

— Вы именно, что дуетесь, — возразил архиепископ, поднимаясь со своего стула. — Вы начали дуться на меня ещё в Вешейне, а теперь день ото дня становитесь всё более невыносимы.

— Дело не в коте, — вновь буркнул Колин, а потом, смутившись пронзительного взгляда, потупил глаза и признался. — Ну... не только в коте.

В Майноуле архиепископ не носил ничего, что могло бы выдать в нём священника — никаких сутан, никаких чёток, никаких шёлковых туфель с вышитым золотом растительным узором. Архиепископ здесь одевался так, как одевались обычные богатые дворяне — расшитые разноцветными узорами рубахи, яркие колеты, необычайно узкие штаны (один срам, а не одежда), сапоги... И даже шпагу — тонкий лёгкий меч по моде каких-то там южных княжеств — архиепископ отныне всегда носил при себе.

Колину, признаться, так и не удалось привыкнуть к тому, что исчезли привычные ему длинные одеяния архиепископа, делавшие его хотя бы капельку похожим на священника. Но в мирской одежде архиепископ смотрелся, пожалуй, куда моложе и... довольнее, что ли?.. В этой одежде он выглядел так... правильно, что ли? Именно так, как и должен был выглядеть. И морщинки словно в одночасье ушли с его лица.

— Не только в коте, — задумчиво повторил архиепископ, присаживаясь на скамейку рядом с Колином, и скрещивая длинные ноги. — В чём тогда? Я, по своему обыкновению, сказал вам что-нибудь не то, и вы смертельно на меня обиделись? Говорите, юноша! Мысли иногда полезно вовремя озвучивать — особенно столь юным и впечатлительным созданиям как вы.

— Я вам больше не нужен! — выпалил Колин, тут же смутившись того, как обиженно прозвучал его голос, но, повернувшись к архиепископу стал загибать пальцы. — Лорена стряпает вам, Джуана стирает и прибирает, а Мигель разносит ваши записочки... Я чувствую, что вы держите меня в своём доме из жалости или из чувства вины, но... Я здесь никому не нужен, и мне даже со слугами нельзя общаться...

Колин закончил и только тогда понял, что может выдохнуть. Он опустил глаза в пол, почувствовав одновременно и стыд за неподобающую своему положению откровенность, и облегчение от того, что эти мысли отныне не были грузом, повисшим лишь над ним одним, и огромную усталость, словно эта вспышка одним глотком осушила все его телесные и душевные силы.

Архиепископ медленно моргнул. Архиепископ посмотрел на Колина так, словно тот сказал глупость даже большую, чем те, которые говорил во время их игр в шахматы в монастыре. Какую-то совершенно неожиданную для архиепископа глупость, которая попросту не могла прийти в голову кого-то, кроме Колина.

Кажется, архиепископ даже — впервые с их первой встречи — не нашёлся, как ответить. Он внимательно разглядывал сидящего рядом Колина и почему-то молчал, и тому от этого молчания становилось с каждым мгновением всё неуютнее.

— Признаться, юноша, я не ожидал, что отдых произведёт на вас столь... странное впечатление, — вымолвил архиепископ спустя некоторое время. — Я немного помню себя в вашем возрасте, и знаю, что мне больше всего на свете хотелось, чтобы от меня все отстали и дали побездельничать вволю...

Колин вздрогнул и растерянно посмотрел на архиепископа.

— Потерпите скуку ещё пару дней — мы приглашены на небольшой приём по случаю малых именин нашего принца-дракона, — архиепископ поднялся со скамьи и почему-то хлопнул в ладоши. — Думаю, это немного развеет вашу тоску.

Колин удивлённо моргнул. Он не совсем понимал, что именно он должен делать на приёме. Разносить еду и напитки?.. Стоять позади архиепископа и подавать ему блюда?.. Колин подозревал, что на что-то иное он попросту не годится. Но у Марка, должно быть, было вдоволь своих слуг. Или же архиепископ подозревал, что другие слуги могут его отравить? Но тогда зачем было являться на приём к Марку? Вопросов в голове Колина было слишком много, но озвучивать их он не спешил — архиепископ, должно быть, лишь посмеётся над ним и посчитает мысли Колина глупыми.

Так что, Колин промолчал и лишь вопросительно глянул на архиепископа.

— Я желаю представить вас Марку как своего воспитанника, — ответил архиепископ и взъерошил волосы Колина. — Это невозможно было бы сделать, если все в Майноуле считали бы, что вы — мой слуга. Марк, может, и не самый наблюдательный человек, но всё же, я никому не посоветую полагать, будто бы он дурак.

Архиепископ отвесил Колину невесомый подзатыльник и, чему-то усмехнувшись, покинул комнату, оставив Колина в гораздо большем смущении, чем он был до этого разговора.

Утром, что предшествовало дню приёма у драконьего принца Марка, едва успевшего проснуться Колина весьма бесцеремонным образом запихнули в горячую ванну, заставили вымыться душистым, пахнущим лавандой мылом до порозовевшей от кожи, расчесать как следует непривычно отросшие каштановые волосы, а затем от шеи до пяток, не пропуская ни единого дюйма распаренной кожи, обтереться смоченным в розовой воде полотенцем и одеться в принесённый Джуаной роскошный костюм.

В этой одежде Колин чувствовал себя столь неловко, сколь это вообще было возможно — ладно, с белоснежной рубашкой, что имела накрахмаленные ворот и манжеты, ещё можно было кое-как смириться, как и со столь же белыми чулками и красными узкими короткими штанами, но украшенный вышивкой дублет из розового бархата однозначно был перебором!.. Колин выглядел как... В общем, выглядел щёголем, а вовсе не достойным юношей из бедной, но во всех отношениях приличной семьи. Если бы только мог Колина сейчас видеть отец-настоятель Винсенто или же родной отец!.. Хорошо, что они оба не могли этого сделать. Колин бы со стыда сгорел, но не посмел бы показаться им на глаза!

Нередко, во время проповедей священники, служившие мессу в небольшой деревенской церкви — мессу обычно служили либо отец Елесиас, либо отец Джорджиас, либо сам господин настоятель — обличали тех, кто, вопреки церковному учению, надевал чрезмерно роскошные одежды, называя любовь к самоукрашательству тщеславией и гордыней, за которые, не раскаявшемуся человеку, предстояло расплачиваться после смерти. А однажды отец-настоятель даже отругал Рози, явившуюся на мессу с ромашковым венком на голове. Чтобы он сказал сейчас о Колине?..

Да и, конце-концов, Колин ведь не был ни богатым дворянином, которому не на что было спускать своё состояние, ни любившей всё яркое девчонкой, ни помешанном на собственном внешнем виде щёголем, ни повесой, желавшим привлечь к себе внимание богатой барышни. К чему ему было носить столь дорогие ткани? К чему ему было носить на себе изысканную вышивку?..

К тому же, в тесном дублете попросту было жарко, и Колин с трудом мог представить, как проведёт в таком наряде целый день. Майноул, всё-таки, был жарким городом. Жарче даже Вешейны, не то что родной деревни Колина, где, по сравнению с этими двумя городами, настоящее лето наступало не каждый год, да и то — всего на пару дней. Но даже работая в монастыре, Колин летом мог себе позволить не надевать ничего поверх рубашки — пусть и не такой идеально белой, как те, что покупал архиепископ — и стричь волосы так коротко, чтобы не чувствовать их на своей шее. А здесь... Колин даже начинал сочувствовать тем барчукам и господам, что дома, в родном королевстве Неймарра, вынуждены были одеваться летом так жарко.

Колин вздохнул. Оглядел беспорядок, оставленный им в умывальной комнате — беспорядок по настоянию архиепископу не следовало убирать самостоятельно, — и на всякий случай ополоснул лицо прохладной (насколько это возможно было в здешней жаре) водой, оставленной в специальном кувшинчике. Следовало идти. На приём к принцу-дракону Марку, что ещё с Вешейны внушал Колину опасения.

— Молодому господину очень хорошо в этом наряде! — чуточку картавя произнесла шагавшая по коридору со стопкой белья Джуна, когда Колин, только шагнув из умывальной комнаты, с ней столкнулся.

Колину от того, что его называли «молодым господином» стало ещё более неловко, но он промолчал и лишь смущённо улыбнулся женщине. И поторопился трусливо сбежать, пока смешливая Джуна не сказала ещё что-нибудь, от чего его щёки (и, зная Колина — и уши тоже) немедленно залились бы краской.

По лестнице Колин спустился бегом. И едва не врезался в торопливо идущую по коридору толстушку Лорену, что несла — должно быть, с рынка, где закупалась каждое утро, как закупался Колин когда-то — накрытую белым полотенчиком корзину. Рассерженная Лорена нахмурилась, разразилась гневной тирадой на языке, что не был Колину понятен, и проворно, несмотря на свои внушительные габариты, зашагала дальше в сторону кухни.

Должно быть, подумал Колин, Лорена понимала, что перед ней — самозванец, за дорогими одеждами которого скрывался обычный мальчишка-слуга. Пешка в чужой игре — той самой, которую пешке не суждено было сколь-нибудь понять. Не молодой господин, которому следовало кланяться, готовить и стирать рубашки — а бедный сирота из обычной крестьянской семьи, который сам должен был помогать на кухне или в конюшне.

Колин, смущённый ещё больше, поспешил в гостиную, где ему сказали быть после того, как будет завершён весь туалет. Архиепископ уже оказался там. Он был одет — по своей майноульской привычке, что, как и всё, что архиепископ делал, совершенно не вязалось представлениями Колина о том, как должен был вести себя священник — приблизительно в ту же одежду, что и Колин, только более насыщенных оттенков красного. Только были ещё перевязь и шпага. А ещё, рядом, на освобождённом от фигур шахматном столике, валялся плащ, тоже красный.

— Юноша, вы уже готовы? — лениво поинтересовался архиепископ, поправляя торчавшие из-под дублета рукава своей белой рубашки. — Что же... Думаю, в таком случае, нам уже пора отправляться в путь.

Архиепископ резво развернулся, подхватил красный плащ и накинул его себе на плечи, а потом крикнул Мигеля, чтобы тот поскорее подавал карету. Сам архиепископ тем временем придирчиво и внимательно осмотрел Колина всего с головы до ног, задержавшись немного на дублете, что был немного тесноват Колину в плечах.

К своему стыду, в последний месяц Колин действительно успел вымахать на целых два дюйма (так резво он рос разве что в раннем детстве, даже в Вешейне Колину удавалось расти несколько медленнее), а ещё — несколько раздаться в плечах, что было ещё прискорбнее, ибо если чулки ещё можно было чуть-чуть подтянуть, а подол куртки или рубашки изначально сделать так, чтобы возможно было увеличить длину этого предмета гардероба, то с плечами дело обстояло гораздо хуже.

— Юноша, почему вы не сказали, что решили этим летом непременно перегнать меня в росте? — усмехнулся архиепископ, и в голосе его послышалась некоторая досада. — Напомните мне, что необходимо заказать вам новую одежду, когда мы вернёмся. Эта скоро перестанет сходиться у вас на груди. К тому же, если вы продолжите расти в том же темпе, вы уже через месяц догоните меня, а потом, должно быть, и вовсе станете выше.

Колин не слышал упрёка в его словах, как иногда слышал упрёк в словах своего покойного отца — одежда, даже самая простая, обходилась недёшево, особенно, если семья жила бедно, — но от этого было не легче. Колину и без того было неловко носить расшитый серебром бархат, а теперь, когда стало ясно, что архиепископу придётся потратить ещё столько же денег на новую одежду — и подавно.

Тут с улицы донёсся крик Мигеля, успевшего справиться с полученным поручением, и Колин непременно выдохнул бы с облегчением, если бы только не боялся дышать слишком глубоко в тесном дублете. А архиепископ кивнул и устремился к выходу из дома. Колин, на мгновенье замерший, торопливо засеменил за ним. В холле архиепископ натянул на руки перчатки, ещё раз оправил рукава и кружевной ворот рубашки и, резко остановившись у самой двери, взглянул на Колина, увидев которого, одобрительно кивнул, а потом, шагнул на крыльцо. Колин последовал за ним.

На небе светило солнце. Яркое южное солнце, к которому Колин так и не сумел привыкнуть до конца. Солнце, которое не так чувствовалось, не так слепило в стенах места, что в Майноуле служил Колину и архиепископу домом. Даже сейчас, утром, южное майноульское солнце грело так сильно, что от жары хотелось залезть в какое-нибудь холодное озеро и там и просидеть целый день до самого вечера. И всё же, ни у Колина, ни у архиепископа такой возможности не было — их ждал принц-дракон Марк, и, наверное, лучше было не заставлять ждать его слишком долго.

Перед крыльцом уже стояла карета, на козлах которой сидел Мигель. Архиепископ ловко вскочил в карету и, усевшись у окна, рукой поманил за собой Колина. Когда Колин забрался и успел сесть на обитое бархатом сиденье, карета тронулась.

Судя по вчерашним словам архиепископа, которые Колину, несмотря на то, как поздно они были сказаны, всё же удалось кое-как запомнить, путь им предстоял неблизкий — Марк поселился в дворце на морском побережье, и от города было довольно-таки непросто туда добраться. Карета уже нагрелась, и Колин мысленно приготовился к непростой поездке — оставалось лишь надеяться, что после приёма архиепископ позволит Колину хотя бы искупаться, чтобы немного прийти в себя от проклятой жары.

— Напомните, юноша, как вы будете ко мне обращаться, если вам что-нибудь понадобится, — попросил архиепископ, ласково приглаживая вихры Колина, когда они, кажется, отъехали уже на порядочное расстояние от майноульского дома. — И расстегните верхнюю пуговицу дублета, если он слишком вам узок.

Колин кивнул и непослушными пальцами растегнул верхнюю пуговицу. Дышать стало немного легче, и Колин мысленно поблагодарил архиепископа за эту небольшую поблажку. Архиепископ нетерпеливо щёлкнул пальцами, и Колин, вздрогнув, поторопился ответить ему на вопрос, заданный прежде небольшой поблажки.

— На людях я буду называть вас сеньором Джуллиано или господином Джуллиано, — отозвался Колин, поёрзав на обитом бархатом сидении кареты. — И я не буду встревать в разговоры, если меня не спросят, а если спросят — постараюсь говорить о комедиях или рыцарских романах, потому что это единственное, что я знаю из господского мира.

Архиепископ одобрительно кивнул и... замолчал до самого конца поездки. Того, как они выезжали из черты города, Колин не помнил — он, разморенный жарой, задремал несколько раньше этого момента, а проснулся от того, что архиепископ тряс его за плечо и говорил, что они уже приехали.

Вынырнуть из сна оказалось не так уж просто, впрочем, Колин был всё же рад тому, что поездка оказалась для него не столь утомительна, как могла бы. Представлять, как бы он чувствовал себя, если бы ему пришлось бодрствовать всю дорогу, Колину не хотелось. Ему и без этого казалось, что голова у него превратилась в набитый соломой или ватой тюк.

Из кареты архиепископ вылез с присущим ему изяществом, а Колин скорее вывалился, подобно мешку с картошкой, едва сумев устоять на ногах.

Толком осмотреться вокруг не удалось — архиепископ приказал Колину поскорее следовать за ним, ибо они уже опоздали довольно, чтобы поторопиться хотя бы напоследок, — но Колин всё же успел мельком увидеть и ажурные арки, и маленькие узкие окна, не имевшие ни стёкол, ни их подобия.

Архиепископ и Колин поднялись по ступенькам, прошли в ворота мимо пропустившей их стражи и прошли сквозь две узкие комнатки. В руки подошедшего к ним слуги архиепископ скинул свои плащ и шпагу — движением столь лёгким и решительным, что впору было думать, что он всю жизнь только и делал, что снимал с себя плащ и шпагу и вручал их в руки подбегавших проворных слуг.

Колину было нечего отдавать слуге, и архиепископ приказал возникшему у выхода в сад слуге объявить хозяину и гостям, что прибыли сеньор Кастеллано с воспитанником. А спустя пару минут их попросили к столу.

В саду дворца Марка оказалось словно бы ещё жарче, чем в дороге. Или же Колину горячее южное солнце уже успело напечь голову настолько, что жарко ему стало бы в любом месте. Белая рубашка, должно быть, уже насквозь пропиталась потом Колина. Вероятно, когда архиепископ и Колин окажутся дома, эту рубашку можно будет просто выжимать.

До стола пришлось пройти сквозь утопающий в зелени сад, большинство деревьев и кустов в котором были подстрижены как-то странно и неестественно. Посреди сада располагался длинный прямоугольный пруд, в котором Колину почти нестерпимо хотелось окунуться. Наверное, в любых других обстоятельствах, Колину было бы интересно узнать, что за растения здесь росли, что за рыбки плавали в пруду, и из чего именно были сделаны каменные дорожки, но сейчас, когда солнце светило так ярко...

— Проходите к нам, сеньор Кастеллано! — воскликнул пожилой мужчина с козлиной бородкой, отсалютовав архиепископу бокалом с вином, когда Колин и архиепископ почти подошли к широкому квадратному столу, за которым уже сидели восемь мужчин. — Мы давным-давно вас ждём, эдакий вы негодник!

Архиепископ усмехнулся и сказал какую-то фразу на том же языке, на котором обычно ругалась Лорена. Остальные господа рассмеялись. Не понимающий, о чём речь, Колин, лишь улыбнулся.

Архиепископу и Колину предложили сесть и наполнили тарелки всякими фруктами и местными сладостями, а бокалы — вином. Вина Колин не пил, зато архиепископ охотно осушил свой бокал и попросил ещё. Меж присутствующими за столом мужчинами полилась беседа, суть которой Колин сначала ещё хотел попытаться понять, но, так как солнце светило слишком ярко, рубашка ощущалась совершенно мокрой, а в голове всё начинало плыть, пытаясь вновь заставить Колина провалиться в сон, но быстро перестал даже пытаться.

Голова раскалывалась от солнца, и безумно хотелось окунуться в пруд или хотя бы уйти из солнца в тень. Сначала Колин даже собирался попросить у архиепископа разрешение сделать это, но потом всё же не стал. Всё-таки, беспокоить архиепископа — сеньора Джуллиано, главное не перепутать и не назвать его случайно архиепископом — по таким пустякам Колину не хотелось. В конце концов, разве Колин не мог немного потерпеть? Должно быть, не ему одному было жарко. Что с ним, в конце концов, могло произойти, если он чуть-чуть перетерпит? Замёрзнуть насмерть, как могло бы случиться неймаррской зимой, если человек был одет слишком легко, он же не мог, не правда ли?

И Колин молча разглядывал почти идеально белую каменную плитку под своими ногами, богато накрытый стол, ломившийся от всяких явств, мужчин, сидевших за тем столом...

Кто же из них был Марк?.. Тот, пожилой, с козлиной бородкой и гладкой лысиной? Нет, кажется, архиепископ — сеньор Джуллиано — упоминал, что Марк моложе его, а архиепископу, по его же собственным словам, было немногим больше тридцати (а по словам отца-настоятеля Винсенто — тридцать пять лет). Среди мужчин, сидевших здесь, было ещё трое довольно-таки почтенного возраста. Их Колин тоже отмёл.

Оставшиеся четверо мужчин были молоды — у первого, рыжеволосого и полного, было красное лицо, казавшееся ещё более красным на фоне голубых одежд, второй, на котором красовался непривычного для мужчины зелёного⁽¹⁾ цвета дублет, третий был одет в красный с золотой вышивкой роскошный костюм, достойный, пожалуй, самого короля, а четвёртый... Четвёртый был единственным, кто, честно говоря, не сидел за столом — он уселся на краешке стола и неторопливо отщипывал виноградину за виноградиной с лежащей на тарелки грозди. Одет этот четвёртый был проще всех присутствующих на этом пикнике — тёмные штаны, белая рубашка, широкие рукава которой были закатаны до самых локтей да красный широкий шарф, повязанный на поясе. На шее у этого четвёртого болтался шнурок с кулоном в виде чёрного ферзя, а на пальце сиял перстень с ослепительно красным камнем.

Кто же из них четверых был Марк? Рыжий, как подумал Колин, вряд ли. Оставались трое — тот, что в красном, тот, что в зелёном и тот, что с ферзём на шее. Последний был одет слишком просто. Так просто, что, если бы ткани были менее дорогими, а на пальце не сверкал крупный красный камень, вполне мог бы сойти за простолюдина. И всё же... Колин вдруг подумал, что драконьему всаднику, наверное, не было нужды рядиться в неудобные костюмы, чтобы показать своё положение.

Этот человек держался спокойно и с достоинством, и всё же всё в его позе, в каждом неторопливом движении говорило — он готов в любой момент вскочить, броситься на того, кто будет представлять ему угрозу... Видимо, это и был Марк — высокий, гораздо выше архиепископа, худощавый, с копной густых тёмных волос, что вились так, как ни одной барышне не снилось.

На некоторое время Колину, обрадовавшегося своей догадке, вдруг стало даже не так жарко. Ему даже показалось, что он совсем перестал потеть. Это обрадовало ещё больше, ибо, возможно, он, Колин Озгон впредь не будет мучиться от южного майноульского солнца так сильно.

Впрочем, радость оказалась совсем недолгой. Совсем скоро перед глазами у Колина поплыло, и он почувствовал, как проваливается в темноту. Взволнованный оклик архиепископа был последним, что Колин услышал, прежде чем тьма поглотила его.

1) В мире, где происходит действие, зелёный цвет, символизирующий природу и женское начало, чаще используется для женских платьев, тогда как красный, цвет крови, и разбавленный красный, розовый, преобладают в мужской одежде

Вернуться к тексту