Триптих святого Лорда (джен)

— В каждом заложена потребность любить, Геллерт. Это закон жизни, если хочешь. Добровольно от этого отказаться — нет, невозможно. Никто и ни за какие блага не согласится на подобное оскопление души.

Гриндевальд насмешливо скривил тонкую линию губ.

— Прекраснодушие опять застит тебе мозги, Альбус. Ты путаешь желаемое и действительное. В каждом заложена способность любить — СПОСОБНОСТЬ, а не потребность. Осознание ценности этого дара — следующий шаг, и он доступен не всем. У того, кого мы обсуждаем, такая способность тоже есть — пока. Но ставлю на что угодно, что он охотно с нею расстанется, если наградой послужит то, чего он действительно жаждет — бессмертие. Этот олух уже поубивал массу людей ради ритуала, а все без толку. Он так и не понял сути, не осознал истинной ценности этого дара, и поймать его в капкан ничего не стоит.

— Хорошо, Геллерт. Мы проверим это.

Сквозь грязные окна, решетки и чьи-то разговоры на непонятных языках, чьи-то личные трагедии и обвинения, чью-то ложь и попытки самозащиты пробивался сладковатый и немного душный запах цветущей сирени. Заседание тянулось и жужжало многочисленными голосами, но в нем не было уже никакого смысла — и так всем было ясно, чем закончится этот процесс. Настоящий процесс века, на котором Тома Марволо Риддла по прозвищу Волдеморт судили особым Советом магов и магглов Великобритании, Германии и Франции, созванным впервые со времен открытия Нового Света. Председательствовал в Совете лидер магической Германии Геллерт Гриндевальд.

Он встал — прямой, светловолосый, закрытый. Непонятный. Слишком элегантен для военного, слишком строг и подтянут для популярных газетных листков. Серо-голубые глаза не отражали ничего, кроме холодного равнодушия, — того особого равнодушия власти, что не знает и тени страха.

"Изрядная тварь, — подумалось Волдеморту, — но впечатление произвести умеет, этого не отнимешь".

— Том Марволо Риддл, смерть через повешение! — резкие и одновременно мелодичные слова на немецком отрывисто слетели с губ Гриндевальда.

Волдеморт посмотрел ему прямо в глаза, лишь на секунду, но этого было достаточно. Ему показалось, что он видит не просто глаза своего палача, но то ли судьбу, от которой не скрыться, то ли конец этого прекрасного мира, то ли его будущее. Такое простое, черно-белое потрескивающее кинокадрами будущее, в котором все очевидно, продумано и безопасно, где нет никаких британских Темных лордов и их нелепого сопротивления существующему порядку. Где Альбус Дамблдор руководит школой Хогвартс и мило улыбается, в очередной раз отказываясь от должности Министра магии. Где Геллерт Гриндевальд, много лет назад оставивший путь служения Темным искусствам, давно искупил все свои грехи, стал строгим, но справедливым политиком и наносит старому оппоненту дружеские визиты. Где каждый год пышно справляется победа над тем, чье имя так недавно боялись произносить вслух. Где дети пишут сочинения о доблестных победителях Того-Кого-Нельзя-Называть...

Волдеморт даже не ожидал, что у него противно похолодеют ладони, а в горле встанет комок.

Обвинитель от Великобритании, тот самый Альбус Дамблдор, посмотрел на него поверх своих знаменитых очков-половинок и спросил:

— Признаете ли вы себя виновным?

Встав, Волдеморт выдержал несколько даже театральную паузу и произнес:

— Не признаю, равно как не признаю вердиктов вашего судилища. Бог и Мерлин судьи вам, господа.

Под вспугнутый клекот печатных машинок и скрип самопишущих перьев он сел обратно на свое место, полуприкрыв веки. Безмерно раздражали вспышки колдокамер и маггловских фотоаппаратов.

Через пару часов его отвели в камеру, где еще неделю он должен был ожидать приведения приговора в исполнение. Совет постановил повесить его, — очевидно, желая потешить самолюбие магглов. Ничтожества. Позицию Дамблдора Волдеморт еще мог понять, хоть она ему и претила, — всю жизнь директор проповедовал либеральные идеи всеобщего процветания, но Гриндевальд... Предатель своей страны, своего народа, своих идеалов. Раскаявшийся преступник. "Звучит, словно дешевый газетный заголовок, — скривился Волдеморт, — плакатная картинка. Бутафорский образ..." В бессильной злости он пнул дверь, зашибив мизинец о косяк и выругавшись многоэтажной нецензурной конструкцией.

* * *

Через два дня в камеру вошел Гриндевальд.

— Ну-с, добрый вечер, мистер Риддл, — снисходительно, почти без акцента.

Волдеморт вложил все свое презрение в ледяное "вам тоже" и прислонился к стене. Гриндевальд одним движением выдернул шаткий стул на середину камеры и сел, закинув ногу на ногу. Громко хрустнул спиной, расправляя плечи, — уверенная, небрежная поза памятника.

— Позер, — процедил Волдеморт.

— Почему же? — усмехнулся тот. — Я же и отвечу: просто вы нервничаете, мистер Риддл. Стараетесь показать мне свое хладнокровие, но ведь на самом деле вы полны лишь одной мыслью: что вы умрете. Вы боитесь умереть через пять дней, боитесь умереть сейчас, боитесь умереть двадцать, пятьдесят лет спустя. Разве я не прав? — Гриндевальд говорил спокойно, глядя куда-то мимо Волдеморта, мерно покачивая носком сапога.

— Ведите задушевные разговоры с кем-нибудь другим, герр Гриндевальд. Здесь ваше красноречие неуместно, да и зрителей маловато, не находите? — бросил Волдеморт, несмотря на некое плохо объяснимое чувство тревоги, возникшее при появлении этой каменно-невозмутимой фигуры с точно выверенными движениями.

— Знаете, мистер Риддл, я тоже когда-то был похож на вас, — нахмурился Гриндевальд. — В принципе, в молодости все похожи. Не щадят себя, всем сердцем бросаясь к одной цели, а потом — когда уже поздно — обнаруживают бессмысленность всей своей суеты. Vous comprenez? Они обнаруживают, что штурмовали баррикады с завязанными глазами, а их горячечная вера в идеалы умело использовалась другими, причем отнюдь не теми, кто витал в романтических ореолах лучшего будущего.

— Да-да, благодарю за просвещение и заботу, — не удержался Волдеморт.

Но тот продолжил, будто не заметив язвительной ремарки.

— Так вот, мистер Риддл, вы боитесь умереть. И не стоит отрицать это; да будет вам известно, что не вы один интересуетесь крестражами.

Ощущение чего-то неотвратимого — и, несомненно, ужасного, — прошило Волдеморта с головы до ног, прочно осев вязкой и тошнотворной мутью на дне желудка. Он был уверен, что не оставил никому никаких ниточек о своих исследованиях.

— Да, вы неплохо владеете магией разума, мистер Риддл, но я все же имею в этом несколько больший опыт. Некоторые воспоминания профессора Слагхорна... скажем так, натолкнули меня на определенные выводы.

— И что с того? — Волдеморт вцепился в остатки уверенности в себе. — Раз так, вам отлично известно, что это утраченное знание, мертвые буквы, пыль на старых страницах! Кость моего отца, плоть моего слуги, кровь моего врага — ничто ведь не сработало, ни вместе, ни по отдельности. И речи о том, что убийство раскалывает душу — это просто очередная страшилка для школьников.

Гриндевальд посмотрел на него, слегка наклонив голову, затем повертел ей: вправо-влево, вправо-влево... Словно ворона. Или ворон. Скорее, ворон — ворон опаснее. А Гриндевальд, определенно, был очень опасен.

— Ну и что вы рассматриваете? — вскинулся Волдеморт.

— Вас. Интересный экземпляр, очень. Так продвинуться в изучении темной магии... Пройти по пути бессмертия столь далеко — и так нелепо застрять перед важнейшим шагом.

— Да неужели? — почти прошипел Волдеморт. Бешенство сжимало кулаки до судорог, но драться было смешно и бессмысленно. Пожалуй, лучше послушать — даже сквозь пену злости ему казалось, что этот высокомерный паяц явился не для того, чтобы просто поглумиться над узником.

— Вы не ошиблись, — спокойно подтвердил Гриндевальд невысказанное предположение. — Хотя, скорее всего, не поверите. Мне жаль вашей силы. Силы вашей магии, красоты вашей страсти, если хотите, — растраченной так бездумно. Я сентиментален, знаете ли, и ценю незаурядных людей. Даже странно, что вы так и не догадались.

— О чем? — Волдеморт почувствовал себя сбитым с толку.

— Впрочем, для идеалиста вы слишком полны энергией, — не обращая внимания на вопрос, продолжил Гриндевальд. — Жажда кипучей деятельности подстегивает кровь, но наносит вред мыслительному процессу. Остудите голову, мистер Риддл, и прикиньте — так ли вы поняли ритуал?

Назидательность тона выводила Волдеморта из себя, но соломинка интереса продолжала крепнуть, вытесняя бурю обреченного негодования. Да и неотступная мысль о маячащей впереди петле слегка сместилась в сторону.

— Вы говорите так, словно пришли мне помочь, — еще бы убрать тоскливую ноту из голоса.

— А почему нет? Только вряд ли это можно назвать помощью. Я пришел указать на ошибку, но исправлять ее вы не захотите.

"Кишка тонка," — это не прозвучало, но неуловимо повисло в воздухе, вновь принеся раздражение.

— Да что вы знаете обо мне, — надменность гостя, как заразная болезнь, проступила и в голосе осужденного. Впрочем, он не заметил, а Гриндевальд без труда опознал свои собственные интонации и слегка кивнул — все шло так, как было задумано.

Каждая фигура, даже самая смертоносная, играет по правилам. Напиши эти правила, если можешь. Он, Геллерт, мог. — Я знаю о вас достаточно, чтобы предупредить. Скажите, вам действительно так хочется бессмертия?

— Не мне одному, — процедил Волдеморт. — Просто в нынешних обстоятельствах для меня это особенно актуально.

Неужто морочит? Зуд нетерпения раздражал все сильнее.

— Нет, я не стану морочить вас. Жертва, мистер Риддл. Все дело в этом. Что вы отдали за бессмертие?

— Я поочередно расстался со всем, что считал стоящим, — горечь в голосе проступила помимо воли.

— Работа в вонючей лавке? Место школьного профессора? Громкая родословная с фамильными цацками впридачу? Парселтанг? — Гриндевальд снисходительно улыбнулся, смахивая несуществующую пылинку с колена. — Полно ребячиться, мистер Риддл. Нет, самое ценное вы приберегли. Пожадничали, и я вас понимаю. Все еще хотите знать?

Напряжение в камере заныло пружинящей нитью, но Геллерт выдержал паузу, — он был уверен в прочности удавки.

— Да.

— Извольте. Любовь, мистер Ридлл. Ваша способность любить. Откажитесь от нее, и этого будет достаточно.

Ну конечно, он пришел поиздеваться. Смех вырвался из горла узника хриплыми толчками. Петля прочно легла на свое место.

— Зря смеетесь, — покачал головой Гриндевальд. — Вы меня, должно быть, не поняли. Не любить. Ничего. Никого. Никогда. Вам это кажется забавным?

— Пустым, скорее, — отплюнулся Волдеморт. — Бессмысленным. Слишком ничтожным. Ах да, вы же упомянули, что сентиментальны. Пожалуй, это вас несколько извиняет.

"Выхолощенный сноб. Лживая, паскудная тварь".

— А вы попробуйте, — нарушил короткую тишину Гриндевальд. — Но я вас предупредил — никогда, ничего, никого. Полный отказ, искренний и бессрочный. Я проведу вас через ритуал, и бессмертие будет лежать у вас на ладони.

Дверь закрылась за гостем плотно, но без грохота, и в наступившей тишине Волдеморт ощутил, что почему-то готов поверить.

Бессмертие лежало у него на ладони. И стоило сущий пустяк.

В следующий раз Гриндевальд вошел в его камеру через трое суток. Была ночь.

Волдеморт сел на койке, щурясь на свет из его волшебной палочки.

— Вам не спится? — усмехнулся он, проморгавшись. — Решили ко мне заглянуть?

— Решил, — ровным голосом ответил Гриндевальд. — А что решили вы, мистер Риддл?

— Я согласен, — постарался сказать как можно спокойнее Волдеморт. Сердце все равно выкинуло противный кульбит.

Гриндевальд молча и как-то деловито одним взмахом палочки очистил камеру от всех предметов, кроме унитаза и умывальника, и койка не стала исключением. Волдеморт рухнул на пол, отбив копчик, но промолчал, лишь зажмурившись от острой боли.

— Встаньте напротив меня, Риддл, и смотрите мне в глаза, — приказал Гриндевальд, палочкой очерчивая вокруг себя и Волдеморта круг. — Прежде чем провести ритуал, я должен показать вам, чего вы лишитесь. Конечно, вы внушили себе нелюбовь к любви, — он усмехнулся каламбуру, — но, кажется, я нашел ту ее форму, что могла бы завлечь вас.

— Без этого никак? — кисло спросил Волдеморт, глядя Гриндевальду на переносицу.

— Нет, мистер Риддл. Глаза, — вдруг рявкнул он, и Волдеморт непроизвольно подчинился.

Ему показалось, что его засосало куда-то, словно в портал или в Омут памяти. Пространство вокруг растянулось, схлопнулось и будто выбросило его где-то в другом измерении.

* * *

Он оказался в огромном полутемном каменном зале со множеством узких стрельчатых окон. Пол у его ног шевелился, вздымался и опадал, словно устланный змеями. Так почудилось Волдеморту в первое мгновение, а в следующее он уже понял, что ошибся — пол устилали обнаженные люди. Сам он возвышался над ними, словно став в разы выше ростом.

— Смотри и слушай, Риддл, — проговорил холодный голос за левым плечом Волдеморта. Он обернулся — там стоял Гриндевальд. В черных одеждах, с печатью страстей и власти на лице, с зачесанными назад тронутыми сединой волосами, с оскалившимся на рукаве знаком Даров Смерти, он выглядел то ли как диктатор на тропе войны, то ли как ангел мщения.

И Волдеморт словно попал в поток сознания всех этих людей, извивавшихся под его ногами. Погружение в чужие чувства было полнее, чем при легилименции.

* * *

Они стлались перед его ногами, как многорукий и многоногий демон, как вероотступники перед новым божеством, полные вожделения и распутства, как падшие миллионы лет назад души. Теперь Волдеморт чувствовал, что они лежали не просто на бетонном полу, а на ковре из стеблей роз, и шипы присасывались к их телам, а они считали мгновения до того, как их кровь должна была напоить эти розы. Откуда-то он понимал, что розы создал он сам, Лорд Волдеморт. Они всегда казались ему самыми настоящими цветами зла — так пусть распустятся эти цветы крови и блуда, цветы всех разрушивших себя сластолюбцев, алчных до власти, любви и золота! Пусть всем, кто питает их своей кровью, они высосут спинной мозг из хребта, сотрут их кости в пыль, откусят их языки в самом последнем, сладком, вишневом поцелуе Иуды!

Они устилали пол плотным, живым, как разомлевшие под пустынным солнцем змеи, покрытием. Их носы втягивали вдохи друг друга, их ресницы дрожали в предвкушении и похоти. Они сплетали друг с другом руки, тянулись к шеям друг друга, шипели, кусались, плевались.

Вокруг них звучала дикая какофония музыки — торжественные оперы, с пафосом вещающие о гибели богов, популярные песенки, срывающиеся вдруг в один бесконечно повторяющийся аккорд, церковное пение, переходящее в визг, и варварские мелодии с Черного материка.

Волдеморт почувствовал, как они насторожились, слыша стук отворяющейся двери, и каждый из них начал прижиматься к шипам еще рьянее.

Они услышали Его шаги.

Он обернулся и увидел самого себя, входящего в широко распахнутые двери зала. Тот, другой Волдеморт, неуловимо отличался он него самого. В нем была царственность победителя, его лицо было старше, более надменным, с чуть загрубевшими чертами, и на дне темно-карих глаз всплескивало торжество.

Он вступил в зал, как мог только бессмертный: с тенью Вельзевула за плечом, под аккомпанемент двадцать пятого каприса Паганини, с меткой шестьсот шестьдесят шесть на внутренней стороне ладони.

Люди на полу тянули шеи все выше, похожие на антилоп, загрызенных гепадом и угасающим взглядом провожающих небо за кайму своих век.

Он остановился у самого первого тела, расставив ноги на ширине плеч. Затем сделал первый шаг, ступая на чье-то колотящееся от возбуждения тело. Шаг! И они поняли, звериным нутром почуяли, что Он не был вытесан из мрамора скульптором, не был нарисован рукой художника, нет, Он был живой, из мягкой, податливой плоти, с розоватой, точно в дьявольской дымке кожей и черной, зачесанной волосок к волоску прической.

Они сходили с ума у Его ног, жаждя умереть и быть похороненными под его взглядом. Они хотели утопиться во влажной мгле Его карего райка с Его чуть более светлым обводом и намеком на чернильную россыпь вокруг самого зрачка. Они смотрели на Его тяжелые и чуть воспа-распа-ленные веки, казалось, жилка-другая лопнула на белке глазного яблока. Прядь на виске была уже тронута сединой. Люди на полу с намокшими подмышками и промежностями яростно и жадно дышали, словно Он уже схватил их за тонкие шеи.

Хлопок. В Его руках появился длинный хлыст, облизнувший ближние к нему тела, и они застонали, завлекая его ретивый кожаный язык еще ближе к себе. Он ступил дальше, проходясь хлыстом по содрогающимся в любовной лихорадке телам: Он обводил ключицы, ребра и бедра, трогал соски, маленькие и красные, точно звезды на ранних картинах Моне, хлестал по межножью и членам.

— Лижите, мои зверюшки, — сказал Он, подставляя им носок начищенного, блестящего, ослепляющего тьмой сапога. Каблук наступил им на груди, дыхание не просто сбилось, оно разрушилось, упало на колени и залилось в счастливых слезах.

"Лижите" — вот новые Аллилуйя, Отче наш, Confiteor, вот мантра новой церкви, где они канонизировали Его и благословили Его, и отдались во власть искушения, и вложили свои души в руки Ему, лукавому.

— Лижите, — повторил Он. Они целовали самый кончик носка, оставляли поначалу сухие отметки внизу, у самой подошвы, проводили языком выше, вздыхали, заглядывали Ему в гипнотические глаза и наконец отпускали себя — подрагивая, сбивались, целовали размашисто, рвали зубами сладкое местечко, где край сапога сталкивался с плотными бриджами. Его губы изгибались в самодовольстве, ведь Он мог себе это позволить. Он только что не трепал их щеки, зная, что их подгнившие сердца, зашедшиеся в одном продолжительном импульсе, просто не выдержат и пожрут самих себя изнутри, если Он сделает это.

Он прошел дальше, никого не обделяя взглядом острых глаз и следом начищенного сапога. Его военного вида мантия, более похожая на мундир, с серебристыми знаками Даров Смерти на погонах, черная, точно выкованная из одного цельного антрацита; белая сорочка; сияющие серебром ножны для палочки и кинжала на поясе — все, даже нарукавная нашивка с тем же знаком Даров, складывалось в единый символ безграничной власти.

Люди все еще дрожали — взмокшие, со спазмированными от судорог мышцами, с прокусанными до крови губами, пытаясь унять жар внутри своих тел.

А Он смотрел, сощурившись, на самой грани аплодисментов.

Наконец, Он кивнул своим мыслям, и они замерли, словно завороженные вьющейся перед ними коброй.

Он усмехнулся и колко оглядел их. В тот же миг они вдавились в шипы, свирепо и неукротимо, ломая их своим рвением, и розы захлебнулись любовно отданной им кровью.

А Он, непобедимый и бессмертный, окинул их прощальным властолюбивым взглядом и неспешно потер руки: одну кожаную перчатку о другую, разливая вокруг тягучую черноту. Он сомкнул пальцы и круговыми, волнующими, деликатными движениями освободил левую руку от перчатки. Палец за пальцем. Люди на полу хватко и резво ловили образы: сначала Его запястье, потом ладонь, затем мизинец, а следом уже остальные, выкованные из железа, ловкие, хитро сложившиеся в щепоть пальцы.

Запах блуда и смерти витал в воздухе рогатым кроваво-красным фантомом, бедра людей были сплетены друг с другом, языки выпали из ртов, пот застилал им глаза, но они упорно не смаргивали его.

— Хватайте, мои зверюшки, — вкрадчиво произнес Он и бросил в них свою будто ожившую под их пристальными взглядами перчатку.

Под захлебывающийся рев и вой этих людей, рвавших кожаную перчатку на части, под их стоны, под тянущие снизу звуком саксофона, под молитвы и зовы Он захлопнул дверь в печь концентрационного лагеря имени Лорда Волдеморта.

* * *

Волдеморта завертело, голова его закружилась, картинка смазалась, и в следующее мгновение он обнаружен себя сидящим на полу своей камеры. Гриндевальд стоял напротив него, и в глазах его была смесь интереса и презрения.

— Вам понравилась эта любовь, Риддл? — мягко, вкрадчиво спросил он. — Вы готовы отказаться и от нее тоже?

Волдеморт встряхнул головой, отгоняя видения странного зала и более старшей версии себя, которой поклонялись эти безымянные, безличностные люди.

— Готов, — твердо сказал он.

— Что ж, приступим, — буднично произнес Гриндевальд.

Если бы не воздух, потрескивающий от странной, неведомой Волдеморту магии, он бы заподозрил, что весь ритуал — шарлатанство. Не было никаких длинных заклинаний, Гриндевальд быстро проговорил несколько фраз на малопонятном языке — как он милостиво поянил, древневерхненемецком, затем аппарировал, через пару минут вернувшись со связанным по рукам и ногам магглом средних лет. Маггл был под Силенцио и только в ужасе пучил глаза.

— Ваш ход, Риддл, — Гриндевальд протянул ему свою палочку.

— Авада Кедавра! — произнес Волдеморт, вложив в свои слова все свое страстное желание жить — и жить вечно.

— Повторяйте за мной, Риддл, — холодно сказал Гриндевальд, отпихнув ногой в сторону тело маггла, забрав у Волдеморта палочку и нацелив ее ему на лоб. — Я, Том Марволо Риддл...

— Я, Том Марволо Риддл...

— Торжественно клянусь...

— Торжественно клянусь, — повторил Волдеморт, чувствуя себя на редкость глупо. Никогда еще в его жизни темномагические ритуалы не были столь невпечатляющими.

— Что добровольно отказываюсь от способности моей бессмертной души когда-либо кого-либо и что-либо любить, будь то при моей жизни или после моей смерти.

— Что добровольно отказываюсь от способности моей бессмертной души когда-либо кого-либо и что-либо любить, будь то при моей жизни или после моей смерти, — Волдеморт почувствовал странный холодок где-то внутри головы, но это ощущение прошло буквально за секунду. Затем из палочки Гриндевальда вырвался язык черного пламени — если только вообще можно представить себе черное пламя — лизнул Волдеморта в лицо, не опалив и даже не согрев, а словно коснувшись шелковой тканью, и бесследно исчез.

Гриндевальд пристально посмотрел на него, затем пожал плечами:

— Что ж, Риддл, мы с вами закончили. Поздравляю с бессмертием — я буду следить, как вы воспользуетесь им. Но через показное повешение вам все-таки придется пройти, — он улыбнулся самыми кончиками губ, словно догадывался, какие незабываемые эмоции это известие вызовет у Волдеморта. — Что, так и не скажете ничего на прощание? — он уже ступил одной ногой за порог камеры.

Волдеморт попытался собрать судорожно мечущиеся мысли во что-то членораздельное:

— До встречи, герр Гриндевальд!

И тот наконец ушел, напоследок бросив ему странную, широкую, неожиданно азартную, будто мальчишескую улыбку.

Они действительно виделись еще не раз — и на казни Волдеморта, и позже, на полях сражений, которыми кипела вся старая, ветхая, годами прятавшаяся в лоскуты добровольного отрицания действительности Европа. Адским пламенем горел Лондон и Хогсмид, рушились башни старинных замков Эдинбурга и Дублина, криками тысяч замученных магглов и полукровок пропитались камни Берлина и Парижа. На пражских мостах грязно, по-маггловски вешали весь кабинет чешского Министерства магии. Окрасились в красный воды Дуная и Рейна, тела погибших отравляли каналы Амстердама и Венеции. Темный лорд Волдеморт, чье имя теперь боялись не только произносить вслух, но даже думать про себя, шествовал по Европе, словно смертельное огненное колесо.

Тремя годами позже событий, развернувшихся после заседания Особого Совета магов и магглов, Геллерт Гриндевальд, возглавлявший Объединенные силы магов Великобритании, Германии и Франции, отправил Волдеморту вызов на дуэль — один на один, на выжженном поле где-то в земле Саксония-Анхальт.

* * *

— Что ты написал ему, Геллерт? — усталым, но решительным голосом спросил Дамблдор, передвигая по шахматной доске очередную фигуру.

— Дал координаты места для аппарации и добавил, что ближайший маггловский ориентир — городок Мерзебург, славящийся своей коллекцией заклинаний на древневерхненемецком языке, — спокойно ответил Гриндевальд, откидывая со лба прядь седеющих волос. Под глазами у него залегли круги, черты лица заострились, и многие замечали, что он если не постарел, то сильно истрепался. Уверенности в себе, однако, он не потерял ни миллиграмма.

— Ты думаешь, он придет?

— Придет, Альбус, придет, — хмыкнул Гриндевальд. — Куда он теперь денется.

* * *

Поле было огромным, черным и пустым — лишь по краям можно было увидеть отряды противников, которым сейчас не было дела друг до друга. Все взгляды были прикованы к двум высоким фигурам в центре пепелища.

Глаза Волдеморта больше не были карими — они были темно-красными, красивое лицо, столь же молодое, как три года назад, было неуловимо искажено гримасой ненависти. Он изменил любимому черному цвету, и его мантия была темно-бордовой, цвета бычьей крови.

Они церемонно поклонились друг другу и вернулись в исходную позицию — правую ногу вперед, палочку наготове, левую руку на кинжал на поясе.

— Здравствуй, Риддл, — негромко произнес Гриндевальд. — Просвети меня, понравилось ли тебе жить без любви?

Глаза Волдеморта будто засветились изнутри, так, что красный оттенок стало отчетливо видно. Он стоял неподвижно, прямой и напряженный, в то время как Гриндевальд чуть заметно мягко пружинил с носка на пятку и обратно.

— Очень, — тихо то ли проговорил, то ли прошипел Волдеморт. — Я желаю этого тебе, Геллерт Гриндевальд.

И молниеносно направил палочку на себя самого. Сверкнула зеленая вспышка, и Волдеморт распростерся у ног Гриндевальда, глядя в небо остановившимися глазами. Они больше не были красными — обычные карие глаза на молодом красивом лице.

Гриндевальд нагнулся и закрыл ему веки.

— Каждому свое, — он разломил в усмешке свое лицо, распрямляясь и оборачиваясь на замершую в изумлении толпу. — Ты знал, на что идешь.

Сперва он услышал неловкий, нестройный гул голосов, а затем он оформился в единый вопль сотен глоток:

— Слава победе! Слава Гриндевальду!