Анестезия души (гет)

Чёрный кружок рябит, двоится перед глазами. Руки затекли в локтях, налились свинцом. Мокрые от пота волосы противно липнут к шее.

Я больше не выдержу. Пора.

Палец медленно давит на курок. Резкий хлопок, ещё, ещё. Я не соображаю, куда летят пули. Просто жму.

Плечо дрожит, когда раздаётся последний выстрел. Опускаю руки с пистолетом, так и не расцепляя их.

— Восемь, шесть, семь, восемь, семь. Итого — тридцать шесть, — оглашает инструктор. Я облегченно выдыхаю: зачётный балл — тридцать пять. Яблоков с размаху хлопает меня по плечу, и я едва удерживаюсь на подгибающихся ногах.

— Сдюжила. Ай, Перепёлкина, ай, молодца!

Следом за мной стреляет Терещенко, и последним — сам шеф. Не посмотришь, что уже в годах: только Кольке уступил один балл. Проверяющие из областного управления вслух изумлялись, хвалили. Я украдкой поглядывала на часы: пора бы ехать, ко мне вот-вот должен свидетель прийти.

— А вам, девушка, не тяжело на такой работе? — участливо заглянул мне в глаза один из гостей — полный, чернявый, в белом парадном кителе.

— Привыкла уже.

— Надо бы вас к нам переводить. Куда-нибудь в управление кадров. И нервов меньше, и вскакивать посреди ночи не приходится.

Пожимаю плечами:

— Мне пока тоже не приходилось.

— Всё равно, нам нужны такие красивые девушки. Это, можно сказать, лицо Следственного комитета. — Он широко улыбнулся влажными полными губами.

— Спасибо.

Я покосилась в сторону шефа — всё ещё болтает с начальником комиссии. Эх.

— Вы сегодня будете на банкете? — негромко спросил гость.

— Если смогу. Работы много.

Он как-то со значением улыбнулся, поправил отглаженный воротник:

— А что вы на выходных делаете?

Я не удержалась от усмешки: на безымянном пальце ярко блестело золотое кольцо с гравировкой.

— Замуж выхожу. А что?

Господин проверяющий сник, опустил тяжёлую красивую голову.

— Вы серьёзно?

— Нет. Но это ничего не меняет.

— Ну что, Михаил Петрович? — окликнул его начальник. — Все готовы. Поехали?

Молча кивнув, он зашагал к машине, шурша гравием.

Мы расселись. Колька, скрючившись у окна, вдохновенно строчил эсэмэски очередной пассии. Терещенко дремал. Братья Конюховы резались в морской бой.

А я думала, как хорошо было бы прямо сейчас оказаться с Женькой в аквапарке. Подняться на самую высоченную горку, быстро глянуть вниз, чтобы захватило дух, оттолкнуться и лететь, вопя во всю глотку. А потом выныривать, отфыркиваясь, жадно глотая воздух.

Вместо этого мне предстоял допрос.

— Не, я реально боялся, Перепёлкина. Дрогнет, думаю, у девки рука — и песец! Не одной тебе — всему отделу. Шеф бы нас в асфальт закатал.

— А с чего это ты решил, что рука дрогнет? — фыркнула я, остановившись возле своего кабинета. — Плохо ты меня знаешь, Яблоков.

— Да уж достаточно, чтобы понять, какая ты в стрельбе курица, — беззлобно рассмеялся он. И мне захотелось со всей силы заехать ему по ухмыляющейся физиономии: в двух шагах, на скамье, сидел Раздольцев — элегантный, в бежевой рубашке и серебристо-сером кашемировом костюме. А рядом с ним — Николай Петрович Завадский, мой университетский препод по уголовному процессу.

— Лариса? — он слегка приподнялся. — Надо же, сколько зим, сколько лет!

— Была Лариса, стала следователь Перепёлкина, — изобразила улыбку я. Нет, я в самом деле была бы страшно рада увидеть его. Но только не здесь. И не с Раздольцевым.

— А я по-прежнему занимаюсь адвокатской практикой, — развёл он руками. — Вот и сошлись наши дороги.

Я скосила глаза на Раздольцева: знает или нет? Случайно ли выбрал себе в помощники человека, экзаменовавшего меня три года назад?

— Проходите.

Шагнув через порог, я покосилась в зеркало, висевшее на стене. Хороша: всклокоченная, пунцовая от переживаний. Кое-как заправленная блузка топорщится за спиной. Постаравшись выдернуть её незаметно, я присела за стол и кивнула посетителям:

— Располагайтесь.

Зачитывала Раздольцеву права и скользила взглядом от его лица к лицу Завадского. Николай Петрович непринуждённо улыбался мне, но за льдинками очков, в глубине мелко посаженных болотных глаз, искрило что-то напряжённое, оценивающее. Точно ему хотелось поскорее выведать, научилась ли я чему-то за это время, следует ли принимать меня всерьёз?

Раздольцев сидел в своей привычной позе: забросив ногу на ногу, обняв рукой спинку стула. Его, похоже, вовсе не смущало, что он сейчас не у себя в клинике, а в Следственном комитете. Вот потянулся за ручкой, небрежно вывел росчерк.

Я ещё подержала паузу и бросила спокойно, без нажима, как бы невзначай:

— Вадим Артурович, у вас в клинике используется пропофол?

Не то что бы я ожидала чего-то добиться этой фразой… Реакция его была безупречна: чуть приподнятый подбородок, недоуменное пожатие плеч.

— Естественно. На мой взгляд, это вообще наиболее эффективный и безопасный препарат для анестезии, особенно когда ингаляционный наркоз не подходит пациенту.

— И вы имеете к нему доступ?

— Непосредственно работают с такими препаратами наши анестезиологи. Но в принципе, да, доступ имею. А что?

— Данным веществом была отравлена ваша бывшая сожительница Инга Терентьева. — Откинувшись на стуле, я скрестила руки на груди. — Как вы можете это прокомментировать?

Раздольцев как-то устало выдохнул:

— Убита. Ну просто ирония судьбы.

— Вот как?

— А разве не забавно? Врач умирает от обезболивающего лекарства.

— Ну, знаете! — Я поднялась. — Не вижу ничего забавного в смерти человека.

— Прошу прощения, Лариса Андреевна, — донёсся мягкий, вкрадчивый голос адвоката. — Вынужден сделать замечание: это ваше личное мнение, и вы не должны навязывать его моему доверителю.

Раздольцев слегка склонил голову:

— Вы сами просили меня прокомментировать.

— Вчера я встречалась с вашими друзьями-охотниками. — Заложив руки за спину, я прошлась по кабинету. — Они сообщили, что двадцатого приехали к вам на дачу около трёх, и дом был заперт. Им пришлось ждать вас у калитки минут пятнадцать.

— Ну и что же?

— А то, что вы говорили мне, будто сразу после встречи с Ингой отправились на дачу подготовить всё к их приезду. Что ж вы, проехали сорок километров за три часа?

Он беспечно тряхнул головой:

— Конечно, нет. Я приехал — ещё и часа не было. Отдохнул, всё осмотрел и пришёл к выводу, что для хорошей охоты у нас «патронов» маловато. Вот и съездил в Добролюбовку — это в нескольких километрах от наших дач. Там в гастрономе и закупил всё, что надо.

— А именно?

— Пять бутылок водки «Ольховой». Думал ещё взять коньяк, но там хорошего не было, а Олег обещал пару бутылок с собой прихватить.

— Чек у вас остался?

Он фыркнул:

— Выбросил, конечно. Но, если вам так интересно, спросите продавщицу. Уверен, она меня запомнила.

— Хорошо. — Усевшись на своё место, я жестом фокусника извлекла из папки чёрно-белый снимок. — Тогда как вы это можете объяснить?

Этот кадр был заснят камерой на въезде в город у Покровского моста. За рулём синего «Лексуса» — Вадим Раздольцев. Внизу время: двадцатое апреля, четырнадцать тридцать три.

Он небрежно повертел фотографию в руках, протянул адвокату. Тот предостерегающе поднял ладонь:

— Вадим Артурович, вы можете не отвечать. Этот вопрос направлен против вас.

— Подайте мне, пожалуйста, мой портфель, — бросил он адвокату. Отстегнув крышку, полез куда-то в бумаги и наконец выудил из папки фотографию, очень похожую на ту, что сейчас держал в руках Завадский.

— Вот это я два дня назад превышаю скорость. Под тем же самым Покровским мостом, заметьте.

Качественный снимок. В ярких лучах фонаря, прорезающих темноту, очень хорошо виден номер машины, сосредоточенное лицо Раздольцева… И время: тринадцать часов две минуты.

— Может, у нас сейчас полярная ночь? — поинтересовался Раздольцев. — Нынче утром я ездил в ГИБДД и задал им тот же вопрос. Инспектор пояснил, что в городе у половины новых камер глючат таймеры. Постоянно сбивается время.

— То есть вы утверждаете…

— Что на самом деле в день смерти Инги я выезжал из города в первом часу.

Я смахнула упавшие пряди со лба. Ловко, очень ловко. А всё-таки…

— А всё-таки у вас нет алиби. Зато есть и возможность легко добыть пропофол, и мотив убрать Ингу.

— Лариса Андреевна, — рассерженно начал адвокат, но Раздольцев лишь пожал плечами:

— Ну почему же? Мне самому очень интересно, с какой стати мне травить бывшую… как вы там выразились… сожительницу.

— Примерно с той же, с какой вы прострелили ногу бывшему другу Ивану Старцеву и навсегда оставили его инвалидом.

Вот тут Завадский вскочил, как пружиной подброшенный — и понеслось: недопустимые выводы, нарушение процессуального кодекса, давление на свидетеля. А белый, оледеневший Раздольцев молчал, хватая воздух раздувшимися ноздрями — и страшная чернота зрачков затопила карюю радужку.

— Это было десять лет и пять месяцев назад, — наконец произнёс он. — На охоте. Проводили следствие и доказали, что он сам виноват. Сам! — От удара ребром ладони мой стол вздрогнул и пошатнулся. — Нарушение. Элементарное нарушение правил загонной охоты. Он выскочил под выстрел, как дурак. Я даже помог ему оплатить лечение, хотя по закону имел полное право не делать этого! — Поднявшись, он резко шагнул ко мне. — Кто вообще вам об этом рассказал? Олег? Артём?

— Успокойтесь. Сядьте. — Я улыбнулась, хотя внутри что-то до сих пор болезненно вздрагивало. — Ваш адвокат абсолютно прав, мы вышли за рамки следствия.

— И прошу отметить это в протоколе, — процедил Николай Петрович.

— Уже отметила. Скажите, Вадим Артурович, так почему в последнем письме Инга называла вас чудовищем?

Подперев лоб ладонью, он несколько раз моргнул, точно пытаясь сосредоточиться и выбросить из головы что-то мучительно-тягостное.

— Паразит её знает. Я могу лишь предположить.

— Я вся внимание.

— Должно быть, потому, что я не оправдал её надежд. Она хотела за меня замуж… очень хотела, не сомневаюсь.

— А вам претила женитьба на ней?

— Не претила. Поначалу. Инга была необычным человеком: пылким, эмоциональным, творческим. В какой-то момент мне даже показалось, что я нашёл в ней то, чего мне так не хватало в самом себе.

Новость о том, что Раздольцеву чего-то не хватало в себе, меня слегка удивила, но я предпочла промолчать.

— Со временем я узнавал её всё лучше. И в какой-то момент уже не смог отмахиваться от понимания того, что она ходит только по воздушным мостам да персидским коврам. И в принципе не считает достойным спускаться на грешную землю.

— Поясните.

— Её таланта хватило бы на пятерых. Но она не желала шевельнуть и пальцем. Зачем что-то отдавать, если брать куда приятнее? В больницу её устроил Терентьев, он же написал ей кандидатскую. В «Эдельвейс» её перетащил я. Она недурно рисовала, ей хотелось устроить выставку — но ведь этим нужно серьёзно заниматься! Нужно бегать, хлопотать, договариваться. Вот если бы кто-нибудь добрый вместо неё… А дети? — Он развёл руками. — Ну какие дети, беременность — это тяжело и страшно. А от родов вообще умирают иногда.

— Так получается, это она не оправдала ваших надежд?

Раздольцев махнул рукой:

— Да оба, в общем-то, хороши. Пять лет я таскал её на руках и наконец понял, что устал зверски. Но сказать ей об этом не успел: она совершенно неожиданно огорошила меня заявлением, что уходит от Терентьева. Что ей, в сущности, это дало? Несколько месяцев, в течение которых мы цапались, как кошка с собакой. Я неоднократно предлагал разбежаться, она устраивала истерики. Неудивительно, что я стал в её глазах чудовищем.

— Что ж, ясно.

— А что касается пропофола… — Он расправил затекшие плечи, потянулся. — Неужели вы думаете, что я стал бы убивать кого-то способом, бросающим тень на меня самого?

— Разберёмся. Кстати, оперуполномоченный Астахов сейчас беседует с вашими сотрудниками. Выясняет, нет ли недостачи медикаментов. — Я подвинула ему протокол. — Читайте, подписывайте.

— А знаете, товарищ лейтенант… Пропофол, конечно, редкий и дорогостоящий препарат. Но, тем не менее, используется не только у нас в «Эдельвейсе». Профессор Терентьев недавно выбил для Второй больницы субсидию на его приобретение. — Он подтолкнул адвоката локтем. — Ну что, подписываю?

— Погодите. — Завадский поднял на меня неодобрительный взгляд. — Это что такое?

Он ткнул пальцем в заголовок.

Ах да. «Протокол допроса подозреваемого/обвиняемого/свидетеля».

— Давайте, зачеркну ненужное, — засмеялась я. — Вы ведь у нас свидетель, Вадим Артурович. По крайней мере, на данный момент.

Вот, кажется, я и разобрала надпись на камне. Осталось выбрать, куда свернуть. Правду мне сказал Раздольцев — или я увидела только отражение в кривом зеркале?

Может, я и поверила бы ему. Поверила бы, если бы не Артём Духанов.

Он открыл мне вчера усталый, нетрезвый, умаявшийся от одиночества. Наверное, в другом состоянии он ни за что не стал бы со мной откровенничать: буркнул бы пару фраз для протокола и вежливо выпроводил. А так он проводил меня в комнату, плеснул коньяку — и я узнала немало интересного о Вадике Раздольцеве, его друге со студенческой скамьи.

Вадик всегда и во всём хотел быть первым, и это ему неплохо удавалось. Олимпиады, конференции, спортивные состязания… Общительный, живой, он легко располагал к себе — но мог и оттолкнуть неосторожной резкостью.

Ещё на первом курсе у них сложилась своя компания. Вот, на фотографии: в центре, на бревне — весёлый, торжествующий Вадик в синем адидасовском костюме, рядом примостился сам Тёма с рюкзаком, за плечи их обнимает растрёпанный Олег Иващенко, а чуть поодаль в несколько напряжённой позе вытянулся Ваня Старцев.

Ваня был поэтом и даже на охоту таскал с собой блокнот со стихами. Тихий, застенчивый, он мало говорил, но в его присутствии атмосфера как-то оживлялась. Девушки посматривали в сторону Старцева с интересом: высокий, светловолосый, с точёными греческими чертами — его не портили даже нелепые круглые очки в роговой оправе.

Впрочем, бедняга только хмурился и краснел.

— Не умею я с ними, — в полушутку жаловался он друзьям.

Ничего не изменилось и после института: талантливый молодой учёный, прекрасный специалист-анестезиолог Иван Алексеевич Старцев оставался холостяком и редко когда мог связать два слова в незнакомой компании. Стихи его иногда печатали в городских газетах, а чаще он просто прятал их в ящик стола, чтобы почитать друзьям и заслужить очередное восхищение Вадика:

— Ванька, стервец! Чтоб я так мог, а?

Но как-то Вадик привёл в компанию свою новую подругу. Тоненькая, хрупкая, как стебелёк, Рая сразу снискала симпатию. А Ваня глядел на неё больше остальных.

Уж неизвестно, стихи ли оказались так хороши или просто попал в цель умоляющий взгляд серо-голубых глаз, но через месяц, зайдя на квартиру к другу, Тёма с Вадиком обнаружили там Раю.

«Совет да любовь», — посмеялся Раздольцев. И пригласил друзей в Сосновый бор — поохотиться.

С этой охоты Ваню отвезли в реанимацию с перебитой артерией. Он чудом выжил, но остался без ноги.

Следователь, разбиравший дело, пришёл к однозначному выводу: ранение было случайным, вина лежит на самом загонщике — Старцеве. Он допустил грубую неосторожность, выскочив на линию огня.

Дело закрыли.

Рая повозилась с больным два месяца и не выдержала. Упорхнула на работу в Австрию.

Друзья пытались навещать Ваню, но он не хотел никого видеть. Уехал в соседний город, снял какую-то халупу на окраине. Жил на пенсию по инвалидности.

Говорят, совсем спился.

— Вадик тут не причём, конечно, не при чём, — бормотал Духанов, пытаясь подлить мне коньяку. — Я сам видел, как всё было. Но тогда ещё, перед охотой… У него был взгляд такой звериный… Почему?

«Уж если поставит себе цель, так вопьётся. Зубами выгрызет».

Он мечтал получить должность заведующего. Его обошли. Что же, спустил Раздольцев обиду? Нет. Разрушил удачливому сопернику жизнь, уведя его жену.

А если это Инга раскусила его? Сама решила бросить жестокого, мстительного человека. Мог ли он стерпеть такое?

Нет алиби. Есть пропофол. Есть следы пота на её блузке, совпадающие с его группой крови.

Срочно, срочно нужны свидетели. Если вдруг его видели недалеко от дома Инги…

И сделать ещё один запрос в ГИБДД. Он мог засветиться на других камерах — не сломались же они одновременно?

Дверь как-то робко, нерешительно приоткрылась.

— Можно, таварищ слэдоватэль?

В кабинет протиснулся смуглый мужчина с курчавыми чёрными волосами до плеч, одетый аляписто, как попугай.

— Можно. — Я заглянула в бумаги. — Реваз Сванидзе, если я не ошибаюсь?

— Я самый.

— Присаживайтесь.

Явно нервничая, он устроился на самом краешке стула.

— Меня зовут Лариса Андреевна Перепёлкина, и мне хотелось бы с вами кое о чём переговорить. Надеюсь, вызов к нам не отнял у вас рабочее время? — осведомилась я.

— Нет, я сегодня нэ работаю.

— Отлично. — Я придвинулась чуть ближе. — Видите ли, какое дело: произошло преступление, и нам очень нужна ваша помощь в его раскрытии.

Он ошалело оглянулся:

— Преступление? Какое преступление? Украли что-то? Так я тут не причем, честный слово.

— Я и не сомневаюсь в вашей непричастности. Мне надо лишь, чтобы вы помогли найти преступника. И не вора, к сожалению — убийцу.

Прижав руку к груди, он пробормотал что-то по-грузински. Не теряя времени, я положила перед ним фотографию Инги — живой, солнечной, смеющейся:

— Вы узнаёте эту женщину?

Повертев снимок перед глазами так и сяк, наморщив лоб, он потряс головой:

— Не помню такую.

— Двадцатого апреля вы отвозили её из Кленового переулка к кафе «Рай».

— Может, и отвозил. Вай-ме, разве всех упомнишь?

— Подумайте хорошенько. Напрягите память. — Я протянула ему ещё несколько фотографий. — Довольно приметное лицо, не находите?

Сванидзе грустно глянул на меня из-под густых бровей:

— Память у меня плохой.

Я провела ребром ладони по лбу, пытаясь сдержать раздражение:

— Реваз Гургенович, давайте начистоту. Ваши игры неуместны, потому что я прекрасно вижу их суть. Вы всю жизнь прожили в этом городе. Ваши коллеги характеризуют вас как человека грамотного, культурного, с отличной памятью. Зачем этот нелепый маскарад, этот акцент, потуги что-то скрыть?

Сванидзе сокрушённо вздохнул.

— Вам легко говорить, Лариса Андреевна. А мне не дай Бог попасть в какую-нибудь сомнительную историю: сразу уволят. Что ж тогда, опять в грузчики?

— А почему вы решили, что вас уволят, если вы расскажете правду?

— Да мало ли… — Он упрямо поджал губы.

— Что ж. — Я спокойно улыбнулась. — Думаю, если вы окажете нам содействие, ничего страшного не случится. А вот за дачу заведомо ложных показаний можно схлопотать до пяти лет. — Встретившись с его потускневшим взглядом, добавила:

— Поймите, я вас не запугиваю. Я просто хочу, чтобы вы верно оценивали ситуацию.

— Ну, была такая, — буркнул он. — Вы правы, я ещё подумал тогда: «Вот это женщина!» Только она очень грустная была. Мне хотелось с ней поговорить, а она процедила что-то и уткнулась в телефон.

— Она звонила кому-то?

— Нет, кажется, не звонила. Просто сидела, уставившись в экран. И плакала.

— Плакала? Вы уверены?

Он чуть нахмурился:

— Да нет, не уверен. Но у неё плечи вздрагивали, и пару раз мне казалось, что я слышу всхлипывание.

— Может, она ещё что-нибудь говорила?

— Что вы, молчала, как рыба.

— А вам она не показалась нездоровой? Или усталой?

— Чего нет, того нет. Когда доехали, сунула мне купюру, сумочку через плечо — и понеслась, что горный баран. — Помолчав, он выдал полушёпотом:

— Неужели убила кого? Честное слово, она на убийцу похожа не больше, чем вы.

Я усмехнулась:

— Спасибо за комплимент. Нет, она как раз-таки жертва.

Грузин мой аж привстал:

— Вай-ме! Погодите. Может, её тот маньяк убил? Ну, из леса.

— Исключено.

— Просто невесту одного моего приятеля тоже вот так… зарезали, — с усилием выговорил он, и на шее резко дёрнулся кадык.

— Ингу Терентьеву отравили, — пояснила я. — Реваз Гургенович, давайте напоследок обсудим ещё один момент.

И протянула ему распечатку из фирмы «Альбатрос».

— Некоего Зотова вы высадили у поворота на Добролюбовку. Почему же за следующим заказом вы поехали аж в Кленовый переулок? Не далековато ли? Или, может, у вас были какие-то личные мотивы везти именно Терентьеву?

Глянув на меня с выражением нечеловеческой муки, Сванидзе накрыл голову руками.

— Этого я и боялся, — простонал он. — Левого человека я взял. Левого, понимаете? Это строго запрещено. Но он втрое больше заплатил.

— Втрое, — машинально повторила я. В висках с силой кольнуло. — Где же вы его подобрали? На трассе?

— Нет, возле дачного кооператива. Как же он называется… «Дубровное».

— Обождите. — Вскочив, я полезла в шкаф. Перевернула на полке всё подряд, матерясь про себя: это ж надо было засунуть так далеко?

Найдя, наконец, фотку, протянула её Сванидзе:

— Этот?

Взгляд его рассеянно скользнул по лицу Раздольцева:

— Нет, постарше будет. Да вы мне его уже показывали. — И ткнул коротким заскорузлым пальцем в Терентьева, обнимающего за плечи супругу. — Он просил подбросить его до Кленового переулка. Причём как можно скорее.

Вот тебе, бабушка, и Юрьев день.

Я прошлась по кабинету, закинув руки за голову, тщетно пытаясь успокоиться. Терентьев вызван на понедельник, но вдруг он почует опасность и уйдёт? Не стоит ли наблюдение установить?

Стоп, стоп, стоп. Загадочный приезд Терентьева может и не иметь отношения к убийству. К чему рубить сплеча?

Да, но мне-то он ничего не сказал!

С шефом посоветоваться? Так шеф сейчас областную делегацию развлекает.

В голове мелькнула шальная мысль — позвонить Астахову. Уж он-то, наверное, много раз сталкивался с подобными обстоятельствами.

Но Астахов вспомнил обо мне сам.

— Лариса Андреевна? — В трубке что-то трещало, и я едва слышала его хрипловатый голос. — Я закончил проверку.

— Ну, и?

— Недостачи пропофола не выявлено. А вот девять литров фторотана — другого препарата для наркоза — исчезло бесследно.

— Так, так. Спасибо большое. — Я прислонилась затылком к прохладной стене. — А что там с осмотром машины Сванидзе?

— Все изъятые образцы уже у Гриценко. Он ждёт вашего постановления для экспертизы.

— Хорошо, пришлю. — С языка уже почти сорвался вопрос о Терентьеве, но я всё-таки промолчала. — Занесите мне завтра все документы.

Попрощавшись, я улеглась головой на стол, подперев локтем щёку. Ни домой не хотелось, ни на банкет.

Провалиться бы в сон.