Час волка (гет)

Сказать, что она рассказывает ему всё — грубая ложь.

На самом деле, она не рассказывает почти ничего — разве что самое сокровенное или болезненное.

Например, про то, что сделала со своими родителями в год, который должен был стать последним годом её обучения, а стал годом взросления и скитаний.

Она знает, что те, кому она рассказала об этом, сочувствуют ей и жалеют. И она принимает и это сочувствие, и эту жалость — принимает, не понимая её и чувствуя, на самом деле, в ответ только отчётливое раздражение.

А он не жалеет. И не сочувствует. Выслушав её — молча, он всегда молчит в таких случаях, ни слова не произнося до тех пор, пока она не выговорится и не умолкнет сама — он одобрительно кивает и говорит:

— Жестоко. И правильно. Но ты вообще жестокая женщина.

Он называет её так в первый раз — но далеко не в последний. Однако в его устах это не оскорбление и даже не комплимент, а простая констатация факта. Который ему, похоже, приятен, но остаётся при этом всего лишь фактом.

Она не спорит — лишь усмехается, раздумывая, что бы сказали её друзья или родные, если бы кто-то сказал им, что она, Гермиона — жестока.

И это действительно правда.

Она такая.

Вернее — если уж быть совершенно точной — ещё и такая.

Но он — единственный, кто видит и принимает в ней даже это.

Однажды она рассказывает ему, что большинство коллег и друзей полагает её строгой, но доброй и справедливой — он ухмыляется и притягивает её голову к себе. За волосы.

— Ты обитаешь среди кретинов, — шепчет он, прикусывая мочку её уха — она слышит, как дужка сережки стукается об его зубы; сколько бы она ни слышала этот тихий звук, он остаётся для неё одним из самых возбуждающих на свете. — Они не увидят правды, даже если ты однажды за какие-нибудь потерянные бумажки самолично наложишь на своего секретаря Круцио.

— Я не, — начинает она — и смеётся. — Ну да.

— Они никогда не узнают тебя, красавица, — говорит он, с шумом втягивая воздух у неё за ухом, там, где дольше всего всегда сохраняется запах её духов. — Потому что всегда будут видеть только героическую подружку Поттера.

— А ты?

— А я — ту девчонку, что когда-то поймал в лесу и тащил у себя на плече. И которую я ещё тогда захотел, — добавляет он жарко.

Она отталкивает его — ей неприятно это воспоминание, но без толку — он только сильнее прижимает её к себе, она вырывается, они начинают бороться…

Бесспорно, как ведьма она в разы сильнее его — но по-человечески у неё нет шансов. И она всегда проигрывает ему в таких ссорах — при том, что палочка всегда в зоне её досягаемости.

Но она не пытается пусть ее в ход.

Никогда.

После они лежат: на сей раз она — ничком, он — на ней сверху, целуя её в затылок и зарываясь разгорячённым лицом в её волосы. Его обветренные, шершавые губы касаются её шеи, и от этого прикосновения её кожа идёт мурашками, хотя только что ей казалось, что ни сил, ни желания на сегодня уже не осталось.

— Они никогда тебя не поймут, красавица, — шепчет он.

— А ты? — повторяет она.

— А мне наплевать, — он опрокидывается на спину, переворачиваясь вместе с ней так, что теперь она оказывается лежащей на нём навзничь.

— На меня? — она разворачивается к нему лицом — он обхватывает её руками и крепко прижимает к себе.

— На то, какая ты. Добрая, злая… ты — моя. Мне хватает.

Она вдруг вздыхает коротко и тоже обнимает его, сдвигается немного и ложится, положив голову на его грудь и слушая, как быстро колотится его сердце.

— Знаешь, что странно? — спрашивает она после долгой паузы, во время которой он держит её в объятья и тихо гладит спутавшиеся и влажные сейчас волосы.

— М-м?

— Странно знать, что ты — единственный человек, к которому я смогу прийти, если сойду с ума и сделаю что-нибудь совершенно чудовищное.

— А то, — усмехается он. — Приходи, если что. Мне без разницы.

— Я надеюсь всё-таки обойтись, — смеётся она — а он просто пожимает плечами.

И это правда — ему действительно всё равно, что она делает и какая она.

И она не знает, почему так раздражающее её в других подобное равнодушие в данном случае до такой степени ей даже не то что приятно — необходимо.

* * *

— Ты моя.

Это — самое частое, что она от него слышит.

И это правда, как ни странно. Она — его. Она не сказала бы то же в обратную сторону — она не ощущает его своим. Почему-то эта несправедливость не то что не обижает её — напротив, кажется единственно правильной. Она любит лежать на нём — или ощущать на себе его тело, любит, когда он скользит губами по её коже, именно просто скользит, не целуя — тогда она чувствует, какие они у него неровные. Любит лежать у него на плече, держа его руку в своих и разглядывая худые кисти с не слишком длинными ровными пальцами и розовыми ногтями, крепкими, словно у зверя, и ухоженными, как у девушки или аристократа. Иногда он красит их в чёрный или золотой цвет — она смеётся над ним весь вечер, когда в первый раз это видит, но его это ничуть не смущает, и со временем она признаёт, что это ему даже не идёт, а подходит. Она любит лежать и просто на нём, касаясь животом его паха или ягодиц и рассматривая многочисленные шрамы, покрывающие его тело — иногда он рассказывает о каком-то из них, хотя происхождения большинства и не помнит: она знает, к примеру, что пара некрасивых, изогнутых и широких остались у него от хлыста Беллатрикс, которым та когда-то прошлась по всем ним в Малфой-мэноре, увидев меч Гриффиндора. Он рассказывает, что хотя на оборотнях всё заживает даже лучше, чем на пресловутых собаках, шрамы с них никогда не сходят, причём что полученные в человеческом виде, что в зверином, и поэтому чем старше оборотень — тем больше у него подобных отметок, и ему ещё повезло, что его лицо почти чисто. Это правда — у него почти нет шрамов на голове, только на раковине правого уха, на краю скулы и на верхней губе. Этот последний — маленький и почти незаметный, он больше ощущается при поцелуях, чем виден, и когда она спрашивает про него, он морщится и говорит неохотно, что когда-то был очень глуп и позволил одной девице вот так неудачно поиграть с ним. Это первый раз, когда он упоминает о другой женщине, и ему это явно неловко — она отступается, а он, видимо, в благодарность зацеловывает её тогда до полуобморока.

А он очень любит смотреть на её тело, трогать его и нюхать, он обожает все её запахи: её духов — он вообще любит женские духи и то, как изумительно индивидуально они раскрываются на каждом конкретном теле — её волос, пота, тела… и, конечно, тот, основной, главный женский запах. Он учит, что духи уместны не только за мочками ушей и на запястьях, ими следует украшать всё тело — и непременно наносить их на волосы, и не только на голове. Он вообще на удивление много знает о запахах и духах — и однажды приносит ей роскошный флакон матового стекла в виде слегка изогнутого прямоугольника с золотой крышкой и краткой надписью «Opus V Amouage». Этот запах сводит её с ума — нравится и подходит ей до мурашек, до дрожи, тёплый, горький, манящий… Когда она узнает, что это и сколько он стоит — она спросит его, откуда он взял такое, а он посмеётся и скажет, что это не её дело, но узнай она об источнике денег, она бы его не осудила. И она, как ни странно, верит и успокаивается, и с тех пор больше никогда не использует никакие другие духи — потому что ни одни не похожи на неё до такой степени. Он любит перебирать её волосы, любит зарываться в них лицом, любит даже кусать их — и обожает держать в руках, поэтому, наверное, так часто тянет её за них, никогда, впрочем, не делая по-настоящему больно. Он вообще, как ни странно, по-настоящему не причиняет ей боли — разве что случайно, хотя всё время водит её по грани.

И не только по этой… Он просто живёт так — на грани между человеком и зверем, болью и наслаждением, изысканностью и пошлостью, и когда она начинает расспрашивать его — с удовольствием ей рассказывает. О том, что происходит, что называется, на задворках: как живут те, кого обычные люди и опасаются, и очень стараются не замечать, потому что есть вещи, думать о которых и страшно, и неприятно. Рассказывает о том, куда деваются девочки из борделя, когда уходит их привлекательность. О том, как живут те, кого волшебники поставили вне закона — как это, быть тем, кого можно, фактически, убить безнаказанно, и чьё слово никогда не перевесит слова даже ребёнка или явного твоего врага. О том, как это — не иметь реальной возможности получить официально работу, и о том, что когда выбираешь между презрением и страхом в устремлённом на тебя взгляде, куда приятнее выбирать второй. О том мире, с которым редко или вообще никогда не пересекаются пути большинства что людей, что волшебников — и о том, насколько размыта грань между ними в той серой зоне, где живут такие как он.

И о том, что лично он не хотел бы уже никакой другой жизни.

Он бывает удивительно нежен — но даже нежность его ничуть не похожа на ту, которую привычно дарит ей муж: в ней совершенно нет мягкости, только обернувшаяся другой стороной сила и немного непонятной ей нечеловечьей, звериной тоски — она видит её в его серо-зелёных глазах в такие минуты, чувствует в нервной дрожи гладящих её рук, в трепете целующих губ… Она не знает её причины и не знает, как её вызвать — а она хотела бы уметь это, потому что когда такое случается, он доводит её до слёз, после которых ей несколько дней легко и светло как в детстве.

Он бывает и груб — и тогда на её теле остаются синяки и царапины, которые она после залечивает — и эта грубость всегда бывает на диво уместна, совпадая с её внутренним желанием и состоянием. Вот её она вызывать умеет — его легко разозлить, он горяч, и она быстро запоминает те несколько фраз, от которых его глаза вспыхивают нехорошим огнём, а пальцы впиваются в её запястья. У него длинные руки, а силы хватает, чтобы одной своей удерживать её обе — но когда однажды она сама хватает его вот так и так же, как часто делает он, заводит его руки ему, лежащему на спине, за голову и прижимает запястья к полу, его глаза вдруг темнеют, и он вырывается с такой силой и яростью, что по-настоящему пугает её — и говорит глухо и зло:

— Не смей. Никогда не смей делать так.

Она не спрашивает ничего, и больше никогда даже и не пытается делать что-то подобное — а он в тот вечер с ней почти что жесток, настолько, что она даже плачет, но едва он видит её слёзы — он останавливается, прижимает её к себе и шепчет:

— Никогда не забывай, что я зверь.

А потом баюкает, держит её на руках и сам залечивает все её ссадины, а потом становится настолько осторожен и нежен, что она снова плачет, уже от этого.

Но такое бывает редко — обычно всё куда веселее и проще, и их вечера — это смесь страсти, жёсткости, и ехидных и злых его шуток.