Триптих святого Лорда (джен)

В следующий раз Гриндевальд вошел в его камеру через трое суток. Была ночь.

Волдеморт сел на койке, щурясь на свет из его волшебной палочки.

— Вам не спится? — усмехнулся он, проморгавшись. — Решили ко мне заглянуть?

— Решил, — ровным голосом ответил Гриндевальд. — А что решили вы, мистер Риддл?

— Я согласен, — постарался сказать как можно спокойнее Волдеморт. Сердце все равно выкинуло противный кульбит.

Гриндевальд молча и как-то деловито одним взмахом палочки очистил камеру от всех предметов, кроме унитаза и умывальника, и койка не стала исключением. Волдеморт рухнул на пол, отбив копчик, но промолчал, лишь зажмурившись от острой боли.

— Встаньте напротив меня, Риддл, и смотрите мне в глаза, — приказал Гриндевальд, палочкой очерчивая вокруг себя и Волдеморта круг. — Прежде чем провести ритуал, я должен показать вам, чего вы лишитесь. Конечно, вы внушили себе нелюбовь к любви, — он усмехнулся каламбуру, — но, кажется, я нашел ту ее форму, что могла бы завлечь вас.

— Без этого никак? — кисло спросил Волдеморт, глядя Гриндевальду на переносицу.

— Нет, мистер Риддл. Глаза, — вдруг рявкнул он, и Волдеморт непроизвольно подчинился.

Ему показалось, что его засосало куда-то, словно в портал или в Омут памяти. Пространство вокруг растянулось, схлопнулось и будто выбросило его где-то в другом измерении.

* * *

Он оказался в огромном полутемном каменном зале со множеством узких стрельчатых окон. Пол у его ног шевелился, вздымался и опадал, словно устланный змеями. Так почудилось Волдеморту в первое мгновение, а в следующее он уже понял, что ошибся — пол устилали обнаженные люди. Сам он возвышался над ними, словно став в разы выше ростом.

— Смотри и слушай, Риддл, — проговорил холодный голос за левым плечом Волдеморта. Он обернулся — там стоял Гриндевальд. В черных одеждах, с печатью страстей и власти на лице, с зачесанными назад тронутыми сединой волосами, с оскалившимся на рукаве знаком Даров Смерти, он выглядел то ли как диктатор на тропе войны, то ли как ангел мщения.

И Волдеморт словно попал в поток сознания всех этих людей, извивавшихся под его ногами. Погружение в чужие чувства было полнее, чем при легилименции.

* * *

Они стлались перед его ногами, как многорукий и многоногий демон, как вероотступники перед новым божеством, полные вожделения и распутства, как падшие миллионы лет назад души. Теперь Волдеморт чувствовал, что они лежали не просто на бетонном полу, а на ковре из стеблей роз, и шипы присасывались к их телам, а они считали мгновения до того, как их кровь должна была напоить эти розы. Откуда-то он понимал, что розы создал он сам, Лорд Волдеморт. Они всегда казались ему самыми настоящими цветами зла — так пусть распустятся эти цветы крови и блуда, цветы всех разрушивших себя сластолюбцев, алчных до власти, любви и золота! Пусть всем, кто питает их своей кровью, они высосут спинной мозг из хребта, сотрут их кости в пыль, откусят их языки в самом последнем, сладком, вишневом поцелуе Иуды!

Они устилали пол плотным, живым, как разомлевшие под пустынным солнцем змеи, покрытием. Их носы втягивали вдохи друг друга, их ресницы дрожали в предвкушении и похоти. Они сплетали друг с другом руки, тянулись к шеям друг друга, шипели, кусались, плевались.

Вокруг них звучала дикая какофония музыки — торжественные оперы, с пафосом вещающие о гибели богов, популярные песенки, срывающиеся вдруг в один бесконечно повторяющийся аккорд, церковное пение, переходящее в визг, и варварские мелодии с Черного материка.

Волдеморт почувствовал, как они насторожились, слыша стук отворяющейся двери, и каждый из них начал прижиматься к шипам еще рьянее.

Они услышали Его шаги.

Он обернулся и увидел самого себя, входящего в широко распахнутые двери зала. Тот, другой Волдеморт, неуловимо отличался он него самого. В нем была царственность победителя, его лицо было старше, более надменным, с чуть загрубевшими чертами, и на дне темно-карих глаз всплескивало торжество.

Он вступил в зал, как мог только бессмертный: с тенью Вельзевула за плечом, под аккомпанемент двадцать пятого каприса Паганини, с меткой шестьсот шестьдесят шесть на внутренней стороне ладони.

Люди на полу тянули шеи все выше, похожие на антилоп, загрызенных гепадом и угасающим взглядом провожающих небо за кайму своих век.

Он остановился у самого первого тела, расставив ноги на ширине плеч. Затем сделал первый шаг, ступая на чье-то колотящееся от возбуждения тело. Шаг! И они поняли, звериным нутром почуяли, что Он не был вытесан из мрамора скульптором, не был нарисован рукой художника, нет, Он был живой, из мягкой, податливой плоти, с розоватой, точно в дьявольской дымке кожей и черной, зачесанной волосок к волоску прической.

Они сходили с ума у Его ног, жаждя умереть и быть похороненными под его взглядом. Они хотели утопиться во влажной мгле Его карего райка с Его чуть более светлым обводом и намеком на чернильную россыпь вокруг самого зрачка. Они смотрели на Его тяжелые и чуть воспа-распа-ленные веки, казалось, жилка-другая лопнула на белке глазного яблока. Прядь на виске была уже тронута сединой. Люди на полу с намокшими подмышками и промежностями яростно и жадно дышали, словно Он уже схватил их за тонкие шеи.

Хлопок. В Его руках появился длинный хлыст, облизнувший ближние к нему тела, и они застонали, завлекая его ретивый кожаный язык еще ближе к себе. Он ступил дальше, проходясь хлыстом по содрогающимся в любовной лихорадке телам: Он обводил ключицы, ребра и бедра, трогал соски, маленькие и красные, точно звезды на ранних картинах Моне, хлестал по межножью и членам.

— Лижите, мои зверюшки, — сказал Он, подставляя им носок начищенного, блестящего, ослепляющего тьмой сапога. Каблук наступил им на груди, дыхание не просто сбилось, оно разрушилось, упало на колени и залилось в счастливых слезах.

"Лижите" — вот новые Аллилуйя, Отче наш, Confiteor, вот мантра новой церкви, где они канонизировали Его и благословили Его, и отдались во власть искушения, и вложили свои души в руки Ему, лукавому.

— Лижите, — повторил Он. Они целовали самый кончик носка, оставляли поначалу сухие отметки внизу, у самой подошвы, проводили языком выше, вздыхали, заглядывали Ему в гипнотические глаза и наконец отпускали себя — подрагивая, сбивались, целовали размашисто, рвали зубами сладкое местечко, где край сапога сталкивался с плотными бриджами. Его губы изгибались в самодовольстве, ведь Он мог себе это позволить. Он только что не трепал их щеки, зная, что их подгнившие сердца, зашедшиеся в одном продолжительном импульсе, просто не выдержат и пожрут самих себя изнутри, если Он сделает это.

Он прошел дальше, никого не обделяя взглядом острых глаз и следом начищенного сапога. Его военного вида мантия, более похожая на мундир, с серебристыми знаками Даров Смерти на погонах, черная, точно выкованная из одного цельного антрацита; белая сорочка; сияющие серебром ножны для палочки и кинжала на поясе — все, даже нарукавная нашивка с тем же знаком Даров, складывалось в единый символ безграничной власти.

Люди все еще дрожали — взмокшие, со спазмированными от судорог мышцами, с прокусанными до крови губами, пытаясь унять жар внутри своих тел.

А Он смотрел, сощурившись, на самой грани аплодисментов.

Наконец, Он кивнул своим мыслям, и они замерли, словно завороженные вьющейся перед ними коброй.

Он усмехнулся и колко оглядел их. В тот же миг они вдавились в шипы, свирепо и неукротимо, ломая их своим рвением, и розы захлебнулись любовно отданной им кровью.

А Он, непобедимый и бессмертный, окинул их прощальным властолюбивым взглядом и неспешно потер руки: одну кожаную перчатку о другую, разливая вокруг тягучую черноту. Он сомкнул пальцы и круговыми, волнующими, деликатными движениями освободил левую руку от перчатки. Палец за пальцем. Люди на полу хватко и резво ловили образы: сначала Его запястье, потом ладонь, затем мизинец, а следом уже остальные, выкованные из железа, ловкие, хитро сложившиеся в щепоть пальцы.

Запах блуда и смерти витал в воздухе рогатым кроваво-красным фантомом, бедра людей были сплетены друг с другом, языки выпали из ртов, пот застилал им глаза, но они упорно не смаргивали его.

— Хватайте, мои зверюшки, — вкрадчиво произнес Он и бросил в них свою будто ожившую под их пристальными взглядами перчатку.

Под захлебывающийся рев и вой этих людей, рвавших кожаную перчатку на части, под их стоны, под тянущие снизу звуком саксофона, под молитвы и зовы Он захлопнул дверь в печь концентрационного лагеря имени Лорда Волдеморта.

* * *

Волдеморта завертело, голова его закружилась, картинка смазалась, и в следующее мгновение он обнаружен себя сидящим на полу своей камеры. Гриндевальд стоял напротив него, и в глазах его была смесь интереса и презрения.

— Вам понравилась эта любовь, Риддл? — мягко, вкрадчиво спросил он. — Вы готовы отказаться и от нее тоже?

Волдеморт встряхнул головой, отгоняя видения странного зала и более старшей версии себя, которой поклонялись эти безымянные, безличностные люди.

— Готов, — твердо сказал он.

— Что ж, приступим, — буднично произнес Гриндевальд.

Если бы не воздух, потрескивающий от странной, неведомой Волдеморту магии, он бы заподозрил, что весь ритуал — шарлатанство. Не было никаких длинных заклинаний, Гриндевальд быстро проговорил несколько фраз на малопонятном языке — как он милостиво поянил, древневерхненемецком, затем аппарировал, через пару минут вернувшись со связанным по рукам и ногам магглом средних лет. Маггл был под Силенцио и только в ужасе пучил глаза.

— Ваш ход, Риддл, — Гриндевальд протянул ему свою палочку.

— Авада Кедавра! — произнес Волдеморт, вложив в свои слова все свое страстное желание жить — и жить вечно.

— Повторяйте за мной, Риддл, — холодно сказал Гриндевальд, отпихнув ногой в сторону тело маггла, забрав у Волдеморта палочку и нацелив ее ему на лоб. — Я, Том Марволо Риддл...

— Я, Том Марволо Риддл...

— Торжественно клянусь...

— Торжественно клянусь, — повторил Волдеморт, чувствуя себя на редкость глупо. Никогда еще в его жизни темномагические ритуалы не были столь невпечатляющими.

— Что добровольно отказываюсь от способности моей бессмертной души когда-либо кого-либо и что-либо любить, будь то при моей жизни или после моей смерти.

— Что добровольно отказываюсь от способности моей бессмертной души когда-либо кого-либо и что-либо любить, будь то при моей жизни или после моей смерти, — Волдеморт почувствовал странный холодок где-то внутри головы, но это ощущение прошло буквально за секунду. Затем из палочки Гриндевальда вырвался язык черного пламени — если только вообще можно представить себе черное пламя — лизнул Волдеморта в лицо, не опалив и даже не согрев, а словно коснувшись шелковой тканью, и бесследно исчез.

Гриндевальд пристально посмотрел на него, затем пожал плечами:

— Что ж, Риддл, мы с вами закончили. Поздравляю с бессмертием — я буду следить, как вы воспользуетесь им. Но через показное повешение вам все-таки придется пройти, — он улыбнулся самыми кончиками губ, словно догадывался, какие незабываемые эмоции это известие вызовет у Волдеморта. — Что, так и не скажете ничего на прощание? — он уже ступил одной ногой за порог камеры.

Волдеморт попытался собрать судорожно мечущиеся мысли во что-то членораздельное:

— До встречи, герр Гриндевальд!

И тот наконец ушел, напоследок бросив ему странную, широкую, неожиданно азартную, будто мальчишескую улыбку.