Качели Ромильды Вейн (гет)

Кажется, мечта детства Ромильды сбылась — она стала самой обсуждаемой студенткой в Хогвартсе, обогнав и младшую Уизли, и Невилла, и Малфоя. Лучше бы она не сбывалась. Чувствуя на себе бесконечные: любопытствующие, ненавидящие, а иногда и просто брезгливые взгляды, Ромильда казалась себе с ног до головы вымазанной в чём-то липком и мерзком. Нет, её, конечно, пугала мысль лечь в постель с Долоховым, в конце концов, он был чуть ли не в три раза старше её и возможно одним из самых тёмных волшебников на сегодняшний день. Но по сравнению с перешёптываниями сплетников страшный Упивающийся смертью казался почти родным. Странно, но до других преподавателей слухи отчего-то не дошли, правда, оставался ещё Снейп. Ромильда и сама не знала, чего она больше хочет: чтобы директор остановил это безобразие — он же вон какой сальноволосый пуританин в конце концов, или чтобы не лез не в своё дело. Впрочем, всё оказалось проще. На ужине Ромильда сидела прямо, но взгляд от тарелки старалась не отрывать, когда она всё же не удержалась и посмотрела на преподавательский стол, то увидела, что директорское кресло пусто.

— А где Снейп? — прошептала она на ухо Кейт.

Глупышка Кейт вздрогнула. Она единственная, кто сидела рядом с изгоем — Вейн, ведь она сама была отщепенкой. Брат Кейт — сам бывший гриффиндорец — три недели назад официально был принят в ряды Упивающихся смертью. Гриффиндорцы сочли это предательством, ведь хотя новое правительство держало население в жестких тисках, маска Упивающегося была скорее отличительным знаком, чем мерой принуждения, её ещё надо было заслужить.

— Он вроде ещё вчера куда-то уехал, — пролепетала Кейт и вернулась к своему шпинату, изредка бросая печальные взгляды на Анну Круз.

Но та гордо сидела неподалеку от Джинни Уизли и не смотрела на презренный конец стола.

«Сопротивленцы сопливые — мать их!» — мысленно выругалась Вейн. Уизли-то никто из Упивающихся под юбку не лез, а то бы она посмотрела, как бы рыжая заплясала. То ли Поттеру верность хранить, то ли шкуру свою беречь. При мысли о Гарри Ромильда вдруг растеряла весь свой запал, ссутулилась на стуле и неожиданно почувствовала невыносимое презрение к себе.

* * *

Когда Ромильда зашла в личный кабинет Долохова, то увидела, что Упивающийся сидит за письменным столом и что-то сосредоточенно пишет на пергаменте. На носу у него блестели очки, которые категорически не вязались с кожаным разбойничьим плащом и тяжелыми охотничьими сапогами.

— Проходите, Вейн, и садитесь — сказал он, не поднимая головы.

Ромильда на негнущихся ногах подошла к дивану и рухнула на него. Стоять на каблуках была невыносимо. Да, на ней были и парадные туфли, и дорогая мантия, и даже новое бельё — ну просто профессиональная куртизанка.

Долохов продолжал писать. Вейн стиснула кулаки — скорее бы уже. «А ты что хотела постель в алых розах и купидонов с тёмными метками?» — мысленно подначила себя Ромильда. Но в этот момент Долохов встал и подошёл к ней. Мерлин мой! Он нависал над ней пугающим темным стражем. Свет падал на диван, и она была, как на ладони, зато Антонин полностью в тени, только рысьи глаза всё равно блестели.

— Пришла, значит, — эта довольная усмешка была просто невыносима.

— А у меня был выбор?! — внезапно закричала Ромильда, с ужасом понимая, что не может остановиться.

Перед выходом она для храбрости глотнула огневиски, который Кейт с недавних времен прятала под матрасом. Хорошо так глотнула, и теперь её, похоже, понесло. Ромильда боязливо сжалась, но Долохов внезапно страшновато расхохотался. Он смеялся довольно долго, и где-то на задворках сознания у Вейн мелькнула мысль, что если бы не ситуация, то его низкий хриплый смех можно было бы назвать приятным.

— Конечно, был, мисс Вейн. У всех людей есть выбор.

И он с размаху сел на диван, который скрипнул под тяжестью его тела.

— Неправда, — прошептала Ромильда, не глядя на него.

Он пах кожей и почему-то немного деревом — опасный запах, но не противный. Долохов молчал.

— Или нет... — ей вдруг захотелось спрятать лицо в ладонях, но она только вскинула свой тяжелый подбородок и обернулась к Упивающемуся. — Что бы было, если бы я отказалась?

Долохов ухмыльнулся весёло, почти по-мальчишески:

— Но ты же не отказалась.

— А если бы...

— Ты ещё не поняла, Вейн? Ты никогда не узнаешь того, что было бы. У тебя был выбор, и ты приняла решение. Всё так просто, проще не бывает. Ты пришла сюда, потому что веришь в то, что мы победили. А ещё потому, что ты знаешь, чего ты хочешь, и знаешь, чем готова заплатить.

Ромильда не могла вымолвить ни слова, она только отчаянно помотала головой — вселенские качели было не остановить, ветер завывал в ушах, ураган разрывал тело и душу.

— Глупая девочка, — Долохов провел по её лицу своей жесткой, как кора дерева, ладонью. — Нельзя отказываться от себя, каждый живёт, как умеет.

И она уже сидит у него на коленях, замирая от ужаса, а жёсткие руки ласкают её, действительно ласкают.

— Первый раз? — спокойно, даже суховато спрашивает Долохов.

Ромильда судорожно кивает. Почему она, как другие девчонки, не рассталась с девственностью в Выручай-комнате с каким-нибудь прыщавым одноклассником?

Долохов хмыкает ей куда-то в основание шеи, царапая щетиной кожу. Но пальцы вдруг становятся нежнее, а когда она оборачивается, то ей кажется, что она на секунду видит на бледных губах улыбку.

— Славная девочка, — бормочет Долохов, скользя ладонями по бедрам и поднимая юбку.

Ромильда решает, что она просто будет лежать и думать об Англии, ну не страшнее же это пыток, в самом деле.

Она ошибается. Оказывается, от удовольствия можно не только мурчать, но и хныкать, не узнавая свой голос, и стонать, и даже кричать. Ромильда не знает, что нашло на Долохова, почему он ублажает её, вместо того, чтобы удовлетворить себя, но эта бесстыдная девица, раскинувшая ноги на преподавательской кровати и выгибающаяся под руками и губами Упивающегося смертью, просто не может быть ею.

— Прекрати дергаться, между прочим, коленкой по скуле довольно больно, — злится Антонин, но ещё усмехается почему-то.

— Зачем? — шепчет она, отрывая пуговицы от его рубашки. Мечтая добраться, вжаться, раствориться.

— Это тебе аванс, дорогая. Сейчас будешь отрабатывать.

Сладкая дрожь — она согласна, она на всё согласна, она даже не помнит, кто она, о каких идеологических разногласиях может идти речь. Касаться руками горячего, твердого тела, вдыхать странный, терпкий и самый лучший на свете запах, и не останавливаться, не останавливаться.

А Долохов только снова хрипло смеётся:

— Я не ошибся, когда выбрал тебя, Вейн.

* * *

Долохов сказал, что все выбирают, и главное в выборе — поверить в его правильность. И тогда на других будет плевать, и на всё будет плевать, потому что, веря, что ты прав, ты становишься правым на самом деле. Ромильда ходит с гордо поднятой головой — она права. В ушах качаются подаренные роскошные серьги с бесценными бриллиантами — она права. Малфой подаёт ей руку на выходе из Большого зала — она права.

В спальне девочки объявили ей бойкот, и она там больше не ночует. Списки казенных предателей в Пророке стали обыденностью, она его не читает. Мама больше не пишет в письмах ни о чем важнее воскресных ужинов, она поддерживает это и старательно описывает в ответах свои уроки.

— Права, права, — твердит она про себя, отвечая на презрительный взгляд Джинни Уизли не менее презрительным взглядом.

— Права, права, — медитирует она, отказываясь обсуждать некоторые темы с директором Снейпом и деканом Макгонагалл.

— Права, права, — шепчет она, приходя по вечерам в личные комнаты Долохова.

И только, когда он вжимает её в кровать своим телом, она ни о чем не думает. И только стоя перед ним на коленях, она обо всём забывает. И только слушая его, она учится.

Однажды он дал ей попробовать настоящий Огненный виски Огден, невесть скольколетней выдержки, из чьих-то там погребов. А не те подделки, которые обычно заливали в «Шоколадные котелки» или подавали в пабах Хогсмида.

— Вкусно, он действительно огненный, но такой вкус и... ммм... аромат, — Ромильда ещё раз приложилась к кубку, потом ещё.

— Хватит, дорогая, — засмеялся Долохов, забирая виски у Ромильды, несмотря на её сопротивление. — Ты же не хочешь, чтобы завтра на трансфигурации у тебя болела голова?

Долохов, как выяснилось, часто смеялся, злился намного реже, но зато от его ярости хотелось забиться в какой-нибудь чулан и сто лет оттуда носа не казать.

Хмель кружил Ромильду, она лезла к любовнику на колени, ластилась, как прилипчивая кошка, целовала, лизала, кусала, оставляла метки-засосы, а Долохов только смеялся.

— Можно, я буду называть тебя Тони? А то Антонин — звучит ужасно.

— Что?! Тони ещё хуже, — Долохов привязывает её руки её же шарфом к спинке кровати.

— Не туго только, — Ромильда дергается, проверяя прочность узлов, — а то следы останутся.

— Сведём, — возбужденно и хищно шепчет Долохов, — а сейчас будет месть за «Тони» одной маленькой распоясавшейся нахалке.

Ромильда стонет — это самые восхитительные качели в её жизни. Жёсткие толчки сводят с ума, а тело выжигает огнём удовольствия. Она не думает о Гарри... только не в постели Долохова.

* * *

— Просыпайся! — её резко хватают за руку.

Ромильда в растерянности хлопает глазами, но потом узнает в стоящем рядом с кроватью мужчине Долохова и успокаивается.

— Значит, Гарри, да? Сучка! — Антонин сначала грубо дёргает её вверх, а потом отпускает, и она валится кулем на кровать.

— За что?!

— А кто стонал во сне? Гааарри!

Ромильда становится пепельной и бормочет:

— Я не помню, что мне снилось.

Это почти правда, вымотанная учёбой и бурными постельными играми, Ромильда редко помнит свои сны. Но Гарри ей снится. Снится чаще, чем можно для девушки, которая искреннее стонет под другим мужчиной, но реже, чем надо для девушки, которая любит.

— Лжешь! — Долохов почти наваливается на неё, и Ромильда вдруг явственно чувствует запах алкоголя, похоже он ещё дегустировал тот чудесный виски, но уже без неё.

Рысьи глаза Долохова так страшно блестят, что Вейн стискивает от отчаяния простыню:

— Это не правда! Мне снился бой.

— Ты ещё скажи, что ты на стороне Лорда сражалась? — в голосе Долохова столько яда и приглушенного гнева, что Ромильда инстинктивно пытается отползти.

Но Упивающийся хватает Вейн за её роскошные волосы, наматывает их на кулак и тянет к себе так, что она почти утыкается лицом в его пах.

— Шлюха! Ты же понимаешь, что это измена?! Государственная измена.

— Это не так, — Ромильда шепчет и пытается, не обращая внимания на боль — Долохов ещё не отпустил её волосы, коснуться губами его через пижамные брюки.

— Прочь! — как на качелях, он снова отшвыривает её назад. — Глупая девчонка, со мной эти штучки не пройдут, ведь это я тебя им научил. Как же ты не поймешь — ведь это я тебя создал! Это я сделал из дуры-малолетки холеную породистую суку, первоклассную стерву! Я сломал старую систему, я вбил в твою очаровательную, но пустую головку новые принципы. Я написал твою жизненную философию! Ты новая — это я...

Последнее он почти прошептал, отпустил её волосы и бессильно опустился на колени у кровати. Уронил растрепанную голову на скрещенные руки. Только тут Ромильда осознала, насколько он пьян. Она подползла по простыни к нему, коснулась дрожащими пальцами затылка. Потом шеи, потом стала гладить чуть вьющиеся волосы:

— Тихо, тихо. Ну, конечно, ты, — она успокаивала его, как раненного зверя.

Только сейчас она поняла, насколько Долохов ей стал близок. Недаром он говорил, что мир не делится на чёрное и белое, и сейчас она чувствовала, что влюбляется в Упивающегося смертью, влюбляется именно в него, а не в его деньги, силу или опыт в постели.

— Как ты думаешь, почему я выбрал именно тебя? — Долохов уткнулся ей лицом в колени. — Нет, не из-за красоты, видал и покрасивее, да и мозги тут не главное. А сексуальность в школьной форме — это на любителя.

Ромильда позволяла ему говорить, перебирая пальцами пряди его тёмных волос и гладя напряженные плечи.

— Ты такая же, как я. Не отрицай! Ты любишь власть. Ты делишь людей по сортам.

— Нет, — одними губами прошептала Ромильда, но Долохов услышал.

— Дурочка. В этом нет ничего плохого. Люди действительно всегда делятся на умных и глупых, красивых и уродливых, талантливых и бездарных, лидеров и серость, магов и маглов. Плохо не то, что ты делишь и выбираешь, плохо лицемерие, эта глупая мещанская слащавость, сюсюканье о всеобщем равенстве. Его нет!

Он резко поднял голову:

— Запомни: нет и не будет. И жизнь — это грязный базар, там беспощадная драка, до выбитых зубов и растекшихся мозгов, там торг, кто кого обдурит, там торгуют телом, там душой.

Любовник замолчал и снова уложил голову ей на колени, почти уткнувшись носом в лобок.

— У меня в жизни всё будет по-другому, — едва слышно сказала Ромильда.

Ей показалось, что Долохов хмыкнул, а может, он просто всхрапнул по пьяни.