Пленник Полых Холмов (джен)

Четыреста седьмой день

«Что касается шайки Мориартэ, то, вероятно, все в Лондоне помнят, как разоблачили организацию и обнаружили, в каких железных тисках держал её покойный. На процессе страшная личность её главы и вдохновителя осталась почти не освещённой, и если мне пришлось раскрыть здесь всю правду о его преступной деятельности, это вызвано исключительно нападками на эльфа, которого я всегда буду считать самым благородным и самым мудрым из всех известных мне разумных», — написал Джон и поставил точку. Тяжелее всего было возвращаться мыслями к смерти друга, но и важнее всего тоже. Имя Шерейрена должно быть хоть частично восстановлено.

Он советовался с Мейкорфитесом, что делать с рассказом, публиковать ли под своим именем, или поопасаться преследования со стороны родственников покойного Мориартэ? Что ни говори, эльфы отличаются мстительностью характера, тем более тёмные. Мейкорфитес засомневался может с точностью предсказать, какую стратегию изберёт обиженное семейство в случае обнародования рассказа «Последнее дело Шерейрена»: от них можно было ожидать как судебного процесса о клевете и диффамации, так и более изящно преподнесенных неприятностей, но что неприятности будут он был убежден. Уотсон знал, что родственники Мориартэ слишком влиятельны, ведь именно из-за происхождения противника Шерейрен не воспользовался помощью брата и перевёл противостояние сыщика и преступника в личный конфликт, тем самым прикрывая близких и родственников. Негласный кодекс эльфов запрещает окружающим вмешиваться в конфликт двоих, когда они решают кто главнее, возможно потому что иначе их раса ещё в древности пойдя стая на стаю перерезала бы друг друга.

Организацию без самого Мориартэ родственники прикрывать не стали, на что Шерейрен тоже рассчитывал.

Бросать явный вызов было бы неразумно.

Но держать такой важный рассказ в столе тоже не дело. Для того и существует сеть и возможность быть там анонимным, чтобы текст нашёл своих читателей. Пусть в таком варианте рассказ будет доступен только избранным, всё равно его прочтут. А авторство Уотсона придётся ещё доказать.

Мейкорфитес согласился, что при подобном раскладе на рассказ могут закрыть глаза, сетевая болтовня — не прямое обвинение, и там, где есть повод для сомнения, можно не начинать войну. Войны Уотсону уже хватило, а обелить имя друга на сто процентов хоббит не рассчитывал. Возможно, будь он прекраснодушным юношей, мог бы поверить в такую возможность. Но Джон понимал, как легко люди верят дурной славе. И пусть бы публикация в журнале что-то кардинально меняла, тогда стоило бы заводиться, но ничто не сулило особых выгод, потому обойдётся полумерами. Возможно, Джон потерял часть задора, и пусть его осудят те, кто терял в жизни меньше.

Он достал ворованный мессинджер специально купленный под замысел и принялся набивать там первую фразу рассказа: «С тяжёлым сердцем приступаю я к данным строкам воспоминаний, повествующих о необыкновенных талантах моего друга эльфа-детектива Шерейрена».

Перепечатывать предстояло много, но Джон не спешил.

Четыреста двадцать девятый день

Жизнь не всегда меняется столь кардинально, как после встречи с Шерейреном, когда в одни сутки уложилось событий на крупную повесть. Некоторые изменения происходят исподволь, их не видишь, пока не оглянешься назад и не поймешь — ты сделал полукруг и развернулся с севера на юг, не заметив, как же это получилось.

Воспоминания о Шерейрене переставали быть болью Джона постепенно. Так и должно было произойти, так было правильно, но всё равно было странно осознавать — сокровище его памяти не просто потускнело, но полностью преобразилось. Не только для читающей публики — и для самого Уотсона эльф-детектив превратился в литературного персонажа. Разумеется, хоббит отлично помнил, что не сочинил его, что Шерейрен действительно существовал. Трудно было бы забыть, как он, с его скверным характером и острым умом, дивно отравлял окружающим настроение и дарил своему блоггеру ощущение полноты жизни — то самое, которого он практически лишился после смерти друга. Однако, записывая истории, Джон не просто переживал их приключения снова, но испытал невиданные ранее творческие подъемы и спады, узнал головокружительное ощущение управления процессом, когда немного подтасовываешь, меняешь реальность, чтобы сделать рассказ литературнее, когда подчеркиваешь интонации, усиливаешь эмоции и чуть выпячиваешь особенности героев, чтобы лучше донести мысль. Прокручивая в памяти кинопленку воспоминаний, Уотсон постоянно искал правильные слова, его волновали удачность метафоры и уместность аллюзии. И, отбирая эпизоды, чтобы нужное записать, а неподходящее выкинуть, паря над ситуацией и жонглируя образами, Джон становился Творцом маленькой вселенной, даже реальность попавших в его истории разумных не мешала им, оказавшимся во власти колдовского пера, меняться по его воле. Живые прототипы и списанные с них персонажи будто разделялись на два мира, а пребывающий в воспоминаниях Шерейрен незаметно слился с созданным образом, и Джону всё труднее было отделить свои выдумки от действительно произошедшего в прошлом. Впрочем, он и не хотел отделять реальность от любовно выстроенного мифа. Жить в нём было легче.

И вот наступило утро, когда Джон проснулся, улыбаясь солнцу, рисующему светлые узоры на стене, распираемый чувством радости жизни, счастливым чаянием будущего. Джон ощущал себя ребёнком, в утро дня рождения предвкушающим подарки. Он на секунду растерялся, обшаривая память в поисках чего-то подзабытого, но столь приятного, ожидающего его сегодня. И понял — дело не в планах. Просто он освободился. Это походило на то, как однажды он проснулся после тяжелой пневмонии и длительной ремиссии. Тогда, сильно переболев, отлежав положенное и постепенно входя в обычную колею, Уотсон долгое время был слаб, а главное, у него постоянно, беспрерывно болела голова. Порой она болела сильно — тогда Джон принимал таблетки, боль стихала, но до конца не могла угомониться и, будто шум вдали, всегда присутствовала на краю сознания. Он привык не обращать внимания на слабо беспокоящую боль, ведь деться от неё всё равно было некуда, прекращаться она и не собиралась. Так продолжалось несколько месяцев. Но однажды Джон проснулся такой же переполненный энергией и счастливый, как сегодня. Впервые за длительное время у него не болела голова. Это было в юности.

А теперь у него впервые не болела душа.

В честь события Джон пошёл в мастерскую, в которую он переделал спальню Шерейрена, и бережно упрятал на полку шкафа все незаконченные бюсты и скульптуры, в которых он пытался воплотить образ друга, да вот не смог. Хоббит думал: для памяти он создал Шерейрену литературный портрет, а если изобразительных способностей ему всё-таки не хватает, то зачем зря мучиться? Легче было оправдаться такими причинами, чем признать то, что он не хотел возвращаться в старые воды, не желал снова окунаться в прошедшую боль.

Начиналась новая жизнь, хотя внешне и неотличимая от минувшей, но наполненная другим содержанием, и потому прекрасная.

* * *

От хлесткого удара разорвавшейся связи Шерейрен проснулся. Он потерял Джона. Грусть попыталась захватить душу, но эльф не позволил. Не для того он, вняв словам брата, отпускал его и Джона — последних самых близких разумных.

Ему захотелось поскорее рассказать о новости Мейкорфитесу: не то похвастать, не то пожаловаться, он и сам толком не определился, но вскоре и это желание угасло. Всё равно старший равнодушно скажет:

— Ты же знаешь план, существо. Теперь должное исполнилось.

Включать свет он не стал, хотя и не надеялся больше заснуть. Сложив руки перед лицом и невидящим взглядом уставившись в потолок, пробовал новые ощущения, заранее готовый убеждать себя, что так лучше и правильнее, теперь ему обязательно сделается легче.

Но убеждать не пришлось. Легче действительно стало.

Четыреста сорок третий день

Джон гулял по Ридженс парку и думал, что теперь, когда все необходимые рассказы написаны, и чувство вины отпустило, он мог бы снова взяться за свою основную профессию. У него есть некоторая сумма — правда, пока недостаточная, чтобы можно было купить медицинскую практику. Сумма, появившаяся за счет продажи рассказов. Он не мог даже представить, что они принесут доход. Наоборот, предполагал необходимость выпускать книгу о Шерейрене за свой счет, но, когда ему предложили гонорар, разумеется, не стал отказываться. И сейчас, когда Уотсон сообщил издателю: главное им написано и рассказов, скорее всего, не будет — тот предложил увеличить ставку. Рассказы оказались популярны, количество подписчиков «Стрэнд Мэгэзин» по всей Англии возросло неимоверно, и Джон думал: можно записать пару историй уже не ради Шерейрена, а чтобы накопить на покупку практики. Ему было немного совестно, но он перебирал воспоминания, выискивая занятные случаи. Может, подойдет история близорукой простушки Мэри Сазерлэнд, которую столь убедительно обманул её отчим, мистер Уиндибенк, или история мистера Пайкрофта, которому удалось устроиться на вакантное место в большом банкирском доме «Мейсон и Уильямсы», но мошенники устроили для него более выгодную вакансию, чтобы занять место клерка и воспользоваться его именем. Да, вполне интригующе. В обоих случаях Шерейрен никого не спас, и потому эти истории раньше не подходили Джону, но сейчас он вполне может ими воспользоваться, а для читателей подобная развлекательность будет внове, тоже плюс.

Джон больше не отмечал того, как перестроился на новые рельсы. Он был слишком увлечён.

* * *

В кровати лежала куколка — обвитая мерцающим, колеблющимся силовым полем, прозрачным, но отводящим взгляд, будто не позволяющим присматриваться к лежащему внутри существу. Как известно, чудеса боятся пристального внимания.

«Белоснежка в хрустальном гробу», — Мейкорфитес попытался усмехнуться и не смог. Шерейрен ушёл, теперь навсегда, и можно было позволить ощутить запрещённое себе ранее горе. Он потерял брата. Любимого, несмотря на все его утомительные выходки и ссоры.

Эльф вздохнул, погладил силовое поле, которое отталкивало его руку. Подумал: «Как при жизни».

И пошёл выгружать еду — для нового разумного, который рано или поздно появится тут.

Четыреста семьдесят пятый день

Читая «Полевую хирургию» — не столько для дела, сколько по старой памяти, Джон краем сознания отметил стук в дверь. Радостный вскрик миссис Хадсон и её щебетание подсказали, что посетитель пришёл не к нему, и он снова углубился в чтение. Но вот послышались шаги, поднимающиеся на второй этаж, в дверь постучали, и вошёл Шерейрен. Почти такой же, как раньше: в привычном пальто и шарфе; правда, побледневший и с копной торчащих во все стороны чёрных волос, но в целом тот же эльф. Сердце ухнуло вниз, Джон трясущимися руками отложил книгу, его губы мелко задрожали и он сжал их, справляясь с собой.

Шерейрен, непривычно нерешительный, всё ещё стоял у порога и поедал глазами Джона. Печально улыбнувшись, выдавил хрипловатое:

— Привет!

— Наконец-то, — сказал хоббит. — Я уже и ждать перестал.

— Я знаю, — кивнул эльф.

— Разумеется, ты всегда всё знаешь. Заходи уж, — Джон поднялся с кресла. — Пошли в мастерскую.

Стягивая верхнюю одежду, Шерейрен удивленно поднял брови, оглянулся и последовал за Джоном в свою бывшую спальню.

Джон деловито копался в шкафу, куда сложил все незавершённые портреты. Наконец нашёл самый удачный — бюст величиной с ладошку — и велел удивлённому эльфу сесть в кресло под лампой. Дневного света в пасмурный день для работы показалось маловато, и Джон зажёг дополнительное освещение. Пока он возился, надевая халат и выбирая инструмент, детектив успел рассмотреть комнату, отметить верстак, стопки журналов на резной полке, печатную машинку и большое деревянное панно с листьями и единорогом на стене. Он прикрыл глаза, убеждая себя, что, возможно, Джон вырезал единорога в память о его прошлом имени, но всё равно ему было страшно. Резной единорог мог быть невольно прорвавшимся намёком на того, кто был провидением, приславшим Джона в жизнь Шерейрена. Немного опомнившись, эльф сказал:

— Не мог себе вообразить, что ты увлечешься резьбой.

— Не могу назвать резьбу увлечением. Знаешь, как разумные, когда нервничают, часто моют руки или чёркают карандашом на чём попало?

— Навязчивые состояния. Понимаю, — кивнул Шерейрен.

— Когда ты… как бы умер, я изрезал столешницу, — Джон махнул рукой на панно. — А потом, хм… Да, я пытался создать твой портрет. И видит Бог, теперь хотя бы один точно будет похож.

Хоббит смутился и оттого закончил тираду резким тоном. Эльф не успел ответить, Джон его осадил:

— Помолчи, мне надо поработать с губами. И не вертись.

Он сосредоточенно склонился над фигуркой, поглядывая на бывшего соседа и внося микроскопические изменения инструментами для тонкой работы. Поправил губы, подбородок, нахмурившись, засомневался над скулами и попросил:

— Сними парик, пожалуйста, он мешает.

— Не могу, на мне нет парика, — эльф скривился. — Теперь это мои настоящие волосы.

Джон удивленно уставился на него.

— Ты покрасился?

— Да нет же. Я теперь тёмный, — когда он признавался, краска бросилась в лицо. — По всем параметрам я теперь тёмный эльф. Такая смешная справедливость — превратиться в разумного того же вида, как убитый тобой. Мммм… ты когда-нибудь слышал историю Луэро?

Джон кинул взгляд на стопку журналов и сказал:

— Читал. Так ты… ээээ… преобразился?

— Переродился.

Джон в одну секунду вообразил, как легко впадающий в чёрную меланхолию Шерейрен почти полтора года провёл время взаперти, уронил нож и бюст и подскочил к другу.

— Как ты? Шерейрен…

Тот поднялся.

— Теперь меня зовут Шерлок. Шерлок Холмс.

Задрав голову, чтобы смотреть в лицо своего слишком длинного друга, хоббит уточнил:

— Надеюсь, тёмный эльф Шерлок пришел сюда, чтобы поселиться вместо светлого эльфа Шерейрена?

— Безусловно. И этот тёмный эльф надеется на такую же надёжную дружбу хоббита Джона Уотсона, которая в своё время досталась Шерейрену.

Джон крепко обнял его.

— Мог бы и не говорить этого. Она всегда будет твоей.

КОНЕЦ

Значения эльфийских имён и названий:

Шерейрен — Вечный единорог осени

Мейкорфитес — Ограда от смерти с черной реки

Луэро — Загадка лета

Город Луэандар — Загадка Творца Мира

Темные эльфы зачастую берут не эльфийские имена, к таким относится и Мориартэ.