Анестезия души (гет)

Я помню, давно, учили меня отец мой и мать:

Лечить — так лечить! Любить — так любить!

Гулять — так гулять! Стрелять — так стрелять!

Но утки уже летят высоко...

Летать — так летать! Я им помашу рукой.

(А. Розенбаум)

Иногда ребята спрашивают, как же я, такая трусиха, пошла в следствие. Я не обижаюсь: знаю, что любя. Вернее, надеюсь.

Да и не трусиха я, если подумать. На самом деле в этой жизни я боюсь всего трёх вещей: крови, темноты и лягушек. Проверено на опыте.

А вон Колька Яблоков впадает в панический ужас от одного слова «работа». Как он добивается мало-мальски приличного процента раскрываемости, ума не приложу: когда к нему ни зайдёшь, или монстров мочит, или в карты играет. А то ещё с месяц назад завёл моду сидеть на сайтах знакомств.

— Коль, может, уже прекратишь своих брюнеток обхаживать?

Подхожу ближе, и он грудью закрывает монитор, поворачиваясь ко мне.

— Чего надо, Перепёлкина? Не даёт покоя чужая личная жизнь?

— Мне нужна сводка по разбоям за январь.

— Что, отчётность для шефа составляешь?

Я кивнула. Шеф, надо отдать ему должное, в своих распоряжениях обычно руководствуется логикой и здравым смыслом. Хлеб не режут саблей, так? Вот и опытные сотрудники должны на убийства выезжать, а для разгребания бумажек есть салаги вроде меня.

— Щас, один момент… — Коля ловко выудил из-под горы папок два листика, соединённые синей скрепкой. — Не, тут грабежи. Нашёл!

— Спасибо. — Я присела на шаткий табурет, чуть усмехнулась. — Как ты ориентируешься в этом хламе, а? Всегда поражаюсь.

Яблоков поднял большой палец:

— Это не хлам, товарищ Перепёлкина, это сложно структурированная система хранения документов. Никто, кроме меня, в них не разберётся. Знаешь, какой отсюда вывод?

— Ну?

— Я незаменим. Стало быть, меня не уволят.

Я фыркнула. Жирный рыжий кот, распластавшийся на экране компа, одобрительно подмигнул мне заплывшим глазом.

— Давай, паши, незаменимый. А то на следующем совещании шеф тебе устроит Армагеддон.

— Типун тебе на язык, — буркнул Коля. — Ты всегда такая злая по утрам?

— Злой, Коленька, ты меня ещё не видел.

Беззлобно усмехнувшись, он достал из ящика стола треснутую чашку.

— Кофе будешь?

— Не откажусь.

Торопиться на рабочее место к недоделанному отчёту мне не слишком хотелось. От цифр уже ломило в затылке. Не беда, если побездельничаю пять минут — к вечеру успею так и так.

— Ты разлагаешь коллектив, Яблоков, — вслух выдала я. — С кем ни встретишься — непременно заразишь своей ленью.

— Да без меня вы уработаетесь нахрен. Где квартальная премия — опять зажилили? Так с чего я должен впахивать, как вол?

— Из высоких побуждений, дорогой. — Я осторожно сделала глоток. Язык, как всегда, обожгло. — Из высоких побуждений. Слушай, у тебя нет холодной воды?

Он тоскливо покосился на пустой кулер.

— Третий день обещают завезти. Хочешь, налью из-под крана?

Видимо, на моём лице достаточно красноречиво отразилось всё, что я думаю по поводу этой идеи. Яблоков развёл руками:

— Ну и о каких побуждениях ты говоришь? Не то, что жрать — пить нечего!

— Идея. — Я пихнула его локтем в бок. — Ты возьми фуражку, выйди на остановку и стой с протянутой рукой. Глядишь, и подадут на пропитание бедному следователю.

Он усмехнулся:

— Ты бы подала?

— Я-а? — Картинно вскинула брови. — Я бы дала тебе хороший пинок под зад и сказала: «Арбайтен !»

— Именно это, Ларка, с тобой и сделает шеф, — прогремело за спиной. — Я тебя десять минут ищу. Он велел, чтобы ты срочно зашла к нему.

— Не пугай пуганую, Миш. — Подхватив папку, я направилась к двери. — Вряд ли меня ожидает что-то пострашнее очередного отчёта. Бывайте!

Стаканчик с недопитым кофе остался стыть на подоконнике.

А жаль, если шеф мне новую работёнку подыскал. И старой-то выше крыши. Я надеялась хоть завтра выкроить свободный вечер, пробежаться с Танькой по магазинам. И в кино ребята зовут.

Как всегда, остановившись с некоторым трепетом перед тяжёлой дубовой дверью, постучалась и робко заглянула:

— Можно, Павел Николаевич?

— Нужно, Лариса.

По нему невозможно было сказать, провёл ли он эту ночь на дежурстве или преспокойно спал в своей постели. Выглядел он всегда одинаково: худой, желтовато-бледный, с острыми скулами и орлиным тёмным взглядом — вылитая копия бандита Стампа из «Приключений Электроника». Мы косились на него с невольным состраданием, пока он не вызывал нас для разбора полётов. И тут уже верх брали совсем другие чувства: все наши ошибки он препарировал с безжалостным спокойствием хирурга. Говорил мало, зато выражался тонко и хлёстко, вгоняя в краску досады.

— В Кленовом переулке труп без признаков насилия. Вероятно, скоропостижная смерть. Твоё дело — проверить. Записывай адрес.

— Мне сегодня с Ромаховым ехать? — осведомилась я, положив карандаш. — Или с Терещенко?

Шеф фыркнул:

— Сама справишься. Давай — одна нога здесь, другая там.

По коридору мне хотелось нестись вприпрыжку.

Впрочем, через полминуты восторгов поубавилось. Сбегая по ступенькам во двор, я уже мысленно усмехалась своей наивности. Да если шеф отправил меня одну на задание, значит, задания, по сути, и нет никакого. Значит, он уверен: дело заводить не придётся. Сказано же, без признаков насильственной смерти…

Старая «Газель» с облупившейся оранжевой полосой на боку ждала у ворот. Саша Астахов, мой старый знакомый из уголовного розыска, открыл мне дверь.

— Все в сборе? — Окинув нас быстрым взглядом, Женька Юргенс скомандовала водителю:

— Едем!

Женька вообще хороша собой: что-то дикое в ней есть, цыганское. А сегодня и вовсе глаз не оторвать. Тёмно-вишнёвый жакет, узкая чёрная юбка, тяжёлые локоны небрежно скручены в узел на затылке.

Ногой она чуть покачивает в такт тряске. Смуглые длинные пальцы распечатывают пачку «Винстона».

— Лар, зажигалка есть?

Выуживаю из сумки, протягиваю ей.

— В машине не курить! — ощеривается Астахов. Женька подносит сигарету к губам:

— У себя в кабинете будешь командовать, опер. А здесь у нас другой начальник.

— Не грызитесь. — Я отвожу взгляд, пытаясь скрыть довольство и смущение: это же она обо мне.

От дыма чуть щекочет ноздри, когда она склоняется к моему плечу:

— Сейчас историю расскажу — закачаешься.

Смеюсь:

— Очередного кавалера отшила?

— Не-а. Сам ноги унёс. А так красиво всё начиналось! Мы на катке познакомились: меня на повороте занесло, чуть не упала — а он подхватил. Как-то само собой разговорились. Оказалось, у нас столько общего! Он тоже любит Верди, Фицджеральда, «Великого Гэтсби» вообще читал в оригинале. Довёз меня до дому, через день звонит, приглашает на «Травиату». Еду с ним. Господи, Лар, какая музыка, как Красинская поёт! После второго акта выходим на балкон. Солнце почти село, небо над нами багряно-алое, а дальше, к горизонту, разливаются сумерки. Ладони у него горячие-горячие, волнуется, ворот рубашки теребит. Рассказывает мне о своём дизайнерском агентстве, а потом возьми да и про мою работу спроси.

— Ох, Женька… — Я закатила глаза.

— А что Женька? Я так и говорю: экспертом работаю в морге. Он, беднушка, перекосился весь. А я ручку ему на плечо и про сегодняшнее вскрытие начинаю рассказывать.

— Неужели удрал?

— Досидел до конца спектакля. — Стряхнув пепел в окно, Женька иронически передёрнула плечами. — Мужики — хлипкий народец, это я давно на рабочем месте заметила. Где бабы бледнеют, сильный пол обязательно грохается в обморок.

— А может, ты только таких и выбираешь? — поинтересовался Астахов.

— Других что-то не встречала. Если отловишь где экземпляр настоящего мужчины, покажи мне.

Машина притормозила возле красной кирпичной многоэтажки.

— Приехали. Дальше сами, — сказал водитель Кравцов.

Нагнувшись, чтобы в очередной раз не грохнуться затылком, я выползла наружу. Солнце уже припекало, и я пожалела, что надела сегодня водолазку с длинным рукавом.

Шоссе было совсем недалеко, но отчего-то сюда почти не доносился гул машин. Только какие-то птицы в зелёных зарослях надрывно перекрикивались:

— Кто-о? Кто-о?

Я огляделась. Ребята столпились вокруг меня, ожидая моего слова. Вот незадача, я и забыла, что распоряжаться придётся мне.

— Пошли искать нашего клиента. Он должен быть где-то здесь. — И я двинулась вперёд по тропинке.

Идти долго не пришлось: едва свернув, мы увидели толпу зевак, увещеваемую пухленьким участковым в съехавшей набок фуражке. Чуть поодаль ждали двое врачей. Протянутая между деревьями лента, шурша, вздымалась на ветру. Я направилась к ней, утопая по колено в траве.

— Лейтенант юстиции Перепёлкина.

— Старший участковый уполномоченный капитан Жаров. — Он отдал мне честь, одновременно пытаясь втянуть живот, и отступил на пару шагов. — Глядите, товарищ лейтенант.

Совсем ещё молодая женщина лежала на боку, чуть согнув левую ногу и вытянув руку вперёд, точно пытаясь в падении опереться ладонью о землю. Матово-белая кожа, растрёпанные ветром рыжие волосы, мучительно приоткрытый тонкий рот — она, наверное, была очень красива ещё несколько часов назад, а теперь в каменной неподвижности её черт проглядывало что-то уродливо-гадкое. Сумка её валялась рядом, ремешок обмотался о локоть.

Криминалист Гриценко защёлкал фотоаппаратом, Женька открыла чемоданчик. Я достала камеру: шеф чехвостил нас нещадно, если мы не делали видеосъёмку осмотра места происшествия, ограничиваясь протоколом. Астахов нажал на кнопку, и я принялась за дело.

Слава богу, хотя бы личность устанавливать не придётся: в сумке лежали права на имя Терентьевой Инги Павловны. Было ей двадцать восемь лет.

А больше ничего интересного: блестящий, под крокодила, кошелёк с тремя тысячными купюрами и мелочью, флакончик духов, помада, новенький ежедневник с одной-единственной записью: «Зубной в 17.30». И пластинка но-шпы.

Гриценко быстро, аккуратно упаковывал вещи в прозрачные пакеты. Я повернулась к Жене:

— Что там у тебя?

Выпрямившись, она подошла поближе:

— Смерть наступила около двух часов назад. Похоже на инфаркт миокарда. — Стянув резиновые перчатки, покачала головой:

— Но не исключаю отравление. Экспертиза нужна.

— Будем дело заводить, — резюмировала я. — Саш, опроси людей. Кто что видел, слышал… Я пока с участковым поговорю.

Капитан Жаров устроился на поваленном бревне. То и дело стаскивая фуражку, он вытирал лысую макушку клетчатым платком.

Оценив мысленно толщину дерева, я осторожно примостилась рядом с ним.

— Вероятно, вам уже удалось что-нибудь выяснить, товарищ капитан?

Он пожал плечами:

— А чего выяснять-то? Жаль девку. Раньше люди от инфарктов всяких да инсультов помирали в семьдесят, теперь тридцатилетние, как мухи, мрут. Экология, что ли…

— А кто тело обнаружил?

— Да Махрушина Анна Степановна. — Он протянул мне свёрнутый вчетверо лист в клеточку. — Вот её объяснения. Она, вроде как, пуделя своего искала, шарилась по зарослям. Ну, и наткнулась.

— А вы сами знали погибшую?

— Я больше знал мужа её бывшего, Антона Сергеевича. В больнице у него лежал, он операцию мне делал. Ну, и она там же работала.

Участковый тяжело вздохнул:

— Золотой мужик он, Антон Сергеевич. Я ему тогда, после выписки, с машиной помог: барахлила сильно, а теперь как новенькая. Ну, и сдружились. Я к ним заходил иногда. Ничего, Инга Павловна приветливая была, чаем угощала.

— Давно они развелись?

— С месяца три назад. Тут-то у нас с Терентьевым и дружба наперекос пошла: он отсюда съехал, квартира ей досталась, а дача — ему. И раньше он не шибко лёгок на подъём был, а как с женой расстался, вовсе, говорят, заперся в четырёх стенах.

— Из-за чего они, по-вашему, расстались?

Жаров нахмурился:

— Чего не знаю, того не знаю. А сплетни собирать — бабье дело.

Едва ли он метил в меня, но я невольно сказала резче, чем надо:

— Если уши затыкать, правды не узнаешь. Придётся и сплетнями заняться.

Водянисто-голубые глаза недоумённо моргнули:

— А смысл? Терентьева умерла своей смертью. Кому могло прийти в голову убить её? Она же не бандитка какая-нибудь, не шалава. Приличная женщина.

Я только пожала плечами в ответ. Записав адрес Терентьевой, отпустила участкового и пошла к ребятам.

— Ну что, Лар? — Женя оглянулась в сторону тела. — Можно забирать?

— Ага. — Я протянула ей наскоро заполненный бланк постановления об экспертизе. — Сашка тут с народом пообщается, а вы можете ехать.

— Ты разве не с нами?

Я помотала головой:

— Хочу ещё кое-что проверить.

Экспертиза будет готова дня через три-четыре. Но и сейчас уже было над чем подумать.

Передо мной на столе лежала медицинская карта Инги Терентьевой. Врач-хирург по професии, она явно следила за своим здоровьем. Куча анализов, обследований, и последняя кардиограмма датирована двадцатым марта — чуть больше месяца назад.

В приложенной расшифровке я сама ни шиша не понимаю. Но кардиолог, у которого она наблюдалась, пояснил, что существенных отклонений от нормы ЭКГ не показало, и причина болей в сердце, на которые она жаловалась, крылась, вероятнее всего, в психологии.

— Она, по-моему, чем-то встревожена была. Жаловалась на усталость, недосыпание. Но от душевных тягот лекарства ещё не изобрели, — невесело улыбнулась врач.

— А в разговоре никак не проскальзывало, что именно её беспокоит?

— Не припомню. Знаете, я ведь не психотерапевт. Я сердце лечу. Так вот, сердце у неё было здоровое.

Конечно, я сразу побежала с докладом к шефу. Он только головой покрутил:

— Ну-ну, работай. Только сильно не увлекайся версиями до того, как придут результаты экспертизы. Да, кстати, от статистики тебя никто не освобождал.

Что за человек?

Саша привёз мне кипу объяснений и составленный им список потенциальных свидетелей. И кое с кем я увижусь уже сегодня.

Начать я решила не с дотошной Анны Степановны, а с Антона Сергеевича, бывшего мужа.

На мой звонок профессор Терентьев ответил довольно прохладно, сообщил, что не слишком хорошо себя чувствует, и интересовался, не могу ли я отложить беседу с ним. Но на моё предложение встретиться у него согласился, добавив, что сейчас безвыездно живёт на даче.

Эх. За город хорошо ездить тому, у кого имеется личный транспорт. А мне пришлось сначала час трястись по жаре в автобусе, окна у которого не открывались в принципе, а потом ещё идти пешком километра три.

Я решила срезать и зашагала напрямик, через поле, благо сообразила кроссовки обуть.

Красота, конечно, неописуемая. Море васильков, волнующееся на ветру, золотые россыпи одуванчиков, ивы, склонившиеся над рекой. Дышать легко: свежестью веет с воды. Тут и забудешь, зачем пришла, забудешь, что в этом мире кто-то вообще способен убивать.

За плечом грохнуло так неожиданно, что я примёрзла к земле. Выстрел донёсся ещё и ещё — похоже, из-за кромки леса за рекой.

Какие-то недоумки охотятся.

Знаете, я могу сто раз быть не права, но меня бесят убийства ради забавы. Даже если жертва не человек, а глупая безобидная утка.

Оглядевшись хорошенько на всякий случай, я двинулась дальше, к забору, за которым виднелись разноцветные яркие крыши.

Дача профессора Терентьева пряталась в тени раскидистых лип, двор утопал в буйной зелени, за которой явно не очень-то ухаживали. Открыл мне хозяин только после третьего звонка. Сощурился, пробегая глазами моё удостоверение, и хрипловато произнёс:

— Явились-таки.

— Уж очень хотелось вас повидать, Антон Сергеевич. Не поймите меня превратно. Я соболезную вашей утрате и понимаю, что сейчас вы не расположены беседовать…

— Утрате? — перебил он. Чёрные глаза сверкнули, как два уголька. — Нет никакой утраты. Мы развелись с Ингой двадцатого февраля, с тех пор она мне чужой человек.

— Тем не менее, мне нужно задать вам несколько вопросов. Едва ли кто-то может знать погибшую лучше вас.

Его губы как-то мучительно скривились, но с них не сорвалось ни слова. Махнув рукой, он повёл меня по растрескавшейся плитке к крыльцу.

На веранде было очень темно из-за глухих штор. Стену закрывал старый, ещё с советских времён, ковёр, очень похожий лежал под ногами.

— Пол холодный. Если хотите, не разувайтесь, — предупредил хозяин. Я всё-таки сняла кроссовки и, поджав ноги, уселась на высокий табурет.

Терентьев устроился напротив, весь как-то подобравшись, сгорбившись. И, прежде чем я успела открыть рот, вдруг спросил:

— Как она умерла?

— Остановка сердца. Пока неизвестно, произошло ли это вследствие естественных причин или кто-то отравил вашу бывшую супругу. В связи с этим меня интересует, жаловалась ли когда-либо она на сердце? Возможно, принимала какие-то препараты?

Он медленно покачал головой:

— Сердце… Нет, ничего такого не слышал. Вот, значит, как оно случилось… Я, признаться, сперва подумал, что её застрелили.

— Почему? — быстро спросила я.

— Не знаю. Просто мелькнула мысль.

— У неё были неприятности с криминалом?

— Нет, — раздражённо бросил он. — По крайней мере, я не в курсе.

— Сколько вы прожили вместе?

— Шесть лет.

— А по какой причине разошлись?

— Сами посудите: мы познакомились, когда она ещё девчонкой пришла к нам в больницу в интернатуру. Я казался ей тогда опытным, знающим, ей нужна была моя помощь и поддержка. Я сам очень… — Он нахмурился, морщины плотнее впечатались в низкий тяжёлый лоб. — Очень привязался к ней. Прошло время, и оказалось, что на самом деле мы очень разные люди. Она стала хорошим специалистом, защитила кандидатскую, завела знакомства. В сущности, я ей только мешал.

— Вы сами предложили ей свободу?

— Мы оба пришли к выводу, что нам надо расстаться. Поделили имущество без особых скандалов, разъехались. В последний раз я с ней виделся в загсе двадцатого февраля.

— А как же работа? Она ведь тоже работала во Второй хирургической больнице, разве не так?

— Ещё в январе перешла в частную клинику. «Эдельвейс», кажется. — Терентьев криво усмехнулся. — Там и платят больше, и столько пахать не надо.

— И вы ни разу не общались после развода? — уточнила я. — Даже заочно?

— Нет, отчего же. Звонила она пару раз. Беспокоилась, как я переношу психологический стресс. — Он скривился. — Но это ещё в марте.

Я зябко потёрла ладони.

— На всякий случай скажите, где вы были сегодня?

— Здесь. — Он поднялся, тяжело прошёлся по ковру. — Я теперь всё время или здесь, или в больнице. По театрам никто не таскает.

Поднявшись, я протянула ему руку:

— Спасибо, что уделили мне время. Возможно, в ближайшее время я вас вызову на допрос в Следственный комитет. Всё зависит от того, что покажет экспертиза.

— Понимаю.

Хозяин вышел проводить меня до ворот. Когда мы шли через двор, со стороны леса вновь долетел глухой звук выстрела.

— Раздольцев с дружками дурью мается, — буркнул Терентьев. — Делать им нечего. Всего доброго, товарищ следователь.

И неровной, шаркающей походкой побрёл в дом.

Махрушина Анна Степановна опаздывала уже на двадцать минут, и я коротала время, трепясь с Танькой по телефону. Она в красках расписывала мне глаза, голос и шикарную шевелюру своего нового приятеля — какого-то рок-певца.

Куда ни глянь, все при поклонниках. Одна я коротаю вечера наедине с уголовной статистикой.

Резкий стук в дверь — я торопливо прощаюсь и бросаю трубку.

— Войдите!

— Ты чего так официально, Перепёлкина? — ухмыляется Колька Яблоков.

— Свидетеля жду.

— О да. Я и забыл, что ты раскрываешь преступление века!

Я устало провела ладонью по лбу.

— Не ёрничай. Зачем пришёл?

Широкая ухмылка:

— Да я вроде как на паперть. Ты мне пятихатку не займёшь? Позарез надо.

— Что, на цветы очередной даме сердца?

Он вздохнул:

— Если бы на цветы. Духи «Диор» — с меньшим я не могу рассчитывать даже на поцелуй.

— Остерегайся меркантильных женщин, — посоветовала я, доставая кошелёк. — Доведут тебя до долговой ямы.

— Ничего ты не понимаешь, — отмахнулся он. — Ах, она такая…

— Ты сам не знаешь, какая она, потому что видел её только на фотке в интернете, — отрезала я. — Бери деньги и иди уже.

— Перепёлкина! — воскликнул он, прижав руки к груди. — Перепёлкина, я тебя обожаю!

В дверях он столкнулся с высокой худощавой дамой в тёмно-синем платье.

— Здравствуйте, — неуверенно промолвила она и поднесла к глазам повестку. — Мне к следователю Перепёлкиной.

Я кивнула на табурет:

— Присаживайтесь, Анна Степановна.

Она опустилась с царственно-прямой осанкой, несколько удивлённо оглядываясь по сторонам. Так всегда у меня. Насмотрятся люди сериалов, где у каждого следака светлый кабинет размером с трёхкомнатную квартиру и вид на Москву с высоты птичьего полёта, а потом приходят ко мне в конуру. Здесь, наверное, раньше кладовка была: между столом и шкафом не протиснешься, а окон вовсе нет.

— Итак, давайте начнём. — Я придвинула к себе бланк допроса. — Вы Махрушина Анна Степановна, тысяча девятьсот шестьдесят шестого года рождения, ранее не судимы, работаете бухгалтером в агропромышленной компании «Хлебороб». Всё верно?

— Да, конечно.

— Вы допрашиваетесь в качестве свидетеля по уголовному делу. Вы имеете право отказаться свидетельствовать против себя, своего супруга и близких родственников…

Я привычно забубнила давно вызубренный наизусть список прав. Махрушина слушала меня внимательно, загибая пальцы.

-…за отказ от дачи показания и за дачу ложных показаний вы можете быть привлечены к уголовной ответственности. Всё ясно?

— Да-да.

— Тогда распишитесь.

Ух, какой замысловатый автограф. Такие я видела разве что у актёров и у нотариусов.

— Анна Степановна, расскажите, как вы обнаружили тело Инги Терентьевой.

К истории про собачку не добавилось ничего существенно нового.

— Ой, как я перепугалась, — качала головой Махрушина. — Думала, меня саму инфаркт хватит. Мы же с Ингой утром только виделись. Она такая свежая была, нарядная. Знаете, Инга из тех женщин, которая и в самом будничном костюме выглядит королевой.

— Во сколько же это было?

— Дайте подумать… Кажется, около одиннадцати.

— Вы разговаривали?

— Нет, просто поздоровались. Я помню, она садилась в машину.

— В свою?

— Нет, я слышала, её «Ауди» пару дней назад поломалась. Кажется, это было такси.

— Что за такси, можете описать?

— Ну, аляповатая такая иномарка…

— Номер, конечно, не припомните?

Анна Степановна виновато пожала плечами.

— Ладно. Расскажите мне вообще об Инге. Вы хорошо её знали?

— Да не так, чтобы очень. Просто соседками были. Я на седьмом этаже живу, она — на пятом. — Сухие губы тронула улыбка. — Если честно, я завидовала ей. Трудно было не позавидовать. Всё при ней: молодость, красота, обеспеченность… Работа хорошая. Муж — известный учёный. Любовник осыпает её розами. Чего ещё можно желать?

— Любовник? — переспросила я.

— Ну да, к нему она и ушла от Терентьева. Я его видела пару раз: на синем «Лексусе» приезжал. Видный мужчина. И помоложе Антона Сергеевича-то будет.

— А имя его не слышали?

Анна Степановна наморщила лоб.

— Не припомню. Но, кажется, он хороший знакомый Терентьева.

Ну-ну.

— Сам Терентьев как отреагировал на поступок жены?

— Ох. — Махрушина сочувственно качнула головой. — Он и раньше-то бирюком ходил, ни с кем особенно не водился, а тут вовсе отгородился от людей. Исхудал весь, почернел. Не ждал он от неё такого, что и говорить.

Помолчав, зачем-то добавила:

— Но разошлись они мирно.

Бирюком ходил... Удивительное дело: когда я только увидела за калиткой профессора Терентьева, он мне сразу показался похожим на старого, облезлого, оголодавшего лесного волка. И зубы у него ещё не стёрлись.

Таился три месяца — и прыгнул?

Увлекаешься, Лариса, сказал бы шеф. Вот принесут тебе заключение, что Инга умерла-таки своей смертью — куда денешь свои роскошные версии?

От раздумий отвлёк стук в дверь.

— Можно, Лариса Андреевна?

— Заходите, Саш. Что там с моим поручением?

— Вот протокол осмотра квартиры Терентьевой. — Астахов положил передо мной тоненькую стопку скреплённых между собой листов. — Если коротко, в квартире полный порядок, никаких ядов мы не обнаружили. Сердечных лекарств, между прочим, тоже. Только непочатый пузырёк корвалола.

Я с любопытством взглянула на фотографии. Уютное гнёздышко, что и говорить — не в пример жилищу Антона Сергеевича. Лёгкие прозрачные занавески, модные плафоны по стенам, ярко-жёлтый экзотический цветок в кадке. Стеллаж заставлен книгами в мягких обложках.

— Но, на мой взгляд, самое главное мы нашли в её ноутбуке. — Достав из кармана флэшку, Астахов протянул её мне.

Я включила комп.

— Сейчас опять будет полчаса грузиться. Может, если я это дело раскрою, шеф расщедрится и достанет мне новый?

Ничего не ответив на мою шутку, Астахов нетерпеливо потянулся к «мышке».

— Вот, смотрите, Лариса Андреевна.

Я не могу больше так жить. Прости, может, я слишком поздно это поняла и тем самым подвела тебя. Но дороги назад для меня уже нет.

Если бы я могла, как на плёнке, стереть эти пять лет из моей жизни! Если бы бежала, едва увидев тебя, и мы никогда не виделись больше! Но нет. Ты был для меня всем, целый мир заслонил собой. И лишь сейчас я начинаю осознавать, кто же ты на самом деле.

За эти три месяца я пережила, кажется, больше, чем за всю прошедшую жизнь. Так что скажу прямо: ты чудовище, и люди для тебя — лишь подопытный материал для экспериментов. С меня хватит. Остаётся только

…И всё.

— Это письмо мы обнаружили в её электронной почте, в папке «Черновики». Последние изменения в него были внесены вчера в десять тридцать.

— А около одиннадцати её уже видела у подъезда Махрушина. Получается, Терентьевой понадобилось срочно куда-то ехать: она даже предложение закончить не успела. — Я потёрла кулаком висок. — Адрес получателя не указан?

— Нет.

Я поднялась.

— Зайдём с другой стороны. Запросите на телефонной станции данные обо всех соединениях и смс-сообщениях с её номера за последнюю неделю.

— Хорошо.

— Спасибо вам, вы свободны. — Я покосилась на тёмное окно. — Я тоже, пожалуй, пойду. Ещё дома статистику по разбоям считать.

Кивнув, Астахов шагнул было к двери и вдруг обернулся.

— Мне кажется, вам стоит поторопить Евгению Владимировну. Пусть скорее делает экспертизу.

— Торопливость в таком деле очень опасна, Саша — сами знаете. Любая ошибка поведёт нас по неверному пути.

— Вам видней.

Развернувшись, он вышел из кабинета.

А на следующее утро я проспала. Мне давно не снились такие счастливые сны — всё больше какие-то погони, ссоры, суета. Нынешний сон, смешно сказать, я толком не запомнила: иду будто бы по какому-то подвесному мосту высоко-высоко в небе, а кругом пушистые облака. Но проснулась я необыкновенно лёгкой, беззаботной — до первого взгляда на часы.

Теперь вот маршрутка ползёт, как беременная черепаха. И от шефа влетит, и свидетеля я вызвала на полдесятого. Пока ждать будет, возненавидит всё и вся — а мне-то грезился разговор по душам…

Пепельная блондинка на десятисантиметровых шпильках едва не сбила меня возле турникета.

— Ой, извините, извините, — защебетала она, глядя, как я с кислым видом потираю ушибленную лодыжку. — Я просто на допрос опаздываю.

— А к кому вы?

— К Перепеловой, кажется.

Я чуть улыбнулась:

— Такой у нас нет. Есть Перепёлкина, и это я.

Она совсем смутилась:

— Простите, пожалуйста…

— Ничего-ничего. Давайте знакомиться. Меня зовут Лариса Андреевна.

— Елизавета, можно — Лиза. — Белозубой улыбке молодой женщины позавидовала бы любая звезда рекламы.

Мы прошли мимо поста охраны, и я не могла не заметить, как залился румянцем худенький лейтенант, вручая моей свидетельнице пропуск. Она шла, с детским любопытством разглядывая двери с табличками, стенд «Лучшие следователи района», доску информации. Но руки её чуть подрагивали, в больших синих глазах едва заметной рябью плескался испуг.

— Присаживайтесь, — бодро сказала я. — Хочу сразу принести вам извинения за то, что пришлось нарушить ваши отпускные планы.

— Что вы! — Тонкие пальцы сжались в замок. — Я в любом случае никуда бы не полетела. Инга была моей лучшей подругой.

— Потому-то вы нам сейчас так нужны.

Я зачитывала ей права, а перед глазами чёрным по белому плыла строчка из объяснения соседа Инги: «…а уж если кто-то может что-либо знать о причинах её смерти, то это только Лиза Филатова».

— Вы знаете, Лиза, — осторожно начала я, — по предварительным данным, у вашей подруги случился инфаркт. Она скоропостижно скончалась в нескольких шагах от собственного дома.

Она поднесла ладонь ко рту:

— Ужас какой. Я даже не знаю… Правда, не знаю, что сказать. У неё только-только жизнь начала налаживаться.

— Может, у неё раньше были какие-то проблемы с сердцем? — в очередной раз задала я сакраментальный вопрос.

— Нет. — Лиза тряхнула головой. — Она была абсолютно здоровым человеком, хотя и вечно тряслась над своим организмом. Знаете, у медиков есть такое понятие — «синдром третьего курса». Обычно именно на третьем курсе студенты мединститутов начинают находить у себя симптомы всех болезней, которые изучают. Но у подавляющего большинства это быстро проходит, а Инга так и застряла.

— То есть на сердце она всё-таки жаловалась?

— Ну да. Ей очень тяжело пришлось в последнее время. Муж её абсолютно не понимал, он был для неё чужим человеком. Но она боялась, что, уйдя от него, проявит неблагодарность. Всё-таки он многое для неё сделал поначалу. Она очень жалела его.

— И в итоге всё-таки решилась на развод.

— Она надеялась тем самым подарить счастье любимому человеку! — пылко воскликнула Лиза. — Жаль, ему оно оказалось не нужно. Пока она была чужой женой, он ей звёзды с неба доставал. А как только все препятствия канули в прошлое, быстренько исчез с небосклона.

— Стало быть, они расстались?

— Кто их разберёт, — усмехнулась Лиза. — Это вообще странная история.

— Так расскажите мне.

Глубоко вдохнув, точно перед прыжком, Лиза начала:

— Мы с Ингой с первого курса дружили. В одной группе учились, это потом уже я педиатрию выбрала, а она, отличница, на хирургию пошла. Сколько ни припоминай, вокруг неё всегда поклонники роем вертелись. Двое или трое, кажется, звали замуж. Она только смеялась: сперва, мол, летучий корабль постройте.

А потом её, как одну из лучших, взяли в интернатуру во Вторую больницу. Помню, в первый вечер она звонила мне и плакалась, какой у неё злюка-куратор по фамилии Терентьев. — Лиза совсем по-девчоночьи хихикнула. — Представляете? Впрочем, вскоре оказалось, что её обаяние сражает наповал даже суровых профессоров. Получив диплом, она осталась работать у него в больнице, ну а через полгода свадьбу сыграли.

Зря она поторопилась, по-моему. Что у неё могло быть общего с угрюмым мужиком вдвое её старше?

— Ну, хотя бы медицина. Разве нет?

— Медицина, — фыркнула Лиза. — Она-то их, в конечном счёте, и развела. У Терентьева в отделении работал Вадим Раздольцев — молодой, умный, хваткий. Сын покойного профессора Раздольцева — не слышали? Очень известный был учёный. Так вот, Раздольцева-младшего уже тогда называли будущим светилом хирургии.

И, кажется, они с Терентьевым очень крупно поцапались: Вадим надеялся, что заведовать отделением станет он, а назначили более старшего и опытного Антона Сергеевича. Вот так, — Лиза саркастически улыбнулась. — Терентьев увёл у Раздольцева должность, а Раздольцев увёл у него жену.

— Просто мексиканские страсти, — вырвалось у меня.

— Мне жаль Ингу: трудно было не поддаться обаянию такого человека. Вадим… Он ослеплял. Как солнце. Да вы ведь наверняка будете его допрашивать — сами прочувствуете. Знаете, он может нести какую угодно чушь — а его слушаешь с открытым ртом. — Молодая женщина тяжело вздохнула. — Если честно, я побаивалась его. Это не какой-нибудь балабол, звезда компании. Это человек несгибаемой воли. Уж если поставит себе цель, так добьётся. Зубами вырвет.

— А Инга…

— Инга ни о чём не думала. Лезла в самое жерло вулкана. Мне не под силу было удержать её на краю. — Лиза покачала головой. — Не знаю, давал ли Вадим ей повод для подозрений, но она ревновала страшно… Несколько раз порывалась от него уйти, и всё же возвращалась.

А тут Раздольцев по-быстрому защитился, получил степень доктора и ушёл в частную клинику. Инга страшно испугалась: ей показалось, что она теряет его. Как-то умудрилась перейти туда же, но это её не успокоило. Металась, металась и не выдержала: сама всё рассказала мужу. Терентьев благородно поступил: не стал её удерживать.

Инга, кажется, готова была уже заказывать свадебное платье. Но Вадим как-то неожиданно отдалился от неё. Она жаловалась, что между ними теперь какой-то каменный барьер, который ей не под силу сломать.

Она требовала объяснений, а он отшучивался. Часами названивала, а он и не трудился взять трубку. А позавчера…

Лиза хлопнула себя ладонью по лбу.

— Ой!

— Что такое?

— Позавчера мы виделись в последний раз. Она какая-то тихая была, молчаливая. Коньяк хлестала рюмку за рюмкой, а ведь обычно вообще не пьёт. Потом вдруг сказала, что узнала что-то страшное и надо действовать, пока ещё не поздно.

Поднявшись, я прошлась по кабинету, разминая затёкшую ногу.

— Вы не спросили…

— В том-то и дело, что нет! — с отчаянием перебила она. — Инга совсем пьяная была. Я решила, что она узнала о какой-то сопернице и пытается от неё избавиться. А если всё было не так? Если, например, у неё реально оказалось с сердцем что-то серьёзное? А я, дура несчастная, даже не поддержала её!

Острые ногти с силой впились в щёку.

Резкая трель телефонного звонка заставила меня вздрогнуть:

— Да!

— Лариса Андреевна? Говорит капитан Астахов. Мы получили данные с телефонной станции. Я привезу вам распечатку.

— Хорошо, — нетерпеливо бросила я. — Ну, а если коротко?

— Если коротко, последний звонок на мобильный Инги Терентьевой поступил семнадцатого — позавчера — в десять тридцать три. Разговор длился пять минут сорок одну секунду. Вызов был отправлен с абонентского номера +7 920 7513419, зарегистрированного на имя Раздольцева Вадима Артуровича.

— Большое спасибо, Саш. Вы молодчина.

Я опустила трубку на рычаг.

Как ни странно, мой отец ужасно боится врачей. Сильный, здоровый мужчина, пару лет назад отметеливший в тёмном переулке троих пристававших к девушке хулиганов, а на свой последний день рождения прыгнувший с парашютом, впадает в панический ступор, стоит ему переступить порог поликлиники.

Так что ему бы, определённо, здесь не понравилось. А я так с искренним восхищением созерцала зеркальные потолки, просторные окна до пола, за которыми шелестел на ветру цветущий парк, журчащий фонтан в холле. И пахло здесь вовсе не спиртом и лекарствами, а чем-то фруктово-свежим.

У миловидной девушки в регистратуре я поинтересовалась, как пройти к Вадиму Артуровичу. Она подняла на меня озабоченный взгляд:

— Вам назначено?

В ответ я молча махнула у неё перед лицом «корочкой». С растерянным видом она потянулась к телефону:

— Простите, я сейчас узнаю. Если Вадим Артурович оперирует, его никак нельзя отрывать…

— В чём дело, Маш?

Обернувшись, я увидела за спиной невысокого коренастого мужчину в наброшенном поверх свитера хирургическом халате. Маша виновато покосилась на него:

— Извините, Вадим Артурович, к вам тут… следователь…

Точно мой неожиданный визит и само моё появление на белом свете было её личной ошибкой.

Тёмные глаза мгновенно охватили меня с головы до ног. Губы чуть тронула улыбка, когда он протянул мне руку:

— Профессор Раздольцев, доктор медицинских наук и прочее тра-ля-ля. Для вас просто Вадим Артурович.

Я слегка прищурилась:

— Следователь Северо-восточного следственного отдела лейтенант юстиции Перепёлкина. Можно и Лариса Андреевна.

Ладонь его была крепкой, сухой, пожатие — уверенным и энергичным.

— Рад знакомству, хотя теряюсь в догадках, что могло вас привести сюда. Пойдёмте ко мне в кабинет, всё обсудим.

Лифт, увлекающий нас на пятый этаж, шёл абсолютно бесшумно. В мягком свете ламп я искоса разглядывала моего собеседника.

После рассказов Лизы и Анны Степановны мне представлялся красавец — эдакий Казанова в медицинском костюме. Раздольцев же восхищения отнюдь не вызывал, хотя жёстко очерченные скулы, угловатый профиль и выделяющийся подбородок на контрасте с некой общей округлостью черт выдавали в нём человека примечательного.

А судя по количеству всевозможных дипломов и грамот на стенах кабинета, тщеславие ему явно было не чуждо.

— Располагайтесь, Лариса Андреевна. Хочу сразу предупредить: у меня полчаса, потом — операция.

Я присела на мягкий, обитый бархатом диван. Сбросив халат, Раздольцев не прошёл к своему месту за массивным дубовым столом, а опустился рядом со мной, закинув ногу на ногу.

— Скажите, Вадим Артурович, неужели вы действительно не догадываетесь, из-за чего я пришла к вам?

Он пожал плечами:

— Понятия не имею. До сих пор к нашей клинике у властей не было никаких нареканий.

— Да причём же здесь клиника? Я здесь по поводу Инги.

— Инги Терентьевой? — Раздольцев недоумённо вскинул брови. — А она что, угодила в какую-то историю?

— К сожалению, нет. Два дня назад она умерла.

Он резко поднялся с дивана.

— Умерла? Инга умерла?! — Подойдя к окну, он уставился куда-то за горизонт. — Бред.

— К сожалению…

— Погодите. — Он обернулся ко мне. — Два дня назад мы виделись, и она была вполне себе жива и здорова.

— Во сколько вы виделись?

Он провёл рукой по лбу, ероша тёмные волосы:

— В двенадцатом часу. В кафе «Рай».

— Вы сами предложили ей встретиться?

— Нет, я ей просто позвонил, а встречу назначила она. Она была очень взволнована, твердила, что лучше высказать всё в лицо и нам нужно срочно поговорить.

— И как, поговорили?

Он кивнул.

— Инга в красках расписала, какие мы с ней разные люди, и наконец заявила, что нам лучше расстаться. У меня не было никакого желания с ней спорить, тем более, недавно я предлагал ей то же самое. Она не без иронии пожелала мне всего наилучшего, я ответил тем же, после чего мы распрощались.

— Сколько времени было?

— Сидели мы где-то полчаса, значит, около двенадцати.

— В половине второго её нашли мёртвой в сквере возле дома.

Раздольцев поскрёб ногтем щёку:

— А что с ней произошло?

— По предварительным данным, инфаркт.

— Доигралась. — Он вновь уселся рядом со мной. — Признаться, мне и в голову не приходило, что у неё действительно плохо со здоровьем. Инга вечно всё драматизировала, любила потянуть нервы окружающим. Я привык закрывать на это глаза.

— Она говорила вам, что у неё плохо с сердцем?

— Говорить не говорила. Хваталась за левый бок, падала в обмороки, жаловалась на духоту…. Особенно в последние месяца два. — Раздольцев покачал головой. — Жаль её, конечно.

Поколебавшись, я вынула из сумки флэшку.

— Можно воспользоваться вашим компьютером? Здесь информация, с которой я хотела бы вас ознакомить.

— Давайте.

Открыв после проверки на вирусы то самое письмо, я поинтересовалась:

— Как думаете, кому Инга писала?

— По-видимому, мне. — Он пожал плечами. — Если, конечно, она не встречалась параллельно с кем-то ещё последние пять лет.

— Она называет вас чудовищем. За что?

Раздольцев слегка усмехнулся:

— Причин много. Но я не хотел бы вытряхивать их перед вами.

— Предпочитаете подождать официального допроса?

Он поднял брови:

— А что, возможно и такое? Если причина смерти — инфаркт…

— Причина смерти будет известна после судебно-медицинской экспертизы. Пока мы можем лишь предполагать и строить версии. Но если вам интересно моё мнение, я уверена: эта смерть не случайна.

— Вот даже как, — протянул Раздольцев. — Тем не менее, предпочитаю подождать. Как раз успею с адвокатом созвониться. И заодно замести следы.

— Не смешно, — отрезала я. — Так вы отказываетесь отвечать на мои вопросы?

— Только на те, которые касаются моей личной жизни.

— В таком случае, как вы провели день после расставания с Ингой?

— Поехал на дачу. Мы с друзьями договорились…

В дверь кто-то робко поскрёбся, и к нам заглянула светловолосая девичья голова.

— Ой, извините…

Хозяин кабинета покосился на часы:

— Вы от Князева?

Она кивнула.

— Проходите. Лариса Андреевна, не возражаете, если я отвлекусь на пять минут?

— Да пожалуйста.

Вслед за девчушкой вошли трое парней. Высокие, крепкие, они как-то опасливо жались к двери.

— Фамилии ваши?

— Соболева, Аникеев, Ряскин и Тобольский, — отчеканила светленькая.

Раздольцев лениво откинулся на спинку дивана:

— Итак, с завтрашнего дня начинается ваша интернатура. Учтите: цацкаться с вами никто не станет. Чем меньше раздолбаев каждый год получает диплом, тем лучше для больных. Приходить к девяти, не опаздывать. Мои распоряжения выполнять беспрекословно. И ещё: права придуманы для юристов. А вы медики, и у вас одно-единственное право: сдохнуть на работе.

Ребята ошалело переглянулись.

— Ну, всё поняли?

Они неуверенно закивали.

— Тогда марш отсюда.

Повторять распоряжение не пришлось.

Я с чувством выдохнула:

— Ну, знаете…

— Всё хорошо, что работает на результат.

— Даже я, следователь, стараюсь не настраивать допрашиваемых против себя при первой же встрече.

— А вы давно в Следственном комитете? — поинтересовался он. Я досадливо передёрнула плечами:

— Какое это имеет значение?

— Я двенадцать лет в Медакадемии оперативную хирургию преподавал. Поверьте, я знаю, что такое интерны. Через месяц они за мной будут хвостом ходить.

Насмешливо покачав головой, я протянула:

— Ну-ну. Это всё, конечно, прекрасно, но давайте вернёмся…

— Ах да. Мы с друзьями договорились поохотиться, поэтому я приехал в Дубровное заранее, чтобы всё приготовить. Весь оставшийся день я провёл там и вернулся только на следующий вечер.

— Назовите мне имена ваших друзей.

— Олег Иващенко и Артём Духанов. Контакты нужны?

— Хорошо бы.

Записав под его диктовку номера, я покосилась на часы.

— Последний вопрос. Вас как заведующего отделением не удивило отсутствие Инги Терентьевой на работе в последние дни?

— Абсолютно. Она сказала мне, что больше не желает меня видеть и немедленно увольняется. Естественно, я решил, что она ищет новую работу.

— Ну что ж. — Я поднялась. — Не стану больше вас задерживать.

Раздольцев распахнул передо мной дверь.

— Если вдруг понадоблюсь вам ещё — обращайтесь. Да, вы не могли бы сообщить мне причину смерти Инги, когда получите точные данные?

Из сумки раздалась звонкая трель — я аж вздрогнула. Увидев высветившийся номер, поспешно буркнула «извините» и прижала мобильник к уху.

После короткого разговора повернулась к Раздольцеву:

— Сообщу, если это не будет противоречить интересам следствия. Всего доброго, Вадим Артурович.

— Счастливо.

И зашагал по коридору бодрой походкой хозяина жизни. Точно не узнал только что о гибели женщины, с которой провёл последние пять лет.

Сбежав по широкой лестнице с крыльца, я кинула последний взгляд на золочёную вывеску клиники. Медицина для избранных. Долголетие для богатых.

Только вот бессмертие всё равно не купишь.

За те полчаса, что я просидела у Раздольцева, небо затянуло мутно-серыми клочьями облаков. Посвежело, прохладный ветерок бил по ногам. Плохо, если дождь вольёт: мне ещё в морг на другой конец города.

— Заходи-заходи, не бойся. — Женька аккуратно прикрыла за мной дверь лаборатории. — В нашей колготе это, пожалуй, единственное место, где можно спокойно поболтать.

Я как-то дёргано хихикнула: у Женьки были довольно своеобразные представления о месте для непринуждённой беседы.

— Между прочим, работали в режиме аврала, — вздёрнула подбородок она. — И всё ради тебя.

— Спасибо, — с чувством выдохнула я.

— Спасибом не отделаешься. С тебя два билета в аквапарк. Слышала, открывают на той неделе? Вместе пойдём.

— Замётано. Давай, рассказывай.

— Чего рассказывать? — Она протянула мне папку с надписью «Терентьева». — Смотри.

Пролистав полдюжины страниц, полных загадочных медицинских терминов и замысловатых описаний, я впилась взглядом в выводы.

— Погоди. У меня в голове всё путается. Её отравили?

— Ну разумеется, деревянная твоя башка. — Почти не глядя, она ткнула коротко остриженным ногтем в нужную строчку. — Чёрным по белому написано.

— А что значит вот это…

— Это значит, что яд в организм попал не через пищеварительную систему, как я сначала предполагала. Он поступил прямо в кровь. — Женька открыла папку в самом конце. — Видишь?

Вверху — распластавшаяся на траве Инга. Прямо к её правой лопатке протянулась по бумаге тонкая чернильная стрелка. На второй фотографии — едва различимая красная точечка на бледно-розовом фоне.

— Похоже на комариный укус, — нерешительно произнесла я.

— След от иглы. Инге Терентьевой вкололи пропофол. Не буду грузить тебя формулами, просто скажу: это вещество обычно используется в качестве наркоза при операциях, но при передозировке способно вызвать смертельный исход. Может, слышала — одной из версий гибели Майкла Джексона было систематическое употребление пропофола? — Женя вновь открыла страницу с выводами. — В нашем случае с момента попадания препарата в организм до остановки сердца могло пройти от десяти до двадцати минут.

Я провела ладонью по лбу. Время смерти — между двенадцатью и тринадцатью часами. Надо плясать отсюда.

— Расскажи мне о препарате. Как он действует?

— Поражает кровеносную систему. При такой дозе в первые секунды наступает острое кислородное голодание, человек теряет сознание. Если своевременно не оказать медицинскую помощь, он впадает в кому, происходит нарушение сердечного ритма, и наконец — остановка сердца.

— Брр, — я дёрнула головой. — Жуть какая.

— Кто-то напал на неё в сквере. — Она сложила руки под грудью. — Следов борьбы нет, значит, она не ожидала посягательства. Кто же это мог быть?

— Да какая, в сущности, разница. — Я поднялась.

Женька свела чёрные брови:

— Не поняла.

— Как только я покажу результаты экспертизы шефу, он сразу заберёт у меня дело. Отдаст Ромахову. А то и Кольке Яблокову. Я ж ещё ничего серьёзнее, чем кража, не расследовала.

— Это почти за год работы, — покачала головой Женька. — Как ты миришься с таким отношением? Я бы давно слиняла в адвокаты.

— Можно подумать, там легче. — Я покосилась на окно. — Слушай, побегу. Хорошо бы без дождя добраться до работы.

— Давай. Ох, у меня сегодня ещё две экспертизы… — Она потянулась, с силой прогибая спину. — Успеха тебе.

Прежде, чем я закрыла за собой белую свежевыкрашенную дверь, до меня долетело:

— Про билеты не забудь!

Ветер хлестнул по лицу, стоило мне выйти наружу. На рукаве ветровки тут же расползлись две крупные капли. Я прибавила шагу, на ходу натягивая капюшон.

А может, попросить шефа, чтобы меня оставили? Хотя бы в составе следственной группы. Пусть Ромахов будет главным, но я, по крайней мере, буду помогать. Не по мне это — бросать дело на полпути.

Дождик всыпал крепче, и мокрых клякс на светлой ткани не осталось: она уже вымокла сплошняком. От холода у меня зуб на зуб не попадал, я мчалась к остановке мелкими перебежками.

На полпути — это я, конечно, загнула. Тут ещё и четверти не пройдено. Скорее, я, как тот Иван-царевич, добралась до камня и стою на распутье.

Ещё бы разобрать, что на этом камне намалёвано.

Маршрутка! Я кинулась напрямик, через лужу. Напрасно: двери захлопнулись перед самым моим носом. Осталось только брести, ругаясь на чём свет стоит, под ржавый козырёк остановки.

Выслушав моё предложение, шеф покрутил пальцем у виска:

— Какая следственная группа, Лариса Андреевна? Людей не хватает катастрофически. Банда Кравцова — уже третье ограбление за два месяца, да ещё этот маньяк из лесополосы.

Я досадливо вздохнула, расстёгивая мокрый насквозь, прилипший к коже воротник.

— Поэтому вынужден вас очень сильно огорчить: вести дело будете сами.

И не отговаривайтесь отсутствием опыта: вы к нам не вчера пришли, в конце концов. Азы должны были усвоить.

Мне не верилось своим ушам. Неужели правда?

Вместе с ликованием подкатила волна страха: а ну как не справлюсь, не найду виновного? Или найду, но не того? Стиснув ладонь в кулак на удачу, я поднялась:

— Ясно. Разрешите идти?

— Иди. — Сняв зелёные компьютерные очки, делавшие его похожим на пришельца, шеф устало прикрыл глаза. — Встретишь Яблокова — пришли ко мне. Опять сроки расследования срывает. Да, и не вздумай мне простудиться!

Легче сказать, чем сделать. И так вон уже шмыгаю носом, надо капли какие-нибудь купить.

Добравшись до кабинета, я первым делом вытащила из шкафа пачку объяснений, принесённую Астаховым. Необходимо выяснить поминутно, где и с кем была Инга с одиннадцати до часу.

— Да-да, я хорошо помню. Около одиннадцати было. Я как раз из магазина возвращалась и Анну Степановну с Белянкой встретила. Мы заболтались, а тут из подъезда Инга выбегает. С нами едва поздоровалась, в машину прыг — только её и видели.

— А что за машина была, Варвара Петровна?

— Ой, не скажу. — Она энергично покачала седой головой. — Я и в наших-то «Жигулях» не соображаю, а уж эти иномарки…

— Иномарка, значит. А цвет?

— Жёлтый. Знаете, такой ядовито-жёлтый — даже смотреть неприятно. Эту фирму недавно открыли, название ещё больно глупое… — Варвара Петровна сокрушённо вздохнула. — Не вспомню. Так вот, у них все машины такие. Чисто канарейки. И, говорят, ездят быстро, вот только платить втридорога. Нам-то с Анной Степановной, понятно, не по карману. Инга Тереньтева — другое дело. — В мучнисто-серых глазах пожилой женщины вспыхнул азартный огонёк. — Интересно, кому теперь квартира достанется?

Выдержав эффектную паузу, я развела руками:

— А никому. Это выморочное имущество — государству отойдёт.

Варвара Петровна аж со стула приподнялась:

— Государству?! Да как же так?

— У Терентьевой нет родственников, и завещания она не оставила.

Худая желтоватая рука медленно скользнула по щеке:

— Надо же… Вокруг неё вечно уйма людей крутилась. Мы никогда не видели её одной. А вот умерла — и нет у неё никого. Даже квартиру некому отдать.

— Да уж. — Я поднялась. — Варвара Петровна, подпишите протокол, и можете идти. Не забудьте: на каждой странице.

— Мне как раз внучку из садика забирать, — обрадованно кивнула она. — Знаете, что я вам скажу, товарищ следователь? Инга, конечно, та ещё штучка была. С выкрутасами. Но это ещё не причина убивать её. Этот пёс должен понести наказание.

— Вы о ком-то конкретно сейчас? — осведомилась я.

— О муженьке её, о ком же ещё. Ходил вокруг неё, как привязанный, ещё когда вместе жили. А стоило ей бросить его — угрозами замучил.

— Угрозами? А с чего вы решили, что он ей угрожал?

Пожилая дама вскинула подбородок:

— Да я сама слышала! Пару недель назад вышла на площадку цветы полить. Смотрю, Инга из лифта выходит. С мобильником. И говорит, резко так: «Мне всё равно, я не боюсь». Руки у неё задрожали, она выронила ключи. Чертыхнулась, принялась шарить по коврику — и бормочет в телефон: «Пустые угрозы. Не смей больше мне звонить, гадина!»

— Вот даже как… И вы решили, что она разговаривала с Терентьевым?

Она передёрнула худыми плечами:

— С кем же ещё?

Хороший вопрос, в самом деле. Я в который раз пытаюсь мысленно представить себе Терентьева — и разобраться.

Мог ли он копить в себе обиду на бывшую жену, мучиться, терзаться сомнениями и наконец вколоть ей яд? Да. Как ни досадно мне видеть его убийцей.

А закатывать ей истерики по телефону, угрожать?

Конечно, можно кое-что проверить…

Только я потянулась за распечаткой телефонных соединений, как передо мной возник Яблоков.

— Долг платежом красен, Перепёлкина. — И кинул передо мной на стол мятую купюру.

— Что-то быстро, — покачала я головой. — Ты никого не ограбил?

— Не, наркотой приторговываю, — отмахнулся Колька. Скрестив руки на груди, присел на подоконник. — Слушай, Перепёлкина. В пятницу — учебные стрельбы, областное начальство приезжает. Ты уж не облажайся, ладно?

Вскидываю подбородок:

— А то что, уволят?

— Это вряд ли, — смеётся он. — А вот по шапке настучат.

Хорошо ему. Он с тридцати метров пьяный в десятку попадает. А вот меня шеф как только не называл: и криворукой, и косоглазой…

— Да не дрейфь, Перепёлкина. Хочешь, я с тобой позанимаюсь?

Фыркаю:

— Спасибо, времени нет. Хочешь помочь — найди мне в нашем городе дорогую фирму такси с ярко-жёлтыми иномарками.

— Здравствуйте. Это компания «Альбатрос»? С вами говорит лейтенант юстиции Перепёлкина из Северо-восточного следственного отдела. Мне необходимо знать, кто из ваших сотрудников двадцатого апреля около одиннадцати часов принял заказ по адресу Ольховая, семнадцать от Терентьевой Инги Павловны и довёз её до кафе «Рай». Да, расследование по уголовному делу. Мы не разглашаем такую информацию. Как можно скорее. Да, перезвоните. Запишите номер.

Положив трубку на рычаг, я подошла к двери и приоткрыла её. Хотелось впустить в душный кабинет хоть немного воздуха. Сейчас ещё ничего, а вот летом… Не забыть сказать шефу: или мне достанут кондиционер, или пусть хоть окно прорубают.

Телефон надрывно затрещал, и я бросилась к нему с удивлением: неужели так быстро?

Нет, это Лиза Филатова.

— Простите, Лариса Андреевна, мне неудобно вас беспокоить по такому пустяку…

— Ничего, говорите, говорите. Вы что-то вспомнили?

— Нет, — смущённо отозвалась она. — У меня к вам просьба.

— Слушаю внимательно.

— Я насчёт картин Инги. Вы знаете, она была потрясающей художницей. Я всё её уговаривала в выставках поучаствовать — отмахивалась. Детская мазня, мол. А на самом деле она могла прославиться. Уж поверьте, я в этих делах разбираюсь: у меня папа искусствовед.

— Вы хотите забрать их себе?

— Государству они всё равно не нужны. — В голосе Лизы послышались ребячески-капризные нотки. — Истлеют где-нибудь в сырости. А мне бы очень хотелось сохранить их в память о подруге.

Я ухмыльнулась, благо Лиза не могла этого видеть.

— Не беспокойтесь. Если картины действительно представляют художественную ценность, будут предприняты все необходимые меры к их сохранности. А отдать их вам, уж извините, я не могу: не в моей это компетенции.

— Ясно, — протянула она.

— А много картин осталось? Где они, кстати?

— У Инги в платяном шкафу, на верхней полке. Вместе со всякими шарфами, платками… И ещё кое-что, кажется, осталось на даче у Терентьева.

Поблагодарив её за информацию, я распрощалась и немедленно позвонила Астахову.

— Саша, у меня к вам большая просьба. Поезжайте на квартиру Терентьевой и заберите с верхней полки платяного шкафа её картины.

— Понял. А что за картины?

— Сама ещё не знаю. Хочу на них взглянуть. Или нет, везите их не мне, а Гриценко. Пусть покажет своим искусствоведам.

— Хорошо, — как-то тоскливо выдохнул он. Не тем, мол, занимаешься, следачка. Тут убийство, а тебе какие-то картины понадобились.

Что и говорить, Сашка — опер опытный. Только вот за исход дела отвечаю я.

…От криминалистов наконец-то результаты пришли. Нина Еськова, помощница Гриценко, положила мне папку на стол с каким-то виноватым видом. Что поделаешь, не густо. Большинство следов ног рядом с местом происшествия непригодно для идентификации: утренний дождь постарался. На блузке обнаружены следы пота, соответствующие второй группе крови, на губах и слизистой оболочке рта найдены микрочастицы хлопчатобумажных волокон — скорее всего, от носового платка. Такие в каждом магазине продаются.

С этим и придётся работать.

Из «Альбатроса» позвонили, когда я уже обматывала шею тёплым платком и застёгивала «молнию» ветровки. Что ж, по крайней мере, теперь я могу вызвать на допрос таксиста.

Я задержалась под козырьком, открывая зонт. О тепле сейчас можно только мечтать: ветряка пронизывает до костей, режет каплями по коже.

— Лариса, вы домой? Хотите, до парка подвезу?

Я радостно обернулась к Ромахову:

— Спасибо, Олег.

— В такую погоду недолго и заболеть, а нам с вами никак нельзя. — Он открыл дверцу своей порыжелой «десятки». — У вас ведь сейчас, кажется, новое дело?

— Не такое уж новое, — засмеялась я. — Считай, неделю с ним вожусь.

— Мало ли, вдруг понадобится совет — обращайтесь. Я, например, своё первое убийство по-дурацки завалил. Обидно было… Даже хотел из следствия уйти. Но с тех пор поднаторел маленько.

— Маленько. И это говорит лучший следователь района?

— Да ладно. — Он лукаво блеснул глазами. — Не верьте официальной статистике, Ларис. Никогда не верьте. Какой из меня «лучший» — столько времени на одном месте топчусь.

— Не корите себя. Маньяков годами ищут.

— В том-то и дело, что мой клиент, кажется, не маньяк.

— Не маньяк? — Я с недоумением вспомнила слова шефа. — А кто же?

— Сегодня я получил результаты повторной комиссионной экспертизы. Говорю вам: этих людей убил не маньяк. Похоже, они стали жертвами каких-то зверских экспериментов.

У меня мороз пробежал по коже. Я отвернулась к стеклу, за которым вспыхивали и тут же растворялись во тьме разноцветные транспаранты, огни витрин. Но перед глазами упорно маячили фотографии, которые мне показывал Ромахов ещё месяц назад.

Чтобы делать такое с людьми, надо быть психом. Моральным уродом. А тут говорят — эксперимент.

— Не ломайте голову, Ларис, — печально усмехнулся Ромахов. — У вас своих проблем хватает.

Машина мягко тормознула у входа в парк. Пять минут — и я дома.

— Ещё раз спасибо. — Подхватив зонт, я выпрыгнула на тротуар. — Удачи, Олег! Не сомневаюсь, у вас всё получится.

И я зашагала в промозглую темноту.

Чёрный кружок рябит, двоится перед глазами. Руки затекли в локтях, налились свинцом. Мокрые от пота волосы противно липнут к шее.

Я больше не выдержу. Пора.

Палец медленно давит на курок. Резкий хлопок, ещё, ещё. Я не соображаю, куда летят пули. Просто жму.

Плечо дрожит, когда раздаётся последний выстрел. Опускаю руки с пистолетом, так и не расцепляя их.

— Восемь, шесть, семь, восемь, семь. Итого — тридцать шесть, — оглашает инструктор. Я облегченно выдыхаю: зачётный балл — тридцать пять. Яблоков с размаху хлопает меня по плечу, и я едва удерживаюсь на подгибающихся ногах.

— Сдюжила. Ай, Перепёлкина, ай, молодца!

Следом за мной стреляет Терещенко, и последним — сам шеф. Не посмотришь, что уже в годах: только Кольке уступил один балл. Проверяющие из областного управления вслух изумлялись, хвалили. Я украдкой поглядывала на часы: пора бы ехать, ко мне вот-вот должен свидетель прийти.

— А вам, девушка, не тяжело на такой работе? — участливо заглянул мне в глаза один из гостей — полный, чернявый, в белом парадном кителе.

— Привыкла уже.

— Надо бы вас к нам переводить. Куда-нибудь в управление кадров. И нервов меньше, и вскакивать посреди ночи не приходится.

Пожимаю плечами:

— Мне пока тоже не приходилось.

— Всё равно, нам нужны такие красивые девушки. Это, можно сказать, лицо Следственного комитета. — Он широко улыбнулся влажными полными губами.

— Спасибо.

Я покосилась в сторону шефа — всё ещё болтает с начальником комиссии. Эх.

— Вы сегодня будете на банкете? — негромко спросил гость.

— Если смогу. Работы много.

Он как-то со значением улыбнулся, поправил отглаженный воротник:

— А что вы на выходных делаете?

Я не удержалась от усмешки: на безымянном пальце ярко блестело золотое кольцо с гравировкой.

— Замуж выхожу. А что?

Господин проверяющий сник, опустил тяжёлую красивую голову.

— Вы серьёзно?

— Нет. Но это ничего не меняет.

— Ну что, Михаил Петрович? — окликнул его начальник. — Все готовы. Поехали?

Молча кивнув, он зашагал к машине, шурша гравием.

Мы расселись. Колька, скрючившись у окна, вдохновенно строчил эсэмэски очередной пассии. Терещенко дремал. Братья Конюховы резались в морской бой.

А я думала, как хорошо было бы прямо сейчас оказаться с Женькой в аквапарке. Подняться на самую высоченную горку, быстро глянуть вниз, чтобы захватило дух, оттолкнуться и лететь, вопя во всю глотку. А потом выныривать, отфыркиваясь, жадно глотая воздух.

Вместо этого мне предстоял допрос.

— Не, я реально боялся, Перепёлкина. Дрогнет, думаю, у девки рука — и песец! Не одной тебе — всему отделу. Шеф бы нас в асфальт закатал.

— А с чего это ты решил, что рука дрогнет? — фыркнула я, остановившись возле своего кабинета. — Плохо ты меня знаешь, Яблоков.

— Да уж достаточно, чтобы понять, какая ты в стрельбе курица, — беззлобно рассмеялся он. И мне захотелось со всей силы заехать ему по ухмыляющейся физиономии: в двух шагах, на скамье, сидел Раздольцев — элегантный, в бежевой рубашке и серебристо-сером кашемировом костюме. А рядом с ним — Николай Петрович Завадский, мой университетский препод по уголовному процессу.

— Лариса? — он слегка приподнялся. — Надо же, сколько зим, сколько лет!

— Была Лариса, стала следователь Перепёлкина, — изобразила улыбку я. Нет, я в самом деле была бы страшно рада увидеть его. Но только не здесь. И не с Раздольцевым.

— А я по-прежнему занимаюсь адвокатской практикой, — развёл он руками. — Вот и сошлись наши дороги.

Я скосила глаза на Раздольцева: знает или нет? Случайно ли выбрал себе в помощники человека, экзаменовавшего меня три года назад?

— Проходите.

Шагнув через порог, я покосилась в зеркало, висевшее на стене. Хороша: всклокоченная, пунцовая от переживаний. Кое-как заправленная блузка топорщится за спиной. Постаравшись выдернуть её незаметно, я присела за стол и кивнула посетителям:

— Располагайтесь.

Зачитывала Раздольцеву права и скользила взглядом от его лица к лицу Завадского. Николай Петрович непринуждённо улыбался мне, но за льдинками очков, в глубине мелко посаженных болотных глаз, искрило что-то напряжённое, оценивающее. Точно ему хотелось поскорее выведать, научилась ли я чему-то за это время, следует ли принимать меня всерьёз?

Раздольцев сидел в своей привычной позе: забросив ногу на ногу, обняв рукой спинку стула. Его, похоже, вовсе не смущало, что он сейчас не у себя в клинике, а в Следственном комитете. Вот потянулся за ручкой, небрежно вывел росчерк.

Я ещё подержала паузу и бросила спокойно, без нажима, как бы невзначай:

— Вадим Артурович, у вас в клинике используется пропофол?

Не то что бы я ожидала чего-то добиться этой фразой… Реакция его была безупречна: чуть приподнятый подбородок, недоуменное пожатие плеч.

— Естественно. На мой взгляд, это вообще наиболее эффективный и безопасный препарат для анестезии, особенно когда ингаляционный наркоз не подходит пациенту.

— И вы имеете к нему доступ?

— Непосредственно работают с такими препаратами наши анестезиологи. Но в принципе, да, доступ имею. А что?

— Данным веществом была отравлена ваша бывшая сожительница Инга Терентьева. — Откинувшись на стуле, я скрестила руки на груди. — Как вы можете это прокомментировать?

Раздольцев как-то устало выдохнул:

— Убита. Ну просто ирония судьбы.

— Вот как?

— А разве не забавно? Врач умирает от обезболивающего лекарства.

— Ну, знаете! — Я поднялась. — Не вижу ничего забавного в смерти человека.

— Прошу прощения, Лариса Андреевна, — донёсся мягкий, вкрадчивый голос адвоката. — Вынужден сделать замечание: это ваше личное мнение, и вы не должны навязывать его моему доверителю.

Раздольцев слегка склонил голову:

— Вы сами просили меня прокомментировать.

— Вчера я встречалась с вашими друзьями-охотниками. — Заложив руки за спину, я прошлась по кабинету. — Они сообщили, что двадцатого приехали к вам на дачу около трёх, и дом был заперт. Им пришлось ждать вас у калитки минут пятнадцать.

— Ну и что же?

— А то, что вы говорили мне, будто сразу после встречи с Ингой отправились на дачу подготовить всё к их приезду. Что ж вы, проехали сорок километров за три часа?

Он беспечно тряхнул головой:

— Конечно, нет. Я приехал — ещё и часа не было. Отдохнул, всё осмотрел и пришёл к выводу, что для хорошей охоты у нас «патронов» маловато. Вот и съездил в Добролюбовку — это в нескольких километрах от наших дач. Там в гастрономе и закупил всё, что надо.

— А именно?

— Пять бутылок водки «Ольховой». Думал ещё взять коньяк, но там хорошего не было, а Олег обещал пару бутылок с собой прихватить.

— Чек у вас остался?

Он фыркнул:

— Выбросил, конечно. Но, если вам так интересно, спросите продавщицу. Уверен, она меня запомнила.

— Хорошо. — Усевшись на своё место, я жестом фокусника извлекла из папки чёрно-белый снимок. — Тогда как вы это можете объяснить?

Этот кадр был заснят камерой на въезде в город у Покровского моста. За рулём синего «Лексуса» — Вадим Раздольцев. Внизу время: двадцатое апреля, четырнадцать тридцать три.

Он небрежно повертел фотографию в руках, протянул адвокату. Тот предостерегающе поднял ладонь:

— Вадим Артурович, вы можете не отвечать. Этот вопрос направлен против вас.

— Подайте мне, пожалуйста, мой портфель, — бросил он адвокату. Отстегнув крышку, полез куда-то в бумаги и наконец выудил из папки фотографию, очень похожую на ту, что сейчас держал в руках Завадский.

— Вот это я два дня назад превышаю скорость. Под тем же самым Покровским мостом, заметьте.

Качественный снимок. В ярких лучах фонаря, прорезающих темноту, очень хорошо виден номер машины, сосредоточенное лицо Раздольцева… И время: тринадцать часов две минуты.

— Может, у нас сейчас полярная ночь? — поинтересовался Раздольцев. — Нынче утром я ездил в ГИБДД и задал им тот же вопрос. Инспектор пояснил, что в городе у половины новых камер глючат таймеры. Постоянно сбивается время.

— То есть вы утверждаете…

— Что на самом деле в день смерти Инги я выезжал из города в первом часу.

Я смахнула упавшие пряди со лба. Ловко, очень ловко. А всё-таки…

— А всё-таки у вас нет алиби. Зато есть и возможность легко добыть пропофол, и мотив убрать Ингу.

— Лариса Андреевна, — рассерженно начал адвокат, но Раздольцев лишь пожал плечами:

— Ну почему же? Мне самому очень интересно, с какой стати мне травить бывшую… как вы там выразились… сожительницу.

— Примерно с той же, с какой вы прострелили ногу бывшему другу Ивану Старцеву и навсегда оставили его инвалидом.

Вот тут Завадский вскочил, как пружиной подброшенный — и понеслось: недопустимые выводы, нарушение процессуального кодекса, давление на свидетеля. А белый, оледеневший Раздольцев молчал, хватая воздух раздувшимися ноздрями — и страшная чернота зрачков затопила карюю радужку.

— Это было десять лет и пять месяцев назад, — наконец произнёс он. — На охоте. Проводили следствие и доказали, что он сам виноват. Сам! — От удара ребром ладони мой стол вздрогнул и пошатнулся. — Нарушение. Элементарное нарушение правил загонной охоты. Он выскочил под выстрел, как дурак. Я даже помог ему оплатить лечение, хотя по закону имел полное право не делать этого! — Поднявшись, он резко шагнул ко мне. — Кто вообще вам об этом рассказал? Олег? Артём?

— Успокойтесь. Сядьте. — Я улыбнулась, хотя внутри что-то до сих пор болезненно вздрагивало. — Ваш адвокат абсолютно прав, мы вышли за рамки следствия.

— И прошу отметить это в протоколе, — процедил Николай Петрович.

— Уже отметила. Скажите, Вадим Артурович, так почему в последнем письме Инга называла вас чудовищем?

Подперев лоб ладонью, он несколько раз моргнул, точно пытаясь сосредоточиться и выбросить из головы что-то мучительно-тягостное.

— Паразит её знает. Я могу лишь предположить.

— Я вся внимание.

— Должно быть, потому, что я не оправдал её надежд. Она хотела за меня замуж… очень хотела, не сомневаюсь.

— А вам претила женитьба на ней?

— Не претила. Поначалу. Инга была необычным человеком: пылким, эмоциональным, творческим. В какой-то момент мне даже показалось, что я нашёл в ней то, чего мне так не хватало в самом себе.

Новость о том, что Раздольцеву чего-то не хватало в себе, меня слегка удивила, но я предпочла промолчать.

— Со временем я узнавал её всё лучше. И в какой-то момент уже не смог отмахиваться от понимания того, что она ходит только по воздушным мостам да персидским коврам. И в принципе не считает достойным спускаться на грешную землю.

— Поясните.

— Её таланта хватило бы на пятерых. Но она не желала шевельнуть и пальцем. Зачем что-то отдавать, если брать куда приятнее? В больницу её устроил Терентьев, он же написал ей кандидатскую. В «Эдельвейс» её перетащил я. Она недурно рисовала, ей хотелось устроить выставку — но ведь этим нужно серьёзно заниматься! Нужно бегать, хлопотать, договариваться. Вот если бы кто-нибудь добрый вместо неё… А дети? — Он развёл руками. — Ну какие дети, беременность — это тяжело и страшно. А от родов вообще умирают иногда.

— Так получается, это она не оправдала ваших надежд?

Раздольцев махнул рукой:

— Да оба, в общем-то, хороши. Пять лет я таскал её на руках и наконец понял, что устал зверски. Но сказать ей об этом не успел: она совершенно неожиданно огорошила меня заявлением, что уходит от Терентьева. Что ей, в сущности, это дало? Несколько месяцев, в течение которых мы цапались, как кошка с собакой. Я неоднократно предлагал разбежаться, она устраивала истерики. Неудивительно, что я стал в её глазах чудовищем.

— Что ж, ясно.

— А что касается пропофола… — Он расправил затекшие плечи, потянулся. — Неужели вы думаете, что я стал бы убивать кого-то способом, бросающим тень на меня самого?

— Разберёмся. Кстати, оперуполномоченный Астахов сейчас беседует с вашими сотрудниками. Выясняет, нет ли недостачи медикаментов. — Я подвинула ему протокол. — Читайте, подписывайте.

— А знаете, товарищ лейтенант… Пропофол, конечно, редкий и дорогостоящий препарат. Но, тем не менее, используется не только у нас в «Эдельвейсе». Профессор Терентьев недавно выбил для Второй больницы субсидию на его приобретение. — Он подтолкнул адвоката локтем. — Ну что, подписываю?

— Погодите. — Завадский поднял на меня неодобрительный взгляд. — Это что такое?

Он ткнул пальцем в заголовок.

Ах да. «Протокол допроса подозреваемого/обвиняемого/свидетеля».

— Давайте, зачеркну ненужное, — засмеялась я. — Вы ведь у нас свидетель, Вадим Артурович. По крайней мере, на данный момент.

Вот, кажется, я и разобрала надпись на камне. Осталось выбрать, куда свернуть. Правду мне сказал Раздольцев — или я увидела только отражение в кривом зеркале?

Может, я и поверила бы ему. Поверила бы, если бы не Артём Духанов.

Он открыл мне вчера усталый, нетрезвый, умаявшийся от одиночества. Наверное, в другом состоянии он ни за что не стал бы со мной откровенничать: буркнул бы пару фраз для протокола и вежливо выпроводил. А так он проводил меня в комнату, плеснул коньяку — и я узнала немало интересного о Вадике Раздольцеве, его друге со студенческой скамьи.

Вадик всегда и во всём хотел быть первым, и это ему неплохо удавалось. Олимпиады, конференции, спортивные состязания… Общительный, живой, он легко располагал к себе — но мог и оттолкнуть неосторожной резкостью.

Ещё на первом курсе у них сложилась своя компания. Вот, на фотографии: в центре, на бревне — весёлый, торжествующий Вадик в синем адидасовском костюме, рядом примостился сам Тёма с рюкзаком, за плечи их обнимает растрёпанный Олег Иващенко, а чуть поодаль в несколько напряжённой позе вытянулся Ваня Старцев.

Ваня был поэтом и даже на охоту таскал с собой блокнот со стихами. Тихий, застенчивый, он мало говорил, но в его присутствии атмосфера как-то оживлялась. Девушки посматривали в сторону Старцева с интересом: высокий, светловолосый, с точёными греческими чертами — его не портили даже нелепые круглые очки в роговой оправе.

Впрочем, бедняга только хмурился и краснел.

— Не умею я с ними, — в полушутку жаловался он друзьям.

Ничего не изменилось и после института: талантливый молодой учёный, прекрасный специалист-анестезиолог Иван Алексеевич Старцев оставался холостяком и редко когда мог связать два слова в незнакомой компании. Стихи его иногда печатали в городских газетах, а чаще он просто прятал их в ящик стола, чтобы почитать друзьям и заслужить очередное восхищение Вадика:

— Ванька, стервец! Чтоб я так мог, а?

Но как-то Вадик привёл в компанию свою новую подругу. Тоненькая, хрупкая, как стебелёк, Рая сразу снискала симпатию. А Ваня глядел на неё больше остальных.

Уж неизвестно, стихи ли оказались так хороши или просто попал в цель умоляющий взгляд серо-голубых глаз, но через месяц, зайдя на квартиру к другу, Тёма с Вадиком обнаружили там Раю.

«Совет да любовь», — посмеялся Раздольцев. И пригласил друзей в Сосновый бор — поохотиться.

С этой охоты Ваню отвезли в реанимацию с перебитой артерией. Он чудом выжил, но остался без ноги.

Следователь, разбиравший дело, пришёл к однозначному выводу: ранение было случайным, вина лежит на самом загонщике — Старцеве. Он допустил грубую неосторожность, выскочив на линию огня.

Дело закрыли.

Рая повозилась с больным два месяца и не выдержала. Упорхнула на работу в Австрию.

Друзья пытались навещать Ваню, но он не хотел никого видеть. Уехал в соседний город, снял какую-то халупу на окраине. Жил на пенсию по инвалидности.

Говорят, совсем спился.

— Вадик тут не причём, конечно, не при чём, — бормотал Духанов, пытаясь подлить мне коньяку. — Я сам видел, как всё было. Но тогда ещё, перед охотой… У него был взгляд такой звериный… Почему?

«Уж если поставит себе цель, так вопьётся. Зубами выгрызет».

Он мечтал получить должность заведующего. Его обошли. Что же, спустил Раздольцев обиду? Нет. Разрушил удачливому сопернику жизнь, уведя его жену.

А если это Инга раскусила его? Сама решила бросить жестокого, мстительного человека. Мог ли он стерпеть такое?

Нет алиби. Есть пропофол. Есть следы пота на её блузке, совпадающие с его группой крови.

Срочно, срочно нужны свидетели. Если вдруг его видели недалеко от дома Инги…

И сделать ещё один запрос в ГИБДД. Он мог засветиться на других камерах — не сломались же они одновременно?

Дверь как-то робко, нерешительно приоткрылась.

— Можно, таварищ слэдоватэль?

В кабинет протиснулся смуглый мужчина с курчавыми чёрными волосами до плеч, одетый аляписто, как попугай.

— Можно. — Я заглянула в бумаги. — Реваз Сванидзе, если я не ошибаюсь?

— Я самый.

— Присаживайтесь.

Явно нервничая, он устроился на самом краешке стула.

— Меня зовут Лариса Андреевна Перепёлкина, и мне хотелось бы с вами кое о чём переговорить. Надеюсь, вызов к нам не отнял у вас рабочее время? — осведомилась я.

— Нет, я сегодня нэ работаю.

— Отлично. — Я придвинулась чуть ближе. — Видите ли, какое дело: произошло преступление, и нам очень нужна ваша помощь в его раскрытии.

Он ошалело оглянулся:

— Преступление? Какое преступление? Украли что-то? Так я тут не причем, честный слово.

— Я и не сомневаюсь в вашей непричастности. Мне надо лишь, чтобы вы помогли найти преступника. И не вора, к сожалению — убийцу.

Прижав руку к груди, он пробормотал что-то по-грузински. Не теряя времени, я положила перед ним фотографию Инги — живой, солнечной, смеющейся:

— Вы узнаёте эту женщину?

Повертев снимок перед глазами так и сяк, наморщив лоб, он потряс головой:

— Не помню такую.

— Двадцатого апреля вы отвозили её из Кленового переулка к кафе «Рай».

— Может, и отвозил. Вай-ме, разве всех упомнишь?

— Подумайте хорошенько. Напрягите память. — Я протянула ему ещё несколько фотографий. — Довольно приметное лицо, не находите?

Сванидзе грустно глянул на меня из-под густых бровей:

— Память у меня плохой.

Я провела ребром ладони по лбу, пытаясь сдержать раздражение:

— Реваз Гургенович, давайте начистоту. Ваши игры неуместны, потому что я прекрасно вижу их суть. Вы всю жизнь прожили в этом городе. Ваши коллеги характеризуют вас как человека грамотного, культурного, с отличной памятью. Зачем этот нелепый маскарад, этот акцент, потуги что-то скрыть?

Сванидзе сокрушённо вздохнул.

— Вам легко говорить, Лариса Андреевна. А мне не дай Бог попасть в какую-нибудь сомнительную историю: сразу уволят. Что ж тогда, опять в грузчики?

— А почему вы решили, что вас уволят, если вы расскажете правду?

— Да мало ли… — Он упрямо поджал губы.

— Что ж. — Я спокойно улыбнулась. — Думаю, если вы окажете нам содействие, ничего страшного не случится. А вот за дачу заведомо ложных показаний можно схлопотать до пяти лет. — Встретившись с его потускневшим взглядом, добавила:

— Поймите, я вас не запугиваю. Я просто хочу, чтобы вы верно оценивали ситуацию.

— Ну, была такая, — буркнул он. — Вы правы, я ещё подумал тогда: «Вот это женщина!» Только она очень грустная была. Мне хотелось с ней поговорить, а она процедила что-то и уткнулась в телефон.

— Она звонила кому-то?

— Нет, кажется, не звонила. Просто сидела, уставившись в экран. И плакала.

— Плакала? Вы уверены?

Он чуть нахмурился:

— Да нет, не уверен. Но у неё плечи вздрагивали, и пару раз мне казалось, что я слышу всхлипывание.

— Может, она ещё что-нибудь говорила?

— Что вы, молчала, как рыба.

— А вам она не показалась нездоровой? Или усталой?

— Чего нет, того нет. Когда доехали, сунула мне купюру, сумочку через плечо — и понеслась, что горный баран. — Помолчав, он выдал полушёпотом:

— Неужели убила кого? Честное слово, она на убийцу похожа не больше, чем вы.

Я усмехнулась:

— Спасибо за комплимент. Нет, она как раз-таки жертва.

Грузин мой аж привстал:

— Вай-ме! Погодите. Может, её тот маньяк убил? Ну, из леса.

— Исключено.

— Просто невесту одного моего приятеля тоже вот так… зарезали, — с усилием выговорил он, и на шее резко дёрнулся кадык.

— Ингу Терентьеву отравили, — пояснила я. — Реваз Гургенович, давайте напоследок обсудим ещё один момент.

И протянула ему распечатку из фирмы «Альбатрос».

— Некоего Зотова вы высадили у поворота на Добролюбовку. Почему же за следующим заказом вы поехали аж в Кленовый переулок? Не далековато ли? Или, может, у вас были какие-то личные мотивы везти именно Терентьеву?

Глянув на меня с выражением нечеловеческой муки, Сванидзе накрыл голову руками.

— Этого я и боялся, — простонал он. — Левого человека я взял. Левого, понимаете? Это строго запрещено. Но он втрое больше заплатил.

— Втрое, — машинально повторила я. В висках с силой кольнуло. — Где же вы его подобрали? На трассе?

— Нет, возле дачного кооператива. Как же он называется… «Дубровное».

— Обождите. — Вскочив, я полезла в шкаф. Перевернула на полке всё подряд, матерясь про себя: это ж надо было засунуть так далеко?

Найдя, наконец, фотку, протянула её Сванидзе:

— Этот?

Взгляд его рассеянно скользнул по лицу Раздольцева:

— Нет, постарше будет. Да вы мне его уже показывали. — И ткнул коротким заскорузлым пальцем в Терентьева, обнимающего за плечи супругу. — Он просил подбросить его до Кленового переулка. Причём как можно скорее.

Вот тебе, бабушка, и Юрьев день.

Я прошлась по кабинету, закинув руки за голову, тщетно пытаясь успокоиться. Терентьев вызван на понедельник, но вдруг он почует опасность и уйдёт? Не стоит ли наблюдение установить?

Стоп, стоп, стоп. Загадочный приезд Терентьева может и не иметь отношения к убийству. К чему рубить сплеча?

Да, но мне-то он ничего не сказал!

С шефом посоветоваться? Так шеф сейчас областную делегацию развлекает.

В голове мелькнула шальная мысль — позвонить Астахову. Уж он-то, наверное, много раз сталкивался с подобными обстоятельствами.

Но Астахов вспомнил обо мне сам.

— Лариса Андреевна? — В трубке что-то трещало, и я едва слышала его хрипловатый голос. — Я закончил проверку.

— Ну, и?

— Недостачи пропофола не выявлено. А вот девять литров фторотана — другого препарата для наркоза — исчезло бесследно.

— Так, так. Спасибо большое. — Я прислонилась затылком к прохладной стене. — А что там с осмотром машины Сванидзе?

— Все изъятые образцы уже у Гриценко. Он ждёт вашего постановления для экспертизы.

— Хорошо, пришлю. — С языка уже почти сорвался вопрос о Терентьеве, но я всё-таки промолчала. — Занесите мне завтра все документы.

Попрощавшись, я улеглась головой на стол, подперев локтем щёку. Ни домой не хотелось, ни на банкет.

Провалиться бы в сон.

Вишня цветёт одуряюще. Глубоко вдыхаю сладкий, пряный аромат, и тело становится лёгким-лёгким — так и вспорхнула бы.

Хорошо сидеть на нагретых солнцем деревянных ступеньках, свесив ноги в густую траву. Едва ощутимый ветерок перебирает волосы, затекшая спина уже не ноет, оперевшись о стену. Где-то за спиной тихо вздыхает кукушка.

Может, мне здесь поселиться? Вот получу должность повыше, накоплю деньжат и куплю участок с домом у реки. Буду приезжать на выходные. Потом замуж выйду, заведу детей — им тоже раздолье.

Закрываю глаза. Как свежо, какой остро-травяной запах с реки — я очень устала от городской гари. Вот сейчас подставлю ладони, и в них прыгнет солнечный зайчик.

— Терентьева ждёте?

Недоумённо встряхнувшись, поворачиваюсь к изгороди и вижу за стальной паутиной взъерошенного молодого человека в полосатом свитере и продранных джинсах. Мама мия, да это же Раздольцев. Как десять лет сбросил.

— Моё почтение, Вадим Артурович! — машу ему рукой. — Что это вы здесь забыли?

— Шприц с пропофолом, — фыркнул он. — Представляете, посеял где-то.

— Я всё никак не пойму, как вы можете смеяться над такими вещами.

— А я не понимаю, отчего до сих пор разгуливаю на свободе. Я же ваш главный подозреваемый, нет?

— Подозреваемым вы станете, если против вас будут собраны доказательства. И вообще. — Я поднялась. — Откуда такая мания величия? С чего вы решили, что весь мир вертится вокруг вас?

— Э, нет. — Он оперся своим массивным телом о решётку. — Это вам хочется, чтобы мир вокруг меня вертелся. Вы ищете злодея. А преступления совершают добропорядочные дяди Миши и тёти Маши, ютящиеся по тихим уголкам и высовывающие оттуда нос только для того, чтобы укусить очередную жертву.

— Откуда такие богатые познания о преступниках?

— А вы ведь не поверите, Лариса Андреевна, — усмехнулся он. — Я в юристы собирался. Изучать самое что ни на есть уголовное право.

— Отчего ж передумали?

Он развёл руками:

— Признаюсь, поддался на родительские уговоры. Но не жалею. Неизвестно ещё, какой бы из меня следак вышел. А вот резать у меня совсем неплохо получается.

Я иронически улыбнулась:

— Призвание, наверное.

— А что же это вы на чужую территорию вторглись? Или у Тереньтева дело совсем табак? Его права в охране больше не нуждаются?

— Просто устала, присесть захотелось, — досадливо бросила я. — Кстати, вы не знаете, куда он ушёл?

— К реке, небось. Он там вечно бродит. — Толкнув створку ворот, Раздольцев подошёл к крыльцу и устроился рядом со мной — пришлось подвинуться. — Думаю, дорогой коллега не сильно на меня обидится, если я посижу с вами у него во дворе. В случае чего, — подмигнул, — подтвердите, что я не взломщик?

— Всё зависит от вас. — Оглянувшись, я не преминула заметить:

— В прошлый раз тут всё было на семь замков закрыто.

— Наверное, это его домработница запереть забыла, — пожал плечами Раздольцев. — Сам-то он прячется от жизни, как крот в норе.

— Не сильно вы его уважаете.

Он фыркнул:

— Есть такое дело. Ну и что?

— Это в вас говорит былое соперничество.

— Что во мне говорит, уж позвольте разобраться самому. — Помолчав, он коснулся моей выбившейся из-под ободка пряди. — У вас волосы вишней пахнут… Здорово.

Я немедленно встала:

— Над нами вишни цветут, вот и всё. Что вы фантазируете?

— Да сядьте, сядьте, — рассмеялся он. — Исправлюсь. Не буду больше.

Осторожно опустившись на ступеньку, я потянулась в карман за пачкой «Явы» — скрыть замешательство. Раздольцев скривился:

— Неужели вам нравится себя травить?

— Это моё дело. — Рука дрогнула, пришлось щёлкнуть зажигалкой во второй раз.

— Конечно, ваше. Моя мать тоже так говорила. — По лицу его пробежала какая-то болезненная усмешка, уголки губ напряжённо застыли.

— У меня работа нервная. — Да зачем я, собственно, оправдываюсь?

Он молча кивнул. Порыв ветра ещё сильнее взлохматил его волосы — теперь они торчали в разные стороны, как колючки у ежа.

— Вадим Артурович, — я осторожно коснулась его жёсткой, сухой ладони. — А вам как кажется, кто же убил Ингу?

— Вы читали у Уайльда «Балладу Редингской тюрьмы»?

Я помотала головой.

— Но каждый, кто на свете жил,

Любимых убивал,

Один — жестокостью, другой -

Отравою похвал,

Трус — поцелуем, тот кто смел,-

Кинжалом наповал.

Легко спрыгнув со ступеней, он зашагал к изгороди. Уже у самых ворот обернулся:

— Подумайте над этим. Кстати, вон и Антон Сергеевич.

И, небрежно кивнув подходящему соседу, свернул на соседнюю улицу.

Худой, костлявый Терентьев в небрежно закатанной клетчатой рубахе, шаркая шлёпанцами, подошёл ко мне. Блеклое лицо его казалось безжизненным, только уголья глаз сверкали из-под тронутых сединой бровей.

— Что вы здесь делаете?

Пожимаю плечами:

— Вас жду. Сначала отправила вам повестку на понедельник, потом решила, что некрасиво с моей стороны отрывать такого занятого человека от работы. Решила нанести вам визит сама.

Он как-то вымученно вздохнул:

— Проходите.

За эти две недели дом его, ровно как, впрочем, и сад, стал выглядеть значительно лучше: всё аккуратно прибрано, ни пылинки на гладком сверкающем паркете, стол накрыт яркой плетёной скатертью. Вот только холодно всё так же, и я плотнее запахиваю шерстяную кофту.

— Чаю?

— Не откажусь.

Откуда-то, как по мановению волшебной палочки, появляются сахарные печенья, баранки, конфеты «Тузик». В узорчатой чашке плещется не безвкусная бурда из пакетика, а клубничное варенье. Перехватив мой удивлённый взгляд, хозяин бурчит куда-то в сторону:

— Соседка моя, Аня. Сама предложила помогать.

Ёрзаю, устраиваясь поудобнее.

— Антон Сергеевич, расскажите мне, пожалуйста, ещё раз — и поподробнее, как вы провели двадцатое апреля, день смерти вашей бывшей жены.

Поджал тонкие губы, нахохлился, будто филин:

— Зачем вам это?

— Антон Сергеевич, вы свидетель по уголовному делу. Будьте добры отвечать на мои вопросы.

Он беззвучно вздохнул, плечи его опустились.

— Времени много прошло. Тяжело вспомнить.

— Попробуйте, — процедила я. Отчего-то меня раздражал его измождённый вид, грустные, усталые глаза. Хотелось встряхнуть его, разозлить, вырвать из этой скорлупы.

— С утра пораньше, часов в семь, я пошёл на рыбалку. Просидел несколько часов, поймал пару окуней и вернулся. Потом работал в огороде до двух. После обеда спал, сидел за монографией. Вечером жёг листву прошлогоднюю. — Он нахмурился, и глубокая морщина прорезала его низкий лоб. — Вроде бы и всё.

— Уверены?

— Вполне, — бросил он. — Не понимаю, почему это интересует следствие.

Я выложила перед ним на стол два скреплённых между собой листа:

— Ознакомьтесь с показаниями Реваза Сванидзе.

Он читал, и словно тучи надвигались на его лицо. Скулы подёргивались. Восковые пальцы с силой сжали бумагу.

— Это ничего не значит. Не было опознания!

— За опознанием дело не станет. — Я позволила себе усмешку. — Его можно хоть сегодня провести. Но мне хотелось бы услышать ваши объяснения.

Он провёл ладонью по лбу.

— Да, я сказал неправду. Конечно. Я ездил в город: хотел увидеть Ингу. Мне надо было ей кое-что сказать. — Отодвинув стул, он поднялся. На впалых щеках проступили багровые пятна румянца. — Я попросил водителя высадить меня в квартале от дома: не хотел привлекать внимания. Там идти-то дворами десять минут. Вот только я опоздал: на моих глазах она села в эту же самую злополучную машину. Если бы я перехватил её, если бы не мучился ложной гордостью, она была бы сейчас жива.

— Простите, что вы имеете в виду?

Ледышки пальцев с силой накрыли моё запястье.

— Лариса Андреевна, дайте мне несколько дней. Дайте! И я достану вам все необходимые доказательства. Пока у меня нет ничего, кроме голословных обвинений. Они вам покажутся дикостью.

Осторожно высвободив руку, я отступила на шаг.

— Если вам что-то известно об убийстве Инги, лучше рассказать об этом немедленно. Пока, скажу откровенно, ваши действия выглядят очень подозрительно. — Я вновь полезла в сумку. — Вот фотография с камеры наружного наблюдения у входа в кафе «Рай». Вы открываете дверь спустя три минуты после того, как туда заходят Инга с Раздольцевым.

— Я следил за ней, — утвердительно кивнул Терентьев. — Я даже сел в кафе за цветочной изгородью, чтобы слышать их разговор. Они говорили очень тихо. Я расслышал только, что она уходит от него, и вздохнул с облегчением: решил, что ей уже не грозит опасность.

— Какая опасность?

— Поймите же наконец, — выдохнул он, — пока я ничего не могу объяснить. Слишком многое ещё нужно сделать.

— А вам не кажется, что правоохранительные органы справились бы с этим лучше вас?

Скептический взгляд, которым он одарил меня, был достоин любого монарха.

— Правоохранительные органы? Я больше вашего пожил на свете и прекрасно знаю, что это такое. Уж простите, но я не верю ни вашей системе, прогнившей до самого фундамента, ни вам лично: вы молоды, порывисты и некомпетентны.

— Смелое заявление. — Я вновь уселась на табурет, вытянув ноги. — Особенно со стороны человека, который вот-вот станет подозреваемым в убийстве. Вам так хочется меня поинтриговать, что вы готовы рискнуть собственной свободой?

Он вскинул голову:

— А вы что, пришли взять меня под стражу?

— Для этого у меня нет судебного решения. Но вот подписочку о невыезде вы мне напишете. Думаю, это обоснованная мера, учитывая показания ваших коллег Павловского и Митрофановой. Вчера они поведали мне, как застали вас ночью в лаборатории возле шкафа с препаратами.

Терентьев махнул рукой:

-А, делайте что хотите.

Я подошла к окну, оперлась на подоконник, глядя в разгорающееся закатом небо. Затылком чувствовала взгляд Терентьева — неотрывный, давящий.

— Мне тут Лиза Филатова звонила, — произнесла, не оборачиваясь. — Хотела картины Инги себе забрать.

— Крохоборка, — буркнул хозяин. — Она бы и Ингу саму с потрохами продала, не то, что её рисунки.

— Я направила их на экспертизу — те, что были в доме. Но Лиза говорила, у вас осталось несколько. Нельзя ли взглянуть?

— Да вы уж распоряжайтесь, топайте ногами, — хмыкнул он. — Как говорится, ваша власть.

Но на второй этаж меня всё-таки повёл.

— Осторожнее, здесь ступенька прогнившая. Перила шатаются, не упадите. Не хватало мне ещё за вас отвечать.

Вместо захламлённого чердака, который я ожидала увидеть, передо мной оказалась маленькая, уютная комнатка. Круглое окошко под самым потолком, диван, чайный столик, стеклянный шкаф — точь-в-точь как у Инги в квартире, пушистый ковёр в цветочном узоре.

— Садитесь. — Потянувшись, хозяин достал со шкафа картонную папку на завязках, от которой шёл слабый запах акварельной краски. С такими некогда мои подруги бегали в художественную школу. — Любуйтесь, если хотите. Не знаю, была ли Инга гением...

Первый же лист — огромная радуга в полнеба, рассыпающаяся разноцветными брызгами в быстрой горной речушке. Вдали — свинцово-серое облако уходящего дождя. На поросший мхом валун забрался худенький светловолосый юноша с мечтательным выражением лица. Встрёпанная голова запрокинута к облакам, тонкие пальцы рассеянно вертят травинку.

На втором — мужчина, склонившийся вполоборота над бумагами. Сколько силы, энергии, воли, замершей на миг и готовой прорваться в первом же движении. А ведь это Терентьев… Ощущение, что лет на пятнадцать моложе.

Она видела его таким — или таким он был до её ухода?

Третий рисунок — она сама. Огненноволосая, искрящаяся, никому не подвластная. До одури любящая жизнь.

Я осторожно прикрыла папку.

— Экспертам виднее. Но я бы такого художника осыпала цветами.

— Вы заберёте их? — спросил Терентьев. И в ровном, безэмоциональном его голосе мне почудилась дрожащая, сжавшаяся пружинкой боль.

— Оставьте пока себе.

Молча кивнув, он открыл дверь. Мы спустились обратно на веранду.

— Это тоже Инга рисовала? — спросила я, кивнув на карандашного пуделя на стене. Просто так спросила, чтобы потянуть время перед решительным броском.

— Да, она Анину собаку…

Хозяин не договорил: одна из прогнивших досок всё-таки треснула под моей ногой, и, шатнувшись, я упёрлась ладонью в курчавую морду. С надрывным лязгом деревянная панель прогнулась и поехала в сторону, открывая взору нишу с бутылью, до половины заполненной чем-то похожим на молоко.

Я опешила. Тупо перевела взгляд с тайника на искажённое злобой лицо Терентьева. И тут-то в мозгу молнией сверкнула мысль, и я шагнула уже вперёд — чтобы рухнуть, судорожно глотая воздух, от удара под ребро. Тело выкручивала тупая боль, я извивалась на полу, пытаясь дотянуться до сумки, а шаги Терентьева уже глухо бухали по ступенькам, и за окном дурным голосом выла отъезжающая машина.

— Объявите план «перехват»! — кричала я в трубку, захлёбываясь кашлем. — Подозреваемый в убийстве уходит на серой «Волге», номер Е-882-НН-45. Перекройте трассу М-17. Возможно, он имеет при себе холодное оружие. — На крыльце лежал нож, я ещё чуть не споткнулась…

Неужели скроется?

— Итак, что мы имеем. — Шеф меланхолично покачивал головой. — Оперативникам дано поручение задержать гражданина, в отношении которого не было вынесено постановление о содержании под стражей. Выемка в его жилище произведена без судебного решения.

— Но в бутылке действительно оказался пропофол, — вступилась за меня Женька. — Получается, в жилище Терентьева обнаружены следы преступления — вот вам и основание для задержания! К тому же, он пытался скрыться.

— Весьма успешно, заметьте, — буркнул шеф. — Ладно. Лариса Андреевна, суд вашу самодеятельность одобрил. Вот постановление о выемке, вот решение о взятии Терентьева под стражу. Так что будете раскручивать его… если поймаете, конечно.

— Ловить будут опера, — пожала я плечами.

— Ну и вы не сидите сложа руки. Со свидетелями поработайте. Надеюсь, мне не придётся приостанавливать следствие. А вас, Евгения Владимировна, благодарю за быструю работу.

Женька по-армейски вытянулась.

— Рада стараться! Это всё ребята мои.

— Свободны. Лариса Андреевна, задержитесь на пару минут.

За Женькой мягко прикрылась дверь. Я знала, подруга меня дождётся.

— Вы тут недавно навели шороху в «Эдельвейсе». — Шеф иронически улыбнулся мне из-под очков. — Мне звонил сам Евтуховский, хозяин этой лавочки. Интересовался, за что мы на них так ополчились. Вот я и посоветовал ему обратиться к вам лично.

— Ко мне? — Перед глазами мелькнуло пухлое, румяное лицо с предвыборного щита на площади.

— А что вы думаете? Любишь кататься… — Он заглянул в блокнот. — Завтра в три часа он примет вас в «Эдельвейсе».

— Он — меня? — Я с трудом сдержала злость. — А не разумнее было бы ему явиться к нам, раз уж он так нуждается в пояснениях? Я предпочитаю вести беседу на своей территории.

— Я был о вас лучшего мнения, Лара, — усмехнулся он, переплетая пальцы на столешнице. — Разведку боем всегда проводят на территории врага.

…Выслушав мою пылкую, исполненную негодования речь, Женька рассудительно нахмурилась, повела плечом.

— За этим Евтуховским какие-то грязные дела. И ваш шеф о них прекрасно осведомлён, вот только доказухи — кот наплакал. Ему надо, чтобы ты побольше выведала об этой клинике — вот он тебя и посылает.

— Совсем не хочется туда тащиться, — протянула я, приглаживая волосы перед большим зеркалом в холле.

— Мой совет: коси под дурочку, а сама мотай на ус. Кстати, ты билеты взяла?

— Ага, на субботу. Там сейчас дикий ажиотаж — народу, должно быть, соберётся…

— Можем прийти попозже, ближе к ночи. Я как раз купальник новый… — Не договорив, Женька отскочила к стене: её едва не сшиб с ног Астахов, на крейсерской скорости мчащийся к кабинету шефа.

— С ума сошли, Александр Евгеньевич? — возмущённо фыркнула она. — Так же убить можно!

— Извините, — бросил капитан и понёсся дальше.

— Ни малейшего чувства такта, — гневно процедила Женька. — Как ты с ним работаешь?

— Вообще, — улыбнулась я, — он очень толковый парень. Мы друг друга понимаем с полуслова.

Ответом мне был красноречивый взгляд в потолок.

— Может, вы просто характерами не сошлись?

— Всякий раз, когда я его вижу, мне хочется разбить об его чугунную башку что-нибудь тяжёлое.

— Ну так меньше обращай на него внимание. Кто он, в конце концов, такой, чтобы из-за него терять нервные клетки?

— Алексей Давидович ожидает. — Одарив меня ослепительной улыбкой, миловидная брюнетка-секретарша распахнула передо мной лакированную дверь красного дерева. Я выпрямилась, развернула плечи. Вперёд!

Он казался заметно симпатичнее, чем на тех аляпистых рекламных щитах. Моложавый, с тёмными кудрями, едва тронутыми сединой, юношески быстрый в движениях, несмотря на заметную полноту. Его привычка держать голову высоко почти скрывала второй подбородок.

— Рад видеть вас, — произнёс он мягким, грудным голосом и протянул мне руку. Я вложила пальцы в его ладонь — как оказалось, не для рукопожатия: чуть склонившись, он коснулся их церемонным поцелуем. — Садитесь, прошу вас, Лариса Андреевна.

Я последовала приглашению, не преминув окинуть взглядом окружающую меня роскошь. Чувством меры хозяин клиники был наделён ещё меньше, чем заведующий отделением Раздольцев. Если тот выставлял напоказ свои научные успехи, то Алексей Давидович не мог упустить случай похвастаться большими деньгами.

— Вы что предпочитаете, кофе или чай?

— Чай. Зелёный, если можно. Без сахара.

— О, сам его предпочитаю. Нонна, — нажал он на кнопку. — Два зелёных чая нам, пожалуйста.

И взглянул мне прямо в глаза открыто, доверчиво — приём, который так хорошо нарабатывается за долгие годы политической карьеры.

— Очень рад, что вы согласились встретиться со мной. Знаете, хоть это и медицинское учреждение, но врачом для нас стали именно вы.

— Каким же образом?

— Правильно поставленный диагноз, как вы понимаете, половина лечения. Ваша проверка вовремя обнаружила, что в организме «Эдельвейса» не всё благополучно.

— Вы имеете в виду пропажу фторотана?

— Разумеется. Мы сейчас проводим внутреннее расследование, и, не сомневайтесь, злоумышленник будет найден. Скорее всего, это кто-то из обслуживающего персонала.

Он смолк: в кабинет величаво вплыла Нонна и поставила перед нами по изящной фарфоровой чашке. Отпустив её кивком, сделал глоток и выдохнул:

— Так вот, с этим мы разберёмся. Меня, Лариса Андреевна, другое беспокоит. — Сложив короткие пухлые пальцы в замок, он сокрушённо покачал головой. — Уж больно непонятная эта история с убийством Инги Терентьевой. Формально, конечно, она успела уволиться и не имеет к нашей клинике никакого отношения.

— Но на самом-то деле какой удар по репутации! — сочувственно вздохнула я. — Что подумают состоятельные клиенты?

— Напрасно иронизируете, Лариса Андреевна. — Господин Евтуховский слегка улыбнулся. — У нас используются настолько передовые и эффективные разработки, работают настолько высококлассные специалисты, что этот инцидент едва ли как-то затронет нашу репутацию. При одном условии, конечно.

— При каком же?

— Что заведующий хирургическим отделением Вадим Раздольцев не имеет ко всему этому ни малейшего отношения.

— Вон оно что. — Я сложила руки в замок на столешнице. — Вы позвали меня, чтобы выяснить, не он ли стал нашим кандидатом в убийцы.

Алексей Давидович чуть поджал пухлые, мягко очерченные губы:

— Прошу понять меня правильно. Я знаю Вадима очень давно — именно он помогал мне создать клинику. Можно сказать, мы вынесли этот замысел на своих плечах. И сейчас я доверяю ему, как самому себе. Мне было бы очень досадно, если бы из-за каких-то юридических формальностей у него возникли проблемы.

— О каких именно проблемах идёт речь? — поинтересовалась я. — Он что, жаловался вам?

— Что вы, — рассмеялся хозяин кабинета. — Он и на смертном одре не пожалуется. Но у меня у самого ещё достаточно острое зрение, чтобы вовремя разглядеть опасность.

— Рентгеновским глазом?

— Именно! — Он воодушевлённо хлопнул в ладоши. — Мы с вами прекрасно понимаем друг друга, Лариса Андреевна.

— Боюсь, что нет. Материалы уголовного дела составляют следственную тайну, и при всём желании…

Он отмахнулся, как от зудящего комара.

— Давайте не будем зацикливаться на формальностях. У нас же неофициальная, так сказать, дружеская беседа. Войдите в моё положение: мне не нужны неприятности. Так ведь вам, надо полагать, они тоже ни к чему?

Я изобразила беззаботную улыбку:

— Вам ещё следовало добавить: «Это не угроза, а предупреждение».

— Что вы! — Алексей Давидович всплеснул руками. — Бог с вами, какие угрозы? Я всего лишь прошу вас — по-товарищески прошу. Расскажите мне, каким боком Вадим причастен к этой злополучной истории.

— Что ж. — Я достала из кармана пачку сигарет. — Не возражаете?

— Пожалуйста. — Евтуховский сам протянул мне блестящую зажигалку.

Вдохнув горьковато-щекочущий дым, я откинулась на спинку кресла:

— Пожалуй, для вас можно сделать исключение. Не думаю, что это как-то повредит расследованию. Вы ведь сохраните сведения, полученные от меня, в тайне?

Он с готовностью кивнул.

— Мы уже практически раскрыли дело об убийстве. Подозреваемый сейчас в розыске. Вадим Раздольцев проходит всего лишь как свидетель. Кстати, своими показаниями он очень помог нам.

Алексей Давидович чуть подался ко мне, вишнёво-карие глаза за стёклами очков блеснули:

— Так у вас против него ничего нет? Он непричастен к смерти Терентьевой?

— Если бы у меня были основания думать иначе, он бы давно уже сидел в следственном изоляторе.

Уголок влажно-розового рта приподнялся в усмешке, но голос на сей раз выразил полнейшее благодушие:

— Очень благодарен вам, Лариса Андреевна. Сняли, можно сказать, камень с души. Ещё чаю?

— Нет, спасибо.

— Бедная Инга. Такая трагическая смерть, нас всех это прямо-таки подкосило.

— Ещё бы. — Я попыталась нарисовать на лице сочувствие.

— Светлый, чистый человек! Выдающийся врач! И больные её очень любили, и коллеги. Я надеюсь, что её убийца получит по максимуму.

— Да уж постараемся.

Поднявшись, я покосилась на фото в золочёной рамке — явно с какого-то торжественного мероприятия. В центре — сухопарый министр здравоохранения, слева — сам Евтуховский, справа — Раздольцев. Такой, каким я его увидела в первые секунды: невысокий плотный мужчина с резко-неправильными чертами надменного самодовольного лица. Воротничок рубашки обручем впивается в шею, щёки порозовели от жары.

— Ну что ж, всего доброго, Алексей Давидович.

— До свидания, Лариса Андреевна. — Он сам открыл мне дверь. — Если вам когда-нибудь понадобится помощь…

— Медицинская? — уточнила я.

— Не обязательно. Так вот, смело обращайтесь ко мне.

Поблагодарив, я вышла в коридор и спешно зашагала к лестнице. Ощущение было, что с головы до ног меня измазали чем-то сладким и липким, вроде патоки. Под душ хотелось нестерпимо.

Я присела на широкий подоконник, коснулась щекой стекла. По Терентьеву новостей пока никаких, что ещё сделать? Вызвать официанток из «Рая»? Или, может, не отходя от кассы, опросить здешний персонал. Мало ли…

— Извините, вы случайно не следователь Перепёлкина? — прозвенел над ухом высокий голос. Обернувшись, я увидела тоненькую девушку в желтом платье, поверх которого был наброшен медицинский халат.

— Именно так, а в чём дело?

Сахарно-белые пальцы хрустнули. Резким жестом она закинула за плечо светлую косу.

— Меня зовут Варвара Соболева. Я интерн.

И тут я вспомнила, где же совсем недавно видела её — бледную, дрожащую, как кролик перед удавом: у Раздольцева.

Ободряюще улыбнулась:

— Чем я вам могу помочь?

— Я сегодня слышала… В ординаторской шепчутся… — Замявшись, она покрутила в ладони пояс халата. — Короче, говорят, будто бы вы подозреваете нашего куратора Вадима Артуровича в убийстве и хотите отстранить его от работы.

— Вот как?

На прозрачных щеках расплылись кляксы румянца.

— Хочу вам сказать от лица всей нашей группы. — Она оглянулась через плечо на мальчиков, топчущихся в конце коридора. — Мы уверены, что Вадим Артурович ни в чём не виноват. Он замечательный руководитель и хороший человек. Если можно… — Осекшись, она как-то судорожно выдохнула в нос. — Если можно, не отстраняйте его.

Я глубоко вдохнула, пытаясь сдержать невесть откуда нахлынувшую волну гнева.

— А на основании чего, позвольте узнать, вы сделали вывод, что господин Раздольцев чист, как одуванчик?

— Про одуванчик не знаю, — острый подбородок упрямо выдвинулся вперёд, — но убить он никого не мог. Это же видно.

— Может, вам профессию сменить? — сказала я уже добродушнее. — С такой интуицией прямая дорога к нам в следствие.

— Это вряд ли. Я хирургом хочу стать.

— Как Вадим Артурович?

Серые глаза блеснули обожанием:

— Конечно.

«Через месяц они будут за мной хвостом ходить».

— Чем он только вас очаровал… Я бы от такого наставника сбежала в два счёта.

— Вы просто его не знаете, — вскинула голову девчушка.

— И не горю желанием узнать, если честно. Удачи, Варя. — Уже направившись к лестнице, я обернулась. — А охламонам своим передайте, что мужчинами они так и не станут, если всё время будут прятаться за ваше плечо.

— И если я живу на свете… То только лишь из-за мечты… — запрокинув голову, старательно выводила Женька. — Мы оба, как слепые дети… Взойдём на горные хребты…

— Женечка, можно чуть потише? — Алик Гриценко недовольно поднял вихрастую голову. — Для тебя, между прочим, стараюсь.

— Ну извини, извини. — Озорно сверкнув глазами, склонилась над подоконником. — Между прочим, у тебя фикус засох. Я полью?

Эксперт механически кивнул:

— Будь добра.

— Вот у меня в кабинете никогда ничего не сохнет, — с гордостью сообщила она. — Начальник как-то сказал, что это самое красивое помещение у нас в морге.

Я фыркнула, прикрыв рот ладонью и опасливо покосившись на Алика. Тот всё так же машинально пробормотал:

— Не сомневаюсь, не сомневаюсь… Лариса, — вдруг вскинул он голову. — Идите сюда.

Я поспешно уселась за стол напротив него, Женька притаилась за моим плечом, обхватив локтями спинку стула.

— Значит, такие дела. Пропофол, обнаруженный в бутылке, содержит примесь метабисульфита натрия в той же концентрации, что и образец, которым отравили Терентьеву. Именно такой препарат применяется во Второй хирургической больнице, а вот врачи «Эдельвейса» используют несколько иную модификацию.

Я кивнула:

— Отлично, что ещё?

— На бутылке обнаружены следы пальцев рук.

— Когда найдём Терентьева, надо будет взять у него отпечатки.

— Нет нужды, — улыбнулся Гриценко. — Два года назад он прошёл добровольную дактилоскопическую регистрацию, так что его следы у нас есть. Они идентичны тем, что на бутылке.

— Он проходил дакторегистрацию? — изумилась я. — Зачем?

— Это уж вы у него спросите. Далее, мы исследовали изъятые в доме Терентьева ботинки. Рисунок протектора подошвы совпадает со следами, обнаруженными возле тела убитой. — Досадливо поморщившись, он сдул упавшую на глаза прядь. — Но я бы не стал строить на этом серьёзный расчёт: модель очень популярная, полгорода такие носят.

— Ясно. Спасибо вам большое, Адольф. Распечатаете мне заключение?

— Конечно. Кстати, сегодня утром я получил выводы Анохина и Козловой по картинам. — Открыв ящик стола, он протянул мне тоненькую прозрачную папку. — Сам я в этом ничего не понимаю. Единственное, до меня дошло, что картины хорошие и продать их можно было бы тыщ по десять за каждую.

— Ты-то живописью не балуешься, Алик? — поинтересовалась Женька.

— Ну, если только фотороботы считаются.

— Ладно, громаднейшее тебе мерси. Мы побежали.

Распрощавшись, мы вышли из экспертного центра и зашагали к остановке. Запах весны явно кружил моей подруге голову.

— Туда, где бродят только грёзы…. В край самых белых облаков…

Я шутливо пихнула её под бок:

— Женька, ты опять?

— Не опять, а снова. Искать увянувшие ро-озы… И слушать мёртвых соловьёв.

— Это что, ваша профессиональная лирика?

— Это Гумилёв, дубина! — Под густыми чёрными ресницами вспыхнуло неподдельное возмущение. — Чему тебя в школе учили?

— Квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов, — с видом примерной ученицы оттарабанила я.

— Эх. А знаешь, меня в детстве как только не оберегали от смерти и тому подобных вещей. Если сказки — то только со счастливым концом. Если фильмы — то розово-сиропные. На похороны тёти меня не взяли. Да что там! До десяти лет я была уверена, что «Три мушкетёра» кончаются, когда Д’Артаньян скачет за Констанцией в Бетюнский монастырь — и дальше у них всё в шоколаде. Представляешь моё изумление, когда мне в руки попал роман?

— Жесть.

— Ну, вот и я пошла в судебную медицину. Понимаешь, Лар, никогда не надо прятаться. Ни от боли, ни от смерти. С ними лучше рубиться с открытым забралом. — Завидев на подходе красную маршрутку с восьмидесятым номером, она обняла меня за плечи:

— Ну, бывай.

И бросилась к остановке — взметнулась синяя юбка, дробно застучали каблуки.

Я брела не спеша: думала, меня никто не ждёт. Оказалось, напрасно. На лавке возле моей двери сидела Махрушина — бледная, с буро-фиолетовыми ободками под глазами.

— Лариса Андреевна, я уж думала, вы не придёте. Насилу уговорила охрану пропустить меня, сказала, что к вам. Простите бога ради, я должна была с вами поговорить. Не могу так больше.

— Проходите, конечно. — Отперев дверь, я пропустила её вперёд. — Расскажите, что у вас случилось.

Она села на табурет, сложив руки, и мне невольно подумалось, что она похожа на робота: неестественно-прямая, худая, затянутая, как в мундир, в чёрный шёлк платья.

— Вы, конечно, не знаете… Четыре месяца назад я потеряла сына. Олеженька. Девятнадцать ему не успело исполниться. Я осталась совсем одна. Белянка вот только — Олежа её где-то на стройке подобрал, ещё совсем щенком была. — Она чуть качнулась ко мне всем корпусом, оперлась ладонью о стол. — У Антона Сергеевича тоже несчастье произошло: жена ушла. Мы как-то сблизились: оба одиноки, обоим нечего терять. Он очень чуткий, ранимый человек, он меня понимал. Я даже начинала надеяться… Какой-то просвет забрезжил впереди. И тут такое известие. Он в бегах, скрывается! — Тёмно-серые глаза мучительно распахнулись. — Скажите, неужели он вправду убил Ингу?

Придвинувшись, я накрыла её ледяную ладонь своей.

— Убил или не убил — это суд решит. Я только собираю доказательства. И пока они, увы, не в его пользу.

Впалая грудь тяжело приподнялась.

— Неужели ничего нельзя сделать?

— Скажите, Анна Степановна, а вы не знаете, где он мог находиться в день убийства с одиннадцати до часу?

На какую-то долю мига в зрачках её полыхнуло волнение и тут же погасло, сменяясь тупым отчаянием.

— Я звонила ему с утра, хотела приехать. Он сказал, что немного устал и предпочёл бы побыть один. Но тут ничего подозрительного нет, правда же! Антон Сергеевич вообще не любит, когда у него на даче кто-то бывает.

— Ясно. — Я слегка пожала безжизненные мокрые пальцы. — Не падайте духом, Анна Степановна. Если мы узнаем что-то новое, я непременно вам сообщу.

— Благодарю вас. — Она поднялась, так же глядя перед собой. — Прошу вас только об одном: если есть хоть какая-то вероятность, что Антон Сергеевич невиновен, пожалуйста, не сбрасывайте её со счетов. Проверьте.

— Не сомневайтесь, я так и сделаю.

Проводив Анну Степановну, я позвонила Астахову. Потом пришли свидетели: анестезиолог и медсестра из Второй больницы. Жаль, ничего особо вразумительного о делах профессора Терентьева они мне не рассказали.

Когда стрелка на часах подползла к трём, желудок подал о себе знать. Можно было бы по-быстрому сбегать в столовую, но Колька говорил, у него от сегодняшних пережаренных котлет изжога началась. Поэтому я убрала протоколы в сейф, закинула сумочку на плечо и направилась в более подходящее место.

Кафе «Синяя птица» минутах в семи ходьбы от нашего райотдела, а кормят там дёшево и очень вкусно. Я улыбнулась, предвкушая блинчики с клубничным сиропом — однажды чуть ли не дюжину умяла в один присест.

Тепло было необыкновенно, и пиджак я оставила на спинке кресла. Впрочем, если верить Кольке, в этой белой блузке вид у меня и так потрясный.

Я сбежала вниз по ступенькам и остановилась: на лавочке у самого крыльца вальяжно развалился Раздольцев, похрустывая чипсами.

— Привет радетелям за здоровый образ жизни, — ухмыльнулась я. — Вы ко мне?

— Считайте, что к вам. — Сунув в рот последнюю горсть, он запулил пакетик в урну и аккуратно вытер пальцы белым платочком. — Ничего не поделаешь: иногда приходится жертвовать принципами.

Я подошла поближе, склонила голову набок:

— А чего пришли? Показания давать?

— Не-а, потрепаться. Соскучился по вас шибко. — Чёрно-карие глаза сверкнули весельем, и ко мне в который раз подкатило иррациональное чувство досады.

— Вадим Артурович, если вы хотите о чём-то сообщить следствию…

— Следствие мне до лампочки. Хотя жаль, конечно, Терентьева. Я всегда знал, что он плохо кончит.

Я вскинулась:

— Откуда вам вообще известно…

— Ой, не смешите. Все дачники только и говорят о том, как от вас Терентьев на «Волге» удирал.

— Скажите. — Я положила руку на спинку лавки. — Неужели вам правда жаль Антона Сергеевича? Он ведь лишил жизни женщину, которую вы некогда, если я не ошибаюсь, любили.

— Да чушь это. — Раздольцев махнул рукой. — Терентьев, конечно, сволочь, но сволочь хитрая. Не стал бы он дома пропофол хранить.

— То есть, по-вашему, его подставили?

— Девяносто девять процентов. И чем скорее вы начнёте искать настоящего виновника, тем лучше. Вор должен сидеть в тюрьме, помните?

— Ещё бы не помнить, — засмеялась я. — Мой любимый фильм с детства. С того дня, как увидела, меня, наверное, в юриспруденцию и потянуло.

В пристальном взгляде мелькнуло лукавство:

— И кто же вы теперь, Жеглов или Шарапов?

— Это уж решайте сами. — Я присела рядом с ним, поддела скошенную траву носком туфли. — Как ваш охотничий сезон? Много добычи?

— Времени мало, не получается вырваться. Вот скоро в отпуск уйду — и тогда меня никакая сила из леса не вытащит.

— Кстати, Инга любила охоту?

Мечтательное выражение на его лице померкло, сменяясь холодной сосредоточенностью:

— Нет. Инга кривилась и называла нас живодёрами. Послушайте! — Он отодвинулся. — Мы сейчас, кажется, не на допросе.

— Так я и не вынуждаю вас отвечать.

Несколько минут мы просто сидели.

— Ванька вчера умер, — бросил он куда-то в сторону. — Пьяным курил в постели, заснул…

— Соболезную.

— Кому? — кисло усмехнулся Раздольцев. Вдавил побелевшие костяшки пальцев в деревянные доски:

— Какая же у вас всё-таки грёбаная работа: вытаскивать из людей то, о существовании чего они сами и не подозревали. Клочьями вырывать, с мясом. — Покрутил шеей, усмехнулся:

— И анестезии-то никакой.

Я не знала, что ответить.

— Интерны ваши беспокоятся, — произнесла наконец. — Откуда-то в клинике прошёл слух, будто вы обвиняетесь в убийстве. Так эта девочка, Соболева, прибежала ко мне вас защищать.

Его губы тронула какая-то неуверенная улыбка:

— Правда, что ли?

— Скажите, чем вы их так приворожили?

— А ведь вы мне не верили. — Под колючими ресницами вспыхнули искорки удовлетворения. — Парочка психологических приёмов, Лариса Андреевна. Ничего особенного.

— Вы страшный человек, — вздохнула я. — Если бы я не была следователем, непременно дала бы зарок держаться от вас подальше.

— Боитесь?

— Нет уж. — Фыркаю. — Такого удовольствия я вам не доставлю. Кстати, господин Евтуховский тоже весьма печётся о вас.

Раздольцев тряхнул головой:

— Не обо мне. Просто по моему совету он столько денег вбухал в нашу благотворительную программу, что не хотел бы, чтобы с моим арестом всё посыпалось.

— Программу?

— Ну да, бесплатное лечение для тяжелобольных. Для тех, у кого остался последний шанс. Сложные операции, дорогостоящие препараты… Это отличная реклама, сами понимаете.

Отличная.

Смотрю на часы и вскакиваю: через десять минут совещание у шефа, а я так и не добежала до кафе. Тоже придётся чипсами обойтись.

— Всего доброго, Вадим Артурович. Мне пора.

Взмах руки:

— Пока.

Взлетаю по ступенькам. Гулко хлопает за спиной дверь под порывом весеннего ветра.

А чего он, собственно, хотел? Неужели правда потрепаться?

За Женькой мне не угнаться: она пять лет в спортшколе плаванием занималась. Поэтому я просто смотрю, как резко и красиво рассекает она голубую гладь бассейна, и беззаботно плещусь в тёплой воде.

— Скучно с тобой, Ларка. Даже не посоревнуешься.

— Мне на работе хватает соревнований, — отшучиваюсь я. — Пошли в джакузи?

— Ага, и ты опять лежать будешь, как муха сонная. Уж лучше на горки.

— У меня и так бок болит. — С тоской разглядываю безобразный желто-лиловый синяк от удара Терентьева.

— Ничего. Вот поймают его опера — скажешь им, чтобы наставили ему с десяток таких же.

— Да ну тебя! — фыркаю. — Я не бью подследственных.

— Ну правильно, ты не бьёшь, а Астахов за тебя постарается… Ему, небось, любо-дорого морду кому-нибудь набить.

— Вообще-то, Евгения Владимировна, за клевету и сесть можно.

Мы синхронно вскинули головы вверх. У бортика, завёрнутый в белое махровое полотенце, стоял Саша Астахов собственной персоной.

— С чего вы решили, будто это клевета? — нимало не смущаясь, фыркнула Женька. — Я всего лишь высказала своё мнение.

— Плохо же вы обо мне думаете. — Бросив полотенце на ступеньки, он вытянул руки вдоль тела и плашмя упал вперёд. Тихо, без брызг войдя в воду, вынырнул в аккурат между нами.

— Чувствуется школа, — уважительно протянула подруга. — Только кроллем вы меня всё равно не обгоните.

В ответ — самодовольная ухмылка:

— Я вам могу даже фору дать.

— Обойдусь. Ну что, до того бортика и обратно?

— Лады. А приз?

— Призом будет лимонад, — объявила я. — Сейчас схожу в бар и куплю.

— Давай, а то мне как раз пить захотелось, — подмигнула Женька. Астахов прижал руку к мускулистой груди:

— Не беспокойтесь, Евгения Владимировна, я вас непременно угощу.

Выбравшись из бассейна, я зашлёпала по скользкой плитке. Из-за спины донеслось: «На старт! Внимание…»

Ух, как же холодно в коридоре. Плотнее кутаюсь в полотенце, но всё равно мурашки бегут. Толкаю дверь в раздевалку, открываю свой шкафчик. Вот и сумка.

Как назло, мобильник разражается звонкой трелью. Номер незнакомый. Сбросить? А если новости о Терентьеве?

Нехотя жму «Принять».

— Лариса Андреевна?

У меня отличная память на голоса — а этот я узнала бы в любом шуме.

— Я. В чём дело?

— Я знаю, кто убил.

— Знаете, кто убил Ингу? — тупо переспрашиваю я.

— Её — и ещё десятки неповинных людей. Жду вас возле поворота на Берёзовку, у лесополосы. Серая «девятка», номер Д-645-АН. Никому не сообщайте о моём звонке. У этих бандитов могут быть пособники в вашем ведомстве.

Крепче сжимаю холодный металл телефона.

— У вас есть доказательства?

— У меня есть всё. Жду.

Шеф бы мне голову снёс, не иначе. Женька покрутила бы пальцем у виска. Завадский тихо бы, укоряюще вздохнул: «Ларочка, разве так можно?»

Нельзя, Николай Павлович, сама знаю. И всё же ёжусь от холода на переднем сиденье такси, а зубы так и тянет в чечётку.

Дальний свет фар раскрашивает клочья дороги в ядовито-жёлтый. Ни одной встречной машины. Вымерли все, что ли?

Из города выехали минут пять назад. Мелькнула сбоку пёстрая реклама клиники «Эдельвейс» — она где-то недалеко. Новостройки пялятся слепыми окнами.

Вон он впереди, указатель: «Берёзовка — 4». Машина тормозит у обочины. Я выпрыгиваю, не медля: расплатилась заранее.

Где же она, девятка? Порыв ветра лавиной обдаёт необсохшие плечи, ступни зябнут в лёгких туфельках.

Недалеко отсюда нашли последнюю жертву маньяка.

Вон там, за деревьями, слабый свет. Бреду по кочкам, путаясь в мокрой траве.

Терентьев в салоне не один: с ним какая-то женщина. Черноволосая, с тонкими стервозными чертами лица, закутанная в нейлоновый плащик.

Он открывает мне дверцу с явным облегчением:

— Приехали.

— Да, и жду от вас обещанной информации. Прежде всего — имя убийцы.

— Вы его очень хорошо знаете. Это Вадим Артурович Раздольцев. И, к сожалению, у него целый легион пособников.

— Объяснитесь. Разве нужен легион пособников, чтобы убрать одного-единственного человека — не бизнесмена и не политика?

Терентьев медленно покачал головой:

— Он убрал Ингу, потому что она слишком много знала. Знала, что он занимается массовыми убийствами. Вы, конечно, слышали о маньяке из лесополосы? Никакого маньяка нет. Это всё жертвы Раздольцева и его команды. Так сказать, подопытные кролики.

— Погодите. — В горле у меня пересохло. — Вы хотите сказать, что Раздольцев и есть маньяк?

Терентьев криво усмехнулся:

— Никакой он не маньяк. Напротив, человек с весьма уравновешенной психикой. И весьма талантливый экспериментатор.

— То есть все эти люди…

— Пациенты клиники «Эдельвейс», принявшие участие в благотворительной программе. Он лечил их в лучших традициях нацистских концлагерей.

Благотворительная программа. Всполошившийся Евтуховский. Девять литров препарата для наркоза, канувшие в небытие.

Я прижала руки к вискам:

— Но зачем ему это?

Черноволосая дама впервые подала голос:

— Он сейчас разрабатывает новую методику хирургического вмешательства. Хочет попасть на международную конференцию. А там — признание, новые возможности…

— Одним словом, лес рубят — щепки летят, — коротко хохотнул Терентьев.

— Бред какой-то. Неужели исчезнувших людей не хватились родственники?

— Думаю, для опытов целенаправленно подбирались те, у кого нет родных. Или приехавшие издалека. Конечно, в бумагах о них не было ни слова. А вообще, думаю, в «Эдельвейсе» использовали не только больных. Мало ли бомжей на улицах?

Пару месяцев назад Ромахов шутил в курилке: «Странный какой-то наш маньяк. Кругом молодые и красивые, а ему эта нищенка понадобилась».

Не выдержав, я поёжилась. Терентьев понимающе кивнул:

— У Вадюши всегда была богатая фантазия. Инга умерла без мучений — и то удача.

— Как вы вообще пришли к выводу, что Раздольцев проводит незаконные эксперименты?

Терентьев кивнул в сторону своей спутницы:

— Усилиями Нонны Игоревны.

Секретарша Евтуховского. Конечно. Странно, что я сразу не узнала её.

— Без неё мои подозрения так и остались бы подозрениями. Я сел бы за чужое преступление, ведь ваши люди рано или поздно отыскали бы меня… Ловко он мне бутылку подсунул. Что поделаешь: Аня так и не научилась запирать двери, наивная душа.

Я расстегнула «молнию» воротника, покачала головой:

— Хорошая история. Жаль, главного не достаёт.

— Улик?

— Именно. При всём уважении к Нонне Игоревне, её слов не хватит, чтобы обвинить Раздольцева.

Нонна скривила узкие губы в усмешке:

— Я и не собираюсь ничего говорить. Я намерена показать — если вы, конечно, не трусите.

— Что вы мне хотите показать?

— Лабораторию Раздольцева. Так сказать, святую святых.

— Где она?

— Там же, в клинике.

Я недоверчиво покачала головой:

— На виду у десятков людей?

— Всё гениальное просто. — Нетерпеливое пожатие плеч. — Так вы идёте?

Трещит ветка под каблуком. Хрусь-хрусь… Нонна ощупью находит дорогу — явно не в первый раз.

— Зайдём со служебного входа, — цедит сквозь зубы она. — Вас не должны видеть.

Ещё чуть-чуть, и я бы ногу подвихнула. Наступаю куда-то в лужу, скольжу по щиколотку в грязи…

Не отстраняйте его.

Тропа петляет вверх по косогору. Нонна протягивает мне холодную узкую ладонь. Неужели так мы дойдём до «Эдельвейса»?

Взгляд у него прямо звериный.

Чёрное небо искрит серебристыми блёстками. Завтра должно быть солнечно.

Руки всё ещё зябнут: я давно не выходила на улицу ночью.

Люди — лишь материал для твоих экспериментов.

Машинально пытаюсь нащупать на поясе кобуру. А зачем она мне — я всё равно промахиваюсь три раза из пяти…

Он хороший человек.

Перед нами из ниоткуда вырастает бетонная ограда.

Моя спутница уверенно подходит к калитке, указательный палец ложится на кнопку.

Откуда-то изнутри — сонный голос:

— Кто?

— Тём, я от Евтуховского.

Дверь беззвучно отъезжает в сторону. Мы в больничном саду.

Здесь совсем не так, как снаружи: кусты аккуратно подстрижены, дорожки выложены гравием. Если бы он ещё не шуршал от каждого шага…

Прямо — к главному зданию. Нонна сворачивает под арку. Там, в тёмном проходе, крыльцо.

Каблуки стучат по разбитым ступенькам. Ни замка, ни скважины — она вынимает из кармана белую пластиковую карточку и подносит к дверному косяку. Резко дёргает за ручку — тяжёлая дверь подаётся. Меня обдаёт не обычной подвальной сыростью, а резким, щекочущим запахом спирта и лекарств.

— Официально здесь подсобное помещение. — Нонна включает в телефоне фонарик. — Вот только электронный ключ есть лишь у моего босса, Раздольцева и ещё пары-тройки помощников. Мне с трудом удалось раздобыть дубликат.

Лестница, закручиваясь, уходит вниз. Вцепляюсь ледяными пальцами в перила при каждом шаге.

— Не беспокойтесь, здесь не сорвёшься.

— Нонна, а вы что… тоже здесь работаете?

Нервный смешок:

— Боже сохрани. Я девочка на побегушках, подай-принеси. Просто умею пользоваться доверием начальства.

На сей раз дорогу нам закрывает дверь железная. Нонна вновь подносит карту, и пару секунд мои нервы звенят от напряжения: ничего не происходит. Наконец вверху загорается зелёный огонёк, что-то щёлкает и раздаётся тоненький писк.

— Теперь код набрать. Подождите.

С сосредоточенным лицом она нажимает в светящемся окошечке длинный ряд цифр, и стальная махина с глухим урчанием отъезжает в сторону. Я аж закрываю лицо ладонью: по глазам бьёт тяжёлый свет неоновых ламп.

Длинный прямой коридор, по бокам вереницы дверей.

— Вторая направо — операционная, — сообщает моя спутница. — Там же хранятся журналы наблюдений.

Вхожу. В белой просторной комнате полумрак, лишь под потолком тускло мигает светильник. На полках стеклянного шкафа сиротливо примостилось несколько бутылок. Возле операционного стола — опутанные проводами аппараты загадочного назначения. Заметив упаковку резиновых перчаток, я невольно усмехнулась: как удобно.

Натянула их, полезла в тумбочку. В верхнем ящике несколько оранжевых склянок — мои глаза с трудом различили надпись «Фторотан 250 мл». Отодвинув нижний, нашла стопку толстых тетрадей с разноцветными отметками на обложках.

Пролистала одну, другую…

— Нонна, вы абсолютно правы. Пожалуйста, разыщите людей, которых держат здесь. Я вызываю опергруппу.

— Она вам не сильно поможет. Да и связь здесь не ловит.

Обернувшись, будто кипятком ошпаренная, я увидела Раздольцева в белом хирургическом халате, небрежно привалившегося к дверному косяку.

Он подошёл ко мне, улыбаясь.

— Чисто сработано. Сами додумались, или подсказал кто?

— А вы как думаете?

Потянуть время. Может, Женька уже нашла мою записку в кармане плаща и сюда мчатся наши ребята. Они вытрясут из Терентьева, где я, и тогда…

— Нас водила молодость в пламенный поход, нас бросала молодость на кронштадтский лёд. — Он развёл руками. — Слишком резво вы взялись за это дело, Лариса Андреевна. Впрочем, чего-то подобного я ожидал от вас.

— Что с Нонной?

— Она помешала бы нашему конфиденциальному разговору, не находите? — Облокотившись о стол, он добавил:

— Придётся Евтуховскому озаботиться поисками новой секретарши.

Мне не удалось сдержать гневную дрожь в голосе:

— Неужели вы полагаете, что вам удастся продолжить эти варварские эксперименты? Что бы вы ни сделали со мной, правда вскроется, и немедленно!

В тёмных зрачках не было ни тени страха или злобы — лишь плескалось какое-то дикое, разнузданное веселье.

— Если вы будете молчать, не заговорит никто. Недаром Евтуховский столько лет водил дружбу с прокурором области, а я распивал на охоте водку с вашим милейшим начальником.

Я глубоко вдохнула.

— Никакие связи не помогут. Вашему филиалу гестапо осталось недолго. И я надеюсь, что лично для вас, в знак внимания к вашим заслугам, отменят мораторий на смертную казнь.

— О как. — Он картинно склонил лохматую темноволосую голову. — Не переоцениваете ли вы меня, Лариса Андреевна?

— Может быть. — Криво усмехаюсь. — Инге, вон, не повезло: она вас недооценила.

— Инга-то здесь причём? — Вскинутые брови, нахальный блеск глаз.

— Ну как же. Она ведь была неглупой женщиной и в конце концов смогла догадаться, чем её любимый занимается в свободное от основной работы время. Жаль только, не в полицию она бросилась, не в прокуратуру, а к вам. Надеялась, что вы ещё что-то можете ей объяснить, как-то оправдаться. — Я перевела дыхание. — Уж не знаю, что вы наболтали ей там, в кафе. Но, распрощавшись, вы не поехали на дачу. Вы добыли во Второй больнице, где у вас полно знакомых, шприц с пропофолом и подождали бывшую любовницу в роще возле её дома. Ужалить в спину не так уж трудно, да?

Он вдруг выпрямился. Шагнул ближе, и к горлу подкатила жгучая волна страха.

— Пойдёмте.

Я попятилась назад, лопатки упёрлись в стену.

— Пойдёмте, или я понесу вас на руках. Познакомитесь с моими подопытными.

Ноги, налитые свинцом, едва повинуются, шаркают по гладкой плитке. Жёсткая, сильная рука сжимает мою выше локтя.

Это не реальность. Это не может быть реальностью. Какой-то фильм ужасов, а я случайно влетела за экран.

Он тащит меня куда-то вверх по лесенке, я спотыкаюсь. Коридор, ещё коридор… Толкает последнюю дверь.

Хочется зажмуриться, но я смотрю.

Маленькая, чистая и светлая палата, вверху — окошко. На кровати, укутавшись в одеяло, сидит по-турецки худенькая девушка с русыми косичками. Увидев нас, она улыбается какой-то детски-беспечной улыбкой:

— Здрасьте, Вадим Артурович.

— Привет. — Он недовольно хмурится. — Лика, я же просил тебя лежать.

— А у меня ничего не болит. Мне кажется, я уже встать могу!

— Никаких вставаний. Или Ирине Сергеевне придётся тебя к кровати привязать.

Лика засмеялась, точно он сказал невесть что забавное, и тут же с гримасой боли прижала руку к груди.

— Тихо, тихо. Не хватало ещё, чтобы швы разошлись. Познакомься, это Лариса Андреевна. Юрист, как и ты, между прочим.

— Правда? — Голубые глаза вспыхнули интересом. — А где вы работаете?

— В Следственном комитете.

— Вау! — Лика придвинулась ближе к краю постели. — А я прокурором стать хочу. Скоро сессия, наши уже вперёд убежали, а я тут валяюсь… Скучно. Раньше со мной ещё тётя Настя лежала, но позавчера её выписали. Из развлечений одни книжки остались. — Она показала мне затрёпанный томик с фигуристой красоткой и обнимающим её мужественным ковбоем на обложке. — Ну да грех жаловаться. Если бы не Вадим Артурович, мне бы о прокуратуре и не мечтать.

— Глупости, — буркнул Раздольцев, пытаясь скрыть довольную улыбку. — Ладно, отдыхайте. Постарайтесь всё-таки заснуть. Утром Ирина Сергеевна сделает вам капельницу. — Шагнув к выходу, он остановился. — Если вы хотите ещё поговорить с Ликой, Лариса Андреевна…

Я покачала головой.

— Не буду мешать человеку выздоравливать. Всего доброго, Лика.

В коридоре я вдруг почувствовала, как нестерпимо ноют коленки. Прямо хоть бы на пол сесть и вытянуть ноги.

— Вот вам мой подопытный кролик, — тихо сказал Раздольцев. — Второй сейчас наверху, в реанимации. Шансов у него не так уж много, но ребята стараются.

— Подождите. — Я прижала ладонь ко взмокшему лбу. — Она же обычный пациент.

— Обычный, да не обычный. — Раздольцев широко зевнул, запоздало прикрыв ладонью рот. — Извините, заработался. Так вот… Я действительно провожу эксперименты на людях. На безнадёжно больных. И цель у меня самая прозаическая: опробовать и усовершенствовать новую методику оперативного вмешательства. — По губам его скользнула кривая ухмылка. — В Москве эту методику мне зарезали на корню: опасно, мол, и бесперспективно. Но вот результаты говорят обратное: примерно половина тех, кого уже считали неоперабельными, выживают — и могут вести нормальную жизнь.

— И они давали своё согласие на подобные, э-э, опыты?

— А чего ж не дать, жить-то хочется. Одну минуту.

Зайдя в какую-то тёмную комнатушку, заставленную стеллажами, он снял с полки чёрную папку-конверт.

— Смотрите сами.

Расписки. Штук двадцать, не меньше.

— Но тогда ваша деятельность полностью законна! — раздражённо выпалила я. — Зачем такие тайны?

— С точки зрения юриста, может, и законна. — Он поморщился. — А вот из медицины за подобные проделки выкинут в два счёта.

То ли запах лекарств вызвал у меня такую реакцию, то ли просто нервы — но у меня жутко зачесалось в носу. Я глотнула воздуха ртом, пытаясь не расчихаться.

— А Евтуховский знает, чем вы занимаетесь?

— Знает. Это, так сказать, его долгосрочное финансовое вложение. Но пока наши эксперименты не получили признания ни в России, ни за рубежом, мы работаем на положении мигрантов-нелегалов. При малейшем намёке на скандал всех людей, которые этим занимались, попросят отсюда. А меня — в первую очередь.

— Зачем же вы идёте на такой риск?

— Из спортивного интереса, наверное. Интересно, получится или не получится. А кому-то ещё и польза… — Он с наслаждением хрустнул пальцами. — Кстати. Теперь уже по любому нет смысла скрывать. Двадцатого, в день смерти Инги, я действительно приехал на дачу в половину третьего. До двух я был здесь. Это вам может подтвердить и Лика, и медсестра Ирина Сергеевна Волкова.

— Хорошо, я их допрошу. Скажите, а всё-таки, Инга была в курсе вашей авантюры?

— Понятия не имею. Мне кажется, вряд ли: Ингу мало что интересовало, кроме её самой. — Помолчав, он улыбнулся через силу:

— Грех её за это судить. Она была совсем особенная.

Я достала из кармана пачку.

— Здесь можно курить?

Он покачал головой:

— Пойдёмте на воздух.

…Щёлкнула зажигалка. Медно-алый огонёк на мгновение осветил его усталое лицо, поперечные морщинки, прочертившие лоб, тяжёлые набрякшие веки. Вот только глаза вопреки всему казались молодым, ясными, точно он, как и я, недавно со студенческой скамьи — и мечтает переделать мир по-своему.

— Я сломала вам карьеру. Да?

— Конечно, было бы намного лучше, если бы вы не лезли в комнату Синей Бороды. С другой стороны, убивать вас за это — как вы, может, сперва подумали — никто не станет.

— И на том спасибо, — фыркнула я. — С вашими фокусами инфаркт заработать можно.

— А мне каково? Вы для меня, между прочим, смертной казни хотели требовать.

— Верно. Я должна вам официальные извинения принести. Но что-то так не хочется…

Он смотрел на меня неподвижно секунд пять, и вдруг дрогнули мягкие губы, поддаваясь порыву смеха. И меня пробило на хохот тут же — вместе с безудержным чиханием.

— Будьте здоровы!

— Ой. — Я провела рукой по лицу, стирая выступившие слёзы. — Что ж за химией у вас там пахнет, до сих пор в себя прийти не могу.

Он задумчиво покачал головой.

— Вы правы, лучше работать там, где свежо.

— Но ведь у меня в кабинете тоже нет окон.

Прямо над нами, на верхнем этаже главного здания, вспыхнул ещё один жёлтый квадратик света.

— До скорой встречи. Я вам повестку пришлю.

И протянула ему руку ладонью вверх. Он накрыл её своей.

— Вы дрожите вся. Может, ко мне в кабинет, кофе попьём?

— Нет уж. Мне предстоит ещё одна интересная беседа.

— С теми, кто направил вас сюда?

Склонила голову:

— Это уже следственная тайна. Всего доброго.

И, не оглядываясь, зашагала напрямик по траве.

…Вроде бы годы следственной и житейской практики более-менее излечили меня от детских страхов. Мне давно уже не мерещатся в темноте клыкастые чудища, не душит тошнота при виде крови. Но к тому жуткому, что выпрыгнуло мне под ноги с громким кваканьем, я не была готова.

Ойкнув, отскочила с дороги, и в этот же самый, растянувшийся на тысячелетия миг, раздался позади дикий резаный крик: «Лара!» — и с рёвом впилась в шею острая боль.

Что-то тёплое, чёрное фонтаном залило белый ворот куртки, земля пошатнулась, выскальзывая из-под ног. Я завалилась назад, тщетно пытаясь опереться на непослушные руки, давясь слезами.

Рвёт меня какой-то хищник заживо на куски, и всё дальше уплывает лоскутное небо, гаснут серебряные искорки, и я больше никогда не увижу… никогда… я…

Воды. Кто-нибудь. Хоть каплю.

Воздух как спёкся. Не продохнуть. Судорожно распахиваю рот. Вот оно… Нет, не вода — битое стекло. Осколки впиваются в горло, я глотаю их, захлёбываясь криком.

За что?

Шуршит пепел под пальцами. Жжёт ладони. Мне не выбраться: сейчас треснет хрупкая корка, и хлынет поток жидкого огня.

Доползти? Успеть?

Прохладная рука у меня на лбу. Перехватываю запястье.

Ты только подожди, не бросай меня. Я сейчас. У меня получится, я знаю…

Край обрыва. Последнее усилие. Дрожь в локтях. Я почти вскарабкалась, ещё чуть-чуть…

Надо только проснуться.

«Кто? Кто?» — горланят птицы там, далеко, над телом рыжеволосой художницы. Выше неба вздымается на ветру жёлтая лента: «Не приближаться!» Мне можно. Мне всё можно, я здесь закон, то есть не совсем… Как же оно…

В край самых белых облаков. Нет, не хочу туда. Пусть поют эти смешные люди, пусть машут крыльями. Они не знают, как хорошо здесь, на земле.

Подожди меня. Сейчас поднимется солнце, сейчас… или нет?

Я должна увидеть.

Я открываю глаза.

Надо мной — стерильно-белый потолок, стеклянный круг абажура, в котором затейливо играют солнечные лучи. Слева в окне видна голубоватая полоска неба. Повернуть голову отчего-то не получается, словно мешает какой-то ошейник. Через силу подношу руку к подбородку — так и есть.

Голова набита туманом, думать тяжко. Ах ты, в меня же стреляли. Кто? Зачем? Сколько я уже тут лежу?

Надо бы медсестру позвать.

Открываю рот и понимаю, что не могу издать ни звука. Просто не получается.

Ой, мама…

Вот теперь меня трясёт, как в лихорадке. Заорала бы — да куда там, шёпот и то не выходит! Это что же, навсегда?

Пытаюсь приподняться на локтях. Перед глазами тут же всё расплывается — цепляюсь мокрыми пальцами за простыню.

Дверь приоткрывается, и в палату заглядывает тоненькая русоволосая девица в белом халате. На губах участливая улыбка:

— Проснулись?

Какое там «проснулись», беззвучно кричу я. Это чушь, бред, кошмар! В жизни так не бывает!

— Успокойтесь, пожалуйста. — Мягкие, но сильные руки непреклонно укладывают меня обратно на подушку. — Вам ещё вредно вставать. Сейчас придёт доктор, он вам всё расскажет.

С бессильными слезами смотрю, как она порхает вокруг, щёлкая кнопками кондиционера и поправляя наволочку.

— Вас может немножко мутить. После наркоза это нормально.

Хотела бы я знать, что ещё нормально в этом перевёрнутом кверху ногами мире.

Дверь закрывается с тихим щелчком.

Интересно, немых в Следственном комитете держат?

А что, зато с личной жизнью не всё ещё потеряно. Найти кого-нибудь глухого — то-то парочка будет!

Я ж не знаю, какая нынче дата — может, восемь лет в коме лежала. И Колька Яблоков давно уже большой начальник в Москве.

Если выгонят с работы, пойду в преступницы. Что я, зря пять лет криминалистику изучала? Буду бандитов консультировать, как лучше следы заметать. И кликуху себе выберу позвучнее. Безгласая. Или Бешеная.

Тьфу ты, вроде уже было в каком-то боевике. Что ж ты, Перепёлкина? Ни ума, ни фантазии.

…Раздольцев пришёл, когда я уже по второму разу вспоминала таблицу умножения. Присел на краешек постели, неловко подоткнул одеяло.

— Это пройдёт. Через три недели песни будешь горланить.

Наверное, он правильно истолковал мой взмах ресницами, потому что добавил:

— Позавчера всё случилось. У тебя интуиция будь здоров: отскочила вовремя. Три сантиметра правее — и задело бы сонную артерию, тут уж никто не вытащил бы.

Он положил на тумбочку пачку чистых листов и карандаш.

— Вот, подумал, пригодится. Но ты сильно не увлекайся, лёжа писать для глаз вредно.

Тут же потянулась. Непослушные пальцы еле удерживали карандаш, и Вадим долго хмурился, разбирая мои каракули.

— Да я оперировал, я. Огнестрелы, в общем-то, не моя специализация, но некогда было разбирать.

Вновь взялась было за бумагу, но он уверенно накрыл моё запястье тёплой ладонью.

— Даже и не сомневайся. Я могу врать следователю — больного обманывать не стану. Всё у тебя будет хорошо.

И вот тогда я не выдержала: отчаянно, по-дурацки разревелась второй раз за последние полчаса. Он наклонился, притянул меня к себе за плечи, и я уткнулась в его пахнущий йодом свитер.

Я почему-то думала, у него волосы колючие, а они мягкие и пушистые. И кожа тёплая-тёплая под моими губами.

— Ларка, ты мне кости сломаешь… — трясётся весь от смеха. — Ларка, пусти… Товарищ следователь, это незаконное задержание!

Робкий стук в дверь — и я поспешно откидываюсь на подушки, а Вадик расправляет воротник халата.

— Прошу прощения, Вадим Артурович, тут к Ларисе Андреевне сослуживцы пришли. Сказать, чтобы до завтра подождали?

Он, кажется, готов кивнуть, но, наткнувшись на мой негодующий взгляд, вздыхает:

— Ладно уж. Через пятнадцать минут выгоню.

Астахов очень смешно выглядит в парадной форме и с кульком мандаринов в руках. А с ним — кто бы мог подумать! — Колька Яблоков.

— Здравия желаю, Лариса Андреевна. — Церемонно отдав честь, Сашка опускает кулёк на тумбочку. — Как самочувствие?

Яблоков пихает его в бок, и смелое, решительное лицо капитана полиции заливает свекольный румянец.

— Простите. Я, это, как-то не сообразил…

Ободряюще улыбаюсь: не хватало ещё Сашке переживать.

— Мы, собственно, пришли рассказать тебе, как ты дело раскрыла.

Колька довольно ухмыляется: по-видимому, после такого фраза «немое изумление» приобрела для него новые краски.

— Да, мать, тебе хоть орден давай. Преступник пойман, невиновные оправданы.

Астахов недовольно хмурится:

— Хорош, Коль. Здесь не театр.

— А ты в театре-то когда в последний раз был? — подмигивает мне Яблоков. — Ну да ладно. Лар, тебе случайно не знакома эта фотография?

Безоблачно-голубые глаза в обрамлении золотистых ресниц. Ямочки на щеках. Удивлённая, тревожная улыбка. Да где же я её видела?

Мурашками колет понимание: это тот мальчишка с картины на чердаке Терентьева.

— Олег Сергеевич Махрушин, девятнадцать лет. Сын Анны Степановны. Со школьных лет был беззаветно и безответно влюблён в Ингу.

— Не так уж и безответно, — покачал головой Астахов. — Когда Инга после развода поняла, что с Раздольцевым ей ничего не светит, она обратила внимание на юного обожателя. Олежка летал, как на крыльях, жил в ожидании её звонка. И как-то раз звонок раздался в два часа ночи: мне плохо, мол, приезжай. Парень собрался мигом, несмотря на жуткую ссору с матерью, требовавшей, чтобы он остался дома. Прыгнул в свой старенький «Запорожец» и помчался. А там уж непонятно: не то на взводе был, не справился с управлением на мосту, не то виноват дождь и скользкое покрытие. Машина вдребезги — и переломы, не совместимые с жизнью.

— Махрушина-то полицейским говорила, что он к другу поехал, — влез Колька. — Ну и Инга, понятно, светиться не хотела. А зря. Не знаю, можно ли слишком любить собственного ребёнка — но Анна Степановна чувство меры потеряла окончательно.

— Она сошлась с Терентьевым. Ирония судьбы — ему тоже Инга, вроде как, принесла несчастье. Дружеские советы, помощь по хозяйству, пирожки в фольге — бедняга и растаял. Анна Степановна стала приезжать к нему на дачу, бывать на работе. Она очень интересовалась хирургией, и Терентьев охотно её просвещал. Как-то раз ей удалось позаимствовать в шкафу с медикаментами пол-литровую бутыль пропофола. Главная медсестра, недолго думая, списала недостачу на свою рассеянность в подсчётах, а Махрушина стала ждать своего часа.

— Решила даже в честность поиграть, — ухмыльнулся Яблоков. — Скажи, тонко — позвонить человеку за день до его убийства и предупредить? Инге и в голову не пришло обратиться за помощью: мало ли кто дурачится. Ну а дальше… Дальше в протоколе всё записано.

Я встретила Терентьеву утром, ещё одиннадцати не было. Она очень спешила. Выбежала из подъезда, запрыгнула в машину.

Обычно, уезжая из дома на такси, она возвращалась пешком от остановки. Я решила, что должна дождаться её и сделать это — сегодня или никогда.

Шприц с ядом я носила с собой в сумочке. Наверное, это было рискованно — но ко мне у милиции никогда не было никаких нареканий. Вряд ли бы кто мной заинтересовался.

Для виду я взяла с собой Белянку, и мы стали бродить по скверу.

Я готова была ждать хоть до полуночи — только бы она пришла. Пару раз у меня сердце обрывалось: по тропинке к дому проходили женщины, причёской и статью похожие на неё. В какой-то момент стало очень людно, и я испугалось, что всё сорвётся — а в следующий раз, конечно, у меня не хватит духу.

Но наконец она появилась. Вы знаете, товарищ следователь, какая она была? Глаза зарёванные, волосы растрепались от ветра — а идёт, как богиня.

Я отпустила Белянку, подождала, пока она скроется за кустами, обернула руку носовым платком и вышла из зарослей, встав у Инги на пути. Она не ожидала — и смотрела на меня с удивлением и испугом. Губы дрожали: хотела что-то сказать и не находила слов.

А я бы с таким наслаждением спросила её: «За что ты убила моего Олежу? Если бы не ты, он сейчас был бы со мной. Мало тебе было хахалей — и ребёнка не пожалела!»

Но я не могла. Она могла бы догадаться, поднять крик. О, послушать бы, как она кричит, стерва, дрянь, гадюка подколодная — но я не за этим пришла.

Я просто зажала ей рот одной рукой, размазывая помаду, а другой вколола иглу под лопатку. Она даже не трепыхнулась — осела, как мешок с песком.

Я спрятала шприц и платок в сумочку, постояла пару минут и пошла звонить участковому.

— Вот так вот. — Колька сунул лист обратно в папку. — Остальное, в общем-то, было делом техники: покривляться у тебя на допросах, перелить оставшийся пропофол в банку на даче у Терентьева. Тайник, конечно, она сделала слишком уж явный — боялась, не найдём. Но нервишки начали сдавать. Бессонница, муторные сновидения, постоянные попытки просчитать действия следователя… И тут Терентьев, уверенный, что нашёл истинного преступника, пишет любимой женщине смс-ку: «Я всё знаю. Завтра меня оправдают».

— Можно только догадываться, как Анну Степановну кондрашка не хватила, — усмехнулся Астахов. — Но встряхнулась она быстро. Покойный Махрушин был военным, от него ей достался наградной пистолет. Он же, на беду, и стрелять её выучил. Обезумевшая от страха женщина прячет оружие в карман пальто и едет убирать с дороги своего сердечного друга. Она догадывается, где он прячется, и понятия не имеет, что вы поручили мне вести за ней оперативное наблюдение.

Я невольно усмехаюсь: мне-то думалось, что слежка за Махрушиной выведет нас на убийцу — Терентьева. Кто бы мог представить…

— В логово Терентьева она не попала: увидела его во дворе садящимся в серую «девятку» и поехала за ним. Ребята позвонили мне, сообщили о происходящем. Учитывая, что Женя только что нашла в кармане вашу записку, я дал команду не брать его немедленно, а проследить.

Выходит, уже не Евгения Владимировна, а Женя? Я с трудом скрыла усмешку.

— Мы с ней тоже выехали. Место Терентьев выбрал удобное, остаться незамеченным легко. Мы всё время были на подстраховке: видели, как вы садитесь в машину, выходите вместе с Нонной и направляетесь к служебному въезду. — Он поджал губы. — И вот тут мы, конечно, прокололись. Одна группа последовала за вами, другая осталась пасти Терентьева. А Махрушина практически выпала из поля зрения. Она тихонько-спокойненько прошла в больничный парк через главные ворота, решив, видимо, что вы для неё сейчас опаснее всех.

Астахов нервно прошёлся по палате.

— Мы засекли её в самый последний момент — и сняли секундой позже, чем она выстрелила. Беда в том, что её никто не принимал всерьёз. Максимум, по нашим расчётам, она могла быть связующим звеном между беглецом Терентьевым и цивилизацией.

Я с трудом кивнула, и под подбородком больно закололо.

— Зато теперь она полностью призналась, — весело прервал Колька гнетущую тишину. — Шеф поручил мне это дело докрутить до конца, но тобой он очень доволен.

За что, интересно? За то, что, как дура, подставилась?

— Да не куксись, Перепёлкина. До свадьбы заживёт.

— Время вышло, — негромко сказал появившийся в дверях Раздольцев, и они, как по команде, повернули головы.

— Тады мы побежали, — выдохнул Колька, решив, что спорить себе дороже. — Выздоравливай, Перепёлкина! Там накопилась ещё куча уголовной статистики, тебя дожидается.

— Секунду. — Астахов полез в пакет и протянул мне хорошенького плюшевого щенка. — Это вам от Жени.

И багрово покраснел в ответ на мой одобрительный взгляд.

Устроив поудобнее мою руку у себя на талии, Раздольцев заговорщически улыбнулся:

— Тебе большой привет от Евтуховского. Этот прохвост по-прежнему надеется заручиться твоей благосклонностью — наверное, для каких-нибудь новых проделок. Сейчас он с жутким скандалом Нонну увольнял — она грозила, что всем расскажет о том, что у нас творится. А рассказывать уже не о чем: программу мы свернули. Выпишем Лику и Алексея — и хватит. Осенью будет международная конференция, там я повоюю. — Он склонился ко мне, коснулся дыханием моей щеки. — Будешь держать за меня кулаки?

Я энергично кивнула.

— Тогда я ничего не боюсь. — Он хлопнул себя по колену. — Лар, мне скоро отпуск дают. Давай махнём в Диснейленд? С восьми лет мечтал пожать руку Микки-Маусу.

Смеюсь — и тихий, чистый звук слабо отражается от белых больничных стен. Вадик молча стискивает мои ладони. Лихорадочно колотится пульс под шершавой кожей запястий.

Жди, Микки!