Анестезия души (гет)

— И если я живу на свете… То только лишь из-за мечты… — запрокинув голову, старательно выводила Женька. — Мы оба, как слепые дети… Взойдём на горные хребты…

— Женечка, можно чуть потише? — Алик Гриценко недовольно поднял вихрастую голову. — Для тебя, между прочим, стараюсь.

— Ну извини, извини. — Озорно сверкнув глазами, склонилась над подоконником. — Между прочим, у тебя фикус засох. Я полью?

Эксперт механически кивнул:

— Будь добра.

— Вот у меня в кабинете никогда ничего не сохнет, — с гордостью сообщила она. — Начальник как-то сказал, что это самое красивое помещение у нас в морге.

Я фыркнула, прикрыв рот ладонью и опасливо покосившись на Алика. Тот всё так же машинально пробормотал:

— Не сомневаюсь, не сомневаюсь… Лариса, — вдруг вскинул он голову. — Идите сюда.

Я поспешно уселась за стол напротив него, Женька притаилась за моим плечом, обхватив локтями спинку стула.

— Значит, такие дела. Пропофол, обнаруженный в бутылке, содержит примесь метабисульфита натрия в той же концентрации, что и образец, которым отравили Терентьеву. Именно такой препарат применяется во Второй хирургической больнице, а вот врачи «Эдельвейса» используют несколько иную модификацию.

Я кивнула:

— Отлично, что ещё?

— На бутылке обнаружены следы пальцев рук.

— Когда найдём Терентьева, надо будет взять у него отпечатки.

— Нет нужды, — улыбнулся Гриценко. — Два года назад он прошёл добровольную дактилоскопическую регистрацию, так что его следы у нас есть. Они идентичны тем, что на бутылке.

— Он проходил дакторегистрацию? — изумилась я. — Зачем?

— Это уж вы у него спросите. Далее, мы исследовали изъятые в доме Терентьева ботинки. Рисунок протектора подошвы совпадает со следами, обнаруженными возле тела убитой. — Досадливо поморщившись, он сдул упавшую на глаза прядь. — Но я бы не стал строить на этом серьёзный расчёт: модель очень популярная, полгорода такие носят.

— Ясно. Спасибо вам большое, Адольф. Распечатаете мне заключение?

— Конечно. Кстати, сегодня утром я получил выводы Анохина и Козловой по картинам. — Открыв ящик стола, он протянул мне тоненькую прозрачную папку. — Сам я в этом ничего не понимаю. Единственное, до меня дошло, что картины хорошие и продать их можно было бы тыщ по десять за каждую.

— Ты-то живописью не балуешься, Алик? — поинтересовалась Женька.

— Ну, если только фотороботы считаются.

— Ладно, громаднейшее тебе мерси. Мы побежали.

Распрощавшись, мы вышли из экспертного центра и зашагали к остановке. Запах весны явно кружил моей подруге голову.

— Туда, где бродят только грёзы…. В край самых белых облаков…

Я шутливо пихнула её под бок:

— Женька, ты опять?

— Не опять, а снова. Искать увянувшие ро-озы… И слушать мёртвых соловьёв.

— Это что, ваша профессиональная лирика?

— Это Гумилёв, дубина! — Под густыми чёрными ресницами вспыхнуло неподдельное возмущение. — Чему тебя в школе учили?

— Квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов, — с видом примерной ученицы оттарабанила я.

— Эх. А знаешь, меня в детстве как только не оберегали от смерти и тому подобных вещей. Если сказки — то только со счастливым концом. Если фильмы — то розово-сиропные. На похороны тёти меня не взяли. Да что там! До десяти лет я была уверена, что «Три мушкетёра» кончаются, когда Д’Артаньян скачет за Констанцией в Бетюнский монастырь — и дальше у них всё в шоколаде. Представляешь моё изумление, когда мне в руки попал роман?

— Жесть.

— Ну, вот и я пошла в судебную медицину. Понимаешь, Лар, никогда не надо прятаться. Ни от боли, ни от смерти. С ними лучше рубиться с открытым забралом. — Завидев на подходе красную маршрутку с восьмидесятым номером, она обняла меня за плечи:

— Ну, бывай.

И бросилась к остановке — взметнулась синяя юбка, дробно застучали каблуки.

Я брела не спеша: думала, меня никто не ждёт. Оказалось, напрасно. На лавке возле моей двери сидела Махрушина — бледная, с буро-фиолетовыми ободками под глазами.

— Лариса Андреевна, я уж думала, вы не придёте. Насилу уговорила охрану пропустить меня, сказала, что к вам. Простите бога ради, я должна была с вами поговорить. Не могу так больше.

— Проходите, конечно. — Отперев дверь, я пропустила её вперёд. — Расскажите, что у вас случилось.

Она села на табурет, сложив руки, и мне невольно подумалось, что она похожа на робота: неестественно-прямая, худая, затянутая, как в мундир, в чёрный шёлк платья.

— Вы, конечно, не знаете… Четыре месяца назад я потеряла сына. Олеженька. Девятнадцать ему не успело исполниться. Я осталась совсем одна. Белянка вот только — Олежа её где-то на стройке подобрал, ещё совсем щенком была. — Она чуть качнулась ко мне всем корпусом, оперлась ладонью о стол. — У Антона Сергеевича тоже несчастье произошло: жена ушла. Мы как-то сблизились: оба одиноки, обоим нечего терять. Он очень чуткий, ранимый человек, он меня понимал. Я даже начинала надеяться… Какой-то просвет забрезжил впереди. И тут такое известие. Он в бегах, скрывается! — Тёмно-серые глаза мучительно распахнулись. — Скажите, неужели он вправду убил Ингу?

Придвинувшись, я накрыла её ледяную ладонь своей.

— Убил или не убил — это суд решит. Я только собираю доказательства. И пока они, увы, не в его пользу.

Впалая грудь тяжело приподнялась.

— Неужели ничего нельзя сделать?

— Скажите, Анна Степановна, а вы не знаете, где он мог находиться в день убийства с одиннадцати до часу?

На какую-то долю мига в зрачках её полыхнуло волнение и тут же погасло, сменяясь тупым отчаянием.

— Я звонила ему с утра, хотела приехать. Он сказал, что немного устал и предпочёл бы побыть один. Но тут ничего подозрительного нет, правда же! Антон Сергеевич вообще не любит, когда у него на даче кто-то бывает.

— Ясно. — Я слегка пожала безжизненные мокрые пальцы. — Не падайте духом, Анна Степановна. Если мы узнаем что-то новое, я непременно вам сообщу.

— Благодарю вас. — Она поднялась, так же глядя перед собой. — Прошу вас только об одном: если есть хоть какая-то вероятность, что Антон Сергеевич невиновен, пожалуйста, не сбрасывайте её со счетов. Проверьте.

— Не сомневайтесь, я так и сделаю.

Проводив Анну Степановну, я позвонила Астахову. Потом пришли свидетели: анестезиолог и медсестра из Второй больницы. Жаль, ничего особо вразумительного о делах профессора Терентьева они мне не рассказали.

Когда стрелка на часах подползла к трём, желудок подал о себе знать. Можно было бы по-быстрому сбегать в столовую, но Колька говорил, у него от сегодняшних пережаренных котлет изжога началась. Поэтому я убрала протоколы в сейф, закинула сумочку на плечо и направилась в более подходящее место.

Кафе «Синяя птица» минутах в семи ходьбы от нашего райотдела, а кормят там дёшево и очень вкусно. Я улыбнулась, предвкушая блинчики с клубничным сиропом — однажды чуть ли не дюжину умяла в один присест.

Тепло было необыкновенно, и пиджак я оставила на спинке кресла. Впрочем, если верить Кольке, в этой белой блузке вид у меня и так потрясный.

Я сбежала вниз по ступенькам и остановилась: на лавочке у самого крыльца вальяжно развалился Раздольцев, похрустывая чипсами.

— Привет радетелям за здоровый образ жизни, — ухмыльнулась я. — Вы ко мне?

— Считайте, что к вам. — Сунув в рот последнюю горсть, он запулил пакетик в урну и аккуратно вытер пальцы белым платочком. — Ничего не поделаешь: иногда приходится жертвовать принципами.

Я подошла поближе, склонила голову набок:

— А чего пришли? Показания давать?

— Не-а, потрепаться. Соскучился по вас шибко. — Чёрно-карие глаза сверкнули весельем, и ко мне в который раз подкатило иррациональное чувство досады.

— Вадим Артурович, если вы хотите о чём-то сообщить следствию…

— Следствие мне до лампочки. Хотя жаль, конечно, Терентьева. Я всегда знал, что он плохо кончит.

Я вскинулась:

— Откуда вам вообще известно…

— Ой, не смешите. Все дачники только и говорят о том, как от вас Терентьев на «Волге» удирал.

— Скажите. — Я положила руку на спинку лавки. — Неужели вам правда жаль Антона Сергеевича? Он ведь лишил жизни женщину, которую вы некогда, если я не ошибаюсь, любили.

— Да чушь это. — Раздольцев махнул рукой. — Терентьев, конечно, сволочь, но сволочь хитрая. Не стал бы он дома пропофол хранить.

— То есть, по-вашему, его подставили?

— Девяносто девять процентов. И чем скорее вы начнёте искать настоящего виновника, тем лучше. Вор должен сидеть в тюрьме, помните?

— Ещё бы не помнить, — засмеялась я. — Мой любимый фильм с детства. С того дня, как увидела, меня, наверное, в юриспруденцию и потянуло.

В пристальном взгляде мелькнуло лукавство:

— И кто же вы теперь, Жеглов или Шарапов?

— Это уж решайте сами. — Я присела рядом с ним, поддела скошенную траву носком туфли. — Как ваш охотничий сезон? Много добычи?

— Времени мало, не получается вырваться. Вот скоро в отпуск уйду — и тогда меня никакая сила из леса не вытащит.

— Кстати, Инга любила охоту?

Мечтательное выражение на его лице померкло, сменяясь холодной сосредоточенностью:

— Нет. Инга кривилась и называла нас живодёрами. Послушайте! — Он отодвинулся. — Мы сейчас, кажется, не на допросе.

— Так я и не вынуждаю вас отвечать.

Несколько минут мы просто сидели.

— Ванька вчера умер, — бросил он куда-то в сторону. — Пьяным курил в постели, заснул…

— Соболезную.

— Кому? — кисло усмехнулся Раздольцев. Вдавил побелевшие костяшки пальцев в деревянные доски:

— Какая же у вас всё-таки грёбаная работа: вытаскивать из людей то, о существовании чего они сами и не подозревали. Клочьями вырывать, с мясом. — Покрутил шеей, усмехнулся:

— И анестезии-то никакой.

Я не знала, что ответить.

— Интерны ваши беспокоятся, — произнесла наконец. — Откуда-то в клинике прошёл слух, будто вы обвиняетесь в убийстве. Так эта девочка, Соболева, прибежала ко мне вас защищать.

Его губы тронула какая-то неуверенная улыбка:

— Правда, что ли?

— Скажите, чем вы их так приворожили?

— А ведь вы мне не верили. — Под колючими ресницами вспыхнули искорки удовлетворения. — Парочка психологических приёмов, Лариса Андреевна. Ничего особенного.

— Вы страшный человек, — вздохнула я. — Если бы я не была следователем, непременно дала бы зарок держаться от вас подальше.

— Боитесь?

— Нет уж. — Фыркаю. — Такого удовольствия я вам не доставлю. Кстати, господин Евтуховский тоже весьма печётся о вас.

Раздольцев тряхнул головой:

— Не обо мне. Просто по моему совету он столько денег вбухал в нашу благотворительную программу, что не хотел бы, чтобы с моим арестом всё посыпалось.

— Программу?

— Ну да, бесплатное лечение для тяжелобольных. Для тех, у кого остался последний шанс. Сложные операции, дорогостоящие препараты… Это отличная реклама, сами понимаете.

Отличная.

Смотрю на часы и вскакиваю: через десять минут совещание у шефа, а я так и не добежала до кафе. Тоже придётся чипсами обойтись.

— Всего доброго, Вадим Артурович. Мне пора.

Взмах руки:

— Пока.

Взлетаю по ступенькам. Гулко хлопает за спиной дверь под порывом весеннего ветра.

А чего он, собственно, хотел? Неужели правда потрепаться?

За Женькой мне не угнаться: она пять лет в спортшколе плаванием занималась. Поэтому я просто смотрю, как резко и красиво рассекает она голубую гладь бассейна, и беззаботно плещусь в тёплой воде.

— Скучно с тобой, Ларка. Даже не посоревнуешься.

— Мне на работе хватает соревнований, — отшучиваюсь я. — Пошли в джакузи?

— Ага, и ты опять лежать будешь, как муха сонная. Уж лучше на горки.

— У меня и так бок болит. — С тоской разглядываю безобразный желто-лиловый синяк от удара Терентьева.

— Ничего. Вот поймают его опера — скажешь им, чтобы наставили ему с десяток таких же.

— Да ну тебя! — фыркаю. — Я не бью подследственных.

— Ну правильно, ты не бьёшь, а Астахов за тебя постарается… Ему, небось, любо-дорого морду кому-нибудь набить.

— Вообще-то, Евгения Владимировна, за клевету и сесть можно.

Мы синхронно вскинули головы вверх. У бортика, завёрнутый в белое махровое полотенце, стоял Саша Астахов собственной персоной.

— С чего вы решили, будто это клевета? — нимало не смущаясь, фыркнула Женька. — Я всего лишь высказала своё мнение.

— Плохо же вы обо мне думаете. — Бросив полотенце на ступеньки, он вытянул руки вдоль тела и плашмя упал вперёд. Тихо, без брызг войдя в воду, вынырнул в аккурат между нами.

— Чувствуется школа, — уважительно протянула подруга. — Только кроллем вы меня всё равно не обгоните.

В ответ — самодовольная ухмылка:

— Я вам могу даже фору дать.

— Обойдусь. Ну что, до того бортика и обратно?

— Лады. А приз?

— Призом будет лимонад, — объявила я. — Сейчас схожу в бар и куплю.

— Давай, а то мне как раз пить захотелось, — подмигнула Женька. Астахов прижал руку к мускулистой груди:

— Не беспокойтесь, Евгения Владимировна, я вас непременно угощу.

Выбравшись из бассейна, я зашлёпала по скользкой плитке. Из-за спины донеслось: «На старт! Внимание…»

Ух, как же холодно в коридоре. Плотнее кутаюсь в полотенце, но всё равно мурашки бегут. Толкаю дверь в раздевалку, открываю свой шкафчик. Вот и сумка.

Как назло, мобильник разражается звонкой трелью. Номер незнакомый. Сбросить? А если новости о Терентьеве?

Нехотя жму «Принять».

— Лариса Андреевна?

У меня отличная память на голоса — а этот я узнала бы в любом шуме.

— Я. В чём дело?

— Я знаю, кто убил.

— Знаете, кто убил Ингу? — тупо переспрашиваю я.

— Её — и ещё десятки неповинных людей. Жду вас возле поворота на Берёзовку, у лесополосы. Серая «девятка», номер Д-645-АН. Никому не сообщайте о моём звонке. У этих бандитов могут быть пособники в вашем ведомстве.

Крепче сжимаю холодный металл телефона.

— У вас есть доказательства?

— У меня есть всё. Жду.