Пленник Полых Холмов (джен)

Двадцать третий день

На самом деле Джону давно было пора встряхнуться. Когда Шерейрен явится — а Джон уверял себя, что эльф только и поджидает возможности вернуться неожиданно и эффектно — неизвестно.

Надо бы хоть уборку сделать, говорил он себе… и откладывал. Не горит.

С утра он садился за стол, действительно выкупленный у миссис Хадсон, и подолгу смотрел на него. Порой казалось, что он скоро сможет наизусть нарисовать карту текстуры столешницы: Джон заучил каждую жилочку, любую шероховатость. Иногда хоббит водил руками по поверхности, ощущая структуру дерева, изучал места, им самим прорезанные. Наконец время созерцания заканчивалось, тогда он брал нож и вырезал. У него не было никаких идей, он просто вырезал листья — кленовые и липовые, дубовые и рябиновые. Он трудился над прожилками и зубчиками вдумчиво и неторопливо. Ему некуда было спешить.

Джон точно знал, что листья окрашены в цвета осени.

* * *

В следующее своё посещение Мейкорфитес был особенно щедр: еда, компактно уложенная на столике для закусок, едва разместилась в кухне. Шерейрен, никак не соглашавшийся помогать с выгрузкой, ускоряя уход брата, озвучил свои догадки:

— Собираешься в командировку, едешь недели на две, скорее всего, в южные страны. Где у нас сейчас обострение национальных интересов? Иркиль?

— Тебе неинтересно, — неприятно улыбнулся брат.

— И никогда не было, — согласился Шерейрен, — просто поддерживаю беседу. Ещё я мог бы сказать, что ты прав: с глаз долой — из сердца вон. Только я считаю — не сработает. Мне не в чем раскаиваться, потому я умру, запертый здесь, от глубокой старости, убежденный в своей правоте. Можешь не «отпускать» меня.

Старший нахмурился.

— Я понял твою точку зрения. Как ты понимаешь, она ничего не меняет. У меня просто дела.

Шерейрен поджал губы. Он не верил в случайность срочной поездки, но не счёл необходимым озвучивать мысль.

Перед уходом брат остановился и сказал:

— Никому не нужны твои мучения, существо. Не ради страданий мы приходим в мир, и не ради страданий ты находишься тут. Постарайся найти успокоение, — с этими словами он протянул пленнику две книги и увесистый ящичек с набором для каллиграфии.

Второй книгой, помимо обещанной ранее Священной песни, оказалось «Жизнеописание эльфа, потерявшего имя и сущность, сделанное им самим в горькие годы одиночества». Воспоминания того самого Луэро.

Когда Мейкорфитес вышел, Шерейрен поставил письменные принадлежности на стол, положил книги рядом. Не стал сразу открывать, понимая — вскоре книга перестанет казаться благословением и наскучит. Невозможно читать одно и то же бесконечно. Только сейчас она сулила загадку, раскрытие которой может помочь ему спастись. В непрочитанной истории была надежда. А когда он перевернет последнюю страницу — скорее всего, придет к выводу, что путь Луэро для него неприемлем. Но никакое понимание не могло подавить огонек надежды, робко теплящийся в душе и говорящий: «А вдруг ты неправ, и положение окажется не настолько безвыходным».

Но, прежде чем приняться за чтение, он задал себе урок успокоиться. Выполняя эту задачу, отжимался, пока не устал и, вымывшись, принялся ходить плавным шагом в рамках намеченного мысленно квадрата, очень медленно вдыхая и выдыхая воздух. Лишь потом уселся за стол, открыл книгу и начал читать:

«О, я многострадальный и печальный! Много боролся я с сердцем своим и вот приступаю к запискам, где с чистою душой изложу злодеяния свои и своё раскаяние. Пусть сии записи послужат кому-то наставлением либо утешением, тем уж я и рад буду.

Не желая оставлять худую память о почтенных предках, о роде своем умолчу, а личное имя, в коем мне уж более трех лет, как отказано, мне было — Луэро…»

Пятьдесят четвертый день

Джон не пошёл навещать могилу Шерейрена на тридцатый день, как принято. Эльф вряд ли хорошо бы воспринял высказывание уважения когда положено, ведь сам он относился к условностям весьма презрительно. Потому Джон совсем не торопился. Лишь с наступлением весны, в хорошую погоду, когда кладбище не должно было вызвать уныния, он отправился туда. Отставной капитан британской армии не собирался сдаваться на милость чёрных дум.

Если изгнать из мыслей неуместную скорбь, которой Шерейрен был бы недоволен, кладбище можно найти приятным местом для прогулок. Не зря парк Почтальонов или сады при церкви Гроба Господня когда-то были погостами, а теперь люди просто приходят сюда насладиться миром и тишиной. Джон внимательно смотрел вокруг, стараясь найти покой, цепляясь взглядом за мелкие детали, вроде венка, которым была оплетена бита для крокета, видимо, принадлежавшая покойному, и заметил на одном надгробии фотографический портрет. Вставленный в овальную рамку, он изображал миловидную полуорчанку, которая больше никого не порадует своей улыбкой и темными глазами. Джон вспомнил, что уже видел надгробия с портретами в Европе, и загрустил — о том, что у него не осталось хоть портрета Шерейрена.

Именно тогда в его голову закралась мысль, которая вскоре стала схожей с одержимостью. Ему отчаянно захотелось по памяти создать себе портрет умершего друга.

Джон никогда не был художником. Только в детстве, как все мальчишки, рисовал военные дирижабли, бронепоезда и поля сражений. И вот сейчас отчаянно жалел, что больше никак не продвинулся в изобразительном искусстве.

Но сожаления продлились недолго. Едва вернувшись домой и кинув взгляд на столешницу, Джон понял — нужным инструментом он почти владеет. Вряд ли нож и штихель в обращении сложнее скальпеля, точность руки у него есть, осталось лишь подучиться. А упорства и терпения Джону не занимать.

* * *

Закрыв глаза, прижимая невидимый подбородник и взмахивая несуществующим смычком над мыслью о струнах, Шерейрен играл на скрипке. «Музыка души» — единственная оставшаяся у него возможность играть. Эльф не проживет без гармонии звуков, пусть раздающихся лишь в его воображении.

Сто второй день

Лезвие ножа входило под углом и снова, теперь под другим углом — там, внутри, разрезы должны были пересечься. Третье, завершающее движение — и маленькая деревянная пирамидка выпала из доски. Всё верно. А теперь ещё раз. И ещё. Пирамидки и мелкие стружки валялись на столе и полу, но время убирать их ещё не пришло. Джон вырезал на небольших досках разных пород дерева простейший геометрический узор: ставил руку, привыкая чувствовать правильный нажим при разном направлении волокна и разном сопротивлении. У Джона было далеко не первое занятие. Он больше не потел так, как над первыми своими попытками быть точным. Главное он понял — неудачно вырезанный элемент не грозил никому смертью или увечьем. Осознание этого в первую минуту было приятным, но затем пришлось признать: именно потому резать по дереву гораздо скучнее, чем быть хирургом. Зато оставалось время обдумать свой план, который пока ещё волновал дерзостью замысла. Джон уже практически не сомневался, что воплотит его, но по свойственной хоббитам основательности характера — которой ему и без того перепало меньше, чем другим, менее склонным к авантюрам, достойным представителям своей расы — продолжал шлифовать в уме детали, прежде чем приступить к действиям. Он предполагал отдать задуманному делу как минимум год своей жизни, немалый срок, требующий всё хорошенько взвесить. Но, судя по всему, дело хорошо сочеталось с резьбой по дереву, раз уж он может резать и думать, думать и резать.

* * *

Добродушная морда тотема превращалась в лицо Джона, лицо подергивалось рябью, и на его месте появлялась морда единорога.

Два духа-хранителя: данный ему с рождения вместе с именем и покинувший его недавно Вечный Единорог и безымянный тотем. Шерейрен мог бы выяснить его имя, но тогда духи стали бы спорить о правах на подопечного. Потому он не только не постарался узнать его, наоборот принял необходимые предосторожности, чтобы не узнать имя случайно. Дело было даже не в опасности подобного положения, просто эльфу больше нравилась необязательность их отношений с тотемом. Свобода и тонкое, хрупкое доверие, столь редко случающееся в отношениях между эльфами, а уж тем более с духом, были слишком ценны, чтобы разрушать их из пустого любопытства.

И в неустойчивой формуле присуствовал третий, земной хранитель — Джон. Когда-то детектив старательно отгонял мысли о том, что спасший его жизнь на первые же сутки знакомства хоббит мог быть послан одним из духов, что его желание защищать могло не быть добровольным. Сейчас Шерейрена не оставляла эта мысль. И лишь одно терзало — чей он? Если Джон послан Вечным, то он уже отпущен на волю. Тогда хоббит не встретит вернувшегося Шерейрена (если вообще удастся вернуться). От этого становилось зябко и пусто, хуже, чем от мысли, что он не выйдет на волю никогда. Возможно, во второй вариант просто не удавалось поверить и по-настоящему ужаснуться. Но и первое пугающее предположение могло быть неверным. Вдруг свободный дух нашептал ничем не связанному Джону о нуждающемся в нём Шерейрене, и Джон согласился быть рядом с эльфом добровольно? Просто желая одаривать своей дружбой и заботой.

Чей ты посланец, Джон?

От недостатка данных у Шерейрена начинала болеть голова.

Сто тридцать пятый день

В пабе «Народной норы» уже приготовились к Пасхе: стены увешали вышивками в ярких рамках, полки за стойкой и столы украсились раскрашенными в жёлтые и салатные цвета фанерными изображениями кроликов и подставками для салфеток -работами учеников местных курсов.

Джон пил пиво после занятий с Сэмюэлем Типкинсом, своим учителем резьбы. До сих пор они общались очень официально, исключительно как мастер и ученик; сегодняшнее желание Сэмюэля присоединиться к нему за столом слегка удивило Джона, но возражать он не стал.

Хоббиты традиционно поговорили о пиве и табаке, о поднимающихся ценах на магические услуги, которыми, впрочем, сами очень мало пользовались в обычной жизни, поругали смог Луэандара и наконец Сэмюэль перешел к тому, ради чего подсел к Джону.

— Ты довольно молчалив.

Джон кивнул.

— Мне это нравится. Основательный парень, да? Ты из каких Уотсонов будешь?

— Из путешествующих. Простите, я действительно не знаю в точности, к какой ветви отношусь, родители разорвали отношения с родственниками, когда подались в Австралию, — объяснил Джон.

— И ты унаследовал эту их привычку к путешествиям? — последнее слово Сэмюэль произнес с изрядной долей брезгливости. Склонность к странствиям была присуща некоторым чудаковатым хоббитам, но не находила одобрения среди основной массы добродетельных и домоседливых низкоросликов.

Джон всё же на секунду удивился столь эмоциональной реакции собеседника, будто ему было так важно, чтобы Джон оказался не похож на родителей, а потом вспомнил: у Сэмюэля две незамужние дочери, а Джон холост — всегда стоит присмотреться к вероятному кандидату. Искренне порадовавшись тому, что не нужно врать, Джон честно ответил:

— Унаследовал. Из Австралии вернулся на Континент, тут учился, после учебы подался в Афганистан, вернувшись, снова разъезжал — уже по стране.

Семюэль смыл кислую мину с лица добрым глотком пива, а Джон перевел дух. Он ничего не имел против дочек Типкинса, но сейчас ему не хотелось знакомств. Он почти отчаялся дождаться Шерейрена, тот не подавал никаких вестей и вел себя так, будто действительно умер. Джон постоянно был в напряжённом ожидании. Где уж тут выстраивать новые отношения?

Учтивость не позволила Семюэлю уйти сразу, как только он выяснил то, что его интересовало, и мастер стал расспрашивать, почему Джон вдруг заинтересовался «осёдлым» ремеслом резьбы. Джон честно рассказал про расковырянный стол и про то, что ему нужно обмозговать одну сложную идею, и как ему важно занимать чем-то руки, он просто не умеет сидеть и думать, глядя в окно или на лист бумаги. Про мечту о резном потрете Шерейрена он даже не заикнулся.

Типкинс, разумеется, спросил:

— Что за идея?

— У меня был друг-детектив… не хоббит, конечно, — уточнил Джон. Говорить о Шерейрене было всё ещё сложно, но почему-то очень хотелось рассказать, какой прекрасный друг был у Джона — особенно тому, кто не знал эльфа. Тому, кто не воскрешал бы в памяти неоднозначный образ, не вспоминал бы интеллектуальный снобизм и нежелание следовать многим социальным нормам, а просто принял бы на веру, что Шерейрен был самым человечным из эльфов.

— Да уж, всюду шнырять и совать длинный нос в чужие дела — не хоббитское занятие, — кивнул Типкинс.

— Тем не менее, я ему помогал. А потом писал о нём и о раскрытых делах заметки в сети, очень короткие, просто наброски. А теперь он… — Джон замолк, его губы отказывались произносить слово «умер». После неловкой паузы он закончил: — его больше нет.

Типкинс вздохнул и похлопал Джона по плечу.

— Все мы смертны.

— Действительно. Только после того, как… В общем, недавно про него публиковали в газетах разную ложь. И я хочу написать книгу. В подробностях пересказать наши расследования, скольким людям он помог… Он достоин того, чтобы о нём остались и светлые воспоминания, а не только враньё в бульварных газетенках.

— Доброе дело. Дружба такая вещь, даже после смерти нуждается в защите, — Семюэль задумался о чём-то своем.

— Только вот, боюсь, я не писатель, красиво слова складывать не умею. А ради Шерейрена нужно постараться, потому что мало издать, надо, чтобы написанное читали, — поделился с ним своими сомнениями Джон.

— Непростая задача, — признал мастер. — Но я в тебя верю, ты парень с хорошим стержнем. Когда садишься работать, не спешишь, дерево почем зря не переводишь, вдумчиво режешь, а не пытаешься сделать все с наскоку. И не теряешься, если вдруг ошибешься, понимаешь, что можно поправить, а где стоит начать снова. Думаю, с писательством будет так же. Испортишь десяток досок, а на одиннадцатой дело пойдет. Главное начать. А то ведь я как полагаю: можно думать о деле всю жизнь, да так и не собраться к нему приступить.

Его слова сработали, как спусковой крючок. Джон вдруг понял, что именно это и ему было нужно: рассказать о своем замысле и услышать одобрение. Слова, которые раньше ощущались, будто толпящиеся вдали, но не дающиеся, внезапно прорвали невидимый заслон, хлынули на него в кавалерийской атаке, обрывками фраз и полувыстроенными абзацами заполонили голову. Джону было страшно шевельнуться — вдруг теснящиеся в неожиданном порядке слова перемешаются и убегут, вновь став недоступными.

Он немного посидел, замерев, не умея справиться с новым чувством, боясь его расплескать, а потом поднялся.

— Вы правы, Мастер. Вы очень мне помогли, спасибо! До свидания, — он уважительно поклонился учителю, который его не просто поддержал, но одарил вдохновением.

Торопливо расплатившись у стойки, он выскочил в туманный вечер Луэандара, оглянулся в поисках кэба и махнул рукой кэбмену в самом новом паровом фаэтоне: хотел добраться домой поскорее.

— Бейкер-стрит, 221б.

— Самый центр, однако, — тихо оценил человек с чуть заостренными ушами и, прежде чем тронуться с места, нацепил на выхлопную трубу над капотом магическую глушилку. Поглощая дым и шум, изнашивались они изрядно, потому рачительные автомобилисты предпочитали снимать их на окраинах, где мало шансов отхватить штраф. Дыма и грохота от фабрик и мануфактур доставало, чтобы паромобиль не имел никаких шансов выделиться на общем фоне.

Джон достал мессинджер и, создав черновик сообщения, принялся строчить, набирая не начало рассказа, но вступление, которое казалось крайне важным сейчас. Кощунственно, но он чувствовал себя настолько хорошо, будто Шерейрен был рядом. Само ощущение того, что у него есть дело и надо спешить, ловя минуты, было так похоже на их прошлое, что казалось: сейчас эльф вскочит в другую дверь фаэтона, и начнется расследование.

«Краткие записки, некогда созданные в блогосфере, никоим образом не могут отразить гений моего друга Шерейрена, и по ним трудно составить истинное впечатление о работе ума этого выдающегося эльфа и о наших захватывающих приключениях. Я считаю своим долгом поведать наиболее полно о жизни столь примечательной личности, которую мне посчастливилось наблюдать вблизи, и очистить имя друга от клеветы. В неё трудно поверить любому, знавшему Шерейрена и его деятельность на благо разумных, которым он помогал вне зависимости от происхождения и сословия».